Голодная бездна. Дети Крылатого Змея

В ванне Тельма спряталась.

Эта ванна замечательно подходила для того, чтобы в ней скрываться. Глубокая. Теплая. И темная. Из пары светильников работал лишь один, да и тот мигал.

Пахло… мужчиной.

Туалетной водой. Мылом.

Потом.

Собственным Мэйнфорда запахом, слишком резким, чтобы его игнорировать.

Она включила воду.

Стянула чулки… мокрые и грязные. Белье не лучше… и надо бы вызвать такси. Уйти. Никто не остановит, в этом Тельма была уверена. А дома она уже переоденется в чистое и, так и быть, отжалеет четвертак на газовую колонку. У нее ведь тоже ванна имеется. И горячая вода.

А если приступ повторится?

Если в следующий раз ее не окажется рядом? И никого не окажется рядом?

Что с того?

Неужели она будет переживать о человеке, который… который ей обязан. И Мэйнфорд не из тех, кто забывает долги. Именно. В этом все дело. В планах ее, где Мэйнфорду найдется место…

Тельма вдохнула и с головой нырнула в теплую мутноватую воду.

Нет ничего глупее, чем врать самой себе.

Мэйнфорд сказал, что знает, кто она. И значит, выставит. Из дома. Из Управления. Только вопрос: сразу или же прежде попытается купить?

Сквозь толщу воды потолок казался серым, размытым. И внизу, на дне, было на удивление спокойно. Тельма лежала бы вечность, но кислород закончился, а воздух, показавшийся отвратительно холодным, вернул к реальности.

В ванне не спрячешься. И разговор неприятный, сколько его ни откладывай, состоится. Так к чему тянуть? Она вымылась мылом, которое терпко пахло сандалом. Вытерлась полотенцем, выбрав из пятерки то, которым явно пользовались. Ей и самой было странно это почти животное желание пропитаться чужим запахом. В шкафу обнаружилась и рубашка, свежая, пусть и мятая.

Белье…

Обойдется.

Халат Мэйнфорда, упоительно пахнувший его туалетной водой, оказался не просто велик — Тельма в нем утонула. Но халат был мягким, а альтернатива отсутствовала.

Вот и все.

Дальше прятаться нет смысла.

Она вышла из ванной, втайне опасаясь встречи один на один, но, увидев Кохэна, вздохнула с облегчением. Сколь бы близок он ни был, Мэйнфорд не станет втягивать в спор и его.

— Как ты? — Кохэн выглядел бледным.

— Жива.

— Есть хочешь? Спать?

— Всего хочу.

— Сядь куда-нибудь, — Мэйнфорд старательно смотрел мимо Тельмы. — Пол холодный.

Забота эта ничего не значит. А пол нормальный, в приюте было хуже, особенно в том, в первом, где Тельма еще цеплялась за глупую надежду… отослали по ошибке… вспомнят… заберут…

Вернут домой.

Нет больше дома. А холодные полы… к ним, как и ко многому, привыкаешь.

Она забралась в кресло, сбросив на пол стопку журналов. Спрятала руки в подмышки. Отвела взгляд. Отвела бы…

— Док говорит, что это я сам, — Мэйнфорд поежился. Он выглядел растерянным и несчастным, и это совершенно не увязывалось с прежним каменным его обличьем. — Только я ничего не понимаю в этих письменах. Если бы я сам, я бы должен был бы понимать?

— Не обязательно.

Здесь ему не было больно, Тельма ощутила бы эхо боли. Надо было еще что-то сказать, умное или успокаивающее, но ничего такого в голову не приходило.

— Подсознание хранит много всего. Если ты когда-нибудь видел подобное… тот подвал, он существует?

— Существует, — не стал отрицать Мэйнфорд и потер руки. Уставился на них с удивлением. Потрогал запястья. — И камень существует. И цепи на нем. Мне уже однажды приходилось лежать на этом камне.

Тельме ни к чему знать подробности его прошлой жизни. Чем больше знаешь, тем ближе становишься, а она и так подпустила его чересчур близко.

— Дед принес меня в жертву, — Мэйнфорд гладил запястье. — Тогда остался след от кандалов, хотя я и не вырывался. Я сам лег на камень, потому что это было…

— Правильно? — подсказал Кохэн.

— Да, пожалуй. А сейчас следов нет. Я ведь и кандалы ощущал вполне реально. И если дело в том, что тело просто воплощает мой бред, — он коснулся висков, — то почему избирательно? Только не говори мне, что разум — это слишком сложный инструмент и наука пока его не постигла.

Это он произнес ворчливо, и почему-то Тельма улыбнулась.

— Не буду.

— На алтаре есть письмена. Обрывки… вот эта часть, — Мэйнфорд чиркнул пальцем по груди, рассекая рисунок пополам. — И да, я мог ее запомнить. Но вторая…

— Вторая половина осталась в Атцлане. Ты там не бывал, — Кохэн сел-таки на пол. — Ведь не бывал?

— Нет.

— Книги? — предположила Тельма. — Зарисовки. Дневники. Снимки. Любая случайная картинка, которую твой разум мог запечатлеть.

Она искала рациональное объяснение, и не только для себя. Ему тоже нужно. Он не готов поверить в богов, пусть даже боги отозвались на его крик.

— Наверное, — Мэйнфорд готов ухватиться за это объяснение, правда, он тоже не привык лгать себе, поэтому качает головой. — Возможно… только… что здесь написано?

— И породило небо троих сыновей: старшего назвали Тлаклауке. Он был красным от небесной крови. Родился второй сын, которого назвали Йайанке, он был самый большой, у него было больше власти и силы, чем у других. Он родился чёрным.

Кохэн читал, раскачиваясь, и голос его наполнял комнату.

Слушать было тяжело.

— Третьего назвали Кетцалькоатль, образом он был подобен змею, но возжелавши летать, слепил себе крылья из глины…

Тельма слушала, но почему-то слова проходили мимо.

–…и тогда Тлаклауке стал солнцем и подчинил себе мир, а также всех людей, которые в нем обитали. Кетцалькоатль воспротивился его власти. Сразились братья. Тлаклауке ударил его дубиной, и Кетцалькоатль упал в воду, где и обратился в ягуара. Он вышел на берег и стал убивать гигантов, пока не убил всех. Так закончился мир первого солнца…

— Что это? — спросила Тельма шепотом.

— История, — так же шепотом ответил Мэйнфорд.

А Кохэн продолжил:

— И стал Крылатый Змей солнцем. И был тринадцать раз по пятьдесят два года. Тогда Йайанке превратился в ягуара и так ударил лапой Кетцалькоатля, что тот свалился и перестал быть богом. И случилась гибель второго мира.

Она слушала про огненный дождь, который уничтожил второй мир. И про людей, обратившихся в индюков. Про великую воду. Слушала и не понимала — зачем?

Это должно иметь значение, но…

–…пятый мир — мир идущего солнца, которое проглотит Бездна. И тогда случится так, что наступят тьма и холод. И все, кому случится жить, погибнут.

Кохэн замолчал.

И тишина длилась и длилась, пока Мэйнфорд, покачнувшись, не сказал:

— Оптимистичненько…

Кохэн поднялся.

— Пятый мир погиб. Так говорил дед. Когда к берегам Земли Цапель пришли корабли. Тот, кто вел их, был смуглокож и черноволос. Облачен в золото. Он восседал на спине диковинного зверя, чья шкура была прочней железа. И за спиной его вздымались крылья. Тогда и решили, будто благословен он богом, а может и сам богом является.

Прошлое.

Забытое. Похороненное надежней, чем все мелкие секреты Тельмы. Но оно ожило, там, в кошмаре. И если так, значит, это прошлое собиралось воскреснуть?

— Пятый мир умирал, когда ваши боги шли по землям масеуалле. Когда вода в Священном озере сперва покраснела от крови, потом сделалась черной, что деготь. И многие погибли, испив ее. Когда на берег древнего Атцлана шагнула нагая старуха, чье тело было покрыто струпьями. И прошла она по улицам…

— Кохэн…

…он не слышал.

…он был там, на берегу… и застывший взгляд его, устремленный в стену, вовсе не стену видел, не грязные обои и не полки, покрытые толстым слоем пыли.

— Не трогай его, — у Тельмы не хватит сил, чтобы отправиться еще и этой дорогой. Она слишком часто выпивала себя досуха, этак и перегореть недолго, не говоря уже о другом.

Пути масеуалле запретны.

Неизведанны.

И не предназначены для непосвященных, пусть и сами проклятые боги признали Тельму.

Тогда почему она слышит грохот барабанов? И почему, глядя в расползшуюся черноту зрачков, видит в них костры? Сотни костров. Тысячи.

Их раскладывают прямо на камнях, на останках стен, разодранных пушками. На смуглых телах, чей жир питает пламя. Но старуха, пришедшая по воле чужих богов, не боится огня. Она бредет, переступая с одной перевернутой лодки на другую, и черные воды озера держат обрюзгшее тело ее.

Она уродлива.

Так уродлива, что и смотреть-то больно.

Но крылатый змей не способен отвернуться. Он стоит на пути ее, и куцые крылья, потрепанные что пушками, что мушкетами, заслоняют людей. Змею не выстоять.

Он ослаб.

Он никогда-то не был силен, отдавший часть своего сердца на то, чтобы слепить город. И ему страшно. Ведь это ложь, что богам неизвестен страх.

Известен.

Многие уже пали. Ушли во влажное болото забвения грозный Тлалок и облаченный в содранные шкуры Шипе-Тотек. Превратилась в мертвый камень Луна, бывшая пристанью ряболикого Мецтли. Остыли горны подземного мира, покинутого Миктлантекутли, и напрасно отныне женщины взывали к грозной его супруге, Миктлансиуатль, в чьих руках сходились нити судеб.

Старуха шла.

Неспешно.

Будто зная наперед, что некуда деваться ему, обреченному. Она остановилась, провела костлявою рукой, коснулась желтыми когтями голов масеуалле. И воины, утомленные многодневною битвой, заворочались, во сне ощутили присутствие чужой силы.

Завтра они проснутся.

И встанут с копьями против ружей.

Со стрелами и щитами, не способными уберечь тело от пуль. Но они не боятся боли, как не боятся смерти, не зная еще, что естественный порядок вещей разрушен. Кровавое небо вышло из берегов, и те, кому суждено будет погибнуть, не поднимутся дорогой Цапель, чтобы возродиться в новых телах. А те, которые выживут, в их телах поселится дыхание старухи. Оно разъест их легкие и расплавит сосуды, заставит захлебнуться собственной кровью и кричать от боли и страха, будто они не воины, но маленькие дети…

— Уходи, — Крылатый Змей расправил крылья и сделал шаг навстречу той, на чьем челе сиял золотой венец, достойный великих императоров.

Старуха оскалилась.

— Уходи, — повторил Крылатый Змей, опустившись на одно колено.

Еще можно было отступить, так говорили. Но как ему бросить их, неразумных, сотворенных его же кровью, созданных его же плотью, взывающих к нему?

Старуха засмеялась и погрозила пальцем.

А потом из-за горбатой спины ее, поросшей белым пухом, выступило существо иного мира.

— Город станет нашим, — сказал он на языке масеуалле. — Не сегодня, так завтра. Не завтра, так… какая разница, сколько уйдет дней?

— Чего ты хочешь?

— Эту землю.

Старуха переступала с ноги на ногу, и лодки со спящими воинами покачивались. Шелестел тростник. И ветер был сладок, как никогда прежде.

— Она и так ваша…

— Нет, — существо смотрело на старуху печально. — Ты это знаешь…

Крылатый Змей сложил крылья.

…уйти.

Как ушли иные, просто отвернувшись, позабыв обо всех клятвах.

Избавиться от оболочек, коими являлись тела. Раствориться в Первозданном Океане, который огромен и примет всех, избавит разом от сожалений и надежд, от памяти о прошлом, от знания о будущем. Он милосерден и однажды, многие солнца спустя, подарит новое рождение.

…а люди… люди сами справятся… или нет…

— Вы ее создали. Вы ее кормили, сами кормясь от них, — он обвел рукой спящих воинов, и старуха повторила нелепый жест. Она была толста и обрюзгла, и складки ее тела лоснились жиром. На коже этой один за другим раскрывались гнилые пасти язв. Сочился гной, в свете обездоленной луны глядевшийся золотым. — Если уйдут все, земля лишится сил.

Он был умен, не-человек с иного края мира.

— Наши боги ослабли, когда люди перестали в них верить. А следом за богами заболела земля. Я не хочу, чтобы это повторилось, — он присел на корточки и зачерпнул воду. — Если вы исчезнете, то вода эта лишится способности утолять жажду. И семена, посаженные в землю, не дадут всходов. Женщины будут бесплодны. Мужчины — бессильны.

— Так чего ты хочешь?

— Ты знаешь, — он испил воды, от которой несло гнилью. — Сделай так, чтобы земля жила. И я позволю вашим детям остаться. В этом мире хватит места всем.

Старуха расхохоталась.

Она вдруг пустилась в пляс, притопывая, покачивая широкими бедрами, и пустые мешки ее грудей раскачивались. А золотой венец на голове сиял ярко.

— Кто она? — Крылатый Змей отступил, не в силах выносить вонь ее тела, сам вид женщины, которая все-таки не была богом.

Он это чуял.

— Моя мать. Благая королева…

И на мгновенье, когда стыдливую луну — она сохранила еще память о тех, кто обретался в чертогах небесных, — скрыли облака, старуха превратилась в деву невиданной красоты.

— А кто ее проклял?

— Мой отец, — ответил тот, кто держал в руках свирель. — Я убил его. И забрал его голос… жаль, что это не вернуло ей разума. С другой стороны, может, так лучше… хочешь, она станцует для тебя?

И, не дожидаясь ответа, он поднес свирель к губам.

Он играл о мире, оставшемся где-то за краем Океана. И о том, что мир этот был прекрасен… и что жил он, пока соблюдался Закон…

…он играл о деве, и та скользила по водной глади, не видимая никем, кроме Змея, а он не знал, содрогаться от отвращения или же преклонить колени пред той, чья красота была совершенной.

…играл о братьях и войне.

…предательстве.

…о крови, которая пролилась под корни Вечного древа, и древо почернело, потому как кровь эта несла Слово. А предсмертное Слово было ядом.

Он играл о долгой агонии.

И страхе.

О короле и королеве.

Детях их, которым пришлось бежать, чтобы выжить. А когда песня закончилась, вложил в руку Крылатого Змея нож.

— Ты знаешь, что делать, — сказал он. — И если хочешь, я помогу…

Сердце залогом.

Сердце — это такая малость. Змею не было больно, когда нож пробил грудину. Он продолжал жить, когда холодные пальцы вцепились в бьющийся ком. И вытянули его. Он видел, как расползлись тучи.

И слышал старушечий плач.

Кажется, она разглядела свое отражение.

Крылатому Змею было жаль существо, которое думало, будто бога можно убить, вырезав его сердце. И само это сердце. Оно становилось красным камнем.

Крылатый Змей закрыл глаза.

Он уйдет. Оставит сердце залогом. И не только он, быть может, сыщутся и другие, которым не все равно, что станет с миром и детьми…

Кохэн рухнул на четвереньки и, изогнувшись, закричал. Его голос, отраженный стенами, не был голосом человека. И Тельма заткнула уши, не желая слышать этого крика.

Забыть бы.

Стереть.

Видения. Память. То, что было. У нее должно быть право на свой океан, который избавит от сомнений и вопросов, и памяти, и знания.

Ни сомнений.

Ни боли.

Только пустота несуществования.