Монолог

— Просыпайтесь, операция окончена.

Я открываю глаза, но не вижу ничего, кроме густого творожно-желтого тумана, сквозь который едва различимы бледные очертания предметов. Боль еще есть, но она изменилась, стала тупой и тянущей. А ниже пояса — пустота. Ни боли, ни дрожи. Я пытаюсь двинуться, но сил нет, тело превратилось в груду камней и отказывается мне подчиняться, руки лежат как мертвые, ног как будто бы нет вообще. Горло сухое и саднит. У меня осталось только сердце, и оно сжимается от тоски, а из невидящих глаз катятся жгучие слезы.

— Не плачь, все наладится, — говорит мне кто-то голосом моей бабули.

А потом меня снова перевозят на каталке, которая с грохотом подскакивает на неровном полу, и моя спина отзывается ноющей болью на каждый подскок.

— Танюша, я здесь! — неожиданно доносится откуда-то сбоку беспокойный голос моей мамы.

— Мама… — Мой хриплый шепот причиняет мне новую боль, и я замолкаю.

Мама появляется из темноты и бежит рядом. Я не различаю ее лица, вижу только очертания фигуры, но совершенно точно знаю, что это она. Мама…

— Я тебе тут яблочки принесла, — пыхтя на ходу, бормочет мама и шуршит пакетом.

— Женщина, вы с ума сошли, какие яблочки! — осаживают ее строгим голосом. — Вашей дочери до вечера ничего нельзя ни есть, ни пить!

— Виноградик купила, — будто не слыша, продолжает бормотать мама. — Но он кислым оказался, пришлось самой съесть. Обплевалась, пока ела! Виноваты эти, с рынка! Я у них виноград брала, попросила самый спелый, а они мне подсунули килограмм дерьма кислющего! Смотрят в глаза и врут! Никогда больше у них ничего не куплю!

— Мамаша, вы замолчите или нет? — прервал ее чей-то раздраженный голос. — Ей нужен покой, оставьте вы ее со своим виноградиком!

— Что значит — оставьте? — возмутилась мама. — Вы же сами меня сюда вызвали! И пропуск мне выписали аж на десять дней! Я вам собачка, что ли? Свистнули — примчалась, пнули — уходи, так, что ли? Я ей вкусненького принесла, порадовать хотела! Ну и врачи пошли! Не приходишь — плохо, прибежишь — опять не так! Вы ее, что ли, кормить тут будете? Знаю я вашу больничную пищу: похлебка да каша на воде! Моя дочь такое есть не станет! Она у меня вегетарианка, между прочим.

— Больше не будет! — усмехнулся кто-то. — Ей теперь нужна белковая пища.

— Я ей шпината наварю! — гордо заявила мама. — Орешки привезу и этот, как его… хумус! Танюша, хочешь хумус?

— До вечера ничего не есть и не пить, — устало повторили маме, разворачивая каталку, которая сначала наткнулась на какую-то преграду, снова причинив мне боль, а затем въехала куда-то, где было очень холодно и тихо.

— Отдельную палату оплатила, — продолжала тараторить мама. — Три с половиной тыщи в сутки, представляешь? Как в санатории или в гостинице! Но там-то удобства, а в этой больнице только деньги дерут, а простыни у них рваные, одеяла вонючие, на окнах штор нет! Хорошо хоть холодильник работает, я проверяла! Завтра загружу его по полной. И одеялко тебе твое привезу, синенькое с рыбками. И шторки наши в клеточку повешу! Чтоб как дома!

— Кнопка вызова сиделки — в изголовье кровати. Как только понадобится помощь, вызывайте, — сухо и бесстрастно сообщили маме и ушли, негромко хлопнув дверью.

— Хамы! — возмущенно выдохнула мама. — Еще и дверью хлопают!

Я закрыла глаза и отвернулась.

— А услуги сиделки здесь вообще стоят целое состояние! — продолжала мама. — Но я всё равно оплатила. Врач говорит, тебе позвоночник по кусочкам собирали, поэтому я к тебе и пальцем не притронусь, а то вдруг хуже сделаю! Сместится там что-нибудь или оторвется, я же себе потом не прощу! Пусть медики тебя пока перекладывают. А я буду следить, чтобы всё делалось как полагается! Не переживай, Танюша, мама тебя в обиду не даст!

Я по-прежнему лежала молча, не поворачивая головы. Хотелось скорее уснуть, но, пока мама тут, о сне и покое нечего и мечтать. Ноющая боль в спине начинала потихоньку усиливаться.

— Кстати, эту дрянь, которая тебя сбила, еще не нашли! — вновь возбужденно заговорила мама, немного переведя дух. — Как ее земля носит, такую сволочь? Размазала человека по асфальту и укатила! Мне сказали, что она даже не притормозила, Танюша! Даже не притормозила!

Тут мамин голос оборвался, и она вдруг расплакалась навзрыд. Я повернула голову и с трудом открыла глаза. Мама сидела надо мною сгорбившись и вся дрожала от плача. Она закрыла лицо руками, и я видела, как слезы просачиваются у нее сквозь пальцы и сбегают вниз, за края манжет. Мне очень хотелось погладить ее по голове, но сил не было даже на то, чтобы вздохнуть поглубже, и я вновь закрыла глаза. Не плачь, мамочка! Я обязательно поправлюсь! Мне плевать на эту девушку в черном «ауди», но, если хочешь, мы ее отыщем! Я хорошо запомнила ее черты. Я узнаю ее в любом виде. Я ее найду, и ты лично выцарапаешь ей глаза. Но мне бы хотелось, чтобы всё было по-другому: пусть она сама приползет к нам каяться и просить прощения, а ты посмотришь на нее сверху вниз и скажешь: «Так и быть, на этот раз мы тебя прощаем. А теперь уходи. Уходи и впредь не сбивай людей». Вот это было бы благородно и красиво, как в кино. А по-другому не надо. Пусть уж тогда ее вообще не найдут. Это меня не волнует. Меня вообще ничего не волнует теперь, кроме того, что я совсем не чувствую собственных ног. А еще Саша. Знает ли он, что случилось? Видимо, нет, а то бы давно ко мне приехал.

Помню тот душный июльский день, когда я сидела в одиночестве в нашем опустевшем на лето дворе и, запрокинув голову, смотрела в далекое, выгоревшее на солнце, бледно-голубое небо, такое светлое и сияющее на фоне сахарно-белых панельных многоэтажек, и тут у меня впервые за весь июль зазвонил телефон. Оказывается, Саша вернулся из Испании, где он всегда проводил с родителями каникулы, раньше срока, потому что соскучился по мне! Я так неудержимо обрадовалась его приезду! У меня сердце выпрыгивало из груди от ликования, пока мы общались по телефону. Но голосом я себя не выдала: отвечала ему как ни в чем не бывало. А он извиняющимся тоном объяснил мне, что не мог совсем отказаться от поездки, которую родители устраивали специально для него одного, и, робко усмехнувшись, спросил, можем ли мы встретиться прямо сейчас, потому что ему нестерпимо хочется увидеть меня уже сегодня. И тогда я впервые ощутила эту сильную внутреннюю дрожь, которую в дальнейшем постоянно ощущала в его присутствии, и поняла, что влюбилась в него без памяти…

Саша приехал ко мне через полчаса. Он выпрыгнул из троллейбуса и взглянул на меня сияющими голубыми глазами, такими яркими на загоревшем лице, а затем весело тряхнул отросшими льняными волосами, да так сильно, что его неизменная шляпа-котелок съехала на затылок. Когда он раскрыл мне объятия, я не удержалась и, подпрыгнув от радости, буквально упала ему в руки, уткнулась носом в его плечо и чуть не заплакала от переполнявшего меня счастья.

Мы поехали на троллейбусе в «ИКЕА». Я сидела у окна, прижавшись к Сашиному плечу. От его рубашки в клеточку пахло мандаринами, а от шеи и волос — молоком. Ветер, врываясь в раскрытое окно, мягко перебирал наши волосы. Саша поймал мой локон губами и потянул его, а я придерживала его шляпу, чтобы ее не сдуло сквозняком. У нас были одни наушники на двоих и одна песня в плей-листе — Greek Tragedy группы The Wombats. Я запомнила ее наизусть и каждый раз, когда напеваю ее или просто прокручиваю в голове, меня охватывает безумный восторг…

Мы слонялись по «ИКЕА» до самого вечера: валялись в обнимку на выставленных на продажу диванах и кроватях, качались в плетеных креслах, со смехом кидали друг в друга подушками и спорили до посинения над какой-то нелепой вазой. Проголодавшись, забрели в кафе и взяли фирменные шведские фрикадельки с брусничным соусом для Саши и кусок миндального торта для меня.

— Я думала, ты — веган, — удивилась я, глядя на большое круглое блюдо с горкой ароматных куриных фрикаделек.

— Иногда я позволяю себе курицу, — спокойно ответил Саша и с аппетитом принялся за еду, начисто игнорируя мой насмешливый взгляд.

Перекусив, мы направились в отдел с книгами, чтобы подурачиться и погадать на судьбу, — не глядя, хватали с полки любую книгу, раскрывали ее наугад и, ткнув пальцем в какую-нибудь строку, зачитывали себе приговор. Кажется, мне выпало что-то хорошее, и, чтобы оно сбылось, Саша купил мне эту случайную книгу, которая оказалась сборником детских сказок.

Когда мы вернулись из «ИКЕА», уже вечерело, и Саша увлек меня на крышу одной из многочисленных новостроек любоваться закатом.

— У меня для тебя есть еще один подарок, — серьезно сказал он мне там, наверху. — Закрой глаза и протяни руку.

Я подчинилась и с улыбкой ждала, что он мне преподнесет.

Саша надел мне на запястье что-то прохладное и узкое.

— Браслет! — обрадованно воскликнула я, открыв глаза.

— Я купил его в сувенирной лавке неподалеку от музея Гауди в Барселоне, — пояснил Саша. — Специально для тебя. Ты ведь любишь синий цвет?

А потом мы целовались, не дождавшись заката, и я подумала, что теперь и умереть не жалко, потому что самое большое счастье у меня уже случилось…

Саша, мне казалось, моя смерть неизбежна, но я не могу умереть, не увидев тебя еще хоть раз. Ты ведь скоро придешь ко мне, правда? Мама расскажет тебе всё, что произошло, и ты примчишься в больницу с букетом моих любимых розовых пионов. Ну и пусть на дворе ноябрь, ты найдешь эти цветы, потому что ты всегда находил всё, что мне нравится! Мне сейчас очень больно, но с тобой рядом мне станет легче, я знаю! Скорей бы только ты пришел!..

Я тяжело и хрипло вздохнула и облизала пересохшие губы. Как выдержать эту нарастающую тупую боль?

— Меня предупредили, что тебе нельзя пить, — деловито затрещала мама. Она больше не плакала и вновь превратилась в суетливую и беспокойную болтушку. — Но я сейчас плесну немножко воды на полотенце и смочу тебе лицо и губы. Потерпи, Танюш, до вечера совсем чуть-чуть осталось! А там побалуемся чайком с пирожными. Я тебе миндальное купила, как ты любишь.

Я поморщилась от боли и закрыла глаза.

— Не хочешь миндальное? — мгновенно отреагировала мама. — А какое хочешь? Ты только скажи, а я его из-под земли достану! Может, с марципанчиком, а? Могу медовик испечь! Смотаюсь домой на пару часиков и испеку! У нас, правда, с газовой плитой проблема: представляешь, поставила вчера перец запекать, так он сверху подгорает, а внизу сырой! Я как знала, что ты дома ужинать не будешь, — психанула и опрокинула весь противень в помойку! Не хватало еще, чтобы мы с тобой перцами горелыми давились! С мясом, конечно, проще. Жалко, что ты мяско совсем не ешь! А я газовиков завтра с утра буду вызывать: пусть починят мне духовку! У меня ребенок больной после операции, мне духовка нужна, чтобы пироги ребенку печь!

В своем возмущении мама совсем позабыла, что собиралась смочить мне губы. А у меня не было сил напомнить ей об этом. Я вновь отвернулась и затихла. Мама продолжала вздыхать, охать, со скрипом ерзать на стуле, шуршать пакетами и многочисленными свертками и жаловаться на всё и вся.

Боль усиливалась. Я лежала молча, закусив губу, и слушала, как где-то неподалеку монотонно капает вода. Моя боль возрастала с каждым новым ударом капли. Через некоторое время я начала еле слышно стонать. Из глаз вновь градом полились слезы. Мама заметила это и заметалась в панике по палате, будто сорвавшийся с привязи воздушный шарик, из которого стремительно выходит воздух. Пока ее носило от окна к двери и обратно, я собрала остатки воли в кулак, скрипя зубами от усилия, приподняла ослабевшую руку и нажала на кнопку вызова сиделки.

Казалось, прошла целая вечность, пока она явилась. Я не различила ее лица, но голос у нее был молодой и ровный. Она велела маме успокоиться, смочила мне губы, поправила подушку и исчезла. А через минуту явилась вновь и сделала мне укол.

— Это обезболивающее, — сказала она. — Скоро полегчает, и поспишь.

И действительно, меня вновь окутал густой творожно-желтый туман, заглушая боль и путая мысли в моей голове. Я наконец-то спала, но это был странный сон, смешанный с воспоминаниями и явью, словно я одновременно пребывала в нескольких местах.