Снайпер Великой Отечественной

Среди убитых был командир нашего взвода Иван Сухов. Его заменил Петр Романов. Как только сгустились сумерки, он приказал мне и снайперу Володе Сидорову идти в секрет.

— Если обнаружите что-нибудь важное, — сказал Романов, — немедленно возвращайтесь.

Выйдя на опушку леса, мы залегли в мелком кустарнике, прислушиваясь и приглядываясь ко всему, что можно было услышать и увидеть в сиянии белой ночи. Прошел час, другой. Все было спокойно. Дымился туман; на фоне бледного неба где-то далеко мерцали зарницы. Наблюдая за противоположным берегом реки, мы изредка обменивались короткими фразами.

Сидоров был хороший снайпер, в повадках его было что-то кошачье; он мог часами без движения просиживать на одном месте, не отводя глаз от предмета, который вызывал его подозрение. Он обладал исключительной остротой слуха, но по зрению уступал мне. В кустах что-то зашуршало, и Сидоров шепнул:

— Прислушайся, что-то шуршит.

Тут же я увидел зайца. Выскочив на опушку, зайчишка присел, быстро осмотрелся и передними лапками умыл свою усатую мордочку. Потом он не спеша поковылял к клеверному полю. На опушке леса пронзительно захохотала сова, — и опять тихо… Но вдруг Сидоров схватил меня за руку:

— Никак кто-то ползет?

Мы насторожились. Прошло несколько минут, и вскоре перед нами показался человек. Неизвестный полз, тяжело дыша, то и дело останавливаясь. Когда он переползал бугорок, я увидел его взъерошенные волосы и искаженное гримасой лицо. По одежде нельзя было узнать, кто он — военный или штатский. Неизвестный полз, опираясь на левую руку, в правой держал пистолет. Вот он поник головой и тяжело застонал. Мы подползли к нему. Человек неподвижно лежал с пистолетом в руке. Я отобрал у него оружие, — он даже не пытался оказать сопротивление.

Сидоров повернул неизвестного вверх лицом: он прерывисто дышал открытым ртом, его лицо было влажным, глаза бесцельно блуждали по сторонам, одежда изорвана, покрыта грязью, правое плечо кое-как обмотано бинтом, на котором виднелись черные пятна. Сидоров отстегнул от ремня раненого планшет и подал его мне, а сам стал рассматривать незнакомца.

— Это немец, — сказал Сидоров. — На пряжке ремня орел. Должно быть, один из тех, кого мы вчера стукнули. Непонятно, где же он укрывался?

Мы стали приводить немца в сознание. Сидоров отстегнул от своего ремня флягу. Как только струйка холодной воды попала в рот раненого, тот обеими руками судорожно ухватился за фляжку, стал с жадностью глотать воду, тело его забилось мелкой дрожью. Потом немец провел рукой по влажному лицу и невнятно заговорил. Ясно было, что он бредил.

Когда к нашему пленнику вернулось сознание, он сразу же оперся на руки, приподнялся и, удерживаясь в полусидячем положении, стал искать в траве пистолет. Не найдя оружия, он опустился на землю, глухо застонал, кусая губы. Мы посовещались: как быть? Возвращаться на командный пункт роты или продолжать наблюдение? Возможно, еще кто-нибудь появится…

Все же мы решили сейчас же вести раненого к командиру роты Круглову. Немец был очень слаб. Сидоров дал ему хлеба и флягу с водой, — и он начал с удивившей меня жадностью есть и пить.

Когда мы ввели пленного в землянку старшего лейтенанта, здесь находились командиры взводов. Как старший по наряду, я доложил:

— Товарищ командир! Этого немца мы взяли на лугу, он полз из леса к берегу реки. Тщательного обыска не производили. Отобрали оружие и планшет.

Круглов приказал Романову допросить пленного, а сам взял в руки пистолет немца:

— «Парабеллум». Знакомая вещица, у финских офицеров были такие.

Пленный назвался майором Штраубергом.

— Я благодарю ваших солдат за любезность, которую они проявили ко мне, — заявил он.

По лицу немца скользнула надменная улыбка. Он потер свой угловатый лоб и уверенно, четко выговаривая каждое слово, сказал, обращаясь к советскому офицеру:

— Делайте со мной что хотите… А Ленинград будет нами взят.

— Благодарю за откровенность, но и вы запомните: никогда наш город не будет немецким. На этом орешке вы зубы сломаете..

Немец приложил три пальца ко лбу в знак приветствия, с трудом повернулся и вышел из землянки в траншею, где его ждали два автоматчика для конвоирования в штаб батальона. Круглов развернул большую карту и стал что-то внимательно рассматривать на ней. Потом он обратился к командирам взводов:

— Вот она, прямая дорога Кингисепп — Нарва. Если враг овладеет ею, нашим войскам не устоять ни в Нарве, ни в Кингисеппе. Захватив дорогу, немцы ударят во фланги и заставят отступить. На нас, товарищи, лежит большая ответственность.

Командир роты сообщил, что, по данным разведки, враг превосходит наши силы в несколько раз. У нас одно преимущество: перед окопами роты — река, на флангах — леса, овраги. Танки противника здесь не пройдут, но с пехотой, которая будет действовать под прикрытием артиллерии и авиации, нам придется крепко подраться.

Круглов к чему-то прислушался, не спеша подошел к двери, приоткрыл ее:

— Слышите шум? Немцы подтягивают силы для переправы. Не пустим их на наш берег! Дорогу Нарва — Кингисепп будем защищать насмерть!

Он вернулся к нарам, на которых сидели командиры:

— Не думайте, что смерть только нам страшна. Нет, смерти боятся и немцы. Выдержка, смекалка, взаимная помощь — вот наша сила. И еще — надо постоянно быть лицом к врагу. Этому, и только этому учить каждого бойца и командира. Повернулся спиной — пропал. Ты уже не сила, а мишень…

Когда мы вышли из землянки, было 5 часов утра. В воздухе послышался сильный шум моторов. Он быстро нарастал, и сразу же из-за вершин леса появились самолеты. Они летели так низко, что их легкие тени скользили по земле. Бойцы плотнее прижались к стенкам траншеи, но, увидев на зеленоватых плоскостях пятиконечные звезды, восторженно замахали руками. Это наши бомбардировщики возвращались из тылов противника.

В 6 часов утра в воздухе появился вражеский разведчик — «костыль»^[5]. При первых же выстрелах наших зенитчиков он скрылся, и снова все утихло. Эта тишина перед началом боя держала нас в нервном напряжении. Солдаты не могли спокойно стоять на месте. Они перекладывали из ниши в нишу гранаты, перетирали патроны и в который раз проверяли оружие. Каждая минута в ожидании боя казалась часом. Рядом со мной хлопотал у своего пулемета дядя Вася. Он, как всегда, был нетороплив, расчетлив в движениях и с большой предусмотрительностью готовился к бою. Дядя Вася по своей натуре был несколько замкнутым, очень спокойным человеком, больше любил слушать, чем говорить. Но к делу он всегда относился серьезно, приказы командира выполнял беспрекословно и точно.

К нам подошел командир роты:

— Готовьтесь к бою, товарищи снайперы! Следите за офицерами и пулеметчиками, не забывайте о флангах! Чем больше перестреляете незваных гостей, тем легче будет нам. А вы, дядя Вася, держите под обстрелом брод и следите за опушкой леса.

Я увидел, как странно улыбнулся мой напарник Сидоров. Его лицо побледнело, губы слегка дрожали. «Трусит, наверное», — подумал я, но тут же поймал себя на мысли, что и сам, видимо, нахожусь в таком же состоянии. Круглов скрылся за поворотом траншеи, но его слова запомнились: «Готовьтесь к бою, товарищи снайперы!»

Около десяти часов утра из глубины нашего расположения грянул пушечный выстрел. Воздух дрогнул, грохот пронесся по лесу, раскатываясь из конца в конец. Вдруг земля застонала. Казалось, что она приподнялась и закачалась из стороны в сторону! Лес наполнился свирепым ревом канонады. На хлебном поле, на лугу к небу взвивались клубы дыма и пламени. Мы были в недоумении.

— Что это выдумали наши артиллеристы?.. — заволновался Сидоров. — Ведь не было приказа идти в наступление, а они палят.

— А ты что думаешь, только перед атакой стреляет артиллерия? Нет… Вот она сейчас потреплет фашистов, глядишь, и поубавит их прыть, — ответил хриплым басом Ульянов. Он протер ладонью глаза и припал к окуляру прицела. Руки его слегка дрожали.

Вскоре гитлеровцы открыли ответный огонь. Лес гудел от разрывов снарядов. Кругом все горело. Вековые деревья ломались, словно былинки. Вначале вражеские снаряды рвались позади наших передовых позиций, потом разрывы стали приближаться к нам. Лавина бушующего огня нарастала и захватывала все новые и новые рубежи нашей обороны.

Подошел Романов, посмотрел на нас:

— Ну как, товарищи, струхнули малость?

Сидоров огрызнулся:

— А у тебя что, душа железная?

— Нет, не железная… Вот она, настоящая война! — сказал Романов. Он закрыл пилоткой лицо. Пыль и дым лезли в глаза, нос, рот, мешали дышать, вызывали сухой кашель.

Артиллерийская дуэль длилась больше часа, но мне казалось, что прошла вечность. Когда все стихло, в голове продолжали стоять свист снарядов и грохот разрывов. Сколько прошло потом времени — минуты или часы, — не помню. Меня дернул за рукав Сидоров:

— Будет тебе землю нюхать. Смотри, немцы!

По полю шли к берегу вражеские танки — петляя, как зайцы перед лежкой. Но вот одна, потом другая машина, вздрогнув, замерли на месте, уронили длинные стволы на землю и задымили. Они попали на минное поле. Другие танки, усилив стрельбу, приближались к реке. Следом за ними бежали автоматчики. Ведя беспорядочную стрельбу, они горланили, как мне казалось, «ля-ля-ля!..».

Наша артиллерия начала бить по танкам прямой наводкой. Как только немецкая пехота подошла к нам на прицельный выстрел, открыли огонь и мы. Романов крикнул:

— Ребята, видите долговязого офицера? Стреляйте!

Сидоров выстрелил, и немец упал. Я взял на прицел шедшего рядом с офицером коренастого солдата, и моя пуля свалила его у ног командира. В ту же минуту открыли огонь наши станковые и ручные пулеметы. Немецкая пехота была отсечена от танков и брошена на землю. На берегу реки, как раз против позиции нашей роты, застыли два перевернувшихся вверх гусеницами самоходных орудия и три танка противника. Труды наших минеров не пропали даром: они хорошо помогли нам в отражении танковой атаки.

Первая попытка врага форсировать реку успеха не имела. После короткого перерыва последовала новая атака пехоты, на этот раз под прикрытием крупных сил авиации. На наши головы посыпались бомба за бомбой. Земля вновь задрожала и закачалась. Вековые сосны и ели, вырванные с корнями, взлетали в воздух как стрелы. Казалось, что находишься не на земле, а на шатком мостике среди бушующих морских волн.

Густой дым и пыль висели над полем боя. В пяти шагах нельзя было видеть, что делают товарищи. Осколки бороздили землю, и казалось, что ничто живое не устоит перед этой слепой силой металла. Только неодолимое желание увидеть смерть врага заставляло меня отрываться от земли, наспех отыскивать цель и стрелять, стрелять с жадностью, — а потом снова прижиматься к земле, укрываясь от осколков и пуль.

Пережить все это сразу в первом бою очень трудно. Но зато все пережитое становится настоящей наукой, которой ни в каком университете не овладеешь. Чувство самозащиты и желание победить подсказывают, как и где лучше укрыться от осколков и пуль, учат правильно пользоваться складками местности, помогают найти место, откуда можно с меньшей для себя опасностью наверняка убить врага.

Никому не поверю, что он в бою не боится смерти. Каким бы человек себя ни показывал смельчаком, но когда ему пуля обожжет висок, он не может не вздрогнуть, не броситься на землю. Бой — это тяжелый труд. Он требует от воина всех сил без остатка. В ратном труде ничего не делается на авось, наполовину, нет скидки на усталость или неподготовленность бойца. Вы ставите на карту не только свое умение воевать, но и душевные качества. Не заметил, промедлил — за вас расплачиваются кровью и жизнью сотни товарищей. При малейшем затишье человек буквально валится с ног и тут же засыпает, не выпуская из рук оружия…

Вторая атака, предпринятая немцами в этот день на берегах Нарвы, была также отбита. Затем наступил второй день битвы на Нарве. При первых лучах солнца все уже были на ногах. Сидоров и я стояли в узкой щели траншеи, возле укрепленного блиндажа, в котором располагался взвод Романова. Здесь же был и старший лейтенант Круглов. Вскоре к нам подошел политрук роты Васильев.

— Вчера немцы прощупывали наши рубежи, а сегодня, наверное, навалятся всей силой. Так что держитесь.

Мы закурили.

— Когда на берегу появились танки с пехотой, — услышал я голос командира роты, — вы открыли по ним огонь. Это хорошо. Но вы забыли о вражеских пулеметчиках. Они, мол, в атаку не ходят и поэтому не опасны… Нет, это неверно. Вот мы с вами в атаку не ходили, а враг побежал от наших пулеметов. И еще, — добавил Круглов, — мы не умеем укрываться. Командир взвода Веселов во время бомбежки не увел своевременно людей в укрытие. И что же? Сам погиб и товарищей подставил под огонь. Неразумное лихачество равно самому тяжкому преступлению. Умереть на фронте штука простая, а жить-то всем хочется.

Не успели мы позавтракать, немцы начали артиллерийскую подготовку: снова над нашей траншеей забушевал огонь. Как только ослабел огненный шквал, послышалась команда командира роты:

— По местам!

Блиндаж быстро опустел. Низко пригибаясь, мы с Сидоровым пробирались к своему снайперскому окопу. В укрытии мы отряхнулись от песка и засели у амбразур.

— Ты выслеживай пулеметчиков, — сказал Сидоров, — а я займусь офицерами. — И он припал глазом к окуляру прицела. Прозвучал выстрел. Владимир взглянул на меня: — Один подлец кончил жить! — И продолжал стрелять.

Мне не пришлось долго искать пулеметчиков: по полю к реке ползли немцы, и их было столько, что казалось, сама земля движется. К опушке березовой рощи пять гитлеровцев подтащили станковый пулемет. Я успел пристрелить двоих, — остальные бросили пулемет и укрылись в кустарнике.

Поле боя окуталось облаками дыма, с каждой минутой становилось все труднее высматривать врага. Возле Сидорова выросла груда стреляных гильз. Скоро моя винтовка так накалилась, что к казеннику нельзя было притронуться. Тогда я взял трофейный ручной пулемет и сполз в траншею. Недалеко от меня из двуногого «дегтярева» вел огонь красноармеец Дроздов. Казалось, что он сильными руками держит не пулемет, а легкую трость. На продолговатом грубом лице, опаленном дымом, видны были только зоркие глаза да крепкие желтоватые зубы. Дроздов стрелял не торопясь, короткими очередями. Заметив меня, он крикнул:

— Давай! Давай, снайпер! Бей их, гадов! Не пустим их на наш берег!

Когда я перезаряжал пулемет, что-то ударило меня по голове, да так сильно, что я, вцепившись обеими руками в кромку траншеи, еле устоял на ногах. В глазах замелькали золотистые круги, а уши словно крепко-накрепко заткнули пробками. Кругом стало удивительно тихо. Когда я протер глаза и осмотрелся, Дроздов лежал на дне траншеи, раскинув руки. На лице нет и тени мучительной предсмертной гримасы, густые черные волосы рассыпались по бледному лбу. Глаза чуть-чуть прищурены, будто еще прицеливаются для очередного выстрела. Дроздов умер, не снимая пальца со спусковой скобы пулемета…

Мимо меня со связкой гранат пробежал красноармеец Леша Булкин. Он легко вскочил на бруствер, быстро-быстро пополз к глубокой воронке и укрылся в ней. И тут же я увидел, как из воды на наш берег выползает бронированная махина с черным крестом на борту. Леша поднял голову, и по твердому выражению его лица я понял, что он решил вступить в единоборство с танком. Булкин приподнялся и, когда танк приблизился к воронке, забросил на борт машины с черным крестом связку гранат. Я не слышал взрыва, лишь горячая взрывная волна ударила мне в лицо, — но по борту и по башне танка поползли синие языки пламени.

Ко мне подбежал Романов, он что-то кричал, размахивая руками. Но я не обращал на него внимания. В эту минуту все мои мысли были поглощены тем, как бы немцы не заметили ползущего обратно Алексея Булкина. Много времени прошло с того дня, — но мне до сих пор видится, как молодой солдат с сияющими глазами ползет обратно к нашей траншее…

До вечера я пролежал в блиндаже. Здесь меня несколько раз навещал Романов. Он по-братски заботился обо мне, переживая мою контузию больше, чем я сам.

Слух постепенно восстанавливался, и, как только стемнело, я вернулся в траншею, хотя в ушах все еще шумело и потрескивало. Ребята заканчивали работу по укреплению поврежденных снарядами огневых точек. А на склоне лесного оврага мы вырыли братскую могилу для погибших в бою товарищей.

Гибель друзей мы переживали мучительно. Командир роты Круглов стоял на краю могилы, опустившись на одно колено. Ветер трепал его русые волосы, лицо было строгим, печальным, глаза воспалены. Казалось, что, прощаясь со своими воинами-героями, он сразу постарел на много лет. Порывистый ветер бушевал в лесу. Не замечая ничего, с обнаженными головами стояли бойцы и командиры у свежей могилы. Политрук Васильев хриплым от волнения голосом прочитал список погибших товарищей, затем прогремел прощальный красноармейский салют. В эту могилу лег и пулеметчик Степан Дроздов.

…В траншее нас встретил повар Сережа Катаев. Из принесенных им термосов шел вкусный запах горячих щей. Как ни тяжело нам было, но голод давал о себе знать. Ведь мы с утра ничего не ели!

— А ну, ребята, подходите, повоевали — хватит, пора и обедать! Не моя вина, что вы спозаранку затеяли с немцами драку и весь день провозились с ними.

— Водки давай, Сережа! — крикнул кто-то.

— Не с того спрашиваете! Мое дело щи да каша. А ну, желающие добавочки, подходите!

Романов протянул мне кисет:

— Кури, скоро придет политрук, будет рассказывать о последних событиях на фронте.

Бойцы собирались у командирского блиндажа. Постепенно начались неторопливые разговоры.

— Леша, как же это ты в ночном бою с десантниками по кустам ползал, а сегодня на танк один полез? — спросил Булкина Сидоров.

Безусый красноармеец бросил на Сидорова не особенно дружелюбный взгляд:

— Железо надо калить, чтобы получилась сталь, ты это знаешь?

Из блиндажа вышел Васильев. Бойцы умолкли. Политрук достал блокнот, осмотрелся.

— Из показаний пленных нам известно, — начал он, — что фашисты не останавливаются ни перед какими потерями. Видите? — Политрук указал на противоположный берег реки. — Эти уже успокоились, но живые будут рваться вперед, к нашему Ленинграду. Немцы взяли Лугу и стремятся сейчас своим правым крылом перерезать последнюю железную дорогу, связывающую Ленинград со страной…

Красноармейцы сидели на корточках, прислонясь к стенке траншеи. Лица у всех были хмурые. Дядя Вася крутил цигарку, руки его дрожали, табак сыпался на колени. Он опять опускал два пальца в кисет, доставая щепотку табаку, и все-таки никак не мог свернуть самокрутку. На его загорелом лице застыла задумчивость. Рядом с ним сидел Гриша: он автоматически выравнивал пальцами патроны в пулеметной ленте, время от времени посматривая злыми глазами в сторону немцев.

— Тяжело нам сдерживать напор врага, — продолжал политрук, — Вот уже шестые сутки ведем бой. Задача у нас одна — изматывать силы фашистов, уничтожать их солдат, подрывать, жечь танки, транспортеры, гнать немцев с нашей земли. Много еще у гитлеровцев танков и самоходок, но бояться их не будем. Мы их еще двадцать лет назад научились бить. В Ленинград немцев не пустим! Не выйдет это! — закончил политрук.

Новый день на берегах Нарвы начался для нас совершенно неожиданно: как только забрезжил рассвет, наша авиация обрушилась на немецкие позиции. И вот тут-то я увидел, как воюют советские летчики, как мечутся немцы, не зная, где бы укрыться на русской земле, где спастись от смерти. Как радовались наши бойцы и командиры! Без опаски высовывались мы из укрытий, а некоторые даже вскакивали на бруствер и, махая винтовками, кричали:

— Дайте им, гадам, дайте! Так их!

Дым от бомбового удара нашей авиации медленно опускался все ниже и ниже, а затем растворился в лучах солнца. Перед нами опять обнажилась изрытая осколками и снарядами родная земля.

Из уст в уста по траншее был передан приказ командира: «Всем укрыться!» Траншея мгновенно опустела. Романов, Сидоров и я остановились у блиндажа пулеметчиков. Мы молча закурили. Через полуоткрытую дверь я услышал голос Гриши:

— Дядя Вася, сегодня фашисты полезут или нет?

— Трудно сказать, Гриша… Но если полезут, то не так прытко, как вчера. Наши соколы попотчевали их сегодня.

Когда мы зашли в блиндаж сержанта Акимова, бойцы его отделения собирались завтракать. Командир отделения отрезал кусок хлеба, не спеша посолил его, и в тот момент, когда хотел откусить, у самой двери взорвался снаряд. Дверь настежь распахнулась, нас обдало дымом, котелки попадали на землю, красноармейцы бросились к пулеметам и винтовкам.

— Ну и шутники эти фрицы, не дадут спокойно человеку поесть, пылить вздумали, — сказал Акимов, пряча в сумку остаток хлеба.

Старший лейтенант Круглов шел по траншее, от бойца к бойцу, подбадривая их:

— Ну, ребята, дождались веселья! Теперь скучать некогда. Патронов не жалейте! У нас их хватит.

Снова разорвался снаряд. Взрывная волна оторвала от пулемета дядю Васю, подняла со дна траншеи и выбросила на бруствер. Гриша, не задумываясь, выскочил наверх, схватил пулеметчика и втащил в траншею. Он быстро отстегнул флягу от своего ремня, осторожно приподнял голову дяди Васи и приложил флягу к его губам. Потом усадил его у стенки траншеи, а сам бросился к пулемету. Длинная очередь хлестнула по реке. Из воды на наш берег вылезали вражеские автоматчики. Я впервые увидел немцев так близко: низко надвинутые на брови каски, искаженные от страха лица, широко открытые рты, лихорадочно бегающие по сторонам глаза… Немцы, видимо, что-то кричали, но шум боя заглушал их голоса. Немецкие солдаты вели непрерывный автоматный огонь, пули бились о бруствер, поднимая фонтанчики земли. Гитлеровцы всеми силами старались зацепиться за берег, но не смогли преодолеть наш огонь. Вот они один за другим стали отползать к реке, однако мало кому из них удалось переплыть на другую сторону.

К вечеру шум сражения стал медленно утихать. Едкий дым пороховых газов постепенно рассеивался. В воздухе разлилась тишина…

Всего лишь несколько суток назад мы любовались березовыми рощами, цветущими лугами, морем колосившихся хлебов, а теперь все изрыто и вспахано снарядами и минами. Кругом, куда ни посмотришь, — разбитые танки, самоходки, трупы людей. Вместо хутора — черный пустырь.

Опустившись на колени, Гриша кричал в ухо Ершову:

— Дядя Вася, фашистов перетопили в реке!

Цепляясь за стенку траншеи, старый пулеметчик с трудом встал и, опершись на плечо своего товарища, посмотрел на противоположный берег. Без слов обнял он Гришу и крепко поцеловал…

Рано утром на седьмые сутки все вокруг вновь задрожало, заволоклось дымом. За валом артиллерийского огня к берегам реки опять поползли немецкие автоматчики. Мы их уже видели не раз. Те же искаженные лица, те же две буквы «СС» на рукавах мундиров. Я видел, как позади солдат полз офицер. Он держал в одной руке гранату-«колотушку», в другой — маузер, которым указывал путь солдатам.

Командир роты Круглов подбежал к Сидорову:

— Видите фашистского офицера?

— Вижу, товарищ командир.

— Так что же вы им любуетесь?

Грохнул выстрел — офицер ткнулся лицом в землю.

Сидоров посмотрел на меня.

— Сколько же их на нас прет? Бьем, бьем, а они все лезут, как черти из болота.

— Гляди в оба, а то опять прозеваем!

Владимир стал посылать пулю за пулей.

Лучи солнца не могли проникнуть через волны дыма, который клубился над полем боя. Бойцы и командиры жмурились, высматривали воспаленными глазами противника и, не видя его, стреляли наугад. Рядом со мной стоял Романов. Он показал на три вражеских танка — когда и где они переправились через реку, я не видел. Танки в упор вели огонь по нашим пулеметным точкам. Артиллерия не могла прийти нам на помощь: мешали густой лес и близость своих траншей. Мы, пять человек, по приказу командира взвода поползли со связками гранат наперерез врагу. Сидоров и я — впереди, позади нас — сержанты Захаров и Акимов и красноармеец Сергеев.

В эти минуты я ни о чем не думал. Было одно желание — не пустить немцев ближе к Ленинграду! Сидоров первым бросил связку гранат под гусеницы головного танка. Взрывная волна прижала меня к земле. В ту же минуту из облака дыма показалась вторая серая громада, которую мы дружно забросали гранатами и бутылками с горючей жидкостью. Третий танк скрылся.

Если бой утихал в одном месте, то тут же разгорался в другом. Стрелки-пехотинцы, не выпуская из рук оружия, ели на ходу. Казалось, нет больше сил продолжать бой, но никто не жаловался. Командир батальона майор Чистяков был вместе с нами в траншее. Он показал рукой на ползущих фашистов:

— Перестали бегать во весь рост! В атаку шагают на пузе! — Майор посмотрел на нас. — Мы прижали немцев к земле! Не дадим же им встать, а на четвереньках они далеко не уйдут.

Майор Чистяков смотрел на ползущих по полю немцев с недоброй усмешкой. На его лице, покрытом целой россыпью веснушек, играли скулы. В бою майор был решительным. Он не боялся взглянуть смерти прямо в глаза. За это мы любили нашего комбата и всячески оберегали его от вражеских пуль.

Но к исходу дня вражеским танкам удалось форсировать Нарву, на их бортах сидели автоматчики. На нашем берегу создалась критическая обстановка. Танки и автоматчики вели по нам губительный огонь, но в этот решающий момент на помощь к нам пришла авиация. На наших глазах в течение нескольких минут было уничтожено более пятнадцати танков, остальные стали поспешно отступать.

Конец ознакомительного фрагмента.