Белый, красный, черный, серый

— Что у нас дальше?

— Семицветова Анна Игнатьевна, 67 лет. История: гистерэктомия с последующей ТКВО-РС1.^[10] Операция проведена вами пять лет назад. Послеоперационное ведение пациента…

— Зови, — сказал Леднев. — И переведи ассистентов на время приема в спящий режим, они мне сейчас не нужны.

— Вы уверены, что хотите…

— Уверен.

Вошла Семицветова. «До чего ж она все-таки огромна», — подумал Леднев, глядя, как широко и крепко она переставляет страусиные свои ноги, двигаясь к нему навстречу.

— Садитесь, драгоценная моя, садитесь. Прошу. Рад, рад. А вы все хорошеете.

Семицветова сдержанно улыбнулась, сверкнув дорогими зубами.

— А что еще остается, — махнула она рукой. — Статус не позволяет расслабляться.

Белые волосы уложены в четкую скульптурную волну, слегка побитую дождем. Никаких украшений, кроме сапфировых сережек-гарнитур — в тон туфлям и объемной парафиновой накидке, которая сейчас, в тепле, медленно оттаивала до жидкого состояния, обтекая мощные античные стати Семицветовой.

Леднев выжидательно посмотрел на нее.

Ее глаза ответили «да».

— Итак, — сказал он.

— Что-то меня беспокоит. Не знаю. Может, я придумываю, но что-то как-то…

— Ох уж эта ваша мнительность. Но давайте посмотрим.

— Давайте.

— Но я, как всегда, обязан вас предупредить: вы имеете право потребовать перевести наши линзы в режим невидимости, но тогда вы — понимаете, да? — оказываетесь на все это время беззащитны перед врачебным произволом.

— О господи, Дмитрий Антонович! — засмеялась она басом. — Что за формальности? Какой врачебный произвол? Сколько лет мы знаем друг друга… Разумеется, невидимость.

Леднев кивнул, отправил запрос: «Отключиться от Спутника согласно пункту 153-б о лимитированном праве на врачебную тайну по требованию вип-клиента». Сразу пришел неизменный ответ: «Разрешено» — и таймер на 10 минут. Он не очень-то доверял всем этим «разрешено» — трудно представить, чтобы Комитет сам себе ограничивал контроль из-за какого-то там вшивого пункта в законе о чьих-то там собачьих правах. Но что же делать — других лазеек не было. Тем более что, вопреки всем его опасениям, за целых два года, пока длится эта авантюра с «профилактическими осмотрами», ни его, ни Семицветову не тронули. Чем это объяснить, он не знал, и перестал беспокоиться. Вероятно, комитетчики и правда соблюдали некие правила игры — исключительно для собственного удовольствия. Ведь это, должно быть, очень скучно — жить, ни в чем себя не ограничивая.

— Что ж, душа моя, — сказал он, с треском натягивая перчатки. — Раздевайтесь и ложитесь.

Она долго копошилась, скрипела — наконец, замерла. Любая женщина — даже такая царица, как Семицветова, — укладываясь на гинекологическое кресло, теряет свою величественность. И все-таки… Все-таки… Эти чудовищно распахнутые, исполинские ляжки… Что-то в этом есть языческое, первозданное. Он испытал трепет, когда заглянул внутрь. Сокровищница моя…

— Только, бога ради, аккуратнее, — прошептала она.

— Не беспокойтесь, я очень, очень аккуратно… Расслабьтесь.

Леднев просунул резиновые пальцы, нащупал канатик, потянул… Семицветова томно вздохнула. Он продолжал тянуть, помогая пальцами другой руки… Она затрепетала, подалась вперед, сдерживая стон… Есть! Вот оно, сокровище! Моя Речная Мавка! Глина, терракотовая глазурь, великий Илларион Супримов, начало нулевых. Моя, моя! Он замер, любуясь.

— Ну, что? — хрипло выдохнула Семицветова.

— Одну минуту.

Он бережно отложил статуэтку в сторону, подошел к настенной полке, где стояла разная декоративная чепуха — как бы для украшения кабинета: стеклянные «магические шары», керамические безделушки и множество всяких шкатулок, в том числе — разных размеров коробки-головоломки, покрытые деревянной мозаикой. Леднев взял самую большую коробку, в 5 ходов открыл ее, достал оттуда зашитый в целлофан «рулетик» червонцев, окунул в стерилизатор, вернулся к Семицветовой и так же деликатно, как извлекал Мавку, просунул на ее место деньги.

— Можете одеваться.

Семицветова пошевелилась в кресле, опять вздохнула и зачем-то сказала:

— Все-таки золотые у вас руки, Дмитрий Антонович… Знаете, а я была бы и не против этого вашего… как вы там говорите… врачебного произвола.

Леднев предостерегающе покачал головой. Воздев указательный палец горе, очертил им круг в воздухе — мол, осторожней: хоть мы и отключили наши линзы, но в кабинете ведется прослушивание.

— Ай-я-яй, Анна Игнатьевна. Вам бы все шутки шутить со стариком, — с нарочитой строгостью сказал он, занимаясь между тем Мавкой: протер ее влажными салфетками, обернул несколькими слоями воздушной бумаги так, что получился кокон…

— Не сердитесь, друг мой, — Семицветова, тряся перламутровыми телесами, грузно слезла с кресла и зашуршала одеждой. — Не над вами смеюсь, над собой. Скажите лучше, каковы мои перспективы?

— Перспективы самые радужные, — Леднев положил кокон с Мавкой в коробку-головоломку и принялся закрывать ее — 5 ходов в обратном порядке. — Эффект стабильно держится. У вас прекрасный организм, сильный и пластичный, одно удовольствие работать с вами. Хотя, по расхожему мнению, для клиники здоровые пациенты невыгодны, — он сделал последний ход, вернул шкатулку на прежнее место, и в тот же миг зазвонил таймер, оповещая о восстановлении связи со спутником. — Но это миф, предрассудок! — крикнул, проходя к рабочему столу. — Слабые и больные обходятся государству всегда дороже. Всегда! Но вы, дорогая моя Анна Игнатьевна… Я редко видел столь цветущее здоровье. И — красоту! Неудивительно, что до сих пор вы не прибегли к нашей «Кощеевой игле».

— Вы мне льстите, — отозвалась Семицветова, выходя из смотровой. — Ваша волшебная игла мне попросту не по карману. Да и боюсь я, честно говоря. Знаете, все эти вмешательства в голову… Я не хочу вас обидеть, друг мой, недоверием, но лучше уж я останусь собой.

— Вы всегда будете собой. Что ж… — он вошел в базу данных и внес изменения в ее амбулаторную карту. — Вот список анализов, пройдете за пару дней. Это так, на всякий случай — если пациент жалуется, мы обязаны все проверить.

Исполнив все формальности, они расстались. Леднев откинулся в кресле, закрыл глаза — и только теперь почувствовал дрожь и тошноту под ложечкой. Казалось бы, все уже отработано до автоматизма. А страшно — как в первый раз. Как два года назад, когда все только начиналось.