Истории дождя и камня

Шарль вздохнул и покачал головой.

Конечно, письмо брата обрадовало его — хотя бы потому, что это был знак, что дома всё в порядке, — однако вместе с тем вызвало такую душевную боль, что юноша даже продышаться смог не сразу.

Сидел, скомкав в руке листок, и всё повторял про себя строки постскриптума: поверь, он знает, что ты помнишь о нём, поверь, он знает…

Поверь…

Как, если сам Шарль до сих пор не может принять тот факт, что друг его мёртв?

Если до сих пор каждую ночь видит его во сне, а идя по улице, невольно вглядывается во все встречные лица, словно кузнец из Артаньяна выжил и каким-то чудом смог очутиться в Париже?

А потом гасконец до боли прикусил губу.

Так, сказал сам себе, а ну-ка, соберись.

В самом начале, когда после смерти Жака прошло совсем немного времени, он ужасно боялся, что постепенно начнёт забывать лицо друга. Раз за разом мысленно вызывал образ любимого человека, вспоминая каждую чёрточку: всё казалось, что, если хоть какие-то подробности о нём сотрутся из его памяти, он, таким образом, предаст его.

Постепенно страх этот ослабел, но привычка беседовать с приятелем, особенно в минуты душевного напряжения, осталась.

Вот и сейчас Шарль откинулся затылком на спинку кресла и прикрыл глаза.

Привычно вызвал в памяти знакомую картинку.

Кузня, погружённая в вечный полусумрак, грубо сколоченный стол, инструменты… Жар, от которого моментально хочется засунуть голову в бадью с ледяной водой, хотя она предназначена совсем для других целей.

Жак в штанах и переднике на голое тело. Рыжие вихры подвязаны кожаным шнурком; прищурившись, внимательно разглядывает горячую заготовку, которую держит в щипцах.

Он всегда самым тщательным образом проверял качество деталей, предпочитая скорее задержать заказ и получить взбучку от старосты, чем отдать бракованное изделие.

А потом кузнец обернулся.

«Ты чего, малыш? — спросил он, усмехаясь краем рта. — Всё в порядке?»

Да, мысленно ответил Шарль, улыбнулся невольно тоже, всё в порядке… наверное.

«Гляди мне, — и Жак, словно наяву, вытер грязной рукой мокрый лоб. — А то ведь… я всегда готов выслушать тебя, ты же знаешь…»

— Да, — пробормотал молодой человек. Поднялся, налив себе вина, и залпом опорожнил кубок. — Я всё знаю, приятель. По-прежнему не знаю только, как мне быть без тебя…

И тем не менее, как и всегда после подобной беседы, на душе стало легче.

Юноша в последний раз пробежал глазами письмо, а затем порвал его на клочки и бросил в камин.

Ну вот, на ближайшие несколько дней душевный покой ему обеспечен.

А потом… потом он опять будет ждать очередной весточки из Гаскони, а ночью просыпаться от невозможно реальных и оттого ещё более мучительных кошмаров.

…

Молодой человек собрал волосы в хвост и, прихватив шляпу, спустился вниз.

Тётушка Мари, его приходящая служанка, как и всегда, с тряпкой наперевес воевала с несуществующей пылью.

В своё время, едва приехав в Париж, Шарль снял комнату над трактиром «Зелёный лис», что на улице Вье Коломбье.

Просили недорого, а шум юноше не мешал ничуть, потому что, будучи занятым службой, он практически не бывал дома.

Однако не прошло и двух недель, как жена трактирщика, разбитная смазливая бабёнка, стала делать своему постояльцу довольно недвусмысленные намёки о преклонном возрасте мужа и женском одиночестве.

Поначалу молодой гасконец вообще не обращал внимания ни на улыбки, ни на якобы случайные прикосновения — его мысли были совершенно о другом, — но когда хозяйка попыталась перейти к более активным действиям, молча собрал вещи и тем же вечером съехал.

Несколько дней он жил в казарме, но там всегда было слишком шумно — даже сильней, чем в трактире, — а каждый второй просто считал своим долгом попытаться залезть к новобранцу в душу, поэтому Шарль принялся искать новое пристанище с удвоенным энтузиазмом.

Это оказалось не так легко, особенно если учесть, что ввиду недавнего плачевного опыта, юноша стал чересчур требователен к условиям проживания.

Он даже успел приуныть и где-то смириться с перспективой ещё надолго застрять в казарме, когда совершенно случайно наткнулся на дом на углу улицы Бак и набережной.

Дом был трёхэтажный, но небольшой и какой-то очень аккуратный; особенно привлекательным Шарлю показалось то, что первый и третий этажи были снабжены каминами, а первый этаж, в довершение ко всему, ещё и настоящим очагом, что по тем временам было редкостью. Владельцем значился мастер-кровельщик Пьер Юло. Вот его сын Никола и сдал жильё молчаливому юноше с седыми висками и ужасным гасконским акцентом.

Шарль сразу поставил условие: жильё только его, никаких других квартирантов. Ни под каким предлогом.

И, не торгуясь, заплатил за аренду довольно круглую сумму.

Всё равно тратиться ему было особенно не на что, ведь в еде и одежде гасконец всегда был достаточно неприхотлив.

Куда сложнее обстояло дело со слугой.

Многие молодые дворяне зачастую приезжали в Париж уже в сопровождении слуги, однако Шарлю, как известно, это не удалось.

Более того, мысли о том, что вот они с Жаком могли бы жить под одной крышей, не вызывая ни у кого никаких подозрений, провоцировали такие приступы душевных мучений, что и речи не могло быть, чтобы пустить в дом кого-то постороннего.

Но без слуги тоже было не обойтись. Хотя бы для того, чтобы изредка прибираться в помещении и носить прачкам его одежду. Ну и доставлять еду из трактира, когда молодой гасконец чувствовал себя плохо и был не в состоянии оставить постель.

Проблема решилась сама собой, когда однажды вечером в двери дома постучалась невысокая старушка и суровым голосом сообщила, что зовут её тётушка Мари, что живёт она в доме по соседству и, если сеньор не против, может взять на себя хлопоты по хозяйству. Откуда она узнала, что требуется служанка? Так это по молодому господину сразу видно. Что называется, без слёз не взглянешь.

Так и сказала: без слёз не взглянешь. Шарль тогда от неожиданности засмеялся даже и без колебаний согласился.

И не прогадал.

Старушка оказалась довольно забавной, но при этом очень ответственной.

Во-первых, она сражалась с пылью и беспорядком так, будто они были её персональными врагами.

Во-вторых, так же активно попыталась опекать своего нового хозяина, а когда гасконец вежливо намекнул, что делать этого не стоит, страшно обиделась и всерьёз дулась несколько дней.

Потом, конечно, перестала, однако теперь при каждом удобном случае демонстрировала своё глубокое убеждение в том, что молодой человек без неё просто пропадёт.

Шарля всё это крайне забавляло, и он только улыбался, наблюдая, каким осуждающим выражением лица тётушка Мари каждый раз сопровождает выполнение всех его просьб.

Мол, что этот юнец может смыслить в решении хозяйственных проблем?

Да, не смыслил и не собирался, но визиты служанки, несмотря на всё её ворчание, привносили в его существование подобие стабильности и даже какого-то уюта.

— Я ухожу, — сказал он старушке, а она даже не обернулась. — Буду только завтра. Все, кому я понадоблюсь, могут найти меня в казармах или Лувре.

— Да уж понятно, что не в кабаре, — губы тётушки Мари сложились в подобие улыбки. — И оденьтесь потеплей, потому что на улице скверная погода.

— Обязательно, — Шарль улыбнулся ей в ответ и оставил дом.

Погода и впрямь была скверной.

Зима в этом году оказалась затяжной и очень холодной. Ледяной ветер так и норовил забраться за ворот плаща или сорвать шляпу с головы. Под ногами хлюпала грязь вперемешку с нечистотами и талым снегом.

Шарль не просто не любил, а очень боялся такой погоды, потому что кашель у него тогда обязательно усиливался, а по вечерам ещё и добавлялись слабость и жар.

Однако если раньше он мог позволить себе отлежаться дома хотя бы несколько дней, то теперь, после нового назначения, о таком не могло быть и речи. А если учесть крайне запутанные отношения, которые сложились у молодого гасконца с капитаном де Тревилем, тем более.

И всё-таки Шарль любил Париж.

Несмотря на шум и гам, вечно грязные, в потоках нечистот улицы.

Несмотря на отсутствие фонарей и постоянный риск быть ограбленным, даже находясь в двух шагах от Лувра или Пале-Рояля.

Париж как-то сразу принял его, и юноша чувствовал себя в столице, как рыба в воде.

Он практически не скучал по Гаскони.

Возможно, дело было в событиях прошлого, которые лейтенант предпочёл бы забыть, а может, в службе, отнимающей всё свободное время.

А может, ещё в том, что Париж был буквально наводнён его земляками: первое время Шарлю постоянно казалось, что он не уехал дальше Фезензака или Тарба.

Гасконцев недолюбливали, высмеивая их бедность, нахальство и, конечно же, жуткий акцент, хотя связываться всерьёз тоже не решались, поэтому молодой человек даже не мог припомнить ни одного случая, чтобы ему пришлось по-настоящему обнажить на улице шпагу.

А уж когда он надел мундир лейтенанта мушкетёров, тем более.

Впрочем, проблем хватало и без этого.

Правда, поначалу всё складывалось отлично.

Жак совершенно зря переживал о том, как его друг устроится в далёкой столице.

Как уже было сказано выше, юноша довольно быстро нашёл жильё и без промедления был принят капитаном мушкетёров, г-ном де Тревилем.

Конечно, капитан и не думал забыть своего друга молодости, а потому без колебаний определил его сына сначала кадетом, а через полгода испытательного срока — на постоянную службу в мушкетёрский полк.

Молчаливый юноша с сединой в волосах и холодными, непроницаемыми глазами надолго стал главной темой пересудов как среди мушкетёров, так и среди гвардейцев.

Понимая, что от этого никуда не деться, Шарль вежливо отвечал на расспросы, стараясь ничем не выдать, насколько они раздражают его. Никогда не отказывался от общих пирушек, несмотря на королевский запрет, играл вместе со всеми в карты, одалживал товарищам деньги, несколько раз даже принял участие в совместном походе к обитательницам многочисленных «лавок чести», но…

Если бы кто-то спросил у мушкетёров, что они знают о своём юном товарище, вряд ли кто-то из них мог бы сообщить что-то иное, кроме общеизвестных фактов.

Гасконец лет двадцати. Приехал не то из Тарба, не то из Люпиака. А может, из Фезензака — разве разберёшь эти чудовищные гасконские названия? По-французски говорит на удивление правильно, правда, с ужасным акцентом. Необщителен, даже замкнут, что редко встретишь у выходцев с юга. Но при этом чертовски проницателен, умён и ловок — иначе как ему до сих пор удаётся лавировать между капитаном, королём и кардиналом, как говорится, не теряя лица? Отличный фехтовальщик, но вот дуэли на дух не переносит. Однако храбрости ему не занимать: мушкетёры имели возможность убедиться в этом как во время многочисленным учений, так и при осаде острова Ре, за которую юнец получил ни больше, ни меньше, а лейтенантский мундир. Снимает дом, где практически никому не удалось побывать в гостях (посыльные не в счёт), слуги не имеет, а одет, несмотря на это, всегда самым тщательным образом. Постоянной дамы сердца тоже нет… Вроде бы, хотя тонкое железное кольцо на безымянном пальце явно свидетельствует о её наличии, по крайней мере, в прошлом. Седые виски и чёлка — по-видимому, тоже ещё одно напоминание о трагической любовной истории. А может, просто трагической. И к любви никакого отношения не имеющей…

Вот, собственно, и всё.

Если бы Шарль услышал хоть часть этих россказней, он бы только усмехнулся и вспомнил слова, сказанные ему как-то Пьером: ты научился великолепно притворяться, братец…

Но потом начались неприятности.

Поначалу пришлось спешно подыскивать новое жильё.

Затем Тревиль, присмотревшись к юноше и оценив его способности, попытался склонить земляка к участию в политической игре на стороне партии королевы.

Осторожный Шарль поначалу не говорил ни «да», ни «нет», предпочитая разобраться в ситуации и сделать свои выводы.

Собственно говоря, он до сих пор не ответил капитану категорическим отказом, однако события в Амьенском саду совершенно определённо продемонстрировали позицию молодого гасконца относительно заигрываний с Англией в любом их проявлении.

С того времени его отношения с де Тревилем если не испортились, то явно охладели. А после того, как юноша получил патент на чин лейтенанта из рук кардинала, тем более.

Став лейтенантом, он растерял добрую половину если не приятелей, каковых и так было немного, то уж доброжелателей точно.

Вдобавок ко всему, выполнение новых обязанностей действительно отнимало всё свободное время.

Во-первых, потому, что Тревиль держал гасконца под неусыпным наблюдением, явно ожидая, когда же тот, наконец, ошибётся, а во-вторых, оттого, что Шарль слишком хорошо осознавал, насколько от его действий в мирное время может зависеть жизнь рядовых мушкетёров во время военной кампании.

Неожиданно для самого себя, он оказался педантичным, придирчивым и даже где-то беспощадным командиром.

Проверки оружия и амуниции, а также состояния лошадей, постоянные упражнения в фехтовании и верховой езде, инспекционные осмотры условий, в которых проживали солдаты — всё это вызвало поначалу массу недовольства.

Некоторые пытались в открытую игнорировать учения, некоторые рысью понеслись жаловаться де Тревилю.

Нашлись даже такие, кто попытался вызвать зарвавшегося юнца на дуэль.

Однако лейтенант оказался неумолим.

Инициаторы саботажа без промедления были отправлены под арест.

Участвовать в поединках с собственными подчинёнными д’Артаньян тоже отказался. Презрительно кривя губы, повторил фразу кардинала о том, что дворянин должен проливать кровь исключительно на поле боя и исключительно во славу короля и Франции. А если кому-то угодно считать его трусом — пожалуйста, потому что лично ему на мнение окружающих (это так, по секрету, если вы ещё сами до сих пор не догадались) откровенно плевать.

Неизвестно, что возымело большее действие: безразличие, с которым были произнесены эти слова, или слава первоклассного фехтовальщика, уже давно закрепившаяся за д’Артаньяном, а может, тот факт, что двоим, особенно неугомонным шевалье после визита к капитану вдруг как-то слишком быстро пришлось распрощаться с ротой.

Солдаты так растерялись, что прекратили всякое сопротивление.

К тому же выяснилось, что де Тревиль, несмотря на своё двойственное отношение к лейтенанту, что ни для кого не было секретом, полностью поддержал его начинания.

Это охладило пыл самых упрямых буянов и заставило их окончательно смириться с новым положением вещей.

Да и личный пример д’Артаньяна подействовал не меньше.

Тот всегда сам проверял караулы — в любую погоду, в любое время дня и ночи, — его всегда можно было застать или непосредственно в казармах, или в фехтовальном зале, что прилегал к ним. А вот в приёмной де Тревиля Шарль старался бывать как можно реже: понимал, что капитан, несмотря на любезное обращение, вряд ли простил ему Амьен.

Ещё одним местом, где он практически не появлялся, была кузня.

Согласно распоряжению короля, при мушкетёрском полке состояли свои, персональные, капеллан, лекарь и кузнец.

С капелланом, отцом Безье, у Шарля сложились прекрасно-равнодушные отношения.

Дремучий непрофессионализм лекаря привёл его в ужас.

А вот общаться с кузнецом юноша заставить себя так и не смог. Конечно, он понимал, что это абсолютно другой человек — кстати, уже пожилой и на его Жака ничуть не похожий, — что это совершенно другое помещение, однако воспоминания прочно удерживали от любого общения.

Неизвестно, что кузнец думал о нём, но максимум, на что молодой лейтенант был способен — это войти в кузню, двумя короткими, сухими предложениями озвучить просьбу и тут же поспешно уйти, даже не дождавшись ответа.

Уйти, а вечером непременно напиться.

Потому что, несмотря на занятость и публичную должность, он был просто чудовищно, до невозможного одинок.

…

Придя в казарму, Шарль кивнул дежурному и собрался уже идти проверять караулы, когда в помещение заглянул ещё один мушкетёр.

— Г-н лейтенант, — сказал он, отряхивая воду с плюмажа и плаща, — там вас спрашивали… какой-то приезжий. Уже давно ждёт.

Юноша украдкой вздохнул.

Помимо прочих сложностей в его повышении очень быстро обнаружился один пренеприятнейший момент.

Выяснилось, что поскольку теперь он — лицо, облечённое определённой властью, его помощи стали искать самые разнообразные личности с самыми неожиданными просьбами.

Начиная с прошений составить протекцию при поступлении в мушкетёрский/гвардейский/жандармский полк и заканчивая предложениями взять в любовницы любимую племянницу/дочь/внучку/любую другую родственницу, но только обязательно взять.

Самым печальным во всём этом было то, что статус обязывал лейтенанта в любом случае принимать посетителей, и уклониться от подобных визитов не было никакой возможности.

— Сейчас, — он со вздохом принялся развязывать тесёмки плаща. — Проводи его пока в малую приёмную.

Кто бы ни пришёл, быстро спроважу его и пойду в Лувр, подумал мимоходом. А по дороге можно будет прикинуть, о чём написать в ответном письме Пьеру.

Малой приёмной несерьёзно называлась крохотная комнатушка, где Шарль иногда дремал в ожидании смены караула или очередной тренировки по фехтованию. Тут же он принимал просителей, не желая впускать в свой дом посторонних.

Вошёл и удивлённо остановился на пороге:

— Г-н д’Эстурвиль?

Человек, сидящий в этот момент в кресле для посетителей, приподнялся и прищурился в сумерки входа.

— Простите, — произнёс он знакомым и одновременно полузабытым голосом, — но я уже говорил, что мне необходимо увидеться с вашим лейтенантом. И я буду ждать столько, сколько понадобится… Шарль, это ты?

— Здравствуйте, сударь, — молодой человек прикрыл за собой двери. — Совершенно не ожидал увидеть вас.

Учитель фехтования молчал, потому бывший воспитанник показался ему абсолютно чужим человеком.

Конечно, он понимал, что прошло четыре года, и Шарль д’Артаньян просто не мог не измениться, однако всё же не ожидал, что эти изменения будут такими.

Слишком много седины оказалось в волосах вошедшего, слишком тяжело смотрели глаза, а в уголках губ притаилась жёсткая, недобрая улыбка.

Д’Эстурвилю даже пришлось снова сказать самому себе, что перед ним его любимый ученик, которому сейчас должно быть не больше двадцати одного года, а сам всё спрашивал себя, что же случилось с ним за это время, ведь Шарль уезжал из Лиона почти здоровым и откровенно счастливым юношей.

Конечно, борьба с чахоткой здорово измотала его, но ведь гасконец выдержал и не сломался, более того, снова начал мечтать о мушкетёрском плаще и Париже.

И вот его мечта, судя по всему, более чем сбылась… так почему же Шарль выглядит так, будто ему не двадцать, а все сорок лет?

И этот взгляд… Внимательный, цепкий, изучающе-холодный, словно у змеи — д’Эстурвилю даже не по себе стало.

Однако он слишком хорошо знал характер д’Артаньяна, а потому сделал над собой усилие и улыбнулся, как ни в чём не бывало. Подошёл к молодому человеку и крепко обнял его:

— Мальчик, как же я рад тебя видеть!

— Взаимно, — Шарль ответил совершенно искренней улыбкой. — Какими судьбами вы в Париже? Хотя нет, не отвечайте… Идёмте куда-нибудь в ближайшую таверну, и там вы расскажете мне обо всём.

— Командуй. Уверен, ты теперь куда лучше меня ориентируешься в городе.

— Так… — юноша задумался на минуту, а затем надел шляпу. — В «Сосновую шишку» даже нечего соваться — там всегда чересчур много народу… Знаете, идёмте на остров Нотр-Дам: тамошний «Рекрутирующий сержант» — вполне пристойное место.

В «Сержанте» и впрямь оказалось немноголюдно. Шарль провёл своего учителя в отдельный «кабинет» в углу зала, чтобы никто не мог помешать им спокойно разговаривать.

— Вы давно приехали? — а потом обернулся к подошедшему хозяину. — Две бутылки бордо, две порции вашего супа… остальное потом.

Трактирщик склонился в поклоне, а гасконец тогда вновь обернулся к учителю:

— Рассказывайте. Как долго вы в Париже? Как пансион?

— Мне, в отличие от тебя, рассказывать особенно нечего, — д’Эстурвиль всё разглядывал бывшего курсанта, и в самом деле не зная, с чего начать. — В пансионе всё по-прежнему: те же учителя, такие же ленивые ученики-мальчишки. Г-н де Лианкур, к сожалению, никуда не делся, как, впрочем, и аббат Лануа… прости, если напомнил о неприятном.

— Ничуть, — Шарль пожал плечами. — Это всё настолько в прошлом… вы же знаете: я быстро забываю плохое.

Похоже, за эти четыре года с тобой произошло достаточно несчастий, на фоне которых поблекли даже воспоминания об аббате Лануа, подумал д’Эстурвиль, по-прежнему будучи не в силах оторвать взгляда от седины в волосах юноши.

— Скажи, мальчик, — начал он осторожно, — а как твоё здоровье? Твоя болезнь… не вернулась?

— Нет, — молодой человек покачал головой. — Кашель, конечно, докучает, особенно в такую сырую погоду, как теперь, но в целом…

Он замолчал, вспомнив, как отчаянно учитель и пансионный лекарь боролись в своё время за его жизнь.

От воспоминаний этих невольно стало холодно, и лейтенант зябко передёрнул плечами.

— Всё хорошо, — сказал после минутной паузы. — Я, конечно, быстро забываю плохое, но то, что сделали для меня вы, не забуду никогда.

— Что ты! — д’Эстурвиль, похоже, смутился по-настоящему. — Я ведь спрашиваю не потому вовсе… Просто за то время, что ты учился у нас, ты стал мне… как сын, которого у меня, к сожалению, нет. И когда ты уехал, не проходило и дня, чтобы я не думал о том, как у тебя дела.

В этот момент служанка принесла их заказ, Шарль ловко откупорил бутылку, разлил вино.

— Я знаю, — подвинул кружку учителю. — Но, тем не менее, я не забыл и не забуду никогда, что обязан вам жизнью. Вам… и ещё одному человеку.

Он запнулся и склонился поспешно над тарелкой, чтобы справиться с внезапными воспоминаниями. А мгновение спустя уже снова улыбался:

— Наверное, я всё-таки везунчик. Ведь кто знает, что со мной было бы, поступи я в какой-нибудь другой пансион и заболей там?

— Кстати, — спросил его д’Эстурвиль — явно желая сменить тему разговора, — а та шпага, что я подарил тебе… Она ещё цела?

Вместо ответа Шарль молча вытащил клинок из ножен и положил перед учителем:

— Он всегда со мной, — а его собеседник даже охнул от изумления.

— Не может быть! — воскликнул он. — Ты всё-таки нашёл оружейника, исправившего эфес?

— Да, — Шарль коснулся осторожно гарды, а потом клейма на эфесе. В его лице ни единый мускул не дрогнул, хотя каждое прикосновение к шпаге по-прежнему вызывало горечь воспоминаний. — Это наш… артаньяновский кузнец… перековал мне эфес. Вы, наверное, не помните, но я как-то рассказывал вам о нём.

— Твой друг детства? У него просто золотые руки, ведь в Лионе никто не хотел браться за эту шпагу. Помнишь, как мы намучились с поиском мастера, а в результате один горе-умелец едва не испортил гарду окончательно… Шарль, всё в порядке?

Лейтенант кивнул, а д’Эстурвилю на мгновение показалось, что маска, по-видимому, уже давно ставшая вторым лицом д’Артаньяна, вот-вот дрогнет, рассыплется, и наконец появится тот юноша, с которым они когда-то были так близки.

Однако прошла минута, затем другая, и лицо молодого гасконца вновь стало невозмутимым.

— Да, конечно, — взглянул на учителя со спокойной, но какой-то отстранённой доброжелательностью. — Просто вспомнилось… но это не имеет к нашему разговору ровно никакого отношения.

— Ты изменился, мой мальчик, — сказал тогда д’Эстурвиль. — Конечно, прошло три с половиной года, и ты вырос… неудивительно, что я даже не признал тебя поначалу… но эта седина у тебя в волосах… Что за беда случилась с тобой опять?

Шарль не ответил. Водил ложкой в остатках супа, а сам размышлял о том, что бы такого отдалённо правдоподобного рассказать своему гостю.

С самого начала разговора он ждал подобных расспросов, и дело было даже не в том, что они с д’Эстурвилем за это время отдалились друг от друга. Дело было, конечно же, в нём самом, наверное, окончательно утратившем способность вести откровенный разговор даже с близкими людьми. Но и обижать собеседника тоже не хотелось.

— У меня всё в порядке, — он вновь наполнил кружки. — Я ведь столько мечтал о плаще мушкетёра, и вот… служу. Наверное, это действительно моё, потому что служба, невзирая на все сложности, абсолютно не тяготит меня. Ну а что касается вашего вопроса… отец умер недавно.

— Прости, — д’Эстурвиль взглянул на него с искренним сочувствием. — Соболезную. Учитывая, как ты любил его… я же помню твои рассказы… неудивительно, что ты так воспринял это известие. А… твой старший брат, с которым вы не ладили когда-то?

— Погиб, — лицо Шарля по-прежнему не выражало ничего. — Давно, но это… очень подорвало здоровье отца. Он умер, так и не узнав, что я получил чин лейтенанта. Вот… Ну а дома сейчас хозяйничают Пьер и Поль. Мои братья-близнецы… помните, они ещё приезжали за мной в пансион?

— Конечно, — учитель фехтования кивнул. — Славные молодые люди. Это хорошо, что ваш фамильный замок оказался в достойных руках.

Он помолчал, а потом снова взглянул пристально на бывшего ученика. Шарль д’Артаньян неторопливо пил вино, и его лицо уже не было таким бледным, как ещё мгновение назад, когда он говорил о смерти отца и брата, и д’Эстурвиль снова подумал о том, как изменился юноша. Конечно, он всегда был скрытен и сдержан, но никогда ещё, даже будучи тяжело больным, Шарль не держался с ним настолько холодно и отстранённо.

А чего я, собственно, хочу от него, подумалось невольно. Чтобы мальчик бросился мне на шею? Излил до конца душу? Так он и раньше… даже когда умирал от чахотки… не открывал до конца своих чувств.

А ведь тогда он был всего-навсего семнадцатилетним пацаном… чего же я хочу от Шарля д’Артаньяна, ставшего взрослым мужчиной, лейтенантом королевских мушкетёров?

Вполне в его духе не делиться ни с кем своими проблемами.

Он принял своего бывшего учителя и даже искренне обрадовался ему… А ведь другой на его месте вообще мог бы сделать вид, что не помнит ничего из лионского периода… и самого д’Эстурвиля тоже признаёт с трудом.

Конечно, его ученик повзрослел и имеет полное право на тайны, но так больно видеть, что он снова несчастлив…

— Сударь, — прервал между тем его размышления Шарль, — не переживайте. У меня действительно всё в порядке. Ну, хотите, дам честное слово дворянина?

— Ты, как всегда, читаешь мои мысли, — д’Эстурвиль даже засмеялся. — Хотелось бы верить… Но если серьёзно, то я искренне рад твоей карьере. Помнишь, я всегда говорил, что Париж должен не просто принять тебя, но и оценить по достоинству? Кстати, тот же де Лианкур теперь вовсю хвастает тобой перед новичками-курсантами, и тут я согласен с ним, потому что на моей памяти ещё никто из наших выпускников не сделал такой блестящей карьеры, как ты.

— Ну, уж, — юноша усмехнулся. — Всё это… суета сует, вы же знаете. Так чем я могу быть вам полезен? Кстати, заказать вам ещё что-нибудь?

— Нет, спасибо, — учитель покачал головой. — Конечно, в Париж меня привели дела пансиона, но, в первую очередь… я прошу твоей протекции для своего племянника.

— У вас есть племянник? — удивился молодой человек. — Вы никогда не рассказывали.

— Да, сын моего старшего брата. Примерно твоего возраста. По-моему, я упоминал о нём, просто ты уже забыл. А подробно… как-то не представлялось случая.

— Ему нужно помочь устроиться в Париже?

— Да. Но, впрочем, давай я расскажу всё по порядку.

— Тогда я закажу ещё вина и весь во внимании.

— Мой брат ещё много лет тому перебрался в Нант. Племянник окончил военную школу там же. В Нанте хорошо готовят военных, если ты слышал… Но потом брат умер, и я забрал мальчишку к себе. Думал, пристрою его служить в гарнизоне или, быть может, даже в пансионе…

— И что, Лион оказался тесен для вашего родственника? — улыбнулся невольно Шарль. — Или его переезд в Париж — ваша инициатива?

— Скажем так, и то, и другое, — д’Эстурвиль никак не мог отделаться от мысли, что разговаривает как минимум со своим сверстником. — Видишь ли, я не могу сказать, что он амбициозен или я неоправданно высокого мнения о его способностях, но… Вот, например, помнишь Анри де Ромбера? А Гоше?

— Де Лафайета? Помню, конечно. Как они, кстати?

— Отлично. Ведут ничем не обременённую жизнь праздных лоботрясов. Высший свет… в масштабах Лиона, но, тем не менее.

— Понятно, — гасконец кивнул. — И что, ваш племянник не вписался в этот самый высший свет?

— Вписался, отчего нет? Но… — д’Эстурвиль потёр переносицу, подбирая слова. — Даже не знаю, как объяснить… Вот, например, тот же Анри. Ведь он — образованный молодой человек, хороший наездник и фехтовальщик, да и амбиций у него всегда вроде бы было достаточно… Но в результате оказалось, что по-настоящему ему от жизни ничего и не надо. Местные балы, салоны, охота… Интриги и интрижки… Может, это оттого, что Ромбер чувствует, что на уровне Лиона он — личность выдающаяся, а в Париже таких молодых людей — пруд пруди? Не знаю…

— А ваш племянник, конечно же, не такой, — как Шарль ни старался, но не удержался от скептической улыбки. — Простите за резкость.

— Я не знаю, — его учитель не обиделся вовсе. — Я не могу сказать, что у него какой-то особый характер или способности, как это было совершенно ясно, например, в твоём случае, но вместе с тем, есть в нём нечто такое… Одним словом, я вижу, что ему тесно в Лионе. Не хочется, чтобы он постепенно опустился, превратившись в банального прожигателя жизни, как многие наши бывшие курсанты. Может быть, всё-таки стоит дать парню шанс?

— Что ж, — сказал лейтенант, — давайте поступим так. Вы присылаете ко мне своего племянника, и я постараюсь устроить его кадетом в одну из рот. Не обещаю, что в мушкетёрскую… где отыщется вакансия. Ну а дальше всё будет зависеть исключительно от молодого человека.

— Спасибо, — д’Эстурвиль сжал благодарно его руку. — Может, конечно, Париж окажется мальчишке не по зубам, но, во всяком случае, могу ручаться, что тебе не придётся краснеть за него.

— Я даже не сомневаюсь. Где вы остановились, сударь? Вам есть, где переночевать?

— Конечно. Я ведь уже не первый день в столице, и мне меньше всего хотелось бы обременять тебя. Я же понимаю, сколько сил отнимает служба, да ещё и на такой должности. Ты и сейчас, наверняка, спешишь, правда?

— Не то что бы спешу, но караулы, кроме меня, никто не проверит, — Шарль поднялся, оставив на столе плату за ужин. — Идёмте, я провожу вас до вашей гостиницы, а по дороге договорим.

Несмотря на договорённость об ещё одной новой встрече, Шарль так и не сумел больше увидеться со своим учителем.

Сначала по требованию капитана ему пришлось переделывать график дежурств мушкетёров в Лувре, потому что его величество ожидали прибытия испанского посла.

Потом два его мушкетёра устроили совершенно безобразную драку с гвардейцами в кабаре «Эшарп бланш». Хорошо, что дело ограничилось исключительно рукоприкладством, и инкриминировать забиякам участие в дуэли не вышло, но после всех объяснений с капитаном, королём и кардиналом лейтенант совершенно позабыл о том, что обещал д’Эстурвилю снова встретиться до отъезда последнего в Лион.

Да и у самого учителя фехтования, видимо, нашлись какие-то новые неотложные дела, потому что он также больше не делал попыток отыскать своего ученика.

Мотаясь по стылым парижским улицам между Лувром, Пале-Роялем, казармами и особняком де Тревиля, Шарль всё-таки простудился.

Поначалу он ещё держался, но в один прекрасный момент проснулся ночью от кашля, который бухал в груди, словно в барабан, и с раскалывающейся от боли головой.

Головная боль всегда была признаком приближающегося жара, а вот это уже было серьёзно.

Юноша хорошо помнил, как заболел подобным образом два года назад, и как полковой лекарь своими сомнительными снадобьями, а также кровопусканием едва не отправил его на тот свет.

Повторения подобного лейтенант допустить не мог категорически, а потому вызвал посыльного и отправил с ним коротенькую записку де Тревилю с уведомлением о болезни и просьбой предоставить хотя бы три дня на лечение.

Одновременно тётушка Мари была послана в трактир и на рынок. За вином, мёдом и яйцами, а также гусиным жиром.

Поскольку подобное состояние у своего хозяина она уже наблюдала однажды, старушка не стала медлить.

А Шарль закутался в одеяло и, стуча зубами от подбирающегося озноба, скорчился в кресле, листая томик Вийона.

Он не планировал брать его с собой, но чуткий Пьер в последнюю минуту перед отъездом тайком засунул книгу в дорожные сумки. Как чувствовал, сукин сын, до чего его брату может пригодиться моральная поддержка со стороны любимого автора.

Уже хоть что-то, потому что рассчитывать ещё на чью-то помощь в данной ситуации вряд ли придётся.

Молодой человек листал книгу, совершенно не вчитываясь в строчки стихов. Он и так знал их наизусть, просто прикосновение к шероховатым листам, от которых так пронзительно пахло прошлым, немного успокаивало.

Но потом мысли гасконца снова приняли мрачное направление.

Он думал о том, что неизвестно, насколько затянется простуда, и как паршиво ему может стать к вечеру.

Что трёх дней для выздоровления, возможно, окажется слишком мало.

И что вообще неизвестно, как долго ему ещё будет удаваться играть со своей болезнью в кошки-мышки.

Ведь образ жизни, который он ведёт, совершенно не располагает к укреплению здоровья.

Юноша кашлял и каждый раз делал над собой усилие, прежде чем заглянуть в платок.

А если откроется кровохарканье — что тогда?

Да даже не кровохарканье, а просто сильный жар…

Лазарета, как такового, при казармах нет.

Ложиться в одну из городских больниц, чтобы попасть, не дай бог, в руки такого же коновала, как их полковой лекарь?

Валяться дома, где даже воды подать будет некому? Конечно, можно попросить тётушку Мари переночевать у него сегодня, но при мысли о том, что кто-то посторонний будет наблюдать его в столь беспомощном виде, становилось совсем тошно.

Или всё-таки попросить? Корона с него не упадёт, а всё будет спокойней. Потому что Шарль не забыл, как, заболев два года назад, пытался в жару добраться до кружки с водой, и, оступившись, разбил себе о подоконник голову…

Да и одиночество, к которому он привык настолько, словно оно было его второй натурой, в период болезни ощущалось особенно остро и делалось совершенно нестерпимым.

А потом молодой человек, должно быть, задремал, потому что очнулся от того, что кто-то осторожно гладил его по голове.

Он улыбнулся и едва не позвал Жака, спохватился в последний момент: привычка держать все чувства в узде всё-таки сработала вовремя.

Медленно открыл тяжёлые после дурного сна глаза.

— И чего, спрашивается, в кресле спать, если плохо? — служанка смотрела с таким видом, словно он совершил преступление. — В постель бы легли…

Шарль в ответ только раскашлялся глухо, а губы тётушки Мари сжались ещё суровей.

— Я его спрашиваю, что с продуктами делать, а он кашляет, и всё… Вот наказание, а не хозяин!

— Продукты… спасибо… — юноша улыбнулся слабо, дотронулся до лба — ну, конечно, жар. — Нагрей мне молока с мёдом. А жир оставь — я сам разотрусь.

— Вот наказание… — повторила служанка, но уже значительно мягче. Положила ему на лоб жёсткую, натруженную ладонь. — Лекаря-то позвать?

— Не надо, — гасконец аккуратно вывернулся из-под её руки, поднялся медленно, чтобы не сильно шатало. — Давай молока. И ещё вина горячего. Я отосплюсь и завтра буду на ногах, вот увидишь.

— Как же, будете, — тётушка Мари, казалось, обрадовалась даже, что уличила хозяина во лжи. — Лежать пластом вы будете, как прошлый раз, что я, не помню? Да ложитесь уже, не то снова упадёте…

— Со мной всё в порядке, — два шага, отделяющие кресло от кровати дались Шарлю с неимоверным трудом; рубашка от пота даже прилипла к спине. — Просто мне надо отлежаться, вот и всё. Да, и до завтрашнего вечера меня ни для кого нет.

— Что уж тут непонятного, — пробормотала служанка. — До послезавтрашнего вечера вас нет.

— До завтрашнего, слышишь? — попытался возразить лейтенант, но старушка уже скрылась за дверью.

А молодой человек, едва коснувшись головой подушки, мгновенно провалился в горячий, муторный сон.

…

В болезни Шарль больше всего не любил то, как ощущается время. Заполненное изматывающим кашлем и жаром, оно тянулось неимоверно мучительно, словно в сутках было не двадцать четыре, а все пятьдесят часов. Тело ломило, чтобы подняться с кровати или просто дотянуться до кружки с водой, приходилось совершать поистине героические усилия.

Он то проваливался в сон, то приходил в себя и, трясясь попеременно от озноба и жара, долго пытался понять, какое сейчас время суток.

Ни вино, ни молоко уже не лезло в горло, от запаха гусиного жира откровенно тошнило, но Шарль добросовестно лечился, с кривой усмешкой размышляя о том, что чего-чего, а подобного педантизма раньше он от себя вряд ли мог ожидать.

Однако затем юноша вспоминал, как исходил кровью в пансионном лазарете, как тяжело заживали сломанные рёбра, и, стиснув зубы, продолжал глотать опротивевшее молоко с мёдом.

Он выкарабкался тогда вовсе не затем, чтобы умереть теперь от какой-то дурацкой простуды.

Он ведь и Жаку обещал, что будет беречь себя… а обещания надо держать, особенно, если это последнее, о чём тебя просят перед смертью.

Как и всегда, мысли о друге заставили молодого человека собрать в кулак всю свою волю и продолжить лечение.

Да и присутствие тётушки Мари было очень кстати. Разумеется, она никуда не ушла, потому что влажная повязка на лбу и кружки с горячим питьём на стуле рядом с кроватью гасконца появлялись с завидной регулярностью.

Шарль больше не пытался спровадить старушку домой, думал только о том, что в этом месяце надо будет заплатить ей двойную плату.

А ещё о том, что он так и не ответил до сих пор на письмо Пьера.

И о том, что если завтра не будет жара, то следует начать потихоньку приводить себя в порядок и возвращаться на службу.

Что, как это странно ни звучит, но он соскучился по рутинной проверке караулов и состояния оружия своих подчинённых, по запаху сена в конюшне и звону шпаг в фехтовальном зале.

И кто бы, чёрт возьми, мог подумать, что он окажется таким занудой?

Хотя… Шарль знал, что в данном случае не вполне честен с собой.

Его служебное рвение вовсе не было свидетельством желания выслужиться, как думали многие.

Оно было вызвано, в первую очередь, страхом, что по его недосмотру могут погибнуть люди.

Достаточно Жака — больше подобного кошмара он не допустит никогда.

Именно этим страхом и объяснялась строгость проверок, именно поэтому он первым ворвался в осаждённую крепость на острове Ре. Чтобы закрыть собой других, а не оттого, что не было страшно.

Было, да ещё как — с тех пор персональная коллекция кошмаров молодого гасконца значительно расширилась.

Хотя, с другой стороны… уж лучше страх подобного рода, чем повторение ситуации с Жаком.

Молодой человек вздохнул и всё-таки выбрался из-под одеяла. Причесался, не глядя — в зеркало смотреть откровенно побоялся, — сменил рубашку.

Единственное, с чем Шарль, несмотря на всю свою любовь к Парижу, решительно не желал мириться, было отсутствие воды.

Привыкший у себя на родине к возможности регулярного мытья, он никак не мог понять, почему отсутствие воды не расценивается в столице как большое неудобство: основная часть его сослуживцев грязное бельё отдавала в стирку прачкам, а вот мыться ежедневно было не принято. Вместо ванны полагалось несколько раз на дню менять рубашки, но и этим зачастую пренебрегали.

Бани на улице Нев-Монмартр использовались в медицинских целях, как последнее средство врачевания, и на лейтенанта мушкетёров, регулярно появлявшегося там, поначалу откровенно косились.

Вот и сейчас, выглянув в окно и отметив про себя с удовлетворением, что вроде бы распогодилось, Шарль подумал о том, что перед возвращением на службу следует обязательно посетить баню.

А потом он набросил на плечи камзол и, прихватив с собой кружку с очередной порцией горячего вина, спустился в кабинет, служивший одновременно парадной гостиной.

Поминутно откашливаясь, попытался сосредоточиться на письме брату.

«Пьеру де Кастельмор д’Артаньяну,

в собственные руки

Здравствуй, брат.

На днях получил твоё письмо, оно дошло в целости и сохранности.

Рад, что у вас всё в порядке.

Никогда не сомневался в ваших с Полем хозяйственных способностях. Более того, уверен: отец гордился бы вами.

Передавай привет матушке. В следующий раз напиши, пожалуйста, подробней о том, как она.

Отдельно поздравь Бернара и Нэнси, а также Поля и его супругу.

Чёрт… до сих пор никак не могу представить себя дядей, это так странно…

У меня всё в порядке. И со здоровьем, и со службой.

Возможно, мне удастся получить неделю отпуска, и до конца лета я смогу навестить вас. Но это так, мысли вслух…

Вот, собственно, и всё.

Жду ответа.

Шарль.

P. S. Спасибо, что заботишься о памяти… моего друга. Поверь, это очень важно для меня».

…

Он перечитал письмо и вздохнул.

Какое-то корявое, да ещё и вранья половина.

Во-первых, насчёт того, что получил письмо из Кастельмора на днях — ведь на самом деле уже, наверное, недели две прошло, — а во-вторых, по поводу здоровья.

Но, с другой стороны, о чём писать?

Что, несмотря на прошедшее время, страшно тоскует по Жаку?

Что время вовсе не лечит, а лишь обостряет чувство вины?

Что заболел и вот уже третий день валяется в жару дома, а на душе так тоскливо, как не было уже очень давно?

Он так отвык от подобных откровений… да и Пьера пугать не хочется…

Нет, пусть остаётся как есть, а вот если Шарлю и впрямь удастся выхлопотать для себя отпуск, он навестит родных и лично расскажет брату о своей столичной жизни во всех подробностях.

Ну, или, скажем так, почти во всех.

И если, конечно, вообще наберётся храбрости приехать.

А потом размышления юноши были прерваны шумом внизу.

Шарль аккуратно сложил письмо, прикрыл его книгой. Придерживая на плечах камзол, вышел на лестницу, чтобы выяснить причину нарушения спокойствия.

Как правило, кроме посыльных, домой к нему никто не приходил, да и тех не пускали дальше нижней залы. Он никого не звал к себе в гости, разных попрошаек и разносчиков всяческого товара прекрасно умела спровадить тётушка Мари. Даже с немногочисленными друзьями Шарль предпочитал встречаться где-нибудь в таверне. Возможно, кто-то поначалу и обижался, но потом все смирились с существующим положением вещей.

Исключение составляла лишь неразлучная троица Атос, Портос и Арамис.

Три мушкетёра, пожалуй, были единственными, с кем Шарль действительно подружился за эти три года.

Правда, в отличие от россказней, которыми бывалые солдаты пичкали новичков, произошло это хоть и не сразу, однако вовсе не вследствие дуэли, а где-то спустя год после приезда юноши в Париж.

Они достаточно долго присматривались к друг другу, прежде чем поняли, что могут стать кем-то большим, чем просто сослуживцами.

Причём дело было не столько в разнице в возрасте или жизненном опыте, сколько в самом Шарле, после смерти Жака надолго утратившем потребность в близком общении с кем-либо вообще.

Конечно, он никогда не стремился открыть перед ними душу, да и у трёх мушкетёров собственных секретов было предостаточно, но при этом каждый из них знал, что в минуту настоящей опасности вполне может рассчитывать на помощь друга, а это было главным.

Даже повышение молодого гасконца, и, в первую очередь, тот факт, что оно было инициировано кардиналом, не испортило их отношений.

И Шарль, старавшийся никогда не смешивать личное и служебное, был признателен за это своим друзьям вдвойне.

Вот и сейчас, ещё не различив вполне голоса внизу, юноша был более чем уверен, что это Атос, Портос и Арамис явились проведать его.

Ну, конечно, выждали несколько дней и, видя, что их лейтенант по-прежнему не появляется на службе, поняли, что дело серьёзно.

Однако при входе обнаружилось внезапное препятствие в виде маленькой седой старушки. И препятствие, как выяснилось, практически непреодолимое.

— Вам кого? — спросила тётушка Мари с таким искренним изумлением, что мушкетёры растерялись даже.

— Разве хозяин не дома? — удивился Портос, а Арамис уточнил на всякий случай:

— Нам, милейшая, нужен шевалье д’Артаньян.

— Кто? — в моменты личных катаклизмов старушка моментально глохла на оба уха. — Тут таких нет.

Мушкетёры переглянулись. Во-первых, уже странным было то, что служанка не признала друзей своего хозяина. Ну а её заявление вообще ни в какие ворота не лезло.

— Как это — нет? — Портос даже рот приоткрыл. — А где же он?

— Откуда мне знать? — притворно возмутилась тётушка Мари и на всякий случай приподняла повыше метлу с намотанной на неё тряпкой. — Съехал.

— Съехал? — и Портос толкнул в плечо Атоса. — Атос, ну хоть вы не молчите! Вы что-нибудь вообще понимаете?

— Что я должен понимать? — тот пожал плечами. — Наш друг или действительно съехал, или вышеозначенная дама из каких-то своих соображений вводит нас в заблуждение.

— В заблуждение? — старушка смотрела на них с праведным негодованием, но в душе при этом явно вовсю наслаждалась моментом. — С какой стати? Да я даже едва помню, судари мои, кто вы такие!

Это уже было слишком, и Шарль, не выдержав, рассмеялся во весь голос.

— Господа! — крикнул он, перегнувшись через перила. — Проходите, господа! Тётя Мари, пропустите их немедленно!

— Конечно, сначала пропусти, а потом и не выгонишь… — проворчала служанка, однако посторонилась. — Проходите, коли просят.

Мушкетёры поднялись на второй этаж, в кабинет, где Шарль уже поспешно очищал стол от книг, бумаг и прочих письменных принадлежностей.

— Здравствуйте, господа, — по очереди пожал друзьям руки. — Простите, но я не сразу услышал, что вы пришли.

— Ничего страшного, это было даже забавно, — сказал Портос. — Да и мы хороши… так редко бываем здесь, что совершенно забыли, что у вас не служанка, а цербер в юбке.

— А что, милая старушка, — Арамис уселся в кресло, закинув ногу на ногу. — Я бы не отказался от такой служанки.

— Ага, особенно будь она лет этак на сорок моложе! — хохотнул Портос, извлекая из корзины сыр, хлеб, а также бутылки с вином. — Д’Артаньян, велите вашей служанке принести кружки, а то, боюсь, моей просьбы она просто не расслышит.

— Что поделать, у тётушки Мари немного специфическое понимание своих обязанностей, — покашливая, Шарль направился к двери. — Погодите, я сам сейчас принесу всё необходимое.

Когда он вернулся с кружками и блюдом для сыра, то обнаружил, что бутылки уже откупорены, а Портос, нимало не смущаясь, ломает хлеб над расстеленной картой Франции.

— Чёрт, Портос, неужели нельзя было подождать? — лейтенант выдернул из-под рук друга карту. — Ваше счастье, что вам не пришло в голову нарезать на ней сыр.

— Я хотел, но Атос подсказал мне, что этого делать не стоит, — бесхитростно сообщил тот, а Атос тем временем протянул юноше кружку с вином:

— Вот, держите. Это, конечно, не бордо или ваш кагор, но тоже неплохое.

— Бургундское — для королей, бордо — для дворян, шампанское — для герцогинь, — провозгласил Арамис, а затем добавил с лукавой улыбкой:

— Тем более, оно досталось нам почти даром…

— Я так и понял, — Шарль улыбнулся невольно тоже, но потом зашёлся в тяжёлом кашле. — Чёрт… прошу простить меня, господа…

— Вы и впрямь серьёзно больны, — подал голос Атос. — Я бы не советовал вам появляться завтра на службе.

— Ну уж, нет, — юноша вытер губы и, заглянув мимоходом в платок, спрятал его за манжету. — Так у меня будет дополнительный стимул для выздоровления. Да вы не переживайте: это всего-навсего простуда.

Атос с сомнением покачал головой, однако вслух ничего не сказал.

Зато вмешался Портос. Уминая кусок хлеба с сыром, сообщил, довольно усмехаясь:

— Возвращайтесь, д’Артаньян, возвращайтесь. Потому что кое-кто уже выплакал по вам свои прекрасные глазки.

И добавил, словно Шарль мог не понять:

— Я имею в виду малышку Женевьеву.

— Портос, — укоризненно заметил Атос, однако мушкетёр даже бровью не повёл. Продолжил, как ни в чём ни бывало:

— Сегодня мы дежурили в Лувре и встретили её. Бедняжка спрашивала, что с вами стряслось, потому что вы не навещали её уже целых две недели.

— Переживёт, — отозвался гасконец совершенно бесстрастным голосом. — В крайнем случае, утешится с кем-нибудь другим.

— Как? — искренне поразился Арамис. — Вы допускаете… и так спокойно говорите об этом?

— Потому что я, дорогой Арамис, совершенно не ревнив, — Шарль стал пить вино, но был вынужден остановиться, потому что снова раскашлялся. — Да и, в конце концов… как можно требовать от женщин верности, когда мы сами… изменяем им на каждом шагу?

— И это говорите вы, который вот уже два года даже не взглянул в сторону другой прелестницы? — насмешливо протянул Арамис.

— А зачем? — лейтенант посмотрел на него с удивлением. — Какой смысл бегать от одной юбки к другой, когда все женщины одинаковы?

Портос громко фыркнул, Арамис же одарил молодого человека улыбкой:

— Вы ещё так молоды, д’Артаньян! Просто вы ещё по-настоящему не влюблялись.

— И правильно делаете, — произнёс вдруг Атос. — Ни в коем случае нельзя серьёзно относиться к любви. Потому что любовь — это лотерея, в которой выигравшему достаётся смерть.

Услышав такое, Шарль вздрогнул невольно. А ведь граф действительно прав. По крайней мере, для Жака его любовь закончилась именно так.

— Думаете? — спросил, не отрывая взгляда от кольца на пальце. — Что ж, я не помню, чтоб вы давали плохих советов, мой друг. Возможно, и к этим вашим словам следует прислушаться.

— А, по-моему, Атос, вы перегнули палку, — заметил Арамис. — Зачем вы пугаете нашего командира, ведь он — сущий ребёнок?!

А Портос, чтоб хоть как-то разрядить обстановку, пробасил насмешливо:

— У д’Артаньяна — белошвейка, у Арамиса — белошвейка… как там её — Мари Мишон, да? Атос, может, и нам с вами завести себе по такой же крошке, чтоб не выделяться?

Друзья засмеялись невольно, потому что прекрасно знали, в каких ежовых рукавицах, на самом деле, держит Портоса его возлюбленная, г-жа де Кокнар.

И Шарль, воспользовавшись переменой темы разговора, спросил:

— Какие новости? Надеюсь, я не пропустил ничего важного за эти дни?

— И да, и нет, — ответил за всех Атос. — Герцог Бэкингем в Париже.

— О, — гасконец приподнял бровь, — даже так?

— Представьте себе. Говорят, он приехал, чтобы обсудить с его высокопреосвященством проблему Ла-Рошели.

— Но говорят также, — вмешался Арамис, — что попутно он хочет всё-таки отыскать человека, сорвавшего ему когда-то свидание в Амьенском саду.

— Не понимаю, о чём вы, — бесстрастно отозвался молодой человек, а Портос захохотал во весь голос:

— Да ладно вам, д’Артаньян, неужели вы не помните, как оттащили герцога от одной… известной всем особы? Да ещё и угостив при этом оплеухой?

— Не помню, — лицо гасконца оставалось таким же невозмутимым. — Я дежурил в другой части сада. А вы, Портос, если память не изменяет мне, не дежурили в тот день вообще.

— Ну да, вы тогда посоветовали нам всем поменяться дежурствами… — пробормотал мушкетёр, слегка озадаченный крайне холодными интонациями в голосе друга.

— И за это мы по-прежнему искренне благодарны вам, — заметил Арамис. — Потому что в противном случае… не хотелось бы оправдываться перед его величеством, подобно де Тревилю. В отличие от капитана, к нам он мог бы оказаться не столь… милостивым.

— И тем не менее, — сказал Атос. — Герцог крайне злопамятен. А потому будьте осторожны, д’Артаньян.

Шарль поднялся, разлил по кружкам остатки вина. Его лицо по-прежнему было спокойным, даже безмятежным.

— Знаете, Атос, — сказал он, думая о том, что, наверное, всё-таки будет нелишним пообщаться с капитаном и разведать обстановку, — в этой жизни осталось очень мало вещей, которые… скажем так… тревожат меня по-настоящему. И Бэкингем не из их числа. Но за предупреждение благодарю.

— Даже если его визит означает войну в самом ближайшем будущем? — спросил Арамис, а лейтенант только головой покачал:

— Войны не избежать в любом случае. Я не думаю, что его высокопреосвященство, несмотря на весь свой талант дипломата, сумеет договориться с герцогом. Потому что Англии нужна эта война. Под любым предлогом. И нам, быть может, тоже.

— Мне — не нужна! — заявил Портос. — Почему я должен убивать этих несчастных гугенотов? Ведь они отличаются от нас только тем, что поют по-французски псалмы, которые мы поём на латыни!

— Если король прикажет — будете, — парировал гасконец с неприятной улыбкой. — Вы же должны понимать, что дело отнюдь не в псалмах.

— Вы, как всегда, правы, д’Артаньян, — сказал Атос, а в двери в этот момент постучали.

Это оказался посыльный, доставивший приказ капитана к вечеру явиться к нему в особняк на улице Риволи.

— Вот и закончилась моя болезнь, — сказал юноша, пробежав глазами записку. — Де Тревиль вызывает меня.

Мушкетёры тут же поднялись. Распрощавшись с другом, договорились встретиться вечером в «Сосновой шишке»: поужинать и заодно более подробно обсудить все последние события.

…

После их ухода Шарль не стал медлить. Не обращая внимания на причитания тётушки Мари, не желавшей вообще выпускать его из дому, оделся потеплее и отправился на улицу Нев-Монмартр. После такой вожделенной бани посетил цирюльника и вернулся домой.

Переоделся в мушкетёрский плащ и, прихватив с собой письмо Пьеру, поспешил в особняк капитана.

Несмотря на то, что новости, услышанные от друзей, нельзя было игнорировать, он действительно не беспокоился.

Во-первых, с той истории прошло слишком много времени.

Во-вторых, Амьенские сады тогда охраняли как мушкетёры, так и гвардейцы.

В-третьих, оттащив Бэкингема от насмерть перепуганной королевы, он обругал его по-испански. А на этом языке Шарль говорил куда чище, чем по-французски, и его гасконский акцент был практически неразличим.

А потом вообще набежало несметное количество гвардейцев, и молодой человек благополучно растворился в темноте.

Одним словом, вероятность того, что герцог всё-таки узнает его, минимальна.

Так что волноваться не о чем. И ничего, кроме чувства гадливости, данная история не вызывала.

Куда неприятней было размышлять о де Тревиле.

Отношение молодого гасконца к капитану было весьма двойственным.

С одной стороны, тот был другом отца и, как ни крути, благодетелем Шарля.

Храбрый военный, толковый командир, никогда не жертвовавший своими людьми без реальной нужды, а также ловкий придворный — у де Тревиля и впрямь было, чему поучиться.

Но с другой… Конечно, представить себе гасконца без тщеславия и амбиций практически невозможно, однако Шарль решительно не понимал, как можно растрачиваться на нечистые интриги, когда речь идёт о величии и безопасности страны.

Хотя… быть может, это он, несмотря ни на что, не утратил ещё остатки юношеского максимализма, а в действительности нужно быть более цепким и примитивным, заботясь, в первую очередь, об удовлетворении собственных интересов…

Во всяком случае, молодой человек не спешил осуждать своего капитана, невзирая на то, что значительно разочаровался в нём за последнее время.

Он только постарался свести их общение к минимуму, понимая, что положение де Тревиля при дворе по-прежнему устойчиво, а влияние на короля — очень велико. И если дело дойдёт до открытого противостояния, ещё неизвестно, чем закончится карьера Шарля д’Артаньяна.

Вполне возможно, что сырым подвалом где-нибудь в Бастилии.

Чёрт, хоть бери и впрямь переводись в гвардейский полк — тогда, по крайней мере, его положение не будет таким двусмысленным…

Однако затем юноша тряхнул головой, отгоняя дурные мысли.

Заставил себя успокоиться и максимально собраться, потому что со старым другом отца следовало держать ухо востро.

К его удивлению и облегчению одновременно, капитан принял его сразу.

— Сударь, — Шарль снял шляпу и склонился в поклоне. Не слишком низко, но и так, чтоб это не выглядело, как проявление неуважения. — Готов выполнять ваши распоряжения.

Капитан-лейтенант королевских мушкетёров отложил в сторону перо и какое-то время рассматривал вошедшего.

Мало кто настолько сильно раздражал его, как сын старого друга, и мало кем он восхищался так, как этим юношей.

Сдержанный и рассудительный, молодой гасконец был словно закован в невидимую броню. Он был крайне проницателен и осмотрителен, но при этом — удивительно последователен в своих убеждениях. Не кичился ними, но и переубедить его, если Шарль д’Артаньян принимал решение, было невозможно.

Даже категорическое нежелание принять сторону королевы — а капитан поначалу действительно всерьёз рассчитывал на способности своего протеже, — вызвало вкупе с досадой невольное чувство уважения.

И тем не менее, де Тревиль обиделся всерьёз и задался целью проучить мальчишку, подловив его на двойной игре или сомнительном поступке. Однако за три года их знакомства это ещё ни разу не удалось ему.

Ни дуэлей, ни подозрительных знакомств или корреспонденции — молодой человек исполнял свои служебные обязанности так, что придраться было не к чему.

Он был весь на виду и даже того, что периодически захаживает в Пале-Рояль, не скрывал.

Хотя… что скрывать, когда тебя требует к себе сам кардинал?

Дошло до того, что Тревиль даже давал задание доверенным лицам попытаться подружиться с лейтенантом, но каждый раз эти попытки оказывались обречены на неудачу.

Несмотря на всю свою замкнутость, д’Артаньян вполне охотно общался с сослуживцами. Обо всём… и ни о чём. Когда дело доходило до конкретных расспросов, он отделывался общими, ничего не значащими фразами или общеизвестными фактами. Или просто смотрел так, что вся охота расспрашивать пропадала начисто.

О да, молодой гасконец был просто мастером самых разнообразных красноречивых взглядов…

Единственными, с кем он дружил по-настоящему, были Атос, Портос и Арамис, но в данном случае Тревиль инстинктивно чувствовал, что как раз к ним за какой-либо информацией обращаться не стоит.

Три мушкетёра были верны представлениям о дружбе и чести не меньше, чем молодой гасконец, и, несмотря на свою преданность капитану, вряд ли согласились бы нарушить их.

А потому старому гасконцу оставалось только ждать.

И надеяться, что мальчишка, похоже, возомнивший о себе столь многое, наконец-то ошибётся.

— Проходите, — произнёс он наконец. — Думается, вам следует знать, что я был неприятно удивлён вашей запиской.

Д’Артаньян ничего не ответил, только слегка наклонил голову. Не то винясь, не то ожидая продолжения.

— Но вы вовремя выздоровели, — раздосадованный этим молчанием, де Тревиль был вынужден говорить далее. — Вы ведь выздоровели, г-н лейтенант?

— Вполне, — ответил Шарль, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не раскашляться. — И, как уже сказал, готов выполнять ваши распоряжения.

— Распоряжений будет много. Вы уже знаете о визите английского посла? Надеюсь, понимаете, что это значит?

— Сначала испанский посол, теперь — английский, — юноша пожал плечами. — Это означает всего-навсего, что нас ожидает война.

— Гм, — не удержавшись, хмыкнул капитан. — Тот день, когда я увижу на вашем лице открытое проявление хоть каких-либо чувств, я, пожалуй, запомню надолго… Но перейдём к делу.

— Я понял, — Шарль наконец-то позволил себе откашляться. — Усилить караулы. Проверить состояние оружия. Увеличить количество тренировок. Вам лично — список тех, кто будет в эти дни охранять непосредственно подъезды к Лувру… Я что-нибудь не так говорю?

— Всё так, — сквозь зубы ответил де Тревиль. — Всё совершенно так… чёрт побери, сударь, с вами абсолютно невозможно разговаривать, вы знаете это?

— Простите, — молодой гасконец позволил себе улыбнуться краем рта. — Ещё какие-нибудь распоряжения?

— Опасайтесь разного рода провокаций. Особенно со стороны гвардейцев… или других клевретов кардинала… Будьте крайне бдительны, шевалье, потому что теперь вы — лейтенант мушкетёров, а это значит, что спрос с вас будет куда более строгим, чем несколько лет назад.

Улыбка Шарля стала просто ледяной.

— Я обязательно учту это, — поклонился опять. — Могу я идти, чтобы начать исполнять свои прямые обязанности?

— Ступайте, — капитан сделал вид, что не заметил его иронии. — Герцог приезжает через три дня. Завтра утром доложите, что сделано для обеспечения его безопасности.

Юноша поклонился ещё раз и молча вышел.

Шарль лежал на кровати, откинувшись на подушки, и сквозь полусомкнутые веки наблюдал, как Женевьева, примостившись на маленьком стульчике возле комода, расчёсывает свои длинные пушистые волосы.

Во всех своих встречах с белошвейкой он больше всего любил именно этот момент. Во-первых, потому что волосы у девушки действительно были очень красивы, а во-вторых, потому что подружка наконец-то переставала требовать, чтобы он развлёк её какими-нибудь историями.

Вот теперь можно было расслабиться по-настоящему.

Девушка что-то мурлыкала себе под нос, а Шарль размышлял о том, что несмотря на хлопоты, связанные с приездом англичанина, ему удалось сделать самое главное: отправить письмо брату. Причём не с обычным курьером, а со специальной королевской рассылкой. А это значит, что Пьер получит письмо в кратчайшие сроки. Наверное, обидится, что младший брат снова отделался общими фразами, а может быть, поймёт. Он всегда был чертовски проницателен во всём, что касалось Шарля, и первое время после их расставания юноше безумно не хватало именно его общества.

Может, и впрямь увидеться с родными, пока не начались военные действия?

И могилу Жака навестить заодно…

Гасконец так задумался, что не заметил даже, как его подружка тихонько подкралась к нему и попыталась провести гребнем по волосам.

— Женевьева, нет! — Шарль перехватил её руки. — Ты же знаешь, что я не люблю этого!

— Прости, — совершенно не расстроившись, девушка потёрлась щекой о его грудь. — Просто я забываю всё время… А мне так нравятся твои волосы… их даже эта дурацкая седина не портит.

Лейтенант вздохнул, понимая, что злится вовсе не на возлюбленную, а на себя. За то, что нарушил одно из самых главных, установленных им самим правил: не думать о Жаке.

Юноша очень хорошо помнил, чем закончилась когда-то его встреча с Катрин, а потому, когда появилась Женевьева, постарался сделать всё, чтобы не допустить повторения подобной ситуации. Всё, что связано с погибшим другом — табу. Никаких мыслей, никаких воспоминаний, сомнительных поз и, упаси боже, никаких фантазий.

Возможно, он казался из-за этого холодным и сдержанным вдвойне, но его пассию вроде бы всё устраивало. Во всяком случае, девушка знала, что абсолютно вольна в своих поступках и, вздумай она уйти, лейтенант не станет удерживать её.

По крайней мере, за то время, что они были вместе, она не сделала ни одной подобной попытки.

Как казалось Шарлю, у них сложились своеобразные, но при этом приятные и необременительные для обоих отношения.

Когда два года назад одна из многочисленных белошвеек, обшивающих королеву и других придворных дам, начала строить глазки молодому мушкетёру, тот решил, что это очень даже кстати.

Во-первых, ему уже давно было не по душе посещение «лавок чести», где, несмотря на все предосторожности, за свои же деньги, помимо крайне сомнительного удовольствия, можно было подцепить массу малоприятных болезней.

Во-вторых, наличие постоянной дамы сердца позволило наконец-то пресечь все сплетни о трагической любовной утрате в прошлом. Пусть не до конца, но всё же, потому что расспросы на эту тему раздражали больше всего.

В-третьих, невзирая на душевные раны, которые Шарль безуспешно зализывал вот уже столько времени, физические потребности никуда не делись.

А Женевьева была юна, свежа и практически не испорчена близостью к придворной жизни.

И, хотелось надеяться, в дальнейшем также будет терпеть, в обмен на содержание, некоторые странности в характере своего кавалера.

Впрочем, гасконец никогда не интересовался, что подружка думает по этому поводу или что испытывает к нему, хотя и чувствовал, что Женевьеву такое равнодушие обижает ужасно.

Он не знал, что она заприметила его, ещё когда он был только кадетом.

Молоденький гасконец показался белошвейке крайне симпатичным, а седина в волосах делала его загадочным и привлекательным вдвойне.

Он долго не замечал её, и когда Женевьева уже отчаялась, вдруг пригласил на прогулку.

Естественно, она с готовностью ответила на его ухаживания, потому что, подобно всем девушкам, приезжавшим в Париж, кроме более-менее стабильного заработка мечтала о богатом покровителе.

И хотя молодой гасконец априори не мог быть богатым, не прогадала, потому что он неожиданно оказался удивительно щедрым кавалером.

Юноша без колебаний оплачивал белошвейке комнату, которую она снимала, водил её на прогулки, угощал сладостями. И непременно оставлял при каждом визите не меньше ливра на мелкие расходы.

При этом был абсолютно неревнив и не любопытен — поначалу девушка даже не могла понять, нравится ли ей такое отношение или, наоборот, оскорбляет.

А ещё Шарль д’Артаньян, в отличие от многих молодых людей, что добивались от симпатичной белошвейки взаимности, оказался крайне сдержан и, казалось, меньше всего интересовался физической близостью.

Да, он был нежен и внимателен, но частенько инициатива отправиться в постель исходила от самой девушки. А ещё чаще мушкетёр, навещая подружку, просто усаживался за стол в углу и, слушая её нехитрую болтовню, улыбался каким-то своим мыслям. А потом уходил, едва коснувшись на прощание губами щеки.

Больше всего Женевьеву настораживали его глаза. Даже когда гасконец улыбался, они оставались холодными и совершенно непроницаемыми. Она совершенно не могла понять, о чём он думает и, тем более, что чувствует.

Юноша напоминал ей туго сжатую пружину, и даже в моменты близости он не позволял себе расслабиться. Вообще казалось, что как раз с этой частью их встреч д’Артаньян старается покончить как можно быстрее.

Нельзя сказать, что девушку это слишком огорчало, просто поначалу казалось удивительным. Молоденький, хорошенький, да ещё и родом с горячего юга — и вдруг такая холодность.

Хотя, когда мушкетёр бывал в настроении — а несколько раз случалось и такое, — он становился просто великолепным любовником.

Конечно, причина была в женщине, оставившей после себя на память седину в волосах и тонкое железное кольцо на безымянном пальце — Женевьева даже не сомневалась в этом.

И как-то не удержалась, попытавшись разузнать о ней.

Продолжая всё так же безмятежно улыбаться, д’Артаньян ответил, что всё это — дела давно минувших дней, а потому она не должна забивать глупостями свою хорошенькую головку. Но выражение глаз у него при этом было такое, что Женевьева мигом прекратила все расспросы.

Но потом всё же заметила, надув губки:

— Если ты до сих пор любишь её… зачем тогда тебе я?

— Что-то не так? — теперь д’Артаньян выглядел донельзя удивлённым. — Или ты недовольна мной?

Она так растерялась, что даже не нашлась, что ответить.

И вправду, чего она хочет от своего кавалера?

Он щедр, внимателен, ненавязчив, ни разу не то что не ударил её, но даже голоса не повысил… Все подруги завидуют, и ей действительно не должно быть никакого дела до призраков из его прошлого.

Вроде бы не должно быть, потому что девушка вдруг поняла, что по-настоящему привязалась к мушкетёру.

Это отнюдь не входило в её планы, и Женевьева, чтобы убедить себя в обратном, одно время даже пыталась кокетничать со швейцарцами из личной охраны короля.

Правда, быстро перестала, потому что испугалась реакции д’Артаньяна. Нет, никакого скандала не было. Просто он как-то сообщил ей, со всё той же спокойной улыбкой, вскользь и совершенно между делом, что, если чьё-то общество ей более приятно, она может уйти в любой момент. Что отпустит её с лёгким сердцем, потому что понимает: он — далеко не самый лучший вариант для такой прелестной молодой девушки.

И она оставила все попытки понять своего лейтенанта. Просто приняла как есть — со всей холодностью, сдержанностью, седыми висками, многочисленными шрамами и прочими странностями характера.

…

Девушка вздохнула и провела пальчиком по губам гасконца.

— Шарль, нельзя быть таким скучным! Ты опять думаешь о своей службе, да? — скорее не спросила, а произнесла утвердительно.

— Вовсе нет, — лейтенант взглянул удивлённо, потому что действительно расслабился и не ожидал подобных нападок. — Я наоборот отдыхаю… и от всяких мыслей о службе в том числе.

А потом он сел, заставив девушку отстраниться.

— Женевьева, — закашлялся и долго не мог продолжить, — что не так на этот раз? Я пришёл, как только представилась возможность.

— Две недели! Ты не появлялся две недели!

— Я был занят, — молодой человек пожал плечами, явно не собираясь вдаваться в подробности, а глаза белошвейки тут же стали напоминать два огромных озера:

— Неужели нельзя было хотя бы записку прислать? Ну, вот такую малюсенькую?

Но потом Женевьева, видимо, взяла себя в руки, скривилась только горестно:

— Хотя… о чём я говорю, когда даже в обычной ситуации не могу дождаться от тебя ласкового слова?!

Первым желанием гасконца было подняться и уйти, но он сдержался.

Обнял подружку и долго гладил её по голове.

— Малыш, — попытался обратить всё в шутку, — ну чего ты ждёшь от человека, большую часть времени проводящего в обществе лошадей или таких же вояк, как он сам? Я не силён в комплиментах, ты же знаешь.

— Я думала, что надоела тебе, — девушка улыбнулась невольно. — При дворе столько красивых дам, а тут какая-то белошвейка…

Это был удобный момент, чтобы произнести ожидаемые слова и наконец примириться, но гасконец не сумел заставить себя.

Всё хрупкое умиротворение, которое он создавал с таким трудом в последние часы, было разрушено.

Чёрт, как же он ненавидел подобное выяснение отношений…

— Что происходит? — спросил резко, а Женевьева увидела, как каменеет у него лицо, и наливаются тяжестью глаза. — Объяснись!

— Ничего не происходит, — пролепетала девушка, отчаянно жалея, что вообще завела подобный разговор. — Просто я соскучилась по тебе…

Выражение лица мушкетёра не изменилось.

— Когда-то я уже говорил… — снова закашлялся. — Не знаю, что ты себе надумала или чего ждёшь от меня, но… Наши отношения не изменятся. Потому что большего, чем то, что уже есть, я дать тебе не смогу. Так что решай.

Кем-кем, а дурой Женевьева отнюдь не была.

— Ты неправильно понял меня, — стала медленно гладить его по щеке и груди. — Я действительно имела в виду лишь то, что соскучилась за эти две недели. И, конечно же, я ничего не хочу менять. Потому что мне очень хорошо с тобой.

— Мне тоже, — совершенно искренне ответил Шарль. Мысль о том, что придётся искать белошвейке замену и выстраивать с кем-то заново такие удобные для него отношения, вызвала приступ самой настоящей тоски. Нет, он не готов к подобному, а значит, надо сделать всё, чтобы сохранить существующее положение вещей.

— Всё в порядке? — Женевьева заглянула ему в глаза, улыбнулась робко. — Что мне сделать, чтобы ты не сердился?

Ну слава богу, и Шарль вздохнул с облегчением: кажется, ситуация под контролем.

А потом он приспустил штаны и толкнул голову подружки вниз.

— Ты знаешь, что, — откинулся на подушки. — Только медленно. Сегодня я действительно никуда не спешу.

Несмотря на состоявшееся примирение, размолвка с Женевьевой оставила после себя неприятный осадок.

Конечно, хотелось надеяться, что девушка сделает правильные выводы, но что-то подсказывало лейтенанту, что такими, как раньше, их отношения уже не будут никогда.

Он так уверился, что подружкой по отношению к нему движет расчёт, впрочем, вполне понятный, что как-то упустил момент, когда ситуация начала меняться.

Твою мать, только влюблённых девиц ему не хватало…

Теперь начнутся сцены ревности, требования ответного проявления чувств, горькие рыдания — при мысли об этом у Шарля начинали болеть разом голова, зубы и все остальные части тела, вместе взятые.

Конечно, гасконец понимал, что такие длительные отношения не могут стоять на месте и просто обязаны развиваться, но с другой стороны, что же делать, когда такое развитие ему абсолютно не нужно?

В его душе всё выгорело дочерна ещё три года назад, но разве объяснишь это прекрасной белошвейке?

Шарль представил себе, как он усаживает Женевьеву в кресло, рассказывает ей о Жаке и просит быть снисходительной к его слабостям — картинка получилась до того дикой, что он засмеялся даже. Неприятным хриплым смехом, мгновенно перешедшим в кашель.

— Д’Артаньян, что с вами? — де Бемо, подпоручик мушкетёров, взглянул на командира с удивлением. — Вы весь вечер сам не свой…

Подпоручик принадлежал если не к друзьям, то, во всяком случае, к приятелям. В чьём обществе Шарль иногда позволял себе сбросить маску невозмутимости и предстать живым человеком, который время от времени тоже может быть не в духе.

— Да нет, ничего, — юноша покачал головой. — Просто ума не приложу, как ещё расставить наших солдат, чтобы угодить капитану.

— Дайте-ка я взгляну свежим глазом, — де Бемо подсел к нему за стол. — Показывайте.

Он подвинул к себе исписанные мелким почерком листы, и следующий час мушкетёры посвятили уточнению графика дежурств на оставшиеся два дня, в течение которых герцог Бэкингем ещё собирался пробыть в Париже.

Наконец все детали были учтены, и Шарль, вызвав посыльного, отправил бумаги Тревилю.

— Спасибо, сударь, — юноша протянул заместителю руку. — Без вас я просидел бы над этими графиками ещё битых два часа.

— Да уж, от этого проклятого англичанина одни неудобства, — хмыкнул подпоручик. — Поскорее бы он убрался в свой Лондон и объявил нам войну. А на поле боя, как известно, разговор совсем другой.

— Вы знаете, я тоже не прочь сменить обстановку, — гасконец поднялся, набросил на плечи плащ. — Я ухожу, сударь. Проверю караулы и домой, потому что голова, если честно, просто раскалывается. Но если что — посылайте за мной в любое время.

Де Бемо кивнул, и Шарль оставил казарму.

…

Однако стоило ему выйти за ворота, как от стены соседнего дома отделилась тёмная фигура.

— Шевалье д’Артаньян! — а гасконец остановился, вглядываясь. — Давно ожидаю вас!

— Ваше сиятельство, — лейтенант наклонил голову, узнав Рошфора, одного из доверенных лиц кардинала. — Чем могу служить?

— О, многим, — старый шрам придавал даже самой обычной улыбке графа хищный вид. — Только не мне, а Франции.

— Идёмте, — гасконец осторожно двинулся вдоль улицы, стараясь не угодить в какую-нибудь лужу нечистот. — Вы выбрали не самое подходящее место для разговора.

— А это не я буду разговаривать с вами, — сказал Рошфор. — Я лишь простой посланник.

— Понятно, — Шарль придержал шляпу, чтобы её не унесло порывом ветра. — Когда меня ждут?

— Прямо сейчас. Если, конечно, у вас нет других, более неотложных дел.

— Всё иронизируете… Погодите, я возьму коня. Вы верхом?

— Да, — Рошфор кивнул. — Я оставил коня за углом. Потому что, признаться, заждался вас. Думал уже, вы никогда не выберетесь из этой проклятой казармы.

К сожалению, мне ещё придётся вернуться, подумал молодой человек, однако вслух сказал другое:

— Едем быстрее. Заставлять ждать монсеньора — дурной тон, не находите?

Раздумывая над тем, что домой ему, вероятно, сегодня уже не попасть, лейтенант прошёл в конюшню и взял первого попавшегося осёдланного коня. Ворона пожалел, побоявшись, что при быстрой скачке животное в темноте повредит себе ноги.

Тем не менее, до Пале-Рояля они добрались достаточно быстро.

Рошфор кивнул одному из слуг, и Шарля тотчас же провели в небольшой кабинет на втором этаже.

Судя по тому, как быстро это произошло, его действительно давно ждали.

Какой важной птицей я стал, с невольной усмешкой подумал гасконец: что бы сказал отец, узнав, что я вот так запросто шастаю по кардинальскому дворцу?!

В кабинете не было никого, кроме нескольких кошек, нагло развалившихся в самых неожиданных местах. В отличие от его преосвященства, обожавшего этих животных, Шарль был к ним крайне равнодушен. Более того, каждый раз, оказываясь рядом, еле удерживался от чисто мальчишеского, проказливого желания наподдать усатым нахалкам ногой под пушистый зад.

Одна из кошек спрыгнула со стола и прошлась в опасной близости от сапога гасконца. Юноша вознамерился уже реализовать своё желание, но тут двери за его спиной отворились, и появился кардинал. На руках у него была ещё одна кошка.

Поспешно согнав с лица улыбку, молодой человек склонился в низком поклоне.

Ришелье прошёл к столу и кивком указал на кресло напротив:

— Садитесь, шевалье. Я знаю, что вы устали, а впереди у нас серьёзный разговор.

Твою мать, подумалось Шарлю, да что ж сегодня за день такой? Сплошные разговоры, и один «приятней» другого…

Однако вслух он, разумеется, ничего не сказал. Сел в кресло, пристроив шляпу на коленях. Молча взглянул на кардинала.

Если бы гасконец признался кому-то, что первый министр не вызывает у него абсолютно никакого трепета, его бы сочли либо сумасшедшим, либо наглым вруном.

И тем не менее, это было так.

Более того, в присутствии его преосвященства Шарлю было куда спокойней и комфортней, чем в обществе собственного капитана. Может, оттого, что многие слова первого министра были словно отражением собственных размышлений молодого человека?

— Как ваше здоровье, д’Артаньян? — спросил его между тем кардинал. — Я слышал, вы серьёзно заболели?

— Нет, — юноша едва разомкнул уста, потому что, как на зло, захотелось раскашляться. — Благодарю вас, я здоров.

— Позвольте усомниться в этом, но… как вам будет угодно.

Ришелье помолчал, а потом заговорил опять:

— Когда-то я предлагал вам перейти ко мне на службу, и вы отказались.

Гасконец только кивнул.

— Наверное, я не удивлю вас, если скажу, что слежу за вашими успехами.

— Я просто исполняю свои обязанности… — Шарль всё-таки закашлялся. — Прошу простить.

— Вы необычный человек, д’Артаньян. Как правило, я никогда не предлагаю дважды, но вы даже в этом оказались исключением, — тонкие пальцы его преосвященства благодушно чесали кошку за ухом, однако глаза смотрели пристально и цепко. — Вы знаете, что должность капитан-лейтенанта моих гвардейцев… в силу определённых обстоятельств… вакантна со вчерашнего дня?

Несмотря на то, что Шарль слышал об этом, он удивился. Совершенно искренне, потому что подобного предложения всё-таки не ожидал.

Сравняться в статусе с де Тревилем… покончить одним махом со всеми сомнительными интригами и двусмысленностями… открыто служить человеку, чьи убеждения относительно будущего страны он в последнее время разделял всё больше и больше…

Одним словом, предложение было крайне заманчивым, и тем не менее Шарль покачал головой.

— Нет? — ответное удивление кардинала было столь велико, что он даже забыл разгневаться. — Не кажется ли вам, что вы преступаете все границы, юноша?

— Монсеньор, — лицо гасконца даже не дрогнуло, — поверьте, моё теперешнее положение вполне устраивает меня. Конечно, я помню, что обязан своим повышением исключительно вам…

— Своим повышением вы обязаны исключительно своим способностям! — резко оборвал его Ришелье. — Я лишь слегка форсировал события, потому что Тревиль, как вы догадываетесь, так и не простил вам Амьенского сада! И вы вечно прозябали бы в рядовых!

— Не совсем понимаю, о чём вы, — по привычке пробормотал Шарль, но, столкнувшись с взглядом собеседника, тут же переменил тон. — Я ценю вмешательство вашего преосвященства, однако…

Он замолчал, подыскивая слова. Ришелье ждал. Единственное, в чём проявилось его раздражение, так это в том, что он согнал с колен кошку.

Наконец молодой человек заговорил опять.

— Я всегда считал, что главное — служить Франции, а не какому-то определённому человеку. В силу этого и… ещё кое-каких обстоятельств… карьера не слишком интересует меня. Поэтому также… несмотря на цвет моего плаща… я всегда выполню распоряжение вашей светлости… коль оно будет способствовать укреплению величия нашего государства. Но менять одну роту на другую не стану. Хотя ваше предложение для меня крайне лестно, не скрою.

Кардинал долго не отвечал, и юноша уже успел мысленно примерить под себя все камеры в Бастилии. Но вот Ришелье поднял на гасконца глаза, и Шарль увидел, что тот улыбается.

— Вы удивительный человек, шевалье, уж позвольте повториться, — произнёс он. — А вместе с тем до обидного предсказуемы. Начиная разговор, я поспорил сам с собой, что вы откажете мне. И, как видите, выиграл.

— Или проиграли, — пробормотал лейтенант, а его собеседник рассмеялся:

— Поразительная наглость, вам так не кажется? Однако перейдём к делу.

— Ваше преосвященство, — вновь прервал его гасконец, — я попросил бы вас подумать… Учитывая наш предыдущий разговор и мой отказ… Вы по-прежнему хотите посвятить меня в свои планы?

— Похоже, у меня нет другого выбора, — сказал Ришелье. — Потому что вы нужны мне, д’Артаньян. Вы же хотите послужить Франции?

Неужели ночёвка в Бастилии отменяется? В какой-то момент Шарль был просто уверен, что покинет кабинет под конвоем гвардейцев. Но потом он отогнал пустые мысли и заставил себя сосредоточиться:

— Монсеньор, я весь во внимании.

— Итак, — кардинал наклонился и усадил обратно на колени изгнанную кошку, — кому, как не вам, известно о приезде герцога Бэкингема…

— О да, — мушкетёр скривился невольно. — Переговоры провалились, насколько я понимаю?

— У меня создалось впечатление, что переговоры — лишь предлог, а герцог приезжал совершенно с другой целью… ну да это вам не интересно… Так вот, война будет в любом случае. Что вы думаете по этому поводу, сударь?

— О Ла-Рошели? — Шарль пожал плечами. — Я бы ограничился фразой из древней истории: Карфаген должен быть разрушен.

— Браво, д’Артаньян! — Ришелье улыбнулся краем рта. — Я вижу, что не ошибся в вас. Итак, нас ждёт война. И она нужна всем. Бэкингему — чтобы отомстить за унижение, королю — потому что он хочет прослыть великим полководцем… и отомстить Бэкингему…

— Вам — потому что вы хотите укрепить Францию, — закончил гасконец. — Но зачем вам я?

— Не следует недооценивать себя. Так вот, будь моя воля, я бы не стал прибегать к военным действиям вообще. А поступил бы подобно Филиппу Македонскому… если уж мы начали использовать примеры из древних… Но королю нужна слава, вы понимаете это?

Чтобы возвыситься в глазах королевы, а англичанина, наоборот, унизить, подумал юноша; что ж тут непонятного?

Однако вслух он ничего не сказал, только кивнул.

— До определённого момента я позволю его величеству поиграть в солдатики, — продолжил между тем кардинал. — Но война, знаете ли, занятие сомнительное и непредсказуемое. А рисковать я не хочу, да и не могу. Одним словом, мне необходим человек, который в нужный момент проникнет в осаждённый город, свяжется с магистратом и передаст его членам мои условия, от которых они не сумеют отказаться. Или сделает так, чтоб не сумели. И я хочу, чтобы этим человеком были вы, д’Артаньян.

— Это не я недооцениваю себя, это вы меня переоцениваете, — усмехнулся Шарль. — Но я согласен.

— Вот так сразу, не раздумывая?

— А разве у меня есть выбор?

— Выбор есть всегда, — Ришелье усмехнулся в ответ. — Как и надежда. Так учит нас Писание. Но за согласие благодарю.

Он протянул руку, и лейтенант, склонившись в поклоне, коснулся её губами.

Кардинал кивнул:

— Ступайте. И ждите моих распоряжений.

Юноша тут же направился к выходу.

— Да, и подлечитесь, — сказал ему на прощание первый министр. — Потому что я действительно рассчитываю на вас.

— Я не подведу вас, — Шарль обернулся и улыбнулся так легко, будто не получил только что смертельно опасное задание. — Это не в моих правилах.

Он вышел в коридор.

Вокруг не было ни души — ни слуг, ни Рошфора, — только свечи мерцали в нишах стен. Шарль позволил себе прислониться к подоконнику и перевести дух.

Как ни странно, но на душе по-прежнему было удивительно легко.

Куда больший дискомфорт юноша испытал, отказываясь от чина капитан-лейтенанта гвардейцев, чем когда согласился быть парламентёром кардинала.

Хотя, возможно, только что он подписал себе смертный приговор…

А потом лейтенант уловил краем глаза какое-то движение сбоку; рука привычно легла на эфес шпаги. Но тут же расслабился.

У женщины, бесшумно появившейся на площадке, были светлые волосы и странные, почти прозрачные глаза. Шарль знал, что они оказывают на людей неприятное, но при этом совершенно завораживающее впечатление.

По крайней мере, в начале их знакомства женщина не раз пыталась испытать на молодом гасконце силу своих чар, а он в ответ только дразнил её, никак не реагируя на откровенные заигрывания.

— Ожье… — она была, пожалуй, единственной, кто называл его вторым именем. — Почему я не удивлена, застав вас здесь в этот поздний час?

Он осторожно взял её руку и поцеловал кончики пальцев:

— Миледи. Стоит ли говорить, что я не удивлён тем более?

— Не стоит. Я и так знаю, что вас практически невозможно поразить чем-либо.

— Практически, — как и всегда, словесная пикировка с леди Кларик доставляла Шарлю искреннее удовольствие. — Но вы, я вижу, не теряете надежды?

А женщина вдруг приблизилась вплотную и положила ему руки на плечи.

— Мой милый мальчик, — провела коготками по щеке гасконца, — неужели монсеньор не говорил вам, что надежда существует всегда?

Её светлые глаза оказались совсем близко, и лейтенант ощутил, как мурашки бегут у него по коже. Не от страха, нет, а от возбуждения — захотелось вдруг, чтобы миледи прижалась к нему ещё теснее.

— Говорил, — тем не менее, его лицо осталось невозмутимым. — Это любимая фраза его высокопреосвященства, будто вы не знаете.

С минуту женщина молчала, а потом вздохнула. А затем поцеловала легко, прямо в губы:

— Тогда я напомню вам также, что отчаянье — смертный грех. Подумайте над этим, Ожье. И перестаньте жить прошлым. Иначе можно проворонить будущее.

— Обязательно подумаю, — Шарль улыбнулся, словно не понял намёка. Убрал руки собеседницы со своих плеч, отстранился мягко. — Идите, потому что кардинал уже, верно, заждался вас.

— Вряд ли, — такое впечатление, леди Кларик нисколько не расстроил его отказ. — Потому что я всегда прихожу заранее.

И, лукаво улыбнувшись, скрылась за дверью кабинета.

…

Шарль попал домой только под утро.

После Пале-Рояля он направился в Лувр, чтобы проверить караулы. Затем пришлось возвращать в конюшню лошадь — стоит ли говорить, что в конце концов юноша чувствовал себя совершенно разбитым?

Однако, оказавшись в постели, он ещё долго не мог заснуть.

Слишком много событий произошло вчера. Слишком сильно могла измениться его жизнь, если вовремя не принять решительных мер.

Во-первых, Женевьева. Сложностей с этой стороны Шарль ожидал меньше всего, а потому ситуация с белошвейкой и вызвала у него настолько сильное раздражение. И теперь гасконец начинал сомневаться, сумеет ли он удержать чувства возлюбленной под контролем. И не проще ли будет распрощаться с Женевьевой, подыскав себе новую, не столь требовательную пассию.

Во-вторых, де Тревиль. Который за эти дни совершенно измучил его своими придирками. Конечно, именно на капитане лежит основная ответственность за безопасность проклятого Бэкингема, но Шарль-то прекрасно понимал, что дело совершенно не в этом… А потому мелочная мстительность старика огорчала вдвойне.

И наконец, в-третьих, предложение кардинала. Соглашаясь выполнить задание первого министра, лейтенант не испытывал ни досады, что ему, по сути, навязали довольно опасное поручение, ни тщеславия оттого, что кардинал среди десятков своих доверенных людей, выбрал именно его.

Нет, он согласился, потому что почувствовал: это единственно верное решение, именно такой реакции ждёт от него Ришелье.

И тем не менее, если он хотел в полной мере оправдать надежды первого министра, теперь следовало быть вдвойне осторожным.

Единственным позитивным эпизодом, оставившим в душе какое-то сладко-манящее чувство, была встреча с миледи. Леди Кларик была незаурядной женщиной — иначе кардинал вряд ли стал бы сотрудничать с ней, — и Шарлю, безусловно, было лестно её внимание.

И не менее приятно было вспоминать, какое возбуждение вызвало внезапно прикосновение её губ.

Гасконец невольно сравнил миледи с Женевьевой, однако тут же решительно отогнал эти мысли, понимая, что роман с прекрасной шпионкой может принести ему куда больше неприятностей и осложнений, чем отношения с белошвейкой королевы.

Нет, сначала война и задание кардинала, а потом… Вот потом можно будет подумать, не перевести ли ему отношения с леди Кларик на качественно иной уровень.

Когда юноша наконец заснул, за окном уже начало светлеть.

Однако прошло не более нескольких часов, когда он почувствовал, что кто-то осторожно касается его щеки.

Хотя, почему «кто-то» — это могла быть только тётушка Мари. А учитывая, что служанка позволяла себе вторжение в святая святых хозяина лишь в исключительных случаях, Шарль проснулся незамедлительно.

— Что случилось? — приподнялся на локте, убрав с глаз волосы, а старушка взглянула на него неодобрительно, словно он сам был виноват в том, что пришлось его будить:

— Что, что… пришли к вам.

— О, нет, — гасконец повалился обратно на подушки. — Я никого не жду.

— Вот и я так сказала, — женщина поджала губы. — Что вас вообще дома нет. А он: ничего, я подожду, пока не вернётся. Потому что ни в казармах, ни в Лувре г-на д’Артаньяна нет, а значит, он может быть только дома. И сидит уже третий час! Убираться мне, между прочим, мешает! Хотя что с этих провинциалов возьмёшь? Все они — хамы и невежи, покуда в Париже не пообтешутся…

— Погоди, — Шарль прижал ладони к вискам. — Какой посетитель, какой провинциал… ну что за чёрт, я спать хочу…

— Выгнать его? — деловито осведомилась тётушка Мари, однако молодой человек покачал головой:

— Нет, не надо. Я сейчас спущусь. Всё равно уже не засну.

— Сами не знаете, чего хотите, — пробурчала служанка, направляясь к двери. — То «не жду», то «не выгоняй»… Ладно, я пока за завтраком для вас схожу. Но чтоб к моему возвращению ноги его здесь не было!

— Слушаюсь, — невольно фыркнул Шарль и начал одеваться.

Он не стал мешкать, потому что, учитывая вчерашние события, неожиданный посетитель мог означать всё, что угодно.

Мог быть банальным просителем — тогда и в самом деле, мрачно подумал Шарль, стоит позволить тётушке Мари вышвырнуть его при помощи метлы, — но мог и оказаться посланником Тревиля или кардинала.

Хотя, конечно, лучше, чтоб просителем, потому что голова у гасконца болела немилосердно, и вникать в разные поручения начальства не было ни малейшего желания.

Он спустился вниз, в парадную гостиную, и, находясь ещё на середине лестницы, увидел человека, стоящего у окна.

Человек был высоким, одетым в дорожную куртку и со шпагой на боку.

Его плащ и шляпа были аккуратно сложены в одном из кресел.

При звуке шагов человек обернулся, попав при этом в полосу света. Яркие солнечные блики заиграли в его длинных волосах и зелёных глазах цвета светлого винограда.

А ещё у незнакомца было загорелое лицо с высокими скулами и упрямой линией губ — Шарль даже поразился, сколько деталей он ухитрился заметить за эти несколько мгновений.

Смотрел на прибывшего и никак не мог понять, отчего не ощущает ни рук, ни ног, а воздух никак не хочет попадать в лёгкие.

Перед ним стоял Жак. Живой-здоровый, а вовсе не погибший три с половиной года назад. Только одетый, как дворянин, а не в свои обычные штаны и просторную рубаху. И волосы у него почему-то не отливали медью, а просто были цвета спелой пшеницы.

Но при этом с таким же спокойным прищуром смотрели глаза — даже не просто зелёные, а с примесью тёмного золота, — и так же знакомо кривились губы.

Какой восхитительный кошмар, подумал лейтенант, вцепившись до крови под ногтями в дерево перил: такого в моей коллекции ещё не было…

В том, что всё это, начиная с прихода тетушки Мари, ему снится, он не усомнился ни на мгновение. Потому что в самом деле… ведь не мог же ему привидеться наяву давно погибший друг?

— Мальчик, — сказал тем временем незнакомец, — где твой хозяин?

У него был мягкий акцент уроженца севера, а Шарль даже глаза зажмурил от ужаса: нет, так не пойдёт, нужно срочно проснуться…

— Мальчик, — повторил приезжий, — твой хозяин дома? Или ты немой?

— Нет, — ответил наконец гасконец, не узнавая своего голоса, — я не немой и прекрасно понял ваш вопрос.

На негнущихся ногах он спустился в гостиную и, старательно обойдя кошмарного посетителя, уселся за стол.

Воздуха по-прежнему не хватало, а сердце стучало уже не в груди, а прямо в ушах — Шарль испугался, что сейчас просто лишится чувств.

Однако затем многолетняя выдержка всё-таки взяла своё. Лейтенант откинулся на спинку стула и, стараясь не смотреть двойнику Жака в глаза, спросил резко:

— Вы кто? Вам что надо?

Парень несколько раз ошалело моргнул, а потом вдруг рассмеялся:

— Я… чёрт побери, простите, что не узнал, г-н д’Артаньян! Даже не знаю, как так вышло, ведь дядя описывал мне вас…

— Дядя? — тупо переспросил гасконец, а молодой человек тут же сделался серьёзным:

— Учитель фехтования из Лиона, шевалье д’Эстурвиль. Он навещал вас недавно. Понимаю, вы могли забыть…

А потом приезжий чуть наклонил голову:

— Позвольте представиться. Жак д’Эстурвиль, к вашим услугам.

— Что? — переспросил Шарль и тоже засмеялся. Ему сделалось дурно.

Прищурившись, смотрел на племянника своего учителя, о приезде которого действительно уже давно успел забыть, а в висках стучала только одна мысль: Жак д’Эстурвиль… Жак… не может быть… нужно срочно проснуться, потому что…

Невероятно. Невозможно представить себе, чтобы два разных человека были так похожи между собой, да ещё и носили одинаковое имя. Выдержать подобный кошмар невозможно тоже.

— Сударь, — молодой д’Эстурвиль смотрел обеспокоенно, — что-нибудь не так?

О да, дружок, ты даже не представляешь себе, насколько не так… Однако вслух Шарль ограничился скупым вопросом:

— Надеюсь, рекомендательные письма при вас?

— Конечно, — и юноша вытащил из внутреннего кармана куртки конверт. — Вот.

Гасконец вскрыл его, искренне надеясь, что руки у него дрожат не так сильно, как ему кажется.

Он несколько раз начинал читать письмо заново, потому что глаза перепрыгивали со строки на строку, и лейтенант никак не мог уловить содержания.

«Дорогой Шарль, — писал учитель, — как мы и уговаривались, направляю к тебе своего племянника. Он неплохой мальчик и, обещаю, не подведёт тебя. Я рассказывал ему о тебе… в общих чертах, конечно… а потому он знает, что обретёт в твоём лице строгого, но справедливого командира. Ещё раз сердечно благодарю, что ты согласился принять участие в его судьбе».

— Сударь, — вновь подал голос приезжий, а Шарль, не удержавшись, прикрикнул на него:

— Молчите! Вы мешаете мне сосредоточиться!

И снова уткнулся взглядом в листок. Какое-то время молчал, борясь с искушением сообщить учительскому племяннику, что вакансии нет ни в одной из рот и не предвидится в ближайшее время, а, следовательно, парню желательно как можно скорее убраться восвояси.

А потом взялся за перо и быстро написал следующее: «Любезный де Бемо, прошу оказать подателю сего письма всяческое содействие во всём, что касается зачисления на должность кадета в роте мушкетёров его величества. Д’Артаньян».

— Вот, — по-прежнему избегая смотреть в глаза, протянул гостю сложенный лист. — Отправляйтесь обратно в казарму… полагаю, вы найдёте дорогу? Отыщите там подпоручика де Бемо. Он всё устроит.

— Спасибо… — д’Эстурвиль переводил растерянный взгляд с записки на гасконца, а Шарль поднялся, давая понять, что разговор окончен:

— Ступайте. И постарайтесь оправдать надежды своего дяди.

Возможно, молодой человек хотел спросить ещё о чём-то, но потом передумал.

— Благодарю, — уронил скупое и направился к двери.

…

Шарль даже не шелохнулся.

Жак д’Эстурвиль уже давно ушёл, а он всё продолжал сидеть, уставившись невидящим взглядом в письмо своего учителя, что по-прежнему лежало перед ним.

И даже не мог понять, что чувствует.

Удивление, обиду или боль, от которой по щекам ползли непрошеные слёзы… или все эти чувства, вместе взятые.

А может, ещё чувство искреннего восхищения изобретательностью Господа Бога, разыгравшего с ним такую бесподобную шутку. Такую изощрённую пытку… и по сравнению с ней боль в обломанных до крови ногтях — просто пустяк.

Пришла тётушка Мари. Долго что-то спрашивала. Кажется, о том, куда принести завтрак. Пусть с третьего или пятого раза, но Шарль всё же ответил. Кажется, чтоб поставила у него в спальне.

Затем он поднялся наверх. Не для того, чтоб поесть, а чтоб собраться на службу. Потому что сегодня герцог Бэкингем, если Шарль ничего напутал, конечно, отъезжал, наконец, в свой Лондон. А это значило, что лейтенант королевских мушкетёров, согласно своим обязанностям, должен был лично проводить карету первого министра за городские ворота.

О том, что в казарме он может столкнуться с племянником своего учителя… что теперь это будет происходить ежедневно… более того, что с сегодняшнего дня он обрёл протеже, за которого отвечает, но которого предпочёл бы больше не видеть вообще, гасконец старался не думать.

Он даже дышать старался не слишком глубоко, потому что в области сердца тяжело ворочалась такая горячая боль, что просто темнело в глазах.

Наконец, лейтенант собрался. И даже вроде бы успокоился. Даже глаза не выглядели такими красными, а лицо, наоборот — до невозможного белым.

Однако затем Шарль снова вспомнил, как удивлённо смотрели глаза приезжего парня — такие знакомые, в окружении таких же знакомых золотистых ресниц, — а следом наткнулся взглядом на поднос с едой и не выдержал.

Видимо, он всё-таки переоценил свои силы — юноша ещё успел отвернуться от кровати, когда его жестоко стошнило прямо на ковёр. Слезами и жёлчью — выворачивало долго и тщательно, даже когда в желудке уже не осталось намёка не то что на вчерашний ужин, но и на позавчерашний.

И вместе с тем, случившееся как-то сразу отрезвило его.

Снова ощутив ту же восхитительную пустоту, какая присутствовала в его душе разве что три года назад, он спустился в кухню. Не объясняя ничего служанке, взял первую попавшуюся тряпку и кое-как прибрал в комнате. Потом выпил добрых полбутылки вина, чтобы заглушить резкий привкус горечи во рту.

Изо рта горечь послушно переместилась в душу, и тогда Шарль отправился на службу.

Жак д’Эстурвиль сидел в казарме в ожидании своей очереди заступать в караул и, от нечего делать, наблюдал, как остальные мушкетёры играют в карты.

Занятие это не одобрялось ни королём, ни кардиналом, но, несмотря на все запреты и штрафные санкции, продолжало процветать. Особенно если учесть, что играли в этот раз не на деньги, а на желание, и что лейтенант д’Артаньян отсутствовал вот уже несколько дней.

Конечно, командир всегда смотрел на подобное нарушение сквозь пальцы, но мушкетёры предпочитали не искушать судьбу.

Лейтенанта откровенно побаивались и на рожон старались не лезть.

Это было тем более удивительно, если вспомнить, при каких обстоятельствах произошла их первая встреча. Впрочем, молодой человек благоразумно предпочитал об этом помалкивать.

Он вообще был не любитель откровенничать, особенно с людьми, которых практически не знал.

К тому же д’Артаньян действительно произвёл на него неизгладимое впечатление.

«Жак, — сказал дядя юноше перед отъездом, — я немало рассказывал о моём бывшем ученике, но тебе следует хорошенько запомнить одно: он очень талантливый, но при этом очень своеобразный… я бы даже сказал, крайне тяжёлый человек. Следи за своими поступками и словами, потому что заслужить его уважение будет очень непросто».

И что же?

Человек, о котором дядя всегда говорил с таким искренним восхищением, оказался практически мальчишкой. Из его рассказов Жак знал, что будущему командиру около двадцати одного года, а увидел худого подростка с измученным серым лицом и обильной сединой в волосах.

Это и впрямь была очень странная встреча.

Конечно, д’Эстурвиль-младший где-то подозревал, что человек, занимающий подобную должность, всегда крайне занят, а потому вряд ли помнит об обещании позаботиться о чьём-то там племяннике, однако такого неприязненного приёма, который был оказан ему, всё-таки не ожидал.

Д’Артаньян, создавалось такое впечатление, всем своим видом хотел показать молодому человеку, насколько некстати его появление в доме на углу набережной и улицы Бак.

Был бледен, смотрел тяжело и всё время куда-то в сторону, разговаривал резко… вообще не дал рта открыть. Даже о дяде не спросил.

И как же глупо получилось… как его вообще можно было спутать с прислугой?

Может, оттого он и обиделся?

Хотя, с другой стороны… как д’Артаньян должен был поступить? Броситься к незнакомому просителю с распростёртыми объятьями?

Он и так сделал для него чертовски много.

Подпоручик де Бемо, к которому д’Артаньян направил Жака, принял лионца весьма радушно. Прочёл записку, поцокал языком, а потом сообщил, что молодой человек — почти счастливчик, коль за него просит сам лейтенант. Потому что на его памяти — а память у него преотличная, — такое случается впервые.

Помог снять пристойную комнату на соседней с казармами улице, объяснил обязанности, представил остальным мушкетёрам.

Конечно, поинтересовался, впрочем, достаточно деликатно, кем кадет приходится лейтенанту.

Жак честно ответил, что его дядя обучал д’Артаньяна фехтованию, когда тот учился в Лионском военном пансионе, после чего подпоручик сказал: «О!» и всякие расспросы прекратил.

Обязанности кадета оказались простыми, скучными и мало чем отличающимися от тех, которые молодой человек исполнял при лионском гарнизоне.

Мушкетёры его величества дежурили в караулах возле Лувра, а также во внутреннем дворе королевской резиденции. Непосредственно в монаршие покои доступа не было: там несли службу швейцарцы и королевские жандармы.

Как поговаривали, потому, что от сапог господ мушкетёров, украшенных каблуками и шпорами, слишком много шума и грязи.

Караулы тщательно проверялись непосредственно лейтенантом, а в его отсутствие — подпоручиком.

Существовали ещё проверки оружия, занятия по фехтованию и верховой езде, где лейтенант безжалостно гонял своих солдат и за малейшую небрежность, как загодя просветили новенького, запросто мог отправить на гауптвахту или в дополнительное дежурство.

Впрочем, за эти дни Жак видел д’Артаньяна всего однажды.

Тот вошёл в казарму стремительным шагом, едва прикасаясь рукой к шляпе в знак приветствия.

Отозвал в сторону де Бемо и долго расспрашивал о чём-то. На д’Эстурвиля не взглянул, несмотря на то, что тот стоял совсем близко. Хотя мог бы, пусть даже из вежливости, поинтересоваться, как устроился его протеже.

Такое равнодушие неожиданно задело лионца за живое, и он пообещал себе выбросить все мысли о лейтенанте из головы.

В конце концов, ему вполне хватало проблем, связанных с обустройством в столице.

…

Впрочем, проблемами это назвать было нельзя — скорее, неизбежными хлопотами.

В Париже, по сравнению с которым шумный Лион казался снулым провинциальным городишкой, ещё предстояло освоиться.

Как и найти общий язык с остальными мушкетёрами.

А пока Жак старался держаться со всеми вежливо, но сдержанно, предпочитая для начала присмотреться, а потом уже делать какие-то выводы. Не сказать, чтоб он сильно нуждался в новых приятелях, однако понимал, что их появление неизбежно.

Общение никогда не было его сильной стороной, но со временем д’Эстурвиль-младший научился замечательно притворяться этаким жизнерадостным рубахой-парнем, всегда готовым на весёлое времяпровождение.

Он довольно быстро завязал ровные и вполне дружелюбные отношения с большинством солдат, особенно выделив Жана Арно де Террида, потому что, как выяснилось, тот тоже был родом из Лиона, и гасконца Луи де Мелена, приехавшего откуда-то из Дакса, а может быть, По.

Гасконцев в роте, кстати, было большинство. Смуглые, горластые, с лихо закрученными усами, они шатались в свободное от службы время по улицам и тавернам, задирая всякого, кто осмеливался даже просто косо взглянуть в их сторону.

Д’Артаньян же разительно отличался от них. И хотя они беседовали всего лишь однажды, он показался Жаку чересчур резким и сдержанным одновременно. Юноша даже не мог вспомнить, присутствовал ли в его речи такой характерный и такой смешной гасконский акцент.

Ну вот, опять — и д’Эстурвиль досадливо прикусил губу, — ведь решил же не думать об этом странном мальчишке, а мысли всё равно упрямо возвращаются…

— Эй, новенький! — окликнул его в этот момент один из солдат. — Чего киснешь? Присоединяйтесь к игре!

Луи де Девезо де Ранкунь тоже был гасконцем. Или беарнцем, как он всегда любил уточнять. Один из немногих, он с самого начала вызывал у молодого лионца стойкую антипатию. И дело было даже не в его бесцеремонности, часто переходящей в откровенную бестактность: неприязнь возникла сразу, и Жак не стал искать её причины. Просто постарался свести общение к минимуму. Как с Ранкунем, так и с двумя его прихлебателями: бургундцем де Пави и бретонцем Анри де Лоном.

Тем не менее он поднялся и подошёл.

— Каковы ставки? — поинтересовался спокойно, а де Мелен подвинул ему стул:

— Присаживайтесь. Ставки самые приятные.

— Ага! — захохотал де Ранкунь. — Кто проиграет, угощает ужином!

Жак молча принял карты.

Он понял намёк. Вне зависимости от исхода игры ему предлагали угостить новых сослуживцев едой и выпивкой.

Ещё одна традиция, которой не избежать…

Что ж, радует лишь то, что традиция не самая неприятная, а деньги, привезённые из дому, он ещё растратить практически не успел.

А потому юноша позволил обыграть себя и спросил с самым невозмутимым видом:

— Куда направимся, господа? Буду благодарен, если решите за меня, потому что я пока ещё скверно знаю город.

— В «Сосновую шишку»! — нагло сказал де Ранкунь, а Этьен дез Эшероль, тоже, кстати, беарнец, взглянул на него укоризненно:

— Вы перегибаете палку, сударь. «Шишка» — удовольствие не из дешёвых. Давайте не станем вот так сразу разорять нашего новичка.

— Идёмте в кабаре «Эшарп бланш», — поддержал его де Террид, служивший в кадетах уже около года, а потому успевший досконально изучить все злачные места Парижа. — Это в квартале Марэ, и там отличная выпивка.

Сказано — сделано. Молодые люди быстро собрались и час спустя уже сидели в «Белом шарфе». Сдвинули для удобства два стола, позвали трактирщика. Для начала заказали несколько бутылок бордо, бержерака, а также сладкого сотернского вина. А к ним — хлеба, сыра и совершенно устрашающих размеров индейку.

Жак прикинул, сколько денег у него в кошельке, и занервничал: если веселье затянется, ему придётся влезать в долги уже с первых дней пребывания в столице.

Но тут, словно подслушав эти мысли, на помощь ему пришёл де Террид:

— Господа, вы помните, что в полночь нам заступать в караул? Так что давайте следить за временем.

— И не сильно напиваться, — поддержал его де Мелен. — Потому что если с проверкой заявится д’Артаньян, а не де Бемо, нам всем будет несдобровать.

— Да ладно вам! — де Ранкунь беспечно махнул рукой. — Слава богу, он уехал и неизвестно, когда вернётся.

— А даже если и вернулся… — угодливо хихикнул де Пави. — Бордоские вина тем и хороши, что не оставляют запаха.

— Смотря сколько выпить, — заметил де Мелен, а беарнец замахал на него руками:

— Сколько бы я ни выпил — это касается только меня! Не хватало ещё, чтоб всякие… гм… указывали, сколько мне пить!

— Осторожно, сударь, — сказал Эшероль, разливая вино по кружкам. — Он — наш лейтенант…

— А вы донесите на меня! — нагло парировал мушкетёр. А потом вдруг обернулся к Жаку:

— Или, может быть, это сделаешь ты, дружок? Ты ведь, как-никак, его протеже…

Наступила тишина. Все уставились на новичка, с явным интересом ожидая его реакции.

— Вы ищите ссоры, или мне кажется? — как можно спокойнее, поинтересовался д’Эстурвиль. — Если да, то почему бы вам открыто не вызвать меня на дуэль? К чему приплетать сюда д’Артаньяна?

— Да просто потому, что д’Артаньяна он на дуэль не вызовет никогда, — фыркнул де Террид. — А если вдруг даже и решится вызвать, лейтенант никогда не примет вызова, вы же его знаете.

— Почему? — удивился Жак, невольно забывая как о начавшемся конфликте, так и о данном самому себе обещании не думать о дядином ученике. — Это… очень странно…

— Да он вообще странный, и странно, что вы до сих пор не заметили этого, — сказал де Террид. — Уж простите за каламбур.

— Мы встречались всего один раз, — пробормотал молодой человек. — И я совсем не знаю его. Но буду благодарен, если расскажете.

— А, ну да, он же знакомец вашего дяди, — кивнул кадет. — Де Бемо говорил…

— Да, мой дядя когда-то был учителем д’Артаньяна. Это постыдно, что я воспользовался их знакомством?

— Да нет, — де Террид пожал плечами. — Наоборот, вам повезло, что у вас оказался в знакомых, пусть и отдалённых, сам лейтенант королевских мушкетёров.

— Иначе в эту роту не попасть, — хмыкнул де Пави, а де Ранкунь, тот даже зубами скрипнул:

— Хотелось бы мне знать, кто, на самом деле, стоит за нашим лейтенантом. Вы же не будете утверждать, будто верите в сказку о том, что его поставили над нами только потому, что его отец когда-то там сто лет назад знавал де Тревиля?

— Почему нет? — де Мелен пожал плечами. — Многие из нас пришли в эту роту именно таким путём. А что до д’Артаньяна, то никто, по-моему, не сможет упрекнуть его в том, что он незаслуженно носит мушкетёрский плащ. А вы, де Ранкунь, просто предвзяты, что вовсе не украшает.

Беарнец насупился, однако ничего не ответил: Жак уже не раз замечал, что де Ранкунь предпочитает задирать других солдат, однако никогда не доводит дело до непосредственного выяснения отношений. То ли боится, то ли получает удовольствие уже от того, что просто портит людям настроение, чёрт его разберёт.

Вместе с тем обстановка как-то сразу разрядилась, и разговор потёк более спокойно.

— Вы, д’Эстурвиль, — говорил между тем Эшероль, — запомните одно: распоряжения нашего лейтенанта следует выполнять беспрекословно. Не пытайтесь спорить с ним или делиться какими-то своими соображениями: его это не интересует. Просто качественно выполняйте свои обязанности, и будет вам счастье.

— И не смотрите, что он выглядит, как подросток, — поддержал товарища де Террид. — Д’Артаньян может быть крайне жёстким и злопамятным. Вот, например, почему я до сих пор хожу в кадетах, как думаете? Да потому, что командир до сих пор не желает забыть некоторые мои… промашки в обращении с оружием… во время осады Ре.

— Но вы, я вижу, вовсе не в обиде? — Жак улыбнулся невольно, чувствуя, что земляк нравится ему всё больше.

— Нет, ничуть, — тот пожал плечами. — Я же сам виноват. А д’Артаньян… он, конечно, как я уже сказал, может быть жестоким… но несправедливым — никогда.

— И не вздумайте впутаться в какую-нибудь историю с дуэлью, — продолжил следом за лионцем де Мелен. — Уж не знаю, по какой такой причине, но д’Артаньян на дух не переносит дуэлянтов. Он безо всякого сожаления отдаст вас в руки правосудия. В лучшем случае, отделаетесь недельной гауптвахтой, а в худшем — вылетите из роты или вообще пойдёте под суд.

— Я не собираюсь без надлежащей причины обнажать шпагу, — пробормотал Жак. — Дуэль — это серьёзно.

— О, тогда вы найдёте с лейтенантом общий язык! — хмыкнул де Ранкунь. — Хотя, говорят, он не всегда был таким.

— Да, — поддержал его де Лон, — рассказывают, что, едва прибыв в Париж, д’Артаньян устроил дуэль не с кем-нибудь, а с Атосом, Портосом и Арамисом! Вы уже познакомились с этой знаменитой троицей?

— Ещё не пришлось, — ответил молодой человек. — Что, со всеми тремя одновременно?

— Ну да. И вышел победителем.

— Что за чепуху ты несёшь? — брызгая слюной, завопил де Ранкунь. — Это они вызвали мальчишку! Но до дуэли, к сожалению, не дошло, потому что вмешались господа гвардейцы!

— Правильно, а я о чём? — кивнул де Лон. — Он дрался с гвардейцами и смертельно ранил самого де Жюссака…

— Как, смертельно? — удивился д’Эстурвиль, уже имевший честь познакомиться с лейтенантом гвардейцев. — Меня же… на днях представляли ему! Он жив и здоров!

— Потому что наш де Лон — ещё то трепло! — ответил де Мелен, а остальные мушкетёры прямо зашлись от хохота. — Он так боится д’Артаньяна, что готов приписать ему бог весть какие ужасы!

— А я вообще слышал, что д’Артаньян не дерётся на дуэлях, потому что в своё время по случайности заколол в поединке брата своей возлюбленной, — сообщил де Террид. — Семья девушки была против их романа… брат красотки вызвал нашего лейтенанта на дуэль и погиб. Такого его пассия вынести не смогла, и они расстались. Поэтому д’Артаньян и поседел.

— Ага, и страдает до сих пор, — сказал де Пави, но при этом с какой-то гаденькой ухмылкой. — Видели кольцо у него на руке? Ну вот… А потом родня девицы упекла его за убийство в тюрьму, и там он подцепил не то чахотку, не то ещё какую заразу… Слышали, как он кашляет?

— Да, — пробормотал д’Эстурвиль.

Он хотел было возразить, что от чахотки д’Артаньян давно излечился… дядя однажды рассказывал, правда, в общих чертах, как в своё время они с пансионным лекарем боролись за жизнь любимого ученика… а постоянный кашель — это, видимо, уже остаточное явление, однако промолчал. Ему вдруг сделалось неприятно. Почему-то показалось, что, обсуждая за глаза лейтенанта, они занимаются чем-то постыдным.

А потому лионец решил сменить тему беседы.

— Спасибо за информацию, господа, — вновь наполнил бокалы. — Самое главное я себе уяснил. Чтобы заслужить плащ мушкетёра, мне следует хорошо выполнять свои обязанности и не пререкаться с начальством.

— И следить за состоянием оружия, а также лошади, это де Террид вам верно заметил, — добавил де Мелен. — Во всём, что касается экипировки, д’Артаньян ещё более требователен и придирчив. Погодите, вот он вернётся и погоняет вас, как следует. Невзирая на дядю и прочие знакомства.

— Я уже вернулся, — послышался откуда-то сбоку тяжёлый, неприятный голос, и лейтенант мушкетёров, стряхивая с плаща дождевые капли, подошёл к их столу. — Здравствуйте, господа. Я вижу, инструктаж новичка идёт полным ходом?

Жак с удивлением увидел, как мушкетёры, словно по команде, смешались и замолчали. Даже хам де Ранкунь избегал встречаться с д’Артаньяном глазами.

А потому, чтоб хоть как-то разрядить обстановку, он ответил за всех:

— Добрый вечер, г-н лейтенант. Присядете?

Д’Артаньян медленно повернулся к нему и некоторое время разглядывал в упор, словно какое-то диковинное животное.

По крайней мере, у молодого человека сложилось именно такое впечатление, и ему стало чертовски неуютно под холодным, немигающим взглядом чёрных глаз гасконца.

— Благодарю, но нет, — сказал, наконец, а потом вообще отвернулся. — Хочу напомнить вам, господа, коль мы так… удачно встретились… что через час вы должны заступить в караул.

— Мы всё помним, д’Артаньян, — к де Ранкуню, видимо, уже вернулось его нахальство. — Так что можете идти баиньки.

— Хочу напомнить вам так же, — в лице лейтенанта ни один мускул не дрогнул, — что завтра после обеда я жду вашу группу в фехтовальном зале. Прошу не опаздывать.

И, не дожидаясь ответа, оставил залу.

— Вот, пожалуйста, — сказал после его ухода неугомонный беарнец. — И в этом весь д’Артаньян. Высокомерный сукин сын.

— Да, — поддержал его де Лон. — И таков он во всём, учтите. А то вы, д’Эстурвиль, сидите тут с такой физиономией, словно думаете, что мы вас обманываем.

— Вы ошиблись, — как Жак ни сдерживался, а вышло резко. — Я думаю лишь о том, что нам и впрямь следует собираться, если мы хотим вовремя заступить в караул.

Он ожидал возражений, однако большинство мушкетёров неожиданно поддержали его.

Наскоро допили вино, обглодали последние косточки, расплатились с трактирщиком и оставили таверну.

Надо идти, сказал себе Шарль и всё равно остался сидеть за столом.

Надо идти, повторил он в пятый или шестой раз.

Надо…

Так скверно он не чувствовал себя уже очень давно.

Голова болела, не переставая, вот уже которые сутки.

Где-то между рёбрами тяжело ворочалась невыносимо острая игла.

Желудок ныл, требуя полноценного обеда, но при малейшем намёке на мысли о еде к горлу подкатывала такая жгучая тошнота, что юноша даже вздохнуть боялся.

Хорош он будет, если его стошнит прямо на уроке фехтования…

А ведь ещё вчера утром он был абсолютно уверен, что сумел взять себя в руки.

Поначалу помог отвлечься ненавистный Бэкингем, которого нужно было выпроводить из Парижа.

Шарль во главе отряда мушкетёров следовал за каретой герцога до самого Блуа. Радовало то, что англичанин так и не узнал его, хотя всю дорогу периодически высовывался из окна, окидывая лейтенанта задумчивым взглядом.

— Скажите, шевалье, — спросил он, уже прощаясь, — ваше лицо кажется мне таким знакомым… Мы нигде не виделись раннее?

Герцог говорил на вполне приемлемом французском, юноша же, чтоб запутать его окончательно, ответил по-английски.

— Возможно, ваше сиятельство, — подъехал к самой карете да ещё и голову наклонил так, что поля шляпы закрыли пол-лица. — Я часто проверяю посты вокруг Лувра.

— А, — сказал Бэкингем и потерял к молодому гасконцу всякий интерес.

Потом Шарль вернулся в Париж, долго докладывал обо всех подробностях поездки де Тревилю.

Тревиль выслушал его, покивал, а потом поинтересовался, прищурившись: что это за новый кадет появился в роте? Болтают даже, он — протеже шевалье д’Артаньяна… или что-то путают, нет?

Ох, как лейтенанта всегда раздражал этот его ехидный прищур…

Он едва сдержался.

А потом сообщил сухо, что да, можно считать и так.

Мальчишка — племянник его учителя фехтования. Дядя просил за него, и Шарль не сумел отказать бывшему учителю. Тем более что вакансия есть, и назначение на должность кадета начальство ни к чему не обязывает.

Но если г-н капитан посчитает нужным, он тотчас же укажет юнцу на двери.

Да нет, зачем же так обходиться с молодым человеком, возразил де Тревиль. Пусть служит, тем более, как ему доложили, это, судя по всему, весьма достойный молодой человек.

Конечно, уверен, что поймал меня на крючок, подумал тогда Шарль, чувствуя, как внутри закипает глухое раздражение. Радуешься, что теперь сможешь манипулировать мной… а вот чёрта с два.

Как будет угодно г-ну капитану, сказал в ответ. Он проследит, чтоб новый кадет ни в чём не уронил честь роты. Позволено ли ему идти?

Де Тревиль, конечно же, позволил, и юноша из особняка капитана отправился прямиком к Женевьеве, где провёл ещё сутки. Правда, лучше бы не ходил, потому что совершенно напугал подружку застывшим выражением лица и отвратительно-грубым поведением в постели.

А как ещё он мог себя вести, если стоило только расслабиться, как вспоминалась освещённая солнцем высокая фигура в проёме окна, и то, с каким спокойным достоинством молодой д’Эстурвиль наклонил голову: позвольте представиться…

И хотя следом за этим воспоминанием обязательно накатывал невыносимый рвотный позыв, он всё равно не мог остановиться.

Вновь и вновь вызывал в памяти загорелое скуластое лицо, глаза в обрамлении пушистых ресниц, упрямо сжатые губы. А затем думал о Жаке, которого любил, и всё пытался понять, действительно ли они похожи, или это ему просто показалось.

Понять не удавалось.

Единственное, что вспоминалось, так это то, что у племянника его учителя вроде бы светлые волосы. А не медно-рыжие, как у артаньяновского кузнеца.

Но потом, кажется, ему удалось взять себя в руки.

Удалось успокоиться. Он даже приноровиться дышать так, чтобы игла в сердце не ворочалась столь явно, а желудок не скручивало от жестокой рези.

В конце концов, всё не настолько плохо.

Это ведь не настоящий Жак, восставший из мёртвых.

Это совершенно другой человек, возможно, и близко не похожий на него.

Просто Шарлю показалось после нервного дня и бессонной ночи.

Подумаешь, глаза одного цвета… Подумаешь, одинаковое имя…

Но ведь характеры-то одинаковыми быть не могут.

И мальчишка, как бы он ни был внешне похож на Жака из Артаньяна, никогда не сможет заменить его.

Никто не сможет.

Вообще.

А потому следует сделать всё, чтобы наладить прежнюю жизнь.

А чтоб не бередить себе душу, просто свести общение к минимуму.

В конце концов, своё обещание учителю Шарль сдержал, племянника пристроил.

А дальше пусть крутится сам — он не подойдёт к нему даже на пушечный выстрел.

Решив так, гасконец подумал, что самое время поужинать, прежде чем проверять караулы. Специально не пошёл в «Сосновую шишку», где можно было встретить знакомых, а отправился подальше от Лувра и казарм, в квартал Марэ.

И надо же было такому случиться, чтоб именно там он наткнулся на своих подчинённых.

Человек шесть или семь, как мушкетёры, служившие не первый год, так и кадеты. А среди них, конечно, Жак д’Эстурвиль.

Ну естественно, заставили парня раскошелиться и угостить всех ужином в честь поступления на службу… а может, он и сам был не против…

Да и какая разница.

Главное, что аппетит у Шарля пропал начисто, и снова накатила тоска вперемешку со злостью.

Твою мать, да что же это такое…

Он едва заставил себя взглянуть в сторону своего протеже. Похож или нет?

Снова не понял, потому что черты лица молодого человека вдруг начали расплываться перед глазами. Тот спросил о чём-то — гасконец даже не разобрал, но на всякий случай отказал. Всё, на что лейтенанта хватило — это напомнить мушкетёрам о скором дежурстве и поспешно уйти.

…

А теперь вот он сидел в малой приёмной и битый час уговаривал себя подняться в фехтовальный зал.

Знал, что уже опаздывает, чего не позволял себе никогда, но мысль о встрече с двойником Жака вызывала такой панический страх, что становилось всё равно.

В двери деликатно поскреблись.

Всё, тянуть нет смысла.

В любом случае, встреч и общения не избежать… чёрт бы побрал д’Эстурвиля и его племянника заодно.

Шарль перетянул волосы кожаным шнурком, чтоб не мешали во время занятия, и поднялся в залу.

Вошёл стремительно, а галдевшие до того мушкетёры тут же поспешно прекратили всякие разговоры. Сегодня их было две группы, и гасконец, отметив вскользь, где стоит д’Эстурвиль, переместился к противоположному краю шеренги.

— Построились, — сказал негромко, и среди солдат тут же началось привычно-упорядоченное движение. — Быстрее. Это следовало сделать до моего прихода.

Уловив, что их лейтенант явно не в духе, мушкетёры вытянулись в струнку.

Заложив руки за спину, Шарль двинулся вдоль образовавшихся рядов.

В наступившей тишине был слышен его бесстрастный, хрипловатый голос:

— Хорошо. Сапоги привести в порядок. Покажите шпагу. Отчего клинок не начищен? В прошлый раз я просил вас подтянуть перевязь, а она, как и прежде, болтается… почему?

Солдаты, не получившие замечаний, вздыхали с облегчением, уличённые же в нерадивости начинали возиться, пытаясь исправить недостатки, насколько это позволяла ситуация.

Так лейтенант дошёл до края шеренги. Остановился перед новеньким.

Ну, сказал сам себе, соберись: это ведь не Жак. Раз, два, три — и поднял на д’Эстурвиля глаза.

Кадет встретил тяжёлый взгляд командира на удивление спокойно. Более того, позволил себе улыбнуться:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — неожиданно для самого себя ответил Шарль. — Вижу, вы уже вполне освоились?

— Наверное, — молодой человек снова улыбнулся. — Хотите видеть, в каком состоянии моя шпага?

— В другой раз, — и гасконец заставил себя отвернуться. Скомандовал:

— Разойтись. Берите рапиры. Становитесь к стене. Разрабатываем ноги. Затем кисть. Не отлыниваем.

Началась разминка. Мушкетёры, уже привыкнув к порядку упражнений, выполняли их без лишних понуканий. Шарлю оставалось только ходить между рядов, внося коррективы в движения своих подчинённых.

Мучительно хотелось взглянуть, как двигается молодой д’Эстурвиль, но юноша удерживался из последних сил, заставляя себя заниматься другими солдатами.

И как же невыносимо медленно тянется время…

Наконец он решил, что его подопечные размялись достаточно:

— Разбейтесь на пары, — отошёл к центральному окну, чтобы был максимальный обзор. — Отрабатываем простые и двойные финты, полувольты. Потом — удары по шпаге, уход в сторону, перехват. Запомнили последовательность?

— Да что тут запоминать? — де Ранкунь презрительно пожал плечами. — Каждый раз одно и то же! Вы бы лучше научили нас каким-нибудь секретным приёмчикам, г-н лейтенант.

Шарль незаметно вздохнул.

С заносчивым беарнцем у него сложились крайне запутанные и неприятные отношения. В своё время дело едва не дошло до дуэли, и с тех пор мушкетёр не упускал возможности задеть юношу. По-настоящему, правда, не получалось ещё ни разу, тем не менее, постоянные и вроде бы беспричинные нападки раздражали.

Однако сейчас вопрос де Ранкуня даже обрадовал, потому что позволил отвлечься от тягостных мыслей.

— Для хорошего фехтовальщика не существует неотразимых ударов, — лейтенант закашлялся тяжело, но почти сразу же продолжил. — В крайнем случае, от удара можно увернуться. Никаких «тайных приёмов» не существует: это — сказки шарлатанов, предназначенные для ленивых и невежественных школяров, не желающих постоянно работать над собой и мнящих, будто за несколько занятий можно усвоить пару приёмчиков и стать неуязвимыми.

Помолчал, а потом закончил насмешливо, наблюдая с удовольствием, как вытянулась физиономия солдата:

— Единственное «тайное оружие» — и я не раз говорил вам об этом — это неожиданность, нестандартность, действие вразрез с академическими правилами.

— Например? — ну конечно, как-то это де Пави не поддержит своего приятеля? — Покажите.

Несмотря на то, что бургундца Шарль любил ещё меньше, чем де Ранкуня, юноша и не думал отказываться. На самом деле, подобные ситуации были ему по душе, потому что заставляли постоянно быть в форме и не позволяли расслабиться. Да и к тому же, он всё-таки тешил себя слабой надеждой, что умения, которые он демонстрирует, и впрямь помогут кому-нибудь в минуту настоящей опасности.

Гасконец огляделся, прикидывая, кого бы поставить в пару с собой, а Жак д’Эстурвиль вдруг выступил вперёд.

— Г-н лейтенант, — сказал он, — могу я предложить вам свои услуги? Тем более… всё равно у меня нет пары.

Это не Жак, сказал себе Шарль, и только после этого медленно повернулся к молодому человеку. Это не мой Жак… с какой стати я должен так бояться этого юнца?

Какой-то злой кураж охватил его. Показалось даже, что, повернись ситуация по-другому, он вызвал бы лионца на настоящую дуэль. Не задумываясь. Без причины. Просто потому, что тот посмел быть похожим на человека, которого Шарль до сих пор продолжает любить.

Однако затем гасконец заставил себя успокоиться.

— Благодарю, — вытащил из корзины тренировочную рапиру и, примеряясь, взмахнул ней несколько раз. — Становитесь, раз напросились.

С волосами, убранными в хвост, и в простой белой рубашке, он показался д’Эстурвилю совсем юным и каким-то по-особенному хрупким. Однако глаза, горящие яростным, холодным огнём, уже не позволили ему обмануться. Да и дядя предупреждал, что д’Артаньян — невероятно опасный фехтовальщик.

А, следовательно, пусть это — всего-навсего учебный бой, расслабляться не стоит.

— Нападайте, — предложил ему тем временем Шарль и, не дожидаясь, пока кадет послушается, напал первым.

С каким-то невероятным, изощрённым даже, удовольствием представил себе, как мог бы, будь у него в руках настоящий клинок, украсить кровавыми царапинами лицо мальчишки, разрезать на лохмотья его щегольскую рубашку, и едва сумел остановить наваждение.

Ну что за чёрт, это же просто тренировка.

И разве кадет виноват…

Он уменьшил напор, позволил д’Эстурвилю приблизиться, а потом нанёс сильный рубящий удар по шпаге молодого человека.

Конечно, до того же покойного Антуана с его дьявольской силой ему было далеко, но эффект неожиданности полностью компенсировал её недостаток.

Лионец пошатнулся и едва не выронил шпагу.

— Вот, — и Шарль с удовольствием откашлялся. — Рубящий удар. На первый взгляд, ничего особенного, да и в академиях такому не учат, правда? Но при определенных условиях такой удар может стать «секретным приёмом».

Мушкетёры одобрительно загалдели, а неугомонный де Террид, тот даже зааплодировал.

А д’Эстурвиль стоял, переводя растерянный взгляд то на лейтенанта, то на свою шпагу, и даже не мог определить своих чувств. В какой-то момент показалось даже, что он на уроке у дяди, но только двигался д’Артаньян намного стремительней, не придерживаясь, на первый взгляд, никакой определённой системы боя. Уследить за его движениями и тем более предугадать их было практически невозможно.

Молодой человек ощутил себя действительно жалким новичком и, позабыв о всякой субординации, выдохнул с самым искренним восхищением:

— Ещё! Г-н лейтенант, покажите ещё, прошу вас!

В холодных глазах гасконца что-то дрогнуло, д’Эстурвилю показалось даже, что тот сейчас улыбнётся.

Но д’Артаньян лишь перетянул потуже удерживающий волосы шнурок и снова встал в позицию:

— Нападайте.

Кадет послушался. Несколько минут они прощупывали оборону друг друга, а потом Жак вдруг увидел в защите командира брешь. Не задумываясь, он попытался воспользоваться просчётом д’Артаньяна, а когда понял, что это ловушка, уже было поздно.

Лейтенант, играючи, ушёл от его удара, а в следующий момент вдруг перехватил свою шпагу обеими руками, чтобы с удвоенной силой отбить клинок противника.

Он только казался хрупким, этот странный мальчик, потому что шпага д’Эстурвиля моментально вылетела у того из пальцев.

— Это называется «мужицкий удар», — сказал между тем Шарль и всё-таки улыбнулся. — Разобрались, как?

— Думаю, да, — потирая кисть, Жак поднял клинок и взялся за рукоятку обеими руками. — Так?

— Почти, — удовлетворение от того, что его так быстро поняли, в какое-то мгновение вытеснило все предыдущие негативные эмоции. Даже мысли о схожести лионца с умершим другом исчезли. — Подойдите. А вы все, — он обернулся к остальным мушкетёрам, — смотреть внимательно.

Жак подошёл, по-прежнему сжимая шпагу обеими руками, а Шарль взялся за его кисти, ставя их под нужным углом.

— Вот так. Нет, чуть выше. И отведите корпус максимально назад, когда наносите удар. Как при вышибке.

Он хотел сказать ещё что-то и не сумел. Смотрел только в зелёные глаза д’Эстурвиля и чувствовал, как сердце буквально заходится от какого-то пронзительного, щемящего чувства. А ещё ощущал под ладонями шероховатую поверхность манжет и тёплую кожу кистей, да что там, он чувствовал каждый волосок на этой коже.

Пропал зал, пропали остальные мушкетёры — гасконцу стало казаться, будто запястья кадета начинают буквально гореть под его ладонями. А следом его захлестнула волна невероятного, совершенно дикого возбуждения — так, что голова пошла кругом. А ещё… твою мать, если д’Эстурвиль сейчас опустит глаза на его штаны… о нет, только не это…

Он отдёрнул руки, отшатнулся. Сразу со всех сторон нахлынули звуки. Кто-то о чём-то его спрашивал, остальные галдели, как всегда пользуясь незаслуженным перерывом.

Племянник его учителя смотрел, растерянно моргая, и на скулах у него медленно проступали пятна румянца.

— Продолжим позже, — сказал Шарль, едва шевеля онемевшими губами. — Заканчивайте без меня.

И прежде чем кто-то успел удивиться, поспешил оставить зал.

Вот уже который день, совершенно планомерно, целенаправленно и упорно, он пытался забыться.

Загрузил себя проверками, тренировками и разъездами так, что не помнил даже, когда последний раз спал или нормально ел.

Пил, не переставая.

Даже с Женевьевой помирился.

Не помогало.

На душе было до невозможного мерзко, Шарль уже давно не ощущал себя так.

Он и сам не мог понять, что с ним и на кого ему злиться в первую очередь.

То ли на себя, то ли на своего учителя, то ли на его племянника, который никак не выходил из головы.

На учителя — за то, что не рассказал вовремя, что племянника, оказывается, тоже зовут Жаком и что у него совершенно невозможные, медово-зелёные глаза. А может, говорил, просто Шарль невнимательно слушал. Хотя… какая теперь уже разница?

На д’Эстурвиля-младшего (он даже мысленно не мог назвать его по имени) — за то, что… ну, собственно говоря, понятно, за что. А ещё, наверное, за то, что в отличие от артаньяновского кузнеца, тот жив-здоров и сможет наслаждаться жизнью ещё очень долго… если хватит ума, конечно. Но при этом юнец явно не понимает своего счастья.

Но сильней всего гасконец, естественно, злился на самого себя. За то, что оказался неспособен противостоять мучительным воспоминаниям, с которыми боролся три последних года… а ведь думал, что вполне успешно. За то, что не может удержаться и все последние дни думает не о своём Жаке, отдавшем за него жизнь, а о мальчишке-кадете. А вдобавок ко всему, когда он привычно попытался мысленно вызвать образ кузнеца, у него ничего не вышло. Впервые.

Он видел кузню, стол с инструментами, пылающий огонь в печи. Видел фигуру друга, но оборачиваться тот упорно не желал. И поговорить с ним, как обычно, не удалось.

Мысли сбивались, постоянно возвращаясь к уроку фехтования, а точнее, к его последнему эпизоду. Шарль многое бы отдал, чтобы забыть, как его ладони касались кожи д’Эстурвиля, и то ошеломляющее чувство возбуждения, что накрыло его следом.

Забыть не получалось. Избавиться от мучительного напряжения — тоже. Не помогали ни руки, ни вино, ни даже участившиеся визиты к Женевьеве, что белошвейку радовало и удивляло одновременно.

При этом приходилось контролировать себя изо всех сил, чтобы подружка не почувствовала, что близость с ней не приносит ему ни удовольствия, ни настоящей разрядки, хотя лейтенант и понимал, что долго притворяться он не сможет.

А вместе с тем… нет, ведь дело же не в том, что он захотел этого юнца? За последние годы его ни разу не тянуло к мужчинам, да и до этого — тоже. Потому что Жак — не в счёт. Потому что в случае с Жаком, как он объяснял когда-то Пьеру, главным для Шарля всегда был тот факт, что рядом с другом он чувствовал себя совершенно счастливым, а не то, что ему вдруг, скуки ради, захотелось переспать с человеком своего же пола.

Но потом Жак погиб, и выяснилось, что никто не может заменить его. Не хотелось впускать к себе в душу ни мужчин, ни женщин — и совершенно очевидно, твердил себе юноша, что этот последний всплеск дикого желания связан исключительно с тоской по умершему другу.

Конечно, просто потому, что мальчишка оказался похож — однако теперь, завидев даже издалека знакомую фигуру кадета, гасконца начинало колотить от возбуждения, смешанного с какой-то беспричинной радостью.

Этот радостный компонент в его отношении к новоприобретённому протеже бесил гасконца больше всего. С одной стороны, представлялось, что судьба подарила ему шанс ежедневно видеть воочию, каким мог быть его Жак, окажись он живым и попав в Париж, но с другой, казалось, что подобными мыслями Шарль предаёт память о своём погибшем друге.

Чувствуя, что впервые настолько серьёзно запутался, лейтенант постарался свести к минимуму общение с племянником своего учителя в любом его проявлении. Никогда не подходил, если видел, что д’Эстурвиль один, ни о чём не спрашивал. На редкие вопросы молодого человека отвечал вежливо и коротко, но при этом крайне равнодушно.

Чтобы кадет, не подумал, будто опекун испытывает к его персоне какой-нибудь даже отдалённый интерес. И чтобы не вспомнил, не дай бог, какое лицо было у Шарля на том проклятом уроке фехтования.

Он словно проверял сам себя, предел своей душевной прочности. И хотя легче со временем не стало, гасконец чувствовал, что вроде бы даже начинает привыкать к установившемуся порядку вещей.

Даже желание напиться перестало быть таким неудержимым.

…

Он пришёл в «Сосновую шишку», занял, как обычно, стол в углу.

Трактирщик, зная постоянство лейтенанта мушкетёров, всегда держал это место свободным. И, как всегда, даже не спрашивая, поставил перед важным клиентом кубок с горячим кагором и тарелку с завтраком.

Памятуя наставления доктора Роже, Шарль старался ежедневно выпивать не меньше четырёх сырых яиц; то же касалось горячего вина, куда по его просьбе клали больше не пряностей, а мёда.

Чем чёрт не шутит, когда бог спит, тем более, весной и осенью лёгкие у юноши всегда начинали особенно болеть, и кашель, в другое время года практически необременительный, тоже существенно усиливался.

Слава богу, пока обходилось без крови, да и последняя простуда вроде бы прошла, однако молодой человек слишком хорошо помнил, что теперь он может положиться исключительно на самого себя, а потому предпочитал беречься.

Ведь рядом уже нет ни доктора Роже, ни Пьера, ни Жака, ни д’Эстурвиля…

Твою мать, снова…

Шарль скривился досадливо и попытался отогнать мысли о племяннике учителя, сосредоточившись на завтраке.

В конце концов, по возвращении в казарму он ещё успеет в полной мере насмотреться на это чудо, так некстати свалившееся ему на голову…

Правда, аппетит, и без того радовавший его в последнее время очень нечасто, пропал без следа. Шарль выпил яйца только из чувства долга, а вот на кагор его уже не хватило.

Скрючился за столом, борясь с приступом тошноты.

— Доброе утро, д’Артаньян, — услышал он в этот момент, и Атос, сняв перевязь со шпагой, сел на скамью напротив. — Почему-то не сомневался, что встречу вас именно здесь.

— Здравствуйте, сударь, — гасконец заставил себя выпрямиться, пожал ему руку. — А я не сомневался, что вы придёте именно к завтраку.

— Кто мы будем без наших привычек? — философски заметил мушкетёр, а Шарль улыбнулся невольно.

Из всей неразлучной троицы Атос оказался ему ближе всего.

Спокойный и сдержанный, он обладал, по мнению юноши, крайне редким и оттого чертовски ценным качеством: был абсолютно не любопытен.

Ещё в самом начале знакомства Портос и Арамис из кожи вон лезли, пытаясь разузнать хоть что-нибудь об их новом товарище.

Портос — искренне недоумевая, как можно скрывать что-то от людей, которых называешь друзьями, Арамис — потому что никак не мог смириться, что кто-то устоял перед его обаянием и не стал открывать душу.

И лишь Атос принял молодого гасконца как есть, не пытаясь проникнуть в его прошлое, опекать или давать советы.

В характере графа было одновременно что-то и от Пьера, и от Жака; Шарль был искренне благодарен, что в его присутствии не приходится притворяться, продумывая наперёд каждую реплику разговора.

Да и сам Атос, хотелось надеяться, ценил не меньше ответное нелюбопытство своего друга, ведь в его прошлом, как Шарль подозревал, мучительных тайн тоже было предостаточно.

Поэтому неудивительно, что со временем у них даже возникла своеобразная традиция встречаться за завтраком в «Сосновой шишке» и просто молчать.

— Как всегда, пьёте свой кагор? — и Атос, не оборачиваясь, бросил подошедшему хозяину:

— Бутылку хереса.

— Вы же знаете, — Шарль зябко передёрнул плечами. — В этом году какая-то особенно затяжная зима, не находите?

— Погодите, скоро наступит лето, и будет жарко вдвойне, — граф задумчиво рассматривал содержимое бокала. — Вы, конечно же, слышали, что готовится наступление на Ла-Рошель?

— Да, — юноша кивнул, понемногу отвлекаясь от прежних тягостных мыслей. — Но не нахожу в этом ничего удивительного. Ла-Рошель — это вечный источник смуты, с которым необходимо покончить раз и навсегда.

— Не советую высказываться подобным образом при нашем капитане, — Атос усмехнулся. — Он и так считает вас подосланным кардиналистом.

— Что вы, — в тон ему усмехнулся Шарль. — Я — простой исполнитель приказов его величества, не более. А приказы, как известно, не обсуждаются.

— Да, к тому, как вы исполняете свои обязанности, невозможно придраться, даже при большом желании, — а потом мушкетёр стал серьёзным. — Однако… вы скверно выглядите, д’Артаньян, знаете это?

— Знаю, — гасконец вздохнул невольно. — Мне… действительно плохо, Атос.

— Могу я чем-нибудь помочь вам?

С минуту Шарль молчал. Он знал, что в вопросе друга нет никакого подвоха. Это было реальное предложение помощи, а вовсе не попытка удовлетворить мелочное любопытство. Но с другой стороны, за эти три года молодой человек так привык держать в себе абсолютно все мысли и чувства, что теперь уже просто не мог по-другому.

Наверное, он не сумел бы открыть душу даже Пьеру…

Но, тем не менее, появление в его жизни д’Эстурвиля могло перевернуть эту жизнь совершенно, и впервые за долгое время лейтенант почувствовал, что по-настоящему нуждается в совете.

— Верите, даже не знаю, как объяснить, — сказал он, наконец, и тогда Атос вновь подозвал трактирщика:

Вручил ему нетронутый кубок с кагором:

— Полдюжины бутылок вашего лучшего бордо. А это безобразие уберите с глаз долой.

Шарль не стал возражать, только усмехнулся криво. Он так безуспешно пытался напиться все эти дни — неужели получится сейчас?

Невольно вспомнилось, как в своё время, будучи едва знакомы, они с Атосом решили испытать друг друга и выяснить, кто выпьет больше, оставаясь при этом на ногах. Просто так, безо всякого подтекста.

Так и не выяснили, потому что, проснувшись следующим утром у Шарля дома, не помнили из деталей попойки абсолютно ничего.

— Я вовсе не собираюсь напоить вас, чтобы вызвать на откровенность, — сказал между тем Атос. — Можете не рассказывать ничего, но расслабиться вам просто необходимо. А то вы как взведённая пружина.

— Поехали, — сказал гасконец, наполняя бокалы. — Кто знает, может, вы и правы.

Первые две бутылки закончились на удивление быстро.

Как ни странно, но впервые за последние дни юношу перестало тошнить; он даже рискнул заказать хлеб и паштет, чтобы их посиделки со стороны действительно не выглядели явной попойкой.

— Итак, — Атос открыл третью и четвёртую бутылки одновременно, — что у вас стряслось, мой друг? Если вы, конечно, готовы отвечать…

— Не знаю, — Шарль отщипнул кусочек хлеба и стал осторожно жевать его. — Прошлое… никак не оставит меня.

— А вы бы хотели забыть?

— Нет, ни в коем случае. Просто я думал… Я надеялся, что моё прошлое осталось в Гаскони, что я примирился с ним, а оказалось… С вами случалось, чтобы прошлое возвращалось?

— Нет, — ответил мушкетёр, и гасконец увидел, как он явственно вздрогнул. — Слава богу, нет. Но теперь… я понимаю, отчего вы выглядите так.

Шарль ничего не ответил. Мелкими глоточками пил вино, чувствуя, как душу и голову наполняет звенящая пустота.

— Знаете, что самое паршивое? — сказал, наконец. — Что я не могу понять, радоваться мне сложившейся ситуации или всё-таки начать бороться с ней?

— Наше отношение к происходящему во многом определяется готовностью принять его, — граф вновь наполнил кубки. — Мне кажется, у вас должно получиться. Потому что вы — сильный человек. Кстати, хотите совет?

— Разве не вы всегда утверждали, что люди принимают советы лишь затем, чтобы потом с удвоенным энтузиазмом обвинить в своих неудачах советчика?

— А вы — довольно злой мальчишка, д’Артаньян, я всё время забываю об этом, — впрочем, его друг даже не думал обижаться. — Конечно, вы вольны поступить по-своему, но мне кажется, вам следует испросить для себя короткий отпуск и съездить домой. Туда, где корни ваших кошмаров. И попытаться разобраться с прошлым.

— Это вряд ли удастся, — Шарль покачал головой. — Да и к тому же… Вы думаете, Тревиль отпустит меня?

— Просто уверен, — Атос снова подлил ему вина. — Отпустит, только бы вы хоть какое-то время не мельтешили у него перед глазами. Езжайте, мой друг, и не беспокойтесь о службе. Лучше постарайтесь отдохнуть душой, коль представляется такая возможность. Впереди война, и кто знает, вернёмся ли мы оттуда живыми? Так почему бы вам не навестить родных? Сколько вы уже не виделись?

— Больше трёх лет, — юноша вздохнул невольно. — Я даже… на похороны отца… не попал, потому что как раз тогда мы штурмовали Ре… Решено, — он тряхнул головой и даже прихлопнул по столу ладонью. — Как только подсохнут дороги, съезжу домой. А по возвращению, возможно, я действительно буду смотреть на ситуацию совсем по-другому.

— Я рад, если вам станет легче, — мушкетёр смотрел на юношу с мягкой улыбкой, а в голове у Шарля в этот момент чей-то безжалостный голос насмешливо произнёс: поезжай, если хочешь обмануться.

Ведь ты прекрасно знаешь, что просто пытаешься убежать от самого себя. Твоя проблема не в Гаскони, а здесь, в Париже, и она будет терпеливо ждать, пока ты вернёшься.

Жак д’Эстурвиль, пристроившись у стены под окном, безуспешно пытался закончить письмо.

Это было его первое письмо дяде с момента приезда в Париж, и молодой человек собирался подойти к процессу написания максимально ответственно. Тем более, прошла уже не одна неделя, и, если говорить откровенно, письмо должно было быть отослано очень давно. Хорош же он племянник — к чему заставлять дядю, столько сделавшего для него, волноваться напрасно?

Но поначалу Жак с головой окунулся в службу, обустройство в столице и другие бытовые проблемы, неизбежные для каждого, кто хоть раз переезжал в большой город, да и общение с новыми сослуживцами тоже отнимало уйму времени.

К счастью, они с самого начала весьма доброжелательно приняли его, а после того, как поняли, что новичок не собирается отсиживаться под тёплым крылышком лейтенанта — тем более.

Конечно, д’Артаньян был меньше всего похож на того, кто станет чересчур опекать малознакомого юнца, но д’Эстурвиль чувствовал: за ним всё равно наблюдают с особенным интересом.

Поначалу это раздражало, но затем Жак притерпелся.

В конце концов, его совесть чиста. Он качественно исполняет свои обязанности, и ещё никто — ни де Бемо, ни, тем более, д’Артаньян, который действительно отличался редкой придирчивостью, — ни разу не упрекнули его в халатности.

Лейтенант, кстати, и был основной причиной, по которой кадет никак не мог заставить себя сесть за письмо.

Ведь дядя обязательно захочет узнать, как бывший ученик принял его родственника, и доволен ли он своим протеже. А как раз в отношении гасконца Жак ничего путного написать не мог.

Казалось, участие лейтенанта в судьбе племянника своего учителя закончилось в тот момент, когда он вручил тому записку, в которой просил де Бемо определить кадета на постой. Общие проверки и тренировки, во время которых д’Артаньян безжалостно гонял своих подопечных, общением назвать было никак нельзя, потому что за всё это время они обменялись максимум десятком фраз.

Исключение составило лишь занятие, на котором гасконец показывал им «особые» удары.

Этот урок, а точнее, его финальный эпизод, надолго лишил кадета покоя.

Если вначале их знакомства лейтенант показался д’Эстурвилю резким и даже враждебным, а затем — крайне равнодушным, то теперь… Он даже не знал, что ему думать.

Но только вспоминал раз за разом, как во время боя лицо д’Артаньяна, обычно такое спокойное и отстранённое, вдруг вспыхнуло румянцем, став не просто смуглым, а даже каким-то тёмно-оливковым. И загорелись глаза — так непривычно было видеть столь явное проявление эмоций, что Жак в первый момент растерялся даже.

Но главным было даже не это. Когда лейтенант взялся за его руки, чтобы показать, как правильно держать шпагу, д’Эстурвиль мог поклясться, что… Нет, он даже не знал, как описать свои ощущения. Как будто между ними проскочила искра, юноше показалось даже, что это было не чем иным, как самым настоящим возбуждением.

Что за чертовщина… Жака ужасно злила эта мысль, тем более, что он никогда не испытывал тяги к мужчинам. Но тут же думал о том, что и страстным любителем женщин его, в общем-то, тоже назвать нельзя: так, парочка ни к чему не обязывающих интрижек…

Приятно, но не более; теперь же, стоило только вспомнить прикосновение к своим рукам горячих и твёрдых ладоней д’Артаньяна, как молодого человека бросало в дрожь.

Он злился сам на себя, но, тем не менее, продолжал вызывать в памяти подробности урока, чтобы снова ощутить то невероятно восхитительное чувство близости, как ему показалось, возникшее на несколько мгновений между ним и гасконцем.

А ещё он стал искать общества д’Артаньяна. Сам не знал, зачем и что собирается сказать при встрече, но увидеть лейтенанта хотелось просто мучительно.

Однако д’Артаньян вовсе не стремился к продолжению общения. Нет, он вроде бы вёл себя, как обычно — то есть появлялся редко, а когда приходил, был равнодушен и крайне придирчив, — но теперь Жак вдруг отчётливо осознал, что гасконец намеренно избегает его.

Что происходит, думал молодой человек, а сам понимал, что чем дальше, тем он запутывается всё сильней.

…

Жак завздыхал и написал ещё несколько строчек. Затем отвлёкся, глянул за окно.

Несмотря на то, что зима давно закончилась, весна оказалась ей под стать. Холодная, сырая — как же хотелось увидеть, наконец, более-менее сухую мостовую и первую зелень!

Правда, сегодня солнце всё же решило порадовать парижан, и небо за окном впервые было не серым, а пронзительно-голубым. А если хорошая погода продержится хотя бы несколько дней, д’Артаньян, наверняка, возобновит занятия по верховой езде, и…

Досадуя, что снова отвлёкся, д’Эстурвиль пообещал себе, что не допустит больше ни одной мысли о гасконце, пока не закончит письмо, и вновь склонился над листом.

Но тут двери фехтовального зала приоткрылись, и на пороге возник Жан Арно де Террид.

— Наконец-то! — сказал он довольным голосом. — А то я уж обыскался вас!

— Здравствуйте, — Жак быстро перевернул лист написанным вниз. — Что-то случилось?

— Ничего, — лионец хитро прищурился. — Весна, знаете ли… томленье сердца молодого… Мы с де Меленом собираемся прогуляться… в сторону весёлых кварталов… Не желаете составить нам компанию?

— Нет, благодарю, — д’Эстурвиль покачал головой: не объяснять же приятелю, что ему с некоторых пор не до весёлых девиц. — Я немного занят.

— У-у-у, — разочаровано протянул де Террид. — А в прошлый раз вам вроде как понравилось…

Прошлый раз был до того, как он ощутил прикосновение рук д’Артаньяна… и Жак попытался солгать более-менее правдоподобно:

— Мне необходимо привести в порядок оружие. Да и в караул заступать скоро.

— Да уж, перспектива общения с нашим лейтенантом у кого угодно желание отобьёт, — хихикнул кадет. — Тем более, если учесть то, как он придирается к вам… Нет, — добавил он поспешно, видя, как вытянулось у Жака лицо, — вы не подумайте, что я злорадствую. Да и вам расстраиваться нет нужды. Вы же видите, он со всеми такой.

— Я не расстраиваюсь, — д’Эстурвиль пожал плечами. — А вы давно знаете д’Артаньяна?

— Ну, когда я поступил в роту, он был ещё рядовым мушкетёром, — де Террид уселся на стол и принялся болтать ногами, словно мальчишка. — Но и тогда… он никого не подпускал к себе. А сейчас ещё злее стал.

— Злее? — удивился Жак. — Я бы не сказал. Просто он строгий командир, но разве это плохо?

— Хорошо, особенно если учесть, что все вокруг только и делают, что болтают о войне! Но на характер д’Артаньяна это никак не повлияет, попомните моё слово. Он как был, так и останется — злым, скрытным и холодным. Как те сосульки, что ещё недавно висели за окном!

А потом молодой человек спрыгнул со стола, поправил куртку:

— Так значит, не идёте?

— Нет, — его товарищ покачал головой. А потом всё-таки не выдержал. — Скажите… неужели все те небылицы о нём, которыми вы пичкали меня по прибытии… правда?

— Да кто его знает? — засмеялся лионец. — Д’Артаньян никогда не расскажет… ему этот ореол таинственности, как по мне, только на руку. А хотите рискнуть? Спросите его сами!

— Нет уж, благодарю покорно, — пробормотал д’Эстурвиль. — Мне ещё хочется дослужиться до плаща мушкетёра.

— То-то и оно, — де Террид подал ему руку. — Он даже на исповеди не спешит откровенничать… падре как-то возмущался. Просто однажды мы напоили нашего капеллана, и он разболтался не в меру… ну да это другая история… Ладно, прощайте, шевалье.

Кадет ушёл, а Жак, недолго думая, прихватил письмо и чернильные принадлежности и перебрался в конюшню.

Здесь было тихо. Пахло сеном, лошади, пофыркивая, хрустели кормом в своих стойлах.

Жак любил спокойное тепло конюшни, кроме того, хотелось надеяться, тут его станут тревожить меньше, чем в фехтовальном зале. Да и дежурившие в конюшне мушкетёры были чересчур заняты игрой в карты, чтобы обращать внимание на появившегося кадета. Выглянули из подсобки, чтобы проверить, кто пришёл, и вернулись к прерванной игре.

А потому молодой человек уселся за колченогим столом, установленным здесь невесть для каких целей, развернул письмо, перечитал уже написанные строки.

«Мишелю д’Эстурвилю,

в собственные руки

Дорогой дядя, искренне прошу простить за столь долгое отсутствие новостей. Не буду ссылаться на занятость или проблемы с обустройством, потому что действительно виноват. Надо было отписаться сразу, но, надеюсь, узнав о том, что у меня всё отлично, ты перестанешь сердиться. Благодаря шевалье д’Артаньяну, я получил должность кадета в роте мушкетёров его величества. Согласись, о большем трудно мечтать.

Что до нашего лейтенанта, то он, как ты и рассказывал, оказался хорошим командиром и действительно великолепным фехтовальщиком. Мне ещё учиться и учиться, чтобы хоть отдалённо достичь его уровня…»

Жак вздохнул, потому что разговор с де Терридом оставил в его душе какой-то странный осадок, и всё-таки дописал: «А ещё мне показалось, что он — одинокий и очень несчастный человек…»

Нет, последняя фраза явно лишняя, и юноша с досадой скомкал листок. Ну вот, теперь придётся начинать всё сначала!

Думается, дядя, будучи знакомым с лейтенантом столько лет, и без того знает о том, что Жак вздумал сообщить в конце письма.

Или не знает?

Потому что д’Артаньян крайне удачно носит маски, и Жак, например, уже потерял счёт их количеству.

…

Скрипнула дверь, и д’Эстурвиль досадливо прикусил губу: ну кого там ещё черти несут? Хотя… уже неважно, потому что письмо всё равно испорчено. Нужно идти за новым листом или вообще отложить процесс написания до завтра.

Но потом Жак позабыл и о письме, и о вине перед дядей, потому что в конюшню пришёл д’Артаньян.

Он явно собирался уезжать: был в плаще и дорожных сапогах, шляпу нёс под мышкой, а во второй руке держал уже изрядно надкушенное яблоко.

А Жак продолжал сидеть и не знал: то ли ему радоваться появлению лейтенанта, то ли спрятаться, дабы не заработать очередную взбучку.

Кто знает, в каком он расположении духа — по лицу гасконца никогда не понять.

И всё-таки молодой человек остался.

Ты же хотел увидеться с ним и поговорить, сказал сам себе. Вот, радуйся представившейся возможности.

А он и рад… даже на вероятные придирки плевать, и опять лионец ощутил, как душу захлёстывает какая-то необъяснимо-тёплая волна. Словно он вышел на улицу и попал под яркое солнце.

Смотрел на командира, который снова показался ему абсолютным мальчишкой — наверное, из-за совершенно неожиданного яблока, — и с трудом удерживался от улыбки.

— Добрый день, г-н лейтенант, — произнёс как можно спокойней, а гасконец обернулся резко.

— О, — сказал, и лицо у него при этом было такое, будто у д’Артаньяна вдруг разом заболели все зубы. — Вы…

Он с явным сожалением повертел в руках яблоко и зашвырнул его в ближайшее стойло.

Всё настроение у д’Эстурвиля пропало моментально.

Он разглядывал бледное лицо командира с синяками под глазами и неопрятной щетиной на подбородке и лишь думал с удивлением: как этот человек с недобрым взглядом и вечно иронической усмешкой ещё мгновение назад мог показаться ему беззаботным подростком? И о чём вообще с ним можно говорить?

Не человек, а глыба льда.

Жак хотел было объяснить, что помнит о скором дежурстве, что скоро уйдёт и, в конце концов, зачем д’Артаньян вообще взялся ему помогать, коль персона кадета так его раздражает, но не успел. Потому что гасконец вдруг нагнулся и подобрал с пола скомканный лист бумаги:

— Держите. Дяде писали?

— Да, — пробормотал молодой человек, пряча письмо в рукав камзола, а д’Артаньян неожиданно улыбнулся. Как-то совсем растерянно, снова став похожим на подростка:

— Простите. Я иногда могу быть редкостной свиньёй… Я ни разу не спросил вас о дяде. Как он?

— Благодарю, хорошо, — эти слова заставили Жака совершенно искренне улыбнуться в ответ. — По крайней мере, когда я уезжал, с ним всё было в порядке.

— А отчего вы пишете здесь? — вдруг спросил лейтенант. — Разве… вы любите лошадей?

— Очень, — д’Эстурвиль взглянул на него с удивлением. — Я и верхом езжу куда лучше, чем фехтую. И потом… здесь не так шумно, как в казармах.

Он замолчал, вдруг сообразив, что д’Артаньян совершенно не слушает его, а думает о чём-то своём. А потом гасконец поднял глаза на молодого человека, и его губы как-то странно искривились.

— Ну, конечно, — пробормотал, обращаясь скорее к самому себе. — Как я мог спутать… это же вовсе не…

Он осёкся, прикусил губу. А через мгновение его лицо вновь стало бесстрастным.

— Простите, — произнёс сухо. — Давайте договорим позже.

И, не дожидаясь ответа д’Эстурвиля, зашагал прочь.

Жак даже не удивился. Потому что уже привык, а ещё потому, что в случае с д’Артаньяном это было бесполезно.

От него можно ожидать всего, что угодно, и никакие мерки, применимые к обычным людям, к лейтенанту не подходят.

Пришёл, испортил настроение и так же неожиданно ушёл.

Впрочем, кадет чувствовал, что не вполне справедлив.

Он злился не столько на гасконца, сколько на себя. За то, что, собственно говоря, не может злиться.

Каким бы странным и скомканным ни был их разговор, а он всё равно рад ему. Потому что впервые д’Артаньян вёл себя, как живой человек.

Улыбался, всё-таки спросил о дяде, вроде бы даже попытался извиниться за изначальную невежливость.

Правда, больше, чем на несколько фраз, его всё равно не хватило, но… уже что-то.

Но больше всего молодого человека заинтересовали слова в конце разговора.

Что сказал лейтенант?

Как я мог спутать?

Интересно, что он имел в виду?

Д’Эстурвиль рассказывал о верховой езде… вроде бы самые обычные слова…

С чем д’Артаньян перепутал их?

А может быть, речь шла не о словах, а непосредственно о д’Эстурвиле?

Неужели все странности в их общении объясняются лишь тем, что он кого-то напоминает лейтенанту мушкетёров?

Поневоле вспомнились седина в волосах гасконца и россказни о его несчастной любви, которым Жак раньше не придавал значения, потому что д’Артаньян меньше всего был похож на человека, способного на пылкую страсть.

Однако теперь молодой человек всерьёз задумался, хотя мысль о том, что он каким-то образом может напоминать командиру о его прежней возлюбленной, была отчего-то ужасно неприятна.

При следующей встрече непременно спрошу его напрямую, решил Жак. В конце концов, сколько можно ходить вокруг да около? Подобные игры в кошки-мышки уже откровенно осточертели.

…

Он вернулся в казарму и стал готовиться к дежурству.

Даже если д’Артаньян всё-таки уехал, он запросто может вернуться к концу смены.

А подставляться, особенно при тех странных отношениях, что установились между ними, не хочется тем более.

В казарме, как и всегда, стоял шум-гам.

Спорили, громогласно хвастались любовными похождениями, обсуждали войну и, конечно же, играли в кости.

Жак не стал присоединяться ни к одной из групп. Уселся в стороне, снял перевязь и начал приводить в порядок шпагу.

Вдруг накатило раздражение, и стало тоскливо.

Лионец старательно начищал клинок, а сам думал о том, что вот он так хотел избавиться от постылых будней в Лионском гарнизоне, хоть как-то изменить свою жизнь, и что?

Служба в Париже оказалась такой же размеренно-однообразной, ну разве что ответственности больше, а на должности кадета он может пробыть не один год, особенно с таким странным командиром, как д’Артаньян…

Да и вообще, неплохо бы определиться для начала, чего он сам хочет от жизни.

А то думает неизвестно, о чём… а точнее, о ком.

Молодой человек так погрузился в собственные размышления, что даже не сразу заметил, что в казарме стало подозрительно тихо.

А когда понял причину, то не поверил своим ушам.

— Дорогой дядя, искренне прошу простить за столь долгое отсутствие новостей… — забравшись на табурет и театрально взмахивая рукой, де Ранкунь зачитывал его письмо. — Вы только послушайте, какой высокий стиль, какой изысканный слог!

Де Лон, а следом за ним ещё несколько мушкетёров засмеялись.

Откуда у него моё письмо — Жак не возмутился, скорее, удивился, — а, наверное, я неглубоко положил его в рукав, и оно вылетело, когда я снимал перевязь…

— Не буду ссылаться на занятость или проблемы с обустройством, потому что действительно виноват… — продолжал между тем наглый беарнец. — Нет, какие трогательные отношения… я поражён до глубины души!

Кадет подошёл и, не говоря ни слова, отобрал листок. Скомкав, засунул за пазуху и вернулся на прежнее место.

— Эй! — заорал де Ранкунь. — И это всё? Это всё, на что ты способен, молокосос?

— Нет, — тут же влез де Пави, — просто он сейчас станет писать дядюшке, как его обижают злые мушкетёры…

Д’Эстурвиль молчал. Раньше он, не задумываясь, вызвал бы наглеца на дуэль, однако теперь… Нет, дело было не в страхе перед наказанием, просто почему-то представилось вдруг, какими глазами станет смотреть д’Артаньян, когда узнает, что он, в общем-то, из-за пустяка обнажил шпагу против собственного товарища. Да и сам Жак считал, что де Ранкунь — просто злобный дурак, а потому недостоин, чтобы с ним ссорились по-настоящему.

— Д’Эстурвиль, мы к вам обращаемся! — сказал между тем де Лон. — Или вы язык проглотили?

— Молодой человек, ну вы бы и впрямь… ответили, что ли? — вроде бы даже укоризненно пробасил какой-то мушкетёр — Жак смутно помнил, что звали его, вроде бы, Луи де Кастерас.

— Ответить? — юноша представил на мгновение вместо себя лейтенанта и постарался подпустить в голос такой же убийственной иронии. — Я не собираюсь выяснять отношения с людьми, которые пытаются привлечь внимание к своей персоне при помощи подобных сомнительных выходок. Даже руки марать не хочется.

— Да он просто струсил! — заорал де Ранкунь, и Жак только мог гадать, какая муха укусила сегодня беарнца. — Иди, расскажи обо всём д’Артаньяну! А он, в свою очередь, пусть доложит кардиналу, у которого подвизается в клевретах всё последнее время!

— Что вы мелете, сударь? — возмутился де Бемо. — При чём тут наш лейтенант и тем более — кардинал?

— Потому что ваш разлюбезный д’Артаньян — кардинальский прихвостень! — де Ранкунь буквально выплюнул эти слова. — Вспомните только, из чьих рук он получил патент лейтенанта? А как часто он бывает в Пале-Рояле — это не кажется вам странным? А вы слепо пляшете под дудку этого щенка и не замечаете ничего, хотя кардиналисты должны быть нам злейшими врагами!

И тут же замолчал испуганно, поняв, что перешёл черту.

Ведь одно дело — отпускать двусмысленные шуточки, а другое — открыто оскорбить своего командира.

А Жак между тем подошёл к столу и взял шпагу.

— Ну, — сказал, удивляясь своему спокойствию, — прошу вас, шевалье.

— Что? — казалось, такого поворота беарнец не ожидал. — Вы это всерьёз?

— А вы думали, что и эта мерзость сойдёт вам с рук, как все прочие сомнительные заявления? — Жак встал в позицию. — Ну, я жду!

— Д’Эстурвиль, — предупреждающе сказал де Бемо, — остановитесь хоть вы! Вы рискуете головой.

— Да плевать! — молодой человек рассмеялся только. — А вы… хороши же вы все, если ни один из вас даже пальцем не пошевелил, чтобы защитить честь своего командира!

И добавил угрожающе, скривив губы:

— Кто расскажет д’Артаньяну — того я вызову на дуэль следующим.

— Ого! — сказал де Кастерас, а остальные зашумели одобрительно. — А мальчишка-то — не промах! Тогда не тяните, начинайте, господа!

И дуэлянты со звоном скрестили шпаги.

Разговор в конюшне совершенно выбил его из колеи.

И дело было даже не в том, что он неожиданно столкнулся с д’Эстурвилем, а в том, что впервые вдруг захотелось поговорить с ним. Послушать, как звучит его голос, понаблюдать, как он улыбается — и даже не для того, чтобы снова сказать себе, что кадет совершенно не похож на его друга, а…

Он сам не понимал, зачем, и это раздражало больше всего.

На кой чёрт ему вообще сдался этот мальчишка, тем более если он и близко не похож на Жака?

Или всё-таки похож?

Лионец что-то рассказывал о дяде, Шарль слушал вполуха, а сам исподтишка разглядывал лицо парня. Глаза, волосы, лёгкую рыжеватую щетину на высоких скулах. Отмечал про себя привычку насмешливо кривить губы — как же, всё-таки, похоже он улыбается…

А вот голос совсем другой. Кузнец всегда намеренно тянул фразы, вроде бы с ленцой, но само произношение у него было отрывистым, резким. А у этого — мягкое, плавное, хотя в голосе нет-нет, да и проскользнёт, такая знакомая хрипотца.

Гасконец настолько увлёкся сравниванием, что в какой-то момент представил даже, будто разговаривает не с д’Эстурвилем, а со своим другом детства. С Жаком всегда было удивительно легко — как разговаривать, так и молчать; он читал Шарля, словно открытую книгу.

И с этим… Жаком… почему-то тоже легко, хотя это, скорее всего, оттого, что тот даже близко не представляет себе, что за человек на самом деле Шарль д’Артаньян. Поэтому и ведёт себя так непринуждённо.

Воспринимает гасконца, прежде всего, как старшего по званию. Пусть сволочного и придирчивого, но командира.

Шарль улыбнулся невольно, а затем снова попытался убедить себя, что разговаривает со своим другом.

Что не Шарль пришёл в Артаньян, а кузнец, допустим, решил навестить его в Кастельморе, и они, забравшись в конюшню, просто болтают ни о чём. Потому что слова — это так, шелуха, а главное — близкое присутствие любимого человека.

Хотя нет, конюшня с образом Жака как-то не вяжется, потому что он никогда особо не любил лошадей… и лошади всегда нервничали в его присутствии. Не зря Шарлю постоянно казалось, что в облике кузнеца есть что-то от волка…

А потом юноша, сообразив вдруг, что попросту спутал двух разных людей, едва не выдал себя.

И дёрнул же его чёрт за язык…

Он так растерялся, что предпочёл прервать разговор.

Оставив кадета, по-видимому, в стойком убеждении, что его лейтенант — действительно невоспитанная свинья.

Пусть так, главное, чтоб не стал копаться в подробностях их встреч.

Шарль так обозлился на себя и растерялся одновременно, что даже забыл, зачем, собственно говоря, пришёл в конюшню.

Он поспешил уйти и долго бродил безо всякой цели по окрестным улочкам.

Всё пытался собраться с мыслями и понять, как ему в дальнейшем вести себя по отношению к своему неожиданному протеже.

Так ничего и не решил, а потому вернулся в казарму.

…

Во дворе казармы было, как и всегда в это время, пусто, а вот из помещения раздавались какие-то выкрики и приглушённый звон шпаг.

Ну и мерзавцы, подумал Шарль. Говоришь им, говоришь, чтоб тренировались в зале, а не внизу, среди столов и лавок, а всё без толку.

И почему люди так легкомысленно относятся к собственной безопасности?

Да потому что мало кто так мучается чувством вины, как он…

Однако в данный момент гасконец не захотел продолжать рассуждения на подобную тему и, придав своему лицу как можно более недовольное выражение, вошёл.

И сразу понял, что это вовсе не учебный бой.

Уж слишком ожесточённо звенели клинки, а дерущиеся не сопровождали свои выпады шутливыми комментариями. Только дышали хрипло, пытаясь нащупать в обороне противника слабое место.

И присутствовавшие в казарме мушкетёры тоже молчали, напряжённо наблюдая за пляской оружия.

Всё действительно слишком серьёзно.

А потом Шарля и вовсе окатило холодом. Потому что глаза после яркого солнца наконец-то привыкли к сумраку помещения, и он разобрал, что дерутся д’Эстурвиль и беарнец де Ранкунь.

Только не это.

Проклятый дурак… Как он мог позволить втянуть себя в дуэль?

И дело даже не в том, что де Ранкунь, побывавший не в одном бою — куда более опытный фехтовальщик.

Дело, в первую очередь, в эдиктах кардинала относительно дуэлей, за нарушение которых карают без промедления и всякой жалости.

А ещё в том, что Шарль просто не выдержит, если потеряет ещё одного Жака… и как он после всего будет смотреть в глаза своему учителю?

— Прекратить! — закричал лейтенант, не жалея лёгких. — Опустить шпаги, канальи!

Куда там, его даже услышали не все, потому что мушкетёры, окружившие дуэлянтов плотным кольцом, были слишком поглощены боем.

Чувствуя, как безжалостно убегают такие драгоценные мгновения, Шарль стал протискиваться сквозь толпу.

— Остановитесь! — закричал снова. — Шпаги в ножны, немедленно!

— Д’Артаньян! — ахнул кто-то, и солдаты наконец расступились.

Однако дерущиеся не остановились. Продолжали обмениваться яростными ударами — правда, к счастью, ни один из них не оказался ранен.

Пока не ранен, и Шарль не стал медлить. Метнулся к дуэлянтам, и, рискуя быть насаженным на клинок, встал рядом с ними.

— Прекратить! — повторил, тяжело дыша. Перевёл взгляд с багрового лица беарнца на бледное — д’Эстурвиля, где только глаза горели двумя зелёными звёздами. — С ума сошли, что ли?

— Д’Артаньян, — сказал кадет, опуская шпагу. — Твою мать…

А вот де Ранкунь, захмелев от боя, не стал вникать в суть предостерегающих окриков и, тем более, не собирался останавливать бой. Увидев, что его противник вдруг опустил шпагу, мушкетёр мгновенно решил воспользоваться открывшейся брешью. Подался вперёд, явно намереваясь всё-таки достать зарвавшегося юнца, и никто в целом мире, не то что командир, не смог бы сейчас остановить его.

Не успел.

Хотя Шарль смотрел в этот момент только на д’Эстурвиля, реакция его не подвела. Уловив боковым зрением новое движение, он обернулся резко и перехватил рукой клинок беарнца, у самой гарды.

Рванул на себя изо всех сил, так что тот выпустил шпагу, отшвырнул её в сторону. Боли, как ни странно, не ощутил. Может, потому, что был в перчатках, а может, боль вытеснила радость оттого, что успел. Смотрел на косую рану, пересекающую ладонь, на кровь, крупными каплями пятнающую сапоги и пол, а в мозгу билось только одно: успел. И мальчишка, внезапно ставший значить для него столь многое, всё-таки останется жить. Правда, если Шарль сумеет оправдать его перед капитаном и кардиналом…

— Лейтенант! — де Бемо подскочил к нему и, даже не спрашивая позволения, стал стаскивать с руки перчатку. Обернулся к остальным, крикнул:

— Лекаря! Зовите скорее лекаря!

Все словно очнулись.

Кто-то метнулся искать врача, де Террид поспешно протянул командиру свой платок.

Кастерас и де Мелен на всякий случай ухватили Ранкуня за плечи — чтобы не наделал ещё каких глупостей. Тот, впрочем, не сопротивлялся. Видимо, начинал понимать, что натворил.

А д’Эстурвиль вдруг отобрал у де Террида платок и вложил его Шарлю в ладонь. А поверх накрыл своей, заставил сжать руку в кулак.

— Держите, — сказал, избегая смотреть в глаза. — Зажмите рану покрепче.

Лейтенант отдёрнул руку. Кое-как обмотал тряпицей ладонь.

— Замолчали, — произнёс, вроде бы, негромко, однако в казарме тотчас же установилась мёртвая тишина. — Де Бемо, дуэлянтов под арест. На неделю. Немедленно.

— Но г-н лейтенант, — запротестовал де Террид, — д’Эстурвиль тут ни при чём! Это всё де Ранкунь! Господа, что же вы молчите? Подтвердите мои слова!

— Конечно, это я! — беарнец и здесь не удержался от ехидной реплики. — А вздёрнут нас обоих!

— Всем молчать! — рявкнул в ответ Шарль, и на скулах у него вздулись желваки. — Я же сказал: увести задержанных. А остальные — марш в фехтовальный зал!

И первым зашагал к лестнице.

Освободившись с гауптвахты, д’Эстурвиль долго блуждал по улицам.

По большому счёту, следовало отправиться в казарму и доложить дежурному о своём освобождении, но он не стал. А точнее, побоялся столкнуться там с д’Артаньяном.

К встрече с гасконцем он был готов меньше всего.

И это при том, что вины за случившееся кадет не чувствовал. Однако стоило вспомнить, с каким холодным презрением смотрел на дуэлянтов лейтенант, как вся уверенность в собственной правоте пропадала начисто.

Он и сам не мог толком разобрать своих чувств.

С одной стороны, была обида — ведь зачинщиком дуэли был, собственно говоря, не он, а под арест отправили обоих, причём даже не разобравшись в ситуации.

С другой, при вспоминании о том, как д’Артаньян перехватил клинок де Ранкуня, д’Эстурвиля начинали терзать угрызения совести.

Конечно, на командире были перчатки для верховой езды, но, судя по количеству крови, он всё равно здорово порезался.

А ещё… как молодой человек ни пытался скрыть этого от самого себя, но он соскучился.

И это злило сильней всего.

Потому что он совершенно не знал, что ему думать.

Их отношения с д’Артаньяном становились всё более запутанными. Раньше он был уверен, что не вызывает у гасконца никаких других чувств, кроме раздражения и досады. Затем случился странный урок фехтования, следом — ещё более странный разговор в конюшне.

А потом — дуэль. В которой он вовсе не собирался участвовать, но стал, потому что оскорбили д’Артаньяна.

Почему-то в тот момент слова беарнца показались ему особенно мерзкими. Интересно, лейтенант знает, что о нём болтают? А если знает, то отчего не пресечёт все эти сплетни?

Сидя под арестом, Жак постоянно размышлял об этом. А ещё — о дуэли, потому что история вышла крайне малоприятной.

Нет, меньше всего молодого человека пугали последствия, хотя он прекрасно понимал, что запросто может лишиться места в роте или вообще угодить в тюрьму.

А вот то, что он, возможно, лишился уважения д’Артаньяна, мучило всерьёз.

Снова и снова он возвращался мысленно к несостоявшемуся финалу своего боя. Но вспоминал при этом не дурака-Ранкуня, едва не заколовшего его, а то, как лейтенант, не раздумывая, бросился под их шпаги.

Неужели он и вправду испугался за своего подопечного?

Да нет, кто я ему, одёргивал себя д’Эстурвиль. Скорее всего, он остановил дуэлянтов исключительно потому, что подобный поединок — это очень серьёзно.

Это разбирательства с де Тревилем и кардиналом, а возможно — судебный процесс. Одним словом, скандал. Понятно, что д’Артаньяну нужно будет сделать всё, чтобы замять его. Поэтому он и поспешил остановить дерущихся, пока те не успели нанести друг другу серьёзных увечий.

Однако затем Жак вспоминал лицо гасконца и думал, что нет, с таким выражением глаз меньше всего думают о дуэли как о скандале.

Лейтенант действительно испугался.

И, перехватив шпагу де Ранкуня, по сути, спас д’Эстурвилю жизнь.

При мысли об этом у лионца пропадало дыхание, и хотя парень убеждал себя, что исключительно от благодарности, в глубине души знал, что чувство это скорее сродни тому, которое он испытал, когда д’Артаньян коснулся его рук. Благодарность, перемешанная с возбуждением, и только так.

Он растерялся вконец, потом разозлился, заставил себя не думать ни о дуэли, ни о лейтенанте, ни о прикосновениях его рук.

А очутившись на свободе, едва удержался, чтобы не броситься на поиски гасконца.

Сдержался чудом, убедив себя, что не готов к встрече, что ему просто необходимо вот уже час бродить по тёмным грязным улицам столицы, невзирая на голод и особенно мерзкую сырость, которая бывает только в самом начале весны.

Однако голод в конце концов пересилил, и д’Эстурвиль стал оглядываться, пытаясь понять, куда же он забрёл. Увидел вывеску «Сосновой шишки» — ага, он на улице Жюиври, неподалеку от собора Парижской Богоматери.

В таверне, как всегда, было многолюдно, и юноша поначалу даже решил, что придётся ему поискать другое заведение. Однако выходить назад, под холодный дождь, отчаянно не хотелось, а потому кадет всё-таки решил попытать счастья здесь.

Он прошёл через огромную кухню, где у гигантских размеров очага жарились телячьи языки, окорока, огромные куски говядины и баранины, а следом попал в большой зал. Здесь вдоль стен стояли столы, на которых плотными рядами выстроились бутылки, винные кувшины и тарелки, опустошаемые посетителями поистине с пугающей быстротой.

Д’Эстурвиль был в «Сосновой шишке» всего однажды и знал, что за ужин на шестерых, состоявший, например, из гигантской индейки, могли запросить пятьдесят су: это считалось дорого, однако клиенты, поломавшись, всё же платили.

Побренчав мелочью в кошельке, юноша убедился, что на миску похлёбки и кружку вина ему вполне хватит. Он стал пробираться в конец зала, стараясь не столкнуться с многочисленными танцующими, которые отплясывали контрданс и котильон под истошные вопли скрипок, дудок и кларнетов.

Все лавки были заняты, и лишь за последним столом, в самом углу, сидел одинокий посетитель. Человек расположился спиной к остальному залу, ясно давая понять, что не хочет, чтобы его беспокоили. Перед ним стояла бутылка вина, а вот место напротив было пустым.

К нему-то и направился молодой лионец. Попрошусь присесть, решил он: в крайнем случае, мне просто откажут… но вдруг повезёт?

— Простите за беспокойство, сударь, — начал он, добравшись наконец до заветного угла, — но я вижу, что за вашим столом есть свободное место…

Человек обернулся, а у Жака все учтивые слова мигом вылетели из головы.

При мысли, что он битый час слонялся по мокрым улицам, пытаясь избежать встречи с лейтенантом мушкетёров, а всё равно столкнулся с ним в таверне, когда меньше всего ожидал этого, стало донельзя обидно.

И вместе с тем, обиду тотчас вытеснила радость — это чувство оказалось настолько неожиданно сильным, что молодой человек растерялся даже.

Впрочем, д’Артаньян, видимо, удивился не меньше.

— Вы? — приподнял бровь. Но затем продолжил обыденно:

— Садитесь. Я никого не жду.

Д’Эстурвиль примостился на краю лавки. С наслаждением снял шляпу и плащ. Лейтенант, тем временем, кивком подозвал служанку и попросил ещё одну кружку.

Налил лионцу вина:

— Разве вас уже должны были выпустить?

— Да, это произошло именно сегодня, — Жак почувствовал, как вновь нахлынула досада. — А вас, похоже, это огорчает?

Губы д’Артаньяна изогнулись иронично.

— Надеюсь, — сказал он, — вы не вообразили себе, что всё это время я только и делал, что думал о вас?

— Надеюсь, — в тон ему ответил д’Эстурвиль, не сдержавшись, — я не слишком удивлю вас, если скажу, что вы — последний человек, которого мне хотелось бы встретить сегодня?

— Гм, — и Шарль взглянул на своего кадета даже с некоторым интересом. — Так может, вы имеете желание перевестись в какую-нибудь другую роту? Или непосредственно в армию? С удовольствием помогу вам.

Гасконец улыбался вроде бы доброжелательно, его глаза смотрели спокойно, но в глубине их молодой человек внезапно уловил нечто такое, отчего у него мурашки поползли по спине.

Он перевёл взгляд на руки лейтенанта — конечно, правая ладонь была тесно перетянута чистой тряпицей, — и только затем вновь посмотрел собеседнику в глаза.

Чёрт, не зря при всём уважении подчинённые тайком называют д’Артаньяна «стальным крючком»…

— Простите, — произнёс торопливо. — Я понимаю, что в данной ситуации не имею права дерзить.

Шарль вздохнул.

Поначалу, как и всегда при виде младшего д’Эстурвиля, душу затопило дикое раздражение: он едва сдержался, чтобы не уйти немедленно.

Но потом раздумал: в конце концов, племянник его учителя не виноват, что одним только своим видом вызывает в командире совершенно неподходящие воспоминания. Настолько мучительные, что Шарль за всё время их знакомства так и не смог заставить себя хоть раз назвать лионца по имени.

Это не Жак. То есть… Жак, но не тот…

Нет, повторил ещё раз, как делал теперь всегда при появлении д’Эстурвиля, никакого сходства…

И вместе с тем, лейтенант не нашёл в себе сил, чтобы уйти.

Конечно, он понимал, что злится не на юношу, а на самого себя.

За то, что не может справиться с памятью.

За то, что остался, потому что на самом деле не может оторвать взгляда от этих зелёных, перемешанных с мёдом глаз, и губ, кривящихся в такой знакомой улыбке.

Наконец, гасконец затолкал в самую глубину души такие ненужные сейчас размышления.

— Молодой человек, — произнёс, надеясь, что его голос звучит всё так же спокойно, — позвольте объяснить вам кое-что. Нет, не перебивайте, иначе это и впрямь будет наш с вами последний разговор.

Д’Эстурвиль лишь плечами пожал: мол, и не собирался. А лейтенант, пригубив вина, спросил:

— Надеюсь, вы понимаете, что не должны обижаться на меня за арест? Вы попали в чересчур скверную переделку и считайте, что отделались лёгким испугом. Учитывая последние декреты относительно дуэлей, вы вообще могли запросто остаться без головы.

— Даже, если учесть, что дуэль начал не я? — Жак тоже поспешно глотнул вина, потому что от тона, каким говорил командир, ему внезапно стало холодно.

— Даже если не вы, — ответил с нажимом д’Артаньян. — Я не хотел говорить вам, но вижу, что всё-таки придётся… Вы хоть представляете себе, чего мне стоило убедить капитана и кардинала, что это был всего лишь тренировочный, шуточный бой? Что вы с де Ранкунем просто заигрались? А заставить молчать остальных остолопов-свидетелей?

— Простите, — д’Эстурвиль покраснел невольно. — Я… от меня одни хлопоты. Я не оправдал ваших ожиданий, да? — а потом всё-таки не удержался, спросил:

— Я всё никак не могу понять… Вы служите де Тревилю, а поддерживаете кардинала. Почему? И как подобное сходит вам с рук?

— Я не служу ни Тревилю, ни кардиналу, — глаза лейтенанта вспыхнули, однако тут же вновь стали непроницаемыми. — Я служу королю и Франции. И мои поступки обусловлены лишь тем, насколько те или иные действия вышеозначенных господ полезны для нашего государства. Так вот… относительно дуэлей, я полностью придерживаюсь точки зрения монсеньора. Ну а что до вашего второго вопроса… наш капитан понимает: в отличие от остальных, я не держусь ни за должность, ни за карьеру. Скажем так, на меня трудно оказать давление.

Лионец взглянул на него потрясённо: такое впечатление, будто именно в этот момент д’Артаньян невольно приоткрыл ему часть своего прошлого. И опять вспомнились рассказы о том, что с этим самым прошлым у лейтенанта явно связана какая-то сердечная тайна. Сказал, запинаясь:

— Так обычно говорят те, кому нечего терять… Что вы потеряли, сударь? Или… кого?

Но гасконец, конечно же, сделал вид, будто не слышит его. Продолжил, как ни в чём не бывало:

— Надеюсь, теперь вы станете лучше понимать меня. Тем более, учитывая, что за вас просили, я чувствую определённую ответственность за вашу судьбу. И отчего вы решили, что разочаровали меня?

— Вы удивительный человек, — теперь уже д’Эстурвиль ушёл от прямого ответа. — Можно вопрос? Сколько вам лет?

Д’Артаньян усмехнулся:

— А вам?

— Двадцать два, — ответил кадет, а юноша вздрогнул: опять… опять совпадение.

Жаку тоже было двадцать два… а теперь могло бы быть двадцать пять, нет, почти двадцать шесть… чёрт, почему в воспоминаниях он выглядит таким взрослым, а этот… сопляк, совсем мальчишка? Или это просто кажется, потому что сам Шарль порой чувствует себя глубоким стариком?

— Послушайте, сударь, — он специально тряхнул головой, чтобы чёлка скрыла глаза. — Дело не в возрасте, а лишь в том, что в Париже я чуть дольше вас, а потому могу дать дельный совет. Попробуйте проявить свою отвагу и свой ум где-нибудь в другом месте, а не на дуэли, и это быстро оценят, вот увидите.

Помолчал и всё-таки добавил:

— Тем более… неужели вы могли подумать, что я не выяснил подробностей инцидента? Уж поверьте, если бы зачинщиком были вы… да ещё и из-за такого пустяка… я разговаривал бы с вами совсем по-другому.

Лионец почувствовал, как щёки вспыхнули вдруг, а сердце забилось быстрей. Несмотря на всю холодность интонаций, ему неожиданно показалось, что лейтенант хвалит его. А если не хвалит, то во всяком случае не осуждает. И эта последняя мысль почему-то представилась молодому человеку особенно важной.

И всё же он возразил:

— Я не считаю то, что вас оскорбили за вашей спиной, пустяком. Слышите?

Д’Артаньян закашлялся. Долго вытирал губы платком, наконец убрал его в рукав куртки и сказал со странной усмешкой:

— Поверьте, то, что кто-то назвал меня клевретом кардинала, я могу расценивать исключительно как комплимент, потому что искренне уважаю его высокопреосвященство. Это раз. А во-вторых… на самом деле, мне глубоко плевать, кто и что обо мне говорит. И вам советую на многие вещи… подобные этим… смотреть… проще, что ли? Не разменивайтесь на пустяки, когда можно принести столько пользы Франции. Или… зачем тогда вы в Париже?

— Вы… слишком хорошего мнения обо мне… — д’Эстурвиль почему-то смутился. — Но я обдумаю ваши слова, обещаю.

А потом молодой человек подался вперёд и сделал то, что хотел сделать, наверное, с самого начала их встречи, хотя и сам не понимал причины подобного желания. А может, это выпитое на пустой желудок вино так ударило ему в голову?

— Д’Артаньян… — накрыл руку гасконца своей ладонью и легонько сжал. — Шарль… а вам и вправду всё равно, что о вас говорят?

Ощутил шероховатую поверхность повязки, край тонкого железного кольца, погладил осторожно кончики изящных, но таких сильных пальцев, а лицо лейтенанта вдруг из смуглого стало мертвенным, даже каким-то изжелта-серым — Жак впервые видел, чтоб человек так стремительно и страшно бледнел. Его рука под ладонью кадета сжалась судорожно, а потом д’Артаньян вообще выдернул её резко, отшатнулся.

— Что с вами? — д’Эстурвиль испугался не на шутку. — Вам плохо?

— Нет, — гасконец дышал тяжело. — Всё в порядке. Просто… Вспомнил кое о чём… Мне нужно идти. Договорим в другой раз.

Он поднялся, надел шляпу и, прихватив плащ, быстро направился к выходу.

Жак, швырнув на стол пару монет, поспешил следом.

Он догнал лейтенанта уже за углом. Низко надвинув шляпу на лоб, д’Артаньян удалялся стремительным шагом, и молодому человеку пришлось дважды окликнуть его, прежде чем тот обернулся.

Остановился — его лицо было по-прежнему до невозможного бледным.

— Зачем вы здесь? — спросил отрывисто. — Ступайте в казарму.

С минуту д’Эстурвиль молчал, но потом всё-таки рискнул спросить:

— Сударь, я… Что я сделал не так?

Зачем ты вообще сделал это, хотел было спросить Шарль, но губы не слушались. Чувство повторения, преследующее его последнее время, стало просто невыносимым.

Оно не просто пугало, а вызывало такую душевную боль, что в какой-то момент юноша испугался даже, что не справится с собой.

— Я же сказал: всё в порядке, — голос гасконца звучал по-прежнему резко. — Разве вы не поняли приказа?

Но Жак упрямо качнул головой:

— Простите, но я не верю вам. Может, объясните, что произошло?

Д’Артаньян в ответ только нетерпеливо шевельнул плечом: мол, ваше право. Однако уходить не спешил. Прислонившись к стене дома, смотрел куда-то в темноту, сквозь мутную пелену дождя.

Молчание становилось уже совсем невыносимым, но лейтенант не спешил прерывать его — он словно забыл о присутствии кадета. Но вот наконец д’Артаньян взглянул на молодого человека. Сдвинул шляпу с глаз, с силой потёр переносицу.

— Жак… — сказал негромко, а тот даже не понял поначалу, что командир впервые назвал его по имени. — Чего вы ждёте от меня вот конкретно сейчас?

— Я ничего не жду, — слова вдруг комом встали в горле д’Эстурвиля. — Просто вы испугали меня. Или… это я вас напугал? Но я не хотел, правда…

Он не договорил, оборвав сам себя. А вместо этого взял гасконца за плечи и сделал то, что посчитал в этот момент единственно возможным.

Осторожно привлёк д’Артаньяна к себе и поцеловал.

У его командира были тёплые и податливые губы. От них едва слышно пахло вином и дождём вперемешку.

Жак почему-то был уверен, что лейтенант тотчас же оттолкнёт его, но этого не произошло, словно гасконец знал, что между ним и д’Эстурвилем вот именно сейчас случится подобное. Правда, и отвечать д’Артаньян тоже не стал. Позволил целовать себя, но сам при этом стоял, не шелохнувшись.

А может, он и вправду ожидал от своего подчинённого именно этого шага?

От таких мыслей голова у лионца пошла кругом.

Он словно раздвоился. Какой-то частью сознания не просто удивлялся, а изо всех сил противился происходящему, но при этом думал лишь о том, насколько приятно чувствовать под руками тонкие плечи д’Артаньяна и касаться его губ.

И всё-таки он заставил себя остановиться. Взглянул на командира с настоящим ужасом: можно только представить себе, что последует сейчас.

Но д’Артаньян молчал. Не возмущался, даже не удивлялся. А потом усмехнулся странно.

— Ну, пойдёмте, — снова раскашлялся.

— К-куда? — за эти несколько минут молчания д’Эстурвиль успел придумать для себя не менее трёх вариантов дальнейшего развития событий — и каждый, плачевней предыдущего.

— Например, ко мне домой, — гасконец усмехнулся опять. — Или вы собираетесь продолжать, стоя под дождём?

Жак хотел было сказать, что он не просто не собирается продолжать, но и вообще плохо понимает, что на него вдруг нашло, однако лейтенант в этот момент тронул его за рукав:

— Идёмте. В силу некоторых обстоятельств… я очень не люблю дождь. Да и улица Бак рядом.

— Какая улица? — переспросил кадет, а потом вспомнил, что д’Артаньян квартирует в доме на углу улицы Бак и набережной. — Да, конечно…

Нам и вправду нужно поговорить, думал он, шагая следом за своим командиром, потому что ситуация складывается весьма странная.

Сейчас мы придём, и я объясню, что поцеловал его… вовсе не потому, что захотелось, а потому…

А зачем тогда? Его сроду не тянуло к мужчинам, так отчего же всё последнее время он только и делает, что думает о лейтенанте мушкетёров?

И почему в тот момент, когда он коснулся его губ, то испытал… чёрт, даже самому себе признаться стыдно…

Я поцеловал вас именно потому, что отчаянно захотелось.

Молодой человек почувствовал, что запутался окончательно, а потому решил прекратить подобные размышления вообще.

Придём — разберёмся, тем более что д’Артаньян отреагировал на происходящее на удивление спокойно.

Конечно, он всегда сдержан, и основная трёпка, надо полагать, ожидает д’Эстурвиля по прибытии, однако…

Вот интересно… а может… ему понравилось?

Тем временем они добрались до угла набережной, где располагался дом, который снимал лейтенант мушкетёров.

Пересекли просторный двор, окружённый высокой глухой стеной, поднялись по ступеням.

Д’Артаньян с минуту шарил в какой-то нише, потом отпер двери.

В доме было темно. Очаг не горел, да и вообще было не похоже, чтобы тут кроме них находился ещё кто-то.

Чиркнул кремень — это гасконец зажёг свечу; тонкий свет выхватил очертания кухни, буфетной и ещё какой-то каморки, где, по-видимому, жила прислуга.

Они поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж — именно здесь располагалась парадная спальня, где лейтенант мушкетёров принял его впервые.

Д’Эстурвиль стал оглядываться с живейшим интересом, потому что в прошлый раз слишком волновался, чтобы обращать внимание на детали интерьера.

Лишь помнил, что ещё тогда удивился отсутствию в комнате не только парадной кровати, но и диванов, гобеленов на стенах, как то было принято повсеместно. Стол, несколько стульев и кресел, бюро из тёмного дерева — вот и вся скудная обстановка.

Третий этаж, собственно, и был жилым: д’Артаньян провёл своего гостя через переднюю, где стояли диван и комод, распахнул двери спальни.

— Проходите, — сказал будничным голосом. — Хотите вина?

— Вы живёте сам? — молодой человек снял шляпу и плащ и теперь снова оглядывался. Спальня была обставлена ещё более скудно: кровать да стул у изголовья; единственным, по-настоящему роскошным предметом было зеркало в углу, высотой не меньше трёх футов.

— Зачем мне ещё кто-то? — д’Артаньян швырнул плащ и перевязь со шпагой на стул и теперь стаскивал куртку. — Я не люблю посторонних.

— А служанка? Разве она живёт не с вами? — Жак даже забыл в какой-то момент обо всех событиях, предшествующих его появлению в доме лейтенанта, а гасконец снова пожал плечами:

— Зачем? — добавил к едва тлеющим углям в очаге ещё одно полено. — Служанка у меня приходящая, она живёт по соседству… Обедаю я в «Сосновой шишке»… если есть время. За своими вещами в состоянии присмотреть сам, то же самое касается оружия… Да я и дома-то практически не бываю, вы же сами знаете.

— Вы не похоже на других… ни в чём, — совершенно искренне ответил д’Эстурвиль. — Возможно, я произвёл на вас не самое лучшее впечатление, но мне… поверьте, мне бы очень хотелось исправиться. А ещё — узнать вас поближе.

Шарль вздрогнул. Всё то время, пока они пробирались к дому по грязным парижским улицам, он изо всех сил гнал от себя воспоминания о недавнем поцелуе и о том, какие мысли вызвало внезапное прикосновение губ молодого лионца.

О том, что ему впервые за все последние годы неудержимо захотелось, чтобы мужчина обнял его. Чтобы можно было обнять в ответ и, не делая над собой никаких усилий, произнести вслух такое заветное, такое желанное имя.

И пускай этот Жак совершенно не похож на погибшего друга, но у него те же глаза и такие же горячие, нетерпеливые губы — там, в подворотне, Шарль едва удержался, чтобы не ответить на поцелуй по-настоящему.

И совершенно плевать, чем вся эта история может закончиться.

…

Он поднялся и подошёл к д’Эстурвилю вплотную.

Кадет был значительно выше, и Шарль привычно запрокинул голову.

— Вы и вправду хотите лучше узнать меня? — заглянул в глаза, чувствуя, что невольно начинает улыбаться. — Зачем вам это?

Глаза гостя, обрамлённые пушистыми ресницами цвета спелой ржи, моргнули, а потом — ещё раз, и ещё.

— Я не знаю, — решившись, он положил вновь руки гасконцу на плечи. — Это странно, но я… не могу не думать о вас.

Вместо ответа Шарль принялся расстегивать на нём камзол, заставил снять рубашку. Прошёлся медленно обеими руками по груди и плечам, притянул к себе за бёдра. Его моментально накрыло судорожной волной; в какой-то момент и впрямь почудилось, что он обнимает своего погибшего друга.

Конечно, этот Жак был выше и тоньше, но у него оказалась такая же загорелая до бронзы кожа, а вдоль живота к паху тянулась тонкая полоска светлых волос. И выражение лица у него было таким же ошалевшим, как у артаньяновского кузнеца в их первый с Шарлем раз — юноше даже засмеяться захотелось.

— Д’Артаньян… — мысли кадета отчаянно путались, он с настоящим ужасом чувствовал, как его тело отзывается на прикосновения гасконца и вовсе неподобающим образом. — Погодите… Я думал, мы поговорим…

— Поговорим? — с коротким смешком лейтенант стал распускать пояс его штанов. — А мне показалось, вы хотите совсем другого…

А потом он вдруг убрал руки и буквально оттолкнул лионца:

— Раздевайся!

Первоначальная растерянность д’Эстурвиля, ещё мгновение назад казавшаяся где-то даже умилительной, вдруг стала дико раздражать.

Он хотел узнать его ближе? Узнает. А то, что вот таким образом, в том не Шарля вина. В конце концов… мальчишка сам захотел, иначе зачем все эти пожатия рук, разговоры, и… зачем он поцеловал его?

Лейтенант понял, что угодил в ловушку, расставленную прошлым, и, что самое ужасное, даже близко не представляет себе, как из неё выпутаться.

Не представляет и просто не хочет.

— Ну? — рывком стянул с д’Эстурвиля штаны. — Повернись! Вот так, — толкнул кадета на колени. — И не заставляй меня ждать! Тебя ведь, кажется, просветили, что я люблю, когда понимают с первого раза?

То ли юноша растерялся от такого грубого обращения, то ли просто решил не спорить со своим командиром, но он повиновался молча, и это обозлило гасконца ещё больше.

Жак… никогда не стал бы терпеть подобное обращение. Только однажды… когда Шарль пришёл к нему после дуэли c Антуаном… но то был особый случай, и кузнец подчинился не из слабости, а потому что знал: по-другому его друг сейчас просто не может.

Я принял бы тебя любого…

А этот… это не мой Жак.

Сжав зубы, чтобы только не выдать своих чувств, гасконец положил руки д’Эстурвилю на плечи. Нет, из-за разницы в росте оказалось неудобно, и тогда лейтенант обхватил его руками за бёдра, рывком заставил сдвинуться к краю кровати.

Подживающая ладонь немилосердно заболела, но Шарль только обрадовался этой боли. Потому что она вытеснила все остальные, куда более мучительные мысли.

В какой-то момент подумал с ухмылкой, что будет смешно, если у него ни черта не выйдет, но тело, несмотря на многолетний перерыв, помнило всё.

И ритм движений, и ощущение крепких, узких бёдер под ладонями — дрожа от злости и нетерпения, он взял д’Эстурвиля чересчур резко, меньше всего заботясь о том, больно ли ему.

Видимо, всё-таки было больно, потому что молодой человек под ним внезапно охнул громко, выгнулся всем телом и вцепился зубами в собственную ладонь.

Это как-то отрезвило гасконца, он замедлил движение, склонился к кадету:

— Что, настолько неприятно?

С минуту д’Эстурвиль молчал, только дышал тяжело — интересно, мелькнула у него в этот момент шальная мысль, а женщины в первый раз тоже испытывают такие незабываемые ощущения? — но потом всё-таки ответил, запинаясь:

— Да… Чёрт, д’Артаньян, зачем вы… так грубо?

— Извини, — и Шарль не удержался — приостановился, ухватив лионца за волосы, заставил его запрокинуть голову, поцеловал покрытый испариной висок. — Просто… расслабься, а то мне трудно двигаться. И постарайся поймать ритм, понимаешь?

— Я попробую, — фыркнул молодой человек — до того похоже на покойного Жака, что гасконец от возбуждения едва сумел вздохнуть. — Погоди… я, наверное, стою неправильно… давай, я лучше на бок перевернусь…

Он повернулся, вроде бы совсем немного и сразу понял, что действительно стало легче. Да и движения лейтенанта тут же сделались более плавными, размеренными. Кадет чувствовал, как он сдерживается изо всех сил, стараясь доставить удовольствие уже не только исключительно себе. И постепенно боль сменилась таким острым возбуждением, что Жак застонал в голос, захрипел и закашлялся:

— Да, вот так… в том же темпе… и двигайся… только не останавливайся, прошу…

— Как скажешь, — гасконец засмеялся невольно. Злость ушла окончательно, а его партнёр, видимо, ощутил эту перемену, потому что и впрямь перестал быть таким зажатым.

В какой-то момент Шарль уверился даже, что под ним — действительно его погибший друг. Он снова провёл обеими руками по спине парня, с удовольствием сжал ладонями его бёдра, ощутил судорожную дрожь, с которой тот вдруг начал отзываться на эти прикосновения.

На душе сделалось неимоверно легко — как же, оказывается, он устал быть один…

— Жак… — и всё-таки Шарль не выдержал, застонал. — Боже мой, как же это… как же мне хорошо, Жак…

Д’Эстурвиль застонал в ответ, потому что и сам не мог разобрать, что чувствует: растерянность, боль или острое, ни с чем не сравнимое удовольствие.

А потом всё закончилось.

Даже как-то слишком быстро.

Или это ему просто показалось ввиду полной неосведомлённости в делах подобного рода?

Молодой человек сел осторожно, пытаясь понять, будет ли ему по-прежнему больно. Нет, не больно, скорее, просто дискомфортно, а потому лионец поднял глаза на д’Артаньяна.

Шарль поспешно заправлял рубашку в штаны. Почему-то именно сейчас особенно не хотелось, чтобы его видели обнажённым.

Больше того, душу вновь затопила безумная злость, только усилившаяся из-за угрызений совести.

К чему всё это? Ведь Жака больше нет, а это… пустышка, подделка… и то, что у этой подделки глаза его друга, не меняет абсолютно ничего.

Отчего-то показалось, что, позволив себе заняться любовью с другим мужчиной, да ещё носящим такое же имя, он оскорбил память друга.

Ведь он уверял когда-то артаньяновского кузнеца, что никогда не сможет быть с кем-нибудь ещё, он больше трёх лет безуспешно пытался принять сам факт его смерти, и вот…

Не устоял перед знакомым прищуром зелёных глаз и улыбкой… а ведь он, по сути, совершенно не знает, что за человек, на самом деле, Жак д’Эстурвиль.

— Шарль… — кадет сидел на кровати и, похоже, даже не думал о собственной наготе. Смотрел растерянно. — Ты… что опять не так?

— Убирайся! — лицо гасконца вновь стало белым, словно стена. — Получил, что хотел, а теперь убирайся!

— Что? — подобного Жак уж никак не ожидал. Нахлынули ярость вперемешку с обидой.

Выходит, им просто воспользовались? Из каких-то своих личных соображений Шарль д’Артаньян заставил его приоткрыть душу, поверить, что он нужен, а теперь вот отшвырнул, словно наскучившего щенка?

Эти чувства ещё только усиливались из-за возбуждения, которое так и не нашло своего выхода — забыв обо всём, молодой человек рванулся к гасконцу и в одно мгновение сгрёб его в охапку. Ухватил за волосы, притянул к себе.

— Что? — едва сумел заговорить. — Повтори, сукин сын!

Его глаза стали тёмно-малахитовыми, а губы сложились в улыбку, похожую на оскал, и Шарль ощутил внезапно самую настоящую дурноту, потому что именно в этот момент д’Эстурвиль как никогда был похож на его погибшего друга.

Он сам не понял, как сумел вывернуться, как совладал с собой. А в следующий момент в голую грудь лионца уже смотрело острие клинка.

— Прочь… — лицо лейтенанта было таким же мертвенно-бледным, только на скулах горели пятна румянца. — Или мы скрестим с вами шпаги, клянусь.

С минуту Жак смотрел на него — сам не понимая, чего ждёт: то ли подтверждения, что всё случившееся — просто сон, то ли что всё-таки не сон, но командир сейчас опустит клинок и заговорит с ним по-человечески, — а когда не дождался ни первого, ни второго, заставил себя усмехнуться.

— Что, так и идти? — развёл руки в стороны, демонстрируя поджарое, загорелое тело. — Или всё-таки позволите одеться?

Шарль опустил шпагу.

— Пошёл к чёрту, — отвернулся.

Д’Эстурвиль стал одеваться, стараясь, чтобы не было заметно, как от злости трясутся руки.

Наконец, он собрался, но всё никак не мог заставить себя выйти, всё смотрел на д’Артаньяна, по-прежнему сжимающего шпагу. Но вот лейтенант обернулся.

— Уходи, — сказал глухо. — Пожалуйста.

Жак приподнял бровь. Ещё только мгновение назад он был готов возненавидеть своего командира, теперь же чувствовал, как обида уходит без следа.

— Хорошо, — усмехнулся опять. — Я ухожу. Но только знайте: это ещё не конец. Ни нашего разговора, ни… вообще.

Глаза гасконца недобро сощурились.

— Никакого продолжения не будет! Ни разговора, ничего, слышите, вы? — подался резко вперёд, а д’Эстурвиль вместо ответа просто шагнул ему навстречу. Не говоря ни слова, ухватил крепко за плечи и поцеловал.

И так же, не говоря ни слова, оставил комнату.

Ночью Шарлю приснился кошмар.

В принципе, в этом не было ничего необычного — подобные сны навещали молодого человека регулярно, не реже одного раза в неделю, — и стоит ли говорить, что он не просто привык к ним, но даже периодически развлекался, пытаясь угадать, какой из них увидит в следующий раз.

Чаще всего снилось, будто он приходит в кузню, а Жак стоит к нему спиной, раздувая огонь в горне. Долго не оборачивается, хотя Шарль окликает его не один раз. Шарль идёт к другу целую вечность и видит наконец, что весь низ рубахи у того в тёмной крови. А потом лицо кузнеца начинает медленно расплываться и таять, превращаясь в размытое дрожащее пятно. Последними всегда исчезали губы — как раз перед тем, когда Жак собирался что-то сказать ему.

И молодой гасконец, проснувшись, каждый раз мучительно пытался понять, что именно.

Эта вечно ускользающая фраза была для него ещё более страшной, чем вид измаранной кровью рубахи или расплывающиеся очертания лица.

Я люблю тебя?

Я не могу без тебя?

Потерпи, я не заставлю ждать?

Не разберёшь.

Но сегодня всё было по-другому.

Точнее, поначалу всё, как обычно.

Но потом Жак обернулся, и юноша впервые увидел, что он улыбается.

Шарль хотел было улыбнуться в ответ, однако почувствовал, как ноги прирастают к полу, а по спине бежит тонкая струйка пота.

Потому что у его любимого было лицо д’Эстурвиля.

Он проснулся в холодном поту, задыхаясь от кашля, и ещё долго не мог успокоиться.

За окном только-только начинал брезжить рассвет.

Огонь в камине давно погас, подёрнутые пеплом угли не давали и доли нужного тепла. Юноша долго трясся под одеялом, прежде чем решился, наконец, встать. Побродил по комнате, затем подошёл к зеркалу.

Это была, пожалуй, единственная ценная вещь из всей его домашней обстановки; совершенно равнодушный к предметам роскоши, Шарль в своё время не устоял и приобрёл зеркало за совершенно баснословную сумму, хотя и до сих пор не мог понять, зачем.

В отражении появилось помятое, бледное лицо со свежей щетиной на щеках и подбородке.

Покрасневшие глаза смотрели устало и недобро, белые пряди в спутанных волосах только усиливали общее гнетущее впечатление.

Вот же чёрт, гасконец изо всех потёр виски: как же я, оказывается, паршиво выгляжу… и какие же у меня, оказывается, паршивые глаза…

Он привёл кое-как в порядок волосы и, чтобы только не продолжать эти тошнотворные размышления, торопливо спустился вниз.

Тётушка Мари, конечно, уже возилась в кухне. Она с неодобрением покосилась на хозяина и молча поставила перед ним кувшин с тёплой водой. Приветствие, как всегда, проигнорировала, да Шарль и не ждал ответа. Забрав кувшин, вернулся к себе, чтобы умыться и выбриться.

О произошедшем накануне, а также о ночном кошмаре изо всех сил старался не думать, чтобы окончательно не испортить себе настроения.

Конечно же, у него ничего не получилось.

Он просто не мог не думать о какой-то совершенно особенной интонации, с которой д’Эстурвиль поинтересовался вдруг вчера, действительно ли командиру плевать на мнение окружающих. И о том, как приятно было ощутить прикосновение к своей руке его тёплой ладони. А затем — прикосновение губ, таких горячих и осторожных одновременно.

Зачем он поцеловал его? Ведь они едва знакомы, Шарль ни единым жестом не намекнул, что относится к своему кадету как-то по-особенному.

Они и не общались практически, если не считать, конечно, неловкого разговора в конюшне и вчерашней случайной встречи в трактире.

Что до истории с дуэлью, то гасконец, учитывая отношение к подобным вещам короля и кардинала, постарался бы вытащить из беды любого дурака, а не только племянника своего бывшего учителя.

Так почему же мальчишка вдруг заявил вчера, что не может не думать о своём лейтенанте и что ему хотелось бы лучше узнать его?

И зачем позволил… у него ведь нет никакого опыта подобных отношений — это было ясно с самого начала…

И для чего поцеловал, уже оставляя дом — учитывая то, как Шарль обошёлся с ним, парню, наверняка, было чертовски обидно и больно…

Однако затем вспомнилось невольно, каким неожиданно отзывчивым оказалось тело д’Эстурвиля, и юношу снова окатило горячей волной.

Как же давно он не испытывал подобного.

Как давно не ощущал вообще ничего, только боль и неизбывное чувство вины.

А теперь вот к чувству вины примешалось какое-то новое, совершенно забытое ощущение лёгкости, словно он снова был не одинок.

Ну вот, приехали.

Гасконец медленно водил лезвием бритвы по щекам и думал с какой-то спокойной отстранённостью о том, что обманывать самого себя просто глупо.

Конечно, д’Эстурвиль тут ни при чём, а вчера пострадал и вовсе совершенно зря.

Потому что Шарль с самого начала… едва только увидев… он хотел этого мальчишку.

Только его, и сейчас уже не понять — то ли из-за поразительного сходства с погибшим другом, то ли ещё по какой причине, да и есть ли смысл выяснять?

Ведь после вчерашнего не стоит даже надеяться, что кадет, что бы он там ни говорил, захочет продолжить общение. Если вообще не переведётся в другой полк.

А может, так даже лучше?

Потому что Шарль, например, пока сам не может понять, чего хочет от него: то ли просто физической близости, то ли и впрямь чего-то большего.

Проклятье…

Молодой человек откинулся на спинку стула и прикрыл глаза.

Он очень боялся, что и эта беседа с Жаком станет какой-нибудь вариацией сегодняшнего ночного кошмара, но устоять перед искушением тоже не смог.

Но нет, вызванная мысленно картинка была такой, как всегда.

— Я обидел одного человека, — сказал другу.

Жак ничего не ответил, молча ждал продолжения.

— Что мне делать? Он совершенно не заслужил подобного обращения, и от этого я чувствую себя паршиво вдвойне.

— Как будто не знаешь, — кузнец усмехнулся скупо. — Поговори с ним.

— Я не уверен, что со мной захотят даже разговаривать, — Шарль покачал головой. — И не смотри на меня так: я — далеко не образчик добродетели.

— Да ладно тебе, — его собеседник скривил губы. — Ты всегда чересчур придирался к себе.

Однако потом кузнец стал совершенно серьёзным:

— Этот человек… нужен тебе? — а гасконец растерялся даже:

— Я не знаю. До вчерашнего дня был уверен, что нет, но теперь… не знаю. И, быть может, именно оттого не совсем представляю себе, как поступить дальше.

— А ты? — Жак взглянул на него пытливо. — Что значишь для этого человека ты?

Шарль вздрогнул:

— Ты, как всегда, видишь меня насквозь. Не знаю тем более.

— Тогда тем более поговори, — теперь друг смотрел обеспокоенно. — Что с тобой, малыш? Мне кажется, или ты боишься?

— Наверное, — теперь лейтенант вздохнул уже открыто. — Я так запутался… Я впервые не знаю, что мне делать.

— Приезжай, — сказал тогда ему Жак. — Поверь, дом — самое лучшее место, чтобы привести мысли в порядок.

— Может быть, — вспомнился невольно совет, данный ему Атосом. — Может, это и впрямь выход…

Он замолчал, размышляя. Подумал с усмешкой, что вполне уже может сойти за сумасшедшего — разговор с умершим другом никогда ещё не казался ему таким реальным, как сегодня.

И тем не менее, такая безумная беседа принесла Шарлю временное облегчение.

Юноша закончил бритьё и тщательно умылся. Оделся, перевязал заново изрезанную ладонь.

Ну вот, сказал, поражаясь своему спокойствию, теперь он похож на человека и может отправляться завтракать.

Но объясниться с д’Эстурвилем, конечно, придётся в любом случае, и кто знает, чем может закончиться в следующий раз подобное выяснение отношений?

…

После завтрака он без промедления отправился в особняк де Тревиля. Чтобы не успеть смалодушничать, передумав под каким-то предлогом. Чтобы отрезать себе всякие пути к отступлению.

Тем более, он действительно нуждался в смене обстановки. Да и Пьеру обещал приехать.

Чёрт, а ведь и двух месяцев не прошло с момента отправки последнего письма — мог ли он предположить, что вся его жизнь в скором времени вот так запросто перевернётся с ног на голову?

Только бы капитан отпустил его…

Однако Атос оказался прав. Как всегда.

Господин де Тревиль без малейшего сопротивления выдал юноше разрешительное письмо, где указывалось, что Шарль д’Артаньян, лейтенант королевских мушкетёров, получает шестинедельный отпуск и волен распоряжаться им по своему усмотрению.

А вот объясниться с д’Эстурвилем не удалось.

Уладив вопрос с отпуском, Шарль вернулся в казарму и обнаружил, что отряд, состоящий из десятка мушкетёров и нескольких кадетов, по распоряжению капитан-лейтенанта направили на учения в Блуа. В числе отправленных был и племянник его учителя.

Поначалу гасконец расстроился, но потом, зрело поразмыслив, решил, что это даже к лучшему. Потому что он решительно не представлял себе, как и о чём можно говорить с молодым человеком после всего, случившегося между ними.

Конечно, он знал, что лукавит.

Он прекрасно представлял себе, о чём будет разговор.

И даже догадывался, чем разговор этот может для обоих закончиться.

Только никак не мог решить для себя, зачем ему всё-таки человек по имени Жак д’Эстурвиль.

А потому Шарль собрался, не мешкая, попрощался с друзьями, отдал необходимые распоряжения тётушке Мари и оставил Париж.

Как же некстати оказались эти учения.

Меньше всего сейчас Жак мог сосредоточиться на верховой езде и особенностях обращения с мушкетом в конном строю.

Никогда ещё он не был так зол, раздражён и растерян одновременно.

Из головы не выходили последняя встреча с д’Артаньяном и близость, случившаяся между ними.

Раз за разом д’Эстурвиль вспоминал подробности того вечера и чувствовал, как всё его привычное мировоззрение разваливается на куски.

Итак, до недавнего времени он считал себя самым обыкновенным молодым человеком.

Дворянин, рано оставшийся без родителей и воспитанный дядей. Получил неплохое образование: поверхностно разбирается в литературе, ничего не смыслит в музыке, отлично ездит верхом, неплохо фехтует.

Словом, обречён на заурядную военную карьеру.

При этом не слишком общителен, но вполне способен поддерживать обычные дружеские отношения.

Несколько ничего не значащих любовных романов — не потому, что был так уж сильно увлечён, а скорее затем, что молодой человек, да ещё и военный, просто обязан иметь даму сердца.

Но если даже принять во внимание, что общение с женщинами не вызывало у него каких-либо страстных душевных порывов, то уж к мужчинам его точно не влекло никогда.

Были несколько приятелей как в пансионе, так и в Лионе, с которыми он периодически проводил час-другой за беседой или какими-нибудь юношескими проказами, но ни к одному из них Жак и близко не испытывал плотского влечения — это он знал совершенно точно.

Никогда.

Так почему же по приезде в Париж вся его жизнь полетела кувырком?

Почему его вдруг потянуло к человеку, с самой первой минуты их знакомства не вызывающему никаких других чувств, кроме непонимания и раздражения?

Поначалу он думал, что это — закономерное проявление любопытства, ведь д’Артаньян и вправду был фигурой весьма необычной.

Потом гасконец показался ему очень одиноким человеком, и Жаку невольно захотелось выяснить, что же сделало его таким. Наверное, тоже из любопытства. А может ещё, из какой-то непонятной жалости.

При этом он искренне уважал его как командира и, что уж там греха таить, немного побаивался.

Но чтобы испытывать желание… причём совершенно определённое, какое не спутать ни с каким другим чувством…

Конечно, он винил себя за историю с дуэлью, а в последнее время слишком много думал о лейтенанте, но разве это повод, чтобы гладить по руке и тем более целовать?

О том, что произошло между ними потом, д’Эстурвиль даже вспоминать боялся, не то что пытаться анализировать.

Он категорически не мог понять, ни что двигало им в тот вечер, ни отчего д’Артаньян повёл себя так, но ещё сильнее боялся признаться себе, что ему понравилось.

Я просто хочу разобраться, убеждал он самого себя, когда решился, наконец, по-настоящему начать размышлять о случившемся. Просто понять, чтобы не повторить больше подобных ошибок.

Потому что это было какое-то помрачение рассудка. Видимо, поглощённый разговором с командиром — первым нормальным разговором, а это уже что-то! — он перестал контролировать себя и слишком много выпил.

Точно, ведь чего только не происходит с людьми на пьяную голову?

Вот и с ним спиртное сыграло злую шутку. Потому что как иначе объяснить, что он полез целовать гасконца, а потом ещё и позволил, чтобы тот…

А ведь д’Артаньян, по сути, взял его силой.

И то, чем они занимались, Жаку понравилось.

Не может быть, сказал он себе, когда понял это.

Я, наверное, сошёл с ума. Или до сих пор пьян.

Не может быть.

А сам вспоминал, как увидел д’Артаньяна впервые. Как удивился седине в его волосах и тяжёлому, внимательному взгляду, совершенно нехарактерному для юноши его возраста.

Это позже д’Эстурвиль привык и к холодности гасконца, и к его резкой, неприветливой манере общения, и к постоянному кашлю.

Не просто привык, но и понял вдруг, что не может не думать о своём командире. Что постоянно нуждается в его обществе — чтобы пусть даже на мгновение оказаться рядом или переброситься парой ничего не значащих фраз.

А ещё вспоминал урок фехтования и то неожиданное возбуждение, что охватило его в момент их с лейтенантом соприкосновения руками.

Уже тогда… он перестал воспринимать его отвлечённо, как чужого, постороннего человека.

Наверное, это и были первые проблески желания, в полной мере проявившегося в тот вечер, когда д’Эстурвиль случайно встретился с командиром в «Сосновой шишке».

Не может быть, в который раз повторял себе лионец, а сам думал лишь о том, какое бешеное желание вызвало у него прикосновение рук д’Артаньяна к своему телу.

О том, как лейтенант обнимал его, а Жак впервые понимал, что в глубине таких непроницаемо-злых глаз гасконца могут, оказывается, мерцать невероятные, тёплые огоньки. И бесстрастное обычно лицо может озаряться совершенно искренней, белозубой улыбкой. А занимаясь любовью, д’Артаньян бывает как яростным и грубым, так и удивительно внимательным, даже нежным.

Нет, ну кто бы мог подумать…

Может, именно это имел в виду его дядя, говоря, что д’Артаньян — своеобразный человек? Или остальные мушкетёры — называя его странным?

Нет, гасконец совершенно не был похож на банального любителя мальчиков, вроде того же Лессаржа, с которым д’Эстурвиль был шапочно знаком по Лиону.

Обычный парень, и ни за что не догадаться о его пристрастиях, если бы Жаку вдруг не вздумалось целовать его.

Но вот эта странная холодность, эта седина в волосах…

Кого же он в действительности потерял?

История с дуэлью и смертью брата любимой девушки выглядит как-то откровенно глупо.

Да и девушка… а была ли она, если учесть то, что случилось вчера между лейтенантом и д’Эстурвилем?

Нет, тут всё гораздо сложнее.

А что, чёрт возьми, оказывается легко, когда речь заходит о д’Артаньяне?

Да ещё и учения эти дурацкие — ведь вместо того, чтобы дождаться лейтенанта в казарме и попытаться объясниться с ним, Жак вынужден тащиться в Блуа, потому что Тревилю, видите ли, так захотелось!

…

Лионец так задумался, что не заметил даже, как отстал от общего строя.

И что фитиль, с таким трудом установленный на лошадиной холке, уже давно погас. И что сам мушкет вот-вот вывалится у него из рук.

— Д’Эстурвиль! — заорал на него де Бемо, руководивший учениями. — Как вы держите оружие? Обратно в карцер захотели?

— Виноват, — Жак поспешно сунул мушкет в седельную сумку, подтянул перевязь. — Этого больше не повторится.

— Я просто не узнаю вас, юноша, — сказал между тем подпоручик и знаком велел остальным мушкетёрам остановиться. — Такое впечатление, что вы не то мечтаете, не то спите на ходу.

— Может, он влюбился, — хихикнул де Пави, попавший с Жаком в одну группу. — Весна всё-таки…

Жак вздрогнул невольно, почувствовал, как кровь приливает к щекам. Шутка, конечно, была откровенно неуклюжей, если не сказать тупой, но как же она отвечала его недавним размышлениям и душевным метаниям!

— Заткнулись! — рявкнул в ответ подпоручик. — Не то такой отчёт д’Артаньяну и де Тревилю представлю — небо с овчинку покажется!

И продолжил, не церемонясь:

— Вы, дурачьё, наверняка, думаете, если побывали в одном-двух боях, то уже непобедимы? Неужели не понимаете, что чем больше тренируешься, тем выше шансы уцелеть в следующей мясорубке? Вы хоть представляете себе, сколь многое будет зависеть от вашего умения управляться одновременно и мушкетом, и лошадью? Впереди война, а у них все мысли только о потрахушках!

Мушкетёры в ответ только радостно заржали, не особо испугавшись этой суровой проповеди. Да и де Бемо, видимо, не ждал другой реакции.

— Ладно, — сказал, усмехаясь в усы, — глядите мне. Как подстрелят под Ла-Рошелью — не говорите, что не предупреждал. А вам, д’Эстурвиль, последнее предупреждение: будете ловить ворон — действительно доложу д’Артаньяну. И будете ходить в вечных кадетах, как ваш дружок де Террид. Поверьте, это совсем не тот человек, с которого следует брать пример, едва поступив на службу. А теперь возвращаемся в лагерь, и до вечера все свободны.

Наскоро пообедав, Жак взял лошадь и отъехал подальше от лагеря.

Конечно, де Бемо прав, отчитав в его, но, чёрт возьми, что же делать, если все мысли молодого человека сейчас меньше всего об учениях и грядущей войне?

— Эй, дружище! — раздалось за его спиной. — Погодите!

Д’Эстурвиль обернулся и увидел, что его догоняет де Террид.

Поначалу он испытал раздражение, но потом решил, что это даже к лучшему.

Во-первых, можно отвлечься от собственных судорожных мыслей, а во-вторых, расспросить подробно, что же происходило в роте, пока он сидел под арестом.

А то ведь он и не знает толком, чем закончилась история с дуэлью, что с де Ранкунем, и какая участь ожидает его самого в свете произошедших событий.

Так, догадки, не более.

Лионец спешился, привязал коня к ветке ближайшего куста.

— Наконец-то появилась возможность поболтать! — де Террид спешился рядом. — А то сколько мы уже тут торчим — несколько дней? А я даже не сумел по-настоящему поздравить вас с освобождением.

— Да с чем тут поздравлять? — Жак скривился невольно. — Чёрт, вот как я мог влипнуть в подобную историю?

— Я бы на вашем месте тоже не сдержался, — кадет плюхнулся прямо на траву. — Де Ранкунь, конечно, ещё та сволочь. Его хлебом не корми — дай только спровоцировать какой-нибудь скандал.

Жак уселся рядом. Сорвал одуванчик, стал задумчиво вертеть его в руках. После такой затяжной зимы и ненормально-холодного марта наконец-то началась настоящая весна. И здесь, вне городских стен, солнце грело как-то по-особенному тепло, а воздух пах травой и первыми цветами, а не миазмами Парижа.

— Хорошо, правда? — де Террид, сощурившись, глянул на солнце. — А вы такой мрачный, д’Эстурвиль… или, быть может, действительно влюбились?

— Ну хоть вы не повторяйте глупостей де Пави! — Жак раздражённо скомкал ни в чём не повинный одуванчик, а его приятель засмеялся только:

— А сами покраснели! Ладно, ладно, знаю, что любопытствовать грешно. Но если серьёзно, то вам бы не помешало обзавестись подружкой. Глядишь, развеялись бы.

— Может быть, — пробормотал молодой человек, а потом всё-таки решился перевести разговор на такую мучительную для него тему. — Если честно, то я думаю вовсе не о женщинах, а о дуэли и д’Артаньяне.

— А, — сказал Жан, вроде бы совершенно не удивившись, — тогда всё понятно. Д’Артаньян — это веская причина для рассеянности.

— Я ведь и не знаю, чем всё закончилось, — попытался объясниться Жак. — Вечером меня выпустили из карцера, а следующим утром уже приказали отправляться на учения. И все вокруг молчат, как будто и не произошло ничего…

— Потому что лейтенант запретил болтать. Вам повезло, что у вас такой покровитель, я не шучу.

— Расскажите, что произошло после нашего ареста, — попросил д’Эстурвиль. — Чтобы я мог ориентироваться в ситуации.

— Ну, что произошло… — его приятель сунул в рот травинку. — Вас и де Ранкуня увели, а д’Артаньян собрал нас в фехтовальном зале и задал трёпку. За то, что допустили дуэль, что не остановили вас… что не позвали его сразу. Потом дотошно выпытывал детали — кто начал, да почему… а после недолгого раздумья сообщил, что бой, мол, насколько он понял, был шуточный, учебный. Что тут вообще говорить не о чем. А кто вздумает распространяться на эту тему — вылетит из роты при первой же возможности, о чём он позаботится лично. Потому что нарушение эдиктов кардинала — серьёзное преступление, и мы, допустив дуэль, подставляем не столько себя, сколько капитана де Тревиля. И только затем пошёл к лекарю, потому что всё-таки здорово порезался. Запросто мог ведь без пальцев остаться! Вот, собственно, и всё.

— Понятно, — пробормотал Жак, вспоминая невольно повязку на руке гасконца. Какие же у него всё-таки красивые и сильные пальцы… — Простите, задумался… Конечно, весь этот скандал д’Артаньяну совершенно ни к чему…

— Ни к чему, — согласился де Террид. — Но вы же понимаете, что скандал его заботил в последнюю очередь? Он защищал вас, глупый вы мальчишка. Он даже де Ранкуня не смог наказать в полную силу, ведь тогда ему пришлось бы признать, что имела место настоящая дуэль.

— Кстати, а что с де Ранкунем? — поспешно перебил приятеля д’Эстурвиль, чтобы тот не успел развить свою мысль. — Его тоже арестовали на неделю?

— Ну да. Как я уже сказал, чтобы прикрыть вас, лейтенанту пришлось помиловать и этого остолопа. А ещё потому, что наш беарнец — родственник Дэзессара, зятя де Тревиля. Вот такой расклад.

— Твою мать, — совершенно искренне сказал Жак. — Теперь понятно, отчего он так ведёт себя. И дёрнул же меня чёрт…

— Только не говорите, что жалеете, — совершенно серьёзно возразил ему де Террид. — Потому что вас действительно стали уважать после этого поединка. Да и д’Артаньян, думаю, оценил ваш поступок. Он только говорит, что ему плевать на всех остальных, а на самом деле это отнюдь не так — уж поверьте, я знаю, что говорю.

Да уж, если оценил, то очень своеобразно, подумал д’Эстурвиль, но вслух спросил совсем о другом:

— Кстати, если уж мы заговорили о нашем лейтенанте… Помните, вы рассказывали мне о его дуэли?

— А, так это общеизвестная история. Мне её тоже в своё время рассказали, как я — вам. И что?

— Не знаю, — Жак покачал головой. — Я, конечно, плохо знаю д’Артаньяна, но дядя много рассказывал о нём. Так вот, эта история… какая-то чересчур театральная. Она совершенно не вяжется с его характером. Вот вы… можете представить себе… какой должна быть женщина, чтобы наш командир поседел из-за любви к ней?

— Ну, может, кто-то что-то и приукрасил, — де Террид пожал плечами. — Отчего-то же он поседел, хотя наш с вами ровесник? Однако… вероятно, вы правы. Д’Артаньян и пылкая страсть — как по мне, вещи трудно сопоставимые.

Жак ничего не сказал, потому что снова вспомнил, как лейтенант, дрожа от возбуждения, обнимал его. И как поцеловал в висок, словно извиняясь за изначальную грубость.

Ответом на эти воспоминания была волна судорожного озноба — пришлось поспешно нагнуться якобы за следующим одуванчиком, чтобы приятель не заметил, не дай бог, как вздыбились в области паха его штаны.

Интересно, а как д’Артаньян выглядит обнажённым?

— Ну, не знаю, — сказал между тем его друг, к счастью, и впрямь ничего не заметив, — история как история — ничего особенного. А вот если представить наоборот… Если бы за расположение нашего лейтенанта дрались женщины — тогда да, степень пикантности возрастает в разы! Вы слышали о дуэли между маркизой де Носль и графиней де Полиньяк, что приключилась несколько лет тому?

— Между… кем? Я правильно услышал — на дуэли дрались дамы? — д’Эстурвиль так удивился, что даже позабыл о собственных душевных метаниях. — Разве такое возможно?

— Представьте себе, — Жан дурашливо хихикнул. — Дрались, причём совершенно серьёзно, с соблюдением всех необходимых условностей. Но только не из-за д’Артаньяна, разумеется — это я так, в шутку предположил, — а из-за нашего первого министра.

— Из-за монсеньора? Сударь, вам не кажется, что ваша страсть к сочинительству переходит всякие границы?

— Моя страсть к сочинительству на этот раз совершенно ни при чём: я излагаю вполне достоверные факты. Это случилось где-то за год до моего поступления в роту, нет, всё-таки за полтора… точно, осенью 24-го года. Монсеньор кардинал тогда только-только стал первым министром, но даже его высокий духовный сан не охладил пыла прекрасных дам. Да-да, как раз наоборот. Эта история ещё очень долго была у всех на слуху, вот… А маркиза и графиня дрались в Булонском лесу на пистолетах, и дуэль закончилась победой мадам де Полиньяк, ранившей свою соперницу в плечо. Когда кто-то из присутствующих на поединке спросил её, достоин ли этого тот любовник, во имя которого она подвергала себя такому риску, она ответила: «О, да, он достоин того, чтобы пролить ещё больше крови, чем та, что циркулирует в моих венах. Он — самый славный человек во всём свете; все дамы находятся у него в ловушке, но я надеюсь, что этим я доказала свою любовь и могу рассчитывать на полное обладание его сердцем. Я в вечном долгу перед тобой, герцог Ришелье — сын бога войны и богини любви». Представляете, так и заявила: «сын бога войны и богини любви»!

И с этими словами де Террид, схватившись за грудь, пошатнулся, театрально закатив глаза.

Жак засмеялся невольно — до того забавно это выглядело:

— Вам бы в поэты податься, право слово! И хотя у меня нет повода не верить вашим словам, тем не менее… Это ещё более странная история, чем с дуэлью нашего лейтенанта. Женщины с пистолетами… И потом, кардинал ведь — духовное лицо. Разве могут у него быть…

— И что с того, что духовное? — его приятель засмеялся в ответ. — О господи, д’Эстурвиль, какой же вы, в самом деле… Вы и вправду так наивны?

— При чём здесь моя наивность? — Жак покраснел невольно. — Просто я считаю, что монсеньор заслуживает, чтобы о нём отзывались с уважением. И даже если подобные события действительно имели место, вам не следует уподобляться разным досужим сплетникам, рассказывая о них направо и налево.

— О мой бог, какой высокий стиль! Нет, сударь, вы так восхитительны в этом своём наивном возмущении, что я даже обижаться на вас не стану, — де Террид протянул руку и дурашливо пихнул друга в плечо. — Потому что я, наверное, сам виноват. Несмотря на то, что историйка и впрямь забавная, мне следовало помнить, как вы ещё совсем недавно заступались… не то за д’Артаньяна, не то за кардинала — не разобрать… И сейчас тоже… я как будто не вас слушаю, а нашего лейтенанта. Решили подражать ему?

— Мне кажется, наш командир вполне достоин того, чтобы ему подражали… в некоторых поступках — уж точно, — а моё поведение… во время упомянутых вами событий… было вполне однозначным! И вы, насколько я помню, первым поддержали меня! — вспыхнул д’Эстурвиль, а Жан только головой покачал:

— Не знаю, не знаю, подражание некоторым вещам может быть чревато… И то, что сходит с рук д’Артаньяну, вам могут не спустить. Хотя бы потому, что среди нашей братии считается… м-м-м… не совсем приемлемым… высказывать своё восхищение персоной г-на де Ришелье. А вы всё-таки — не д’Артаньян.

Однако затем де Террид решил сжалиться над своим другом и не дразнить его больше:

— Кстати, завершая наш разговор о прекрасных дамах… Нет-нет, не смотрите на меня так: я вовсе не собираюсь пересказывать вам очередные, как вы выразились, досужие сплетни. И предлагать какие-нибудь сомнительные приключения не планирую тоже… да тут и борделей приличных нет… Просто хочу предупредить. Вы ведь знаете даму сердца нашего лейтенанта? А то вдруг вы решите приударить за ней, не подозревая о том, чья это пассия… к чему вам лишние проблемы во взаимоотношениях с нашим командиром, не так ли?

— А у д’Артаньяна есть подружка? — Жак снова ощутил, как кровь приливает к щекам, а де Террид взглянул на него с ответным удивлением:

— Ну да, конечно. Одна из белошвеек королевы. Такая миниатюрная брюнетка, зовут Женевьевой. Возможно, вы видели её, когда несли дежурство у Лувра.

— Нет, не приходилось, — пробормотал молодой человек. Почему-то стало ужасно неприятно. — Но я учту, спасибо за предупреждение.

— Учтите, — засмеялся Жан. — Не то опять попадёте в переделку! А посягательства на свою собственность лейтенант вам точно не простит! Ладно, не обижайтесь, я валяю дурака, как и всегда.

— Ничуть не обижаюсь, — сказал д’Эстурвиль старательно-равнодушным голосом. — Наоборот, благодарю за информацию. Только знаете, что? Давайте вернёмся в лагерь. Я, например, снова проголодался.

— Поддерживаю, — кадет легко поднялся с земли. — Да и перед де Бемо зарываться не стоит. Конечно, он — не д’Артаньян… но всё равно не стоит.

Жак кивнул, и приятели, отвязав лошадей, направились в лагерь.

…

Разговор с де Терридом принёс лионцу мало утешения.

Конечно, услышать, что товарищи, а главное — д’Артаньян, правильно истолковали его поступок, было крайне приятно.

С другой стороны, он понял, что нажил себе врага не только в лице де Ранкуня, но, быть может, и в лице зятя самого капитана.

А это означало, что в противостояние, скорее всего, будет втянут и лейтенант, подставлять которого таким образом хотелось меньше всего.

Но сильней всего отчего-то расстроил рассказ о белошвейке по имени Женевьева.

Размышляя о гасконце, он как-то совершенно упустил из виду тот факт, что у того, оказывается, может быть подружка.

Возможно, оттого, что д’Артаньян всегда — по крайней мере, до их последней встречи — был исключительно сдержан и холоден. И как-то не представлялось, что он может обнимать кого-то и шептать слова нежности.

А теперь Жак вообще перестал понимать что-либо.

Интересно, белошвейка — это прикрытие? Или лейтенант… что называется, и нашим, и вашим?

Зачем-то кадет попытался представить, как д’Артаньян занимается любовью со своей подружкой, и этим испортил себе настроение окончательно.

Да никак ревнуешь, дружок, спросил он самого себя.

А не рано ли?

С какой стати ты вообразил себе, что если однажды переспал с гасконцем, то имеешь на него какие-то права?

Мало ли, какие причины толкнули д’Артаньяна на эту близость, но ты… ты же не станешь утверждать, будто влюбился, и что этот крайне малоприятный субъект по-настоящему нужен тебе?

Нет, конечно, нет.

А потому следует вернуться в Париж, разыскать лейтенанта и объясниться с ним.

Сказать, что произошла ошибка.

Он, конечно, сам не вполне понимает причины своего поступка, но может утверждать со всей определённостью, что об этом прискорбном инциденте следует забыть.

Что понимает, как в их среде относятся к подобным вещам, а потому даёт слово дворянина, что никогда и никому не проговорится о случившемся между ними тем вечером.

Что отныне их общение не выйдет за рамки отношений между командиром и подчинённым.

Да, именно так он и скажет.

А потом… потом он обнимет д’Артаньяна и снова поцелует его.

Путь домой оказался неожиданно лёгким.

Погода не подвела, дороги по мере продвижения на юг становились всё суше и зеленее.

Он не встретил в пути разбойников, без каких-либо приключений ночевал на постоялых дворах.

Возможно, причиной тому было везение, а может быть, плащ мушкетёра и злое выражение лица напрочь отбивали у искателей приключений желание связываться с молодым человеком.

Единственным серьёзным неудобством была плохо зажившая ладонь, мешающая нормально держать поводья.

Постепенно Шарль, конечно, приспособился, но к ночи рука начинала ныть так, что удавалось заснуть лишь под утро.

К тому же рана была постоянным напоминанием о д’Эстурвиле.

Как юноша ни гнал подобные мысли, но не мог не думать о нём.

А ещё грызло сожаление, что пришлось уехать, не поговорив. Теперь кадет решит ещё, не дай бог, что командир сбежал, испугавшись выяснения отношений…

Конечно, чутьё подсказывало, что вряд ли, но ведь если хорошенько разобраться, частично так оно и есть.

И он решительно не представляет себе, как быть дальше.

Потому что если вначале его тянуло к д’Эстурвилю исключительно из-за схожести с погибшим кузнецом, то теперь он всё чаще думает о нём безо всякого тайного подтекста, как об отдельном человеке.

А ещё не может понять, как уживаются в душе чувства к умершему другу и желание… неужели ему действительно хочется от лионца чего-то большего, чем просто физическая близость?

Да нет, с какой стати, тут же останавливал лейтенант сам себя.

Ведь он совсем не знает этого мальчишку, и потом… за что его любить, когда Жак д’Эстурвиль ничего особенного из себя не представляет?

Вот Жака из Артаньяна Шарль знал с детства. Он был обязан ему жизнью, а ещё чувствовал себя рядом с ним удивительно легко и надёжно одновременно. Жак принимал его таким, каков он есть, более того, любил именно за то, что он такой, а не иначе.

А за что любить д’Эстурвиля? Из-за дяди? За похожие зелёные глаза? За улыбку?

Какая банальщина. Просто бред.

И всё-таки зря он так.

Как будто пытается убедить себя в том, что кадет хуже, чем он есть на самом деле.

А ведь племянник его учителя вполне неплохой парень. Смелый, решительный и при этом весьма неглупый. Наблюдательный, даже слишком. А ещё какой-то удивительно светлый — Шарль давно уже и ни с кем не чувствовал себя так легко. С каждым приходилось играть какую-нибудь роль, а вот именно с ним хочется просто говорить. И хотя по-настоящему они общались всего несколько раз, гасконец хорошо запомнил, как непринуждённо, несмотря ни на что, ему давалась беседа. Как будто они с д’Эстурвилем и впрямь были давними приятелями.

Размышляя подобным образом, он снова убеждался, что всё далеко не так просто, как хочется думать.

И что поездка домой, какой бы тяжёлой она ни оказалась, однозначно пойдёт ему на пользу.

…

И всё-таки двадцать дней пути основательно утомили его.

Ужасно захотелось добраться наконец до Кастельмора, обнять родных. А потом вымыться по-настоящему и проспать хотя бы сутки, не вздрагивая от малейшего шума и не вытаскивая пистоль из-под подушки.

Юноша искренне обрадовался, увидев вдалеке очертания первых домов Артаньяна.

И, не раздумывая, направил коня через деревню.

Заставил животное идти чуть тише, с любопытством оглядываясь по сторонам.

Артаньян не изменился. Те же дома, такие же ухоженные улицы. Подъезжая к деревне, Шарль видел аккуратные участки полей, над которыми уже зеленели первые всходы. Сады стояли, окутанные дымкой цветов — а он, оказывается, отвык за три года от настоящей весны…

Одним словом, Пьер заметно поскромничал, описывая свою с Полем хозяйственную деятельность. Крестьянам явно жилось не хуже, а, может быть, и лучше, чем при г-не Ангерране.

И тем не менее, при виде знакомых мест молодой человек не испытал и тени ожидаемого волнения. Разглядывал Артаньян, с которым было связано столько воспоминаний, и думал с удивлением, что вот так же спокойно он миновал сотни деревень и, наверное, так же спокойно, без тени сожаления, пустится, когда придёт время, в обратный путь.

Он так ждал этого ни с чем не сравнимого чувства, которое охватывает душу при возвращении домой, а сердце бьётся абсолютно спокойно.

Какой же он стал бесчувственный чурбан…

Невольно пришло в голову, как сын доктора Роже обвинял его когда-то, что у него ледышка вместо сердца. Это случилось на похоронах Жака, впоследствии Шарль так и не помирился с друзьями. Помнится, Серж просил его зайти перед отъездом, но не сложилось. Да и к тому же, он не видел в этом никакого смысла. После смерти Жака все связи с артаньяновскими приятелями как-то разорвались в одно мгновение, и юноша не испытывал в их восстановлении ни малейшей потребности.

Но вот обвинение в бессердечности, видимо, всё-таки задело, если он помнит о той ссоре до сих пор.

И Шарль, чтобы доказать себе обратное, решительно развернул Ворона в сторону кузни.

Интересно, что с ней, потому что Пьер, словно боясь причинить брату лишнюю боль, ни в одном письме не упоминал ни о доме Жака, ни о кузне.

Стук молота он услышал ещё издалека.

Въехал на такой знакомый двор, а вот заставить себя спешиться так и не сумел.

Заболело сердце, и перешибло дыхание — надвинув шляпу на глаза как можно ниже, молодой человек пытался понять, изменилось ли тут хоть что-нибудь, или осталось прежним.

Не получалось. То ли солнце оказалось слишком ярким, то ли слёзы слишком неожиданно затопили глаза — очертания двора и кузни расплывались, не давая возможности сосредоточиться.

И лейтенант позабыл в одно мгновение, что заехал сюда лишь исключительно затем, чтобы проверить, действительно ли он такой бесчувственный, как кажется.

Воспоминания буквально оглушили его.

И о том, как Жак чинил ему шпагу, как подковывал Ворона, и о том, как Шарль практически каждый вечер заходил за другом, чтобы вместе пойти на реку или к приятелям в деревню.

А чаще всего они не выдерживали — начинали целоваться прямо в кузне, и Шарль потом долго не мог оттереть копоть с лица и манжет рубашки.

И как же хочется убедить себя, что не было и в помине этих мучительных трёх с половиной лет.

Что он всего-навсего вернулся из пансиона, а Жак жив и сейчас выйдет на крыльцо.

И улыбнётся так, как умел только он: ну, наконец-то, заходи, малыш…

Улыбнётся так, как умел только он… и ещё молодой д’Эстурвиль.

Юноша вздрогнул, возвращаясь к действительности.

Жака нет.

И того, что было между ними, уже не вернуть.

Есть только боль, от которой невозможно дышать, и такие же невозможные воспоминания.

А дверь кузни тем временем заскрипела, и на крыльце появился, судя по всему, новый кузнец.

Мужчина среднего возраста, коренастый, крепкий, заросший до самых глаз густой чёрной бородой.

Он с неподдельным удивлением разглядывал всадника в голубом плаще с золотыми крестами — наверное, видел королевского мушкетёра вот так близко впервые в жизни.

— Что будет угодно господину? — склонился в глубоком поклоне, а Шарль вздрогнул снова, покрепче стиснул поводья.

— Ничего, — произнёс с трудом, чувствуя, как от напряжения лоб и виски покрываются потом. — Возможно, позже… нужно будет… но не сейчас.

— Как угодно вашей светлости, — кузнец пожал плечами и снова поклонился. — Нет, Мишель, ничего, — обернулся к вышедшему на крыльцо помощнику. — Сеньор, по-видимому, ошибся.

Ага, подумалось Шарлю, значит, муженька Катрин всё-таки отправили в подмастерья к новому кузнецу, как она и хотела…

А Мишель между тем присмотрелся к приезжему дворянину и вдруг охнул громко:

— Шарль? Сеньор… Шарль, это вы? — а затем обернулся к мастеру, затряс его за плечо. — Дядя Жано, это же… это же младший брат господ Пьера и Поля! Сеньор, вы надолго к нам?

— С возвращением, — пробасил следом кузнец и снова поклонился.

— Благодарю, — машинально откликнулся молодой человек, а сам разглядывал ладонь, где на повязке проступало кровавое пятно. — Мишель, передавай жене мои наилучшие пожелания.

И, не дожидаясь ответа, хлестнул коня, направив его за ворота.

К дому Жака не поехал — понял, что не хватит мужества.

Да и зачем?

И так понятно, что там, скорее всего, поселился новый кузнец.

А ему достаточно посещения кузни.

Даже не понять, что болит сильнее: ладонь, сердце или глаза, выжигаемые подступающими слезами.

Потому что он вернулся домой, где не изменилось абсолютно ничего, а Жака нет.

Вроде бы всё по-прежнему, кроме одного: он больше никогда не сможет обнять своего друга и сказать ему: ты видишь, я приехал, я вернулся, как и обещал.

Прошло почти четыре года, а душа болит так, будто Жак погиб только вчера.

Ну что за чёрт…

Однако затем Шарль заставил себя успокоиться.

Что ж, сказал сам себе, ты хотел убедиться в том, что ещё способен на какие-то чувства?

Они есть.

И боль, и тоска, и чувство вины — всё при тебе.

Можно считать, что всё в порядке.

А потому тебе следует поскорее добраться до замка.

Чтобы увидеть родных и хоть ненадолго забыться.

Кастельмор выглядел по-прежнему.

Возможно, хозяйственные постройки, находящиеся на заднем дворе, и были обновлены, но сам дом выглядел, как обычно.

Четыре башни — две круглые, более древние, и две квадратные — возвышались над кронами дубов и каштанов, охватывающих здание кольцом. Старые камни прятались под нежно-зелёным плащом из плюща, отчего стены сливались с юной листвой деревьев и издали, с залитых солнцем холмов, были едва заметны.

Шарль въехал во двор. Вокруг не было ни души, только у запасных ворот застыл с открытым ртом какой-то парень в расхристанной рубашке и башмаках на босу ногу.

Ага, вероятно, взяли из деревни нового слугу.

— Иди сюда, — лейтенант спешился, протянул парню поводья. — Коня — расседлать и напоить. Вещи — в дом.

И прикрикнул резко, потому что привык, что конюхи в казармах моментально исполняют его приказы:

— Ну, чего застыл? В первую очередь — напои коня. И оботри его хорошенько. Корм сразу не давай.

— А… вы кто будете? — парень наконец-то принял у него поводья, а Шарль хмыкнул только и, ничего не ответив, пошёл к крыльцу.

Потянул на себя тяжёлую, окованную железом дверь, вошёл в нижнюю залу.

Тут тоже ничего не изменилось.

Тот же длинный дубовый стол, тяжёлые стулья. Огонь в камине едва горел, как и всегда в летнее время. У окна, с шитьём на коленях сидели две женщины.

Одна — невысокая брюнетка, с волевым смуглым лицом, вторая — незнакомая пухлая блондинка.

Шарль вдохнул полной грудью такой знакомый запах и улыбнулся: вот теперь он ощутил в полной мере, что вернулся домой.

— Мама, — стащил с головы шляпу, швырнул её прямо на край стола. — Это я, здравствуй.

Мадам Жанна охнула и уронила шитьё.

— Шарль! — метнулась к сыну, обняла его. — Господи, неужели это ты?

— Я, — юноша осторожно обнял мать в ответ, с болью отмечая про себя, что она стала совсем седой. — Я же обещал приехать. Вот…

Пухлая блондинка не сводила с них растерянных глаз, явно не понимая, кто этот мушкетёр с худым недобрым лицом и седыми висками.

Судя по репликам, это был не кто иной, как деверь, приехавший из Парижа, но с другой стороны… он ведь младше её Поля лет на семь, не меньше, а выглядит так, словно старше на добрый десяток.

— Шарль… — г-жа д’Артаньян всё гладила сына по щекам, волосам и плечам. — Мы не ждали… Мы только недавно получили твоё письмо… и совсем не успели подготовиться…

— Ужасно! — молодой человек засмеялся от всей души. — А я-то не мог понять, где фейерверк и рота барабанщиков у ворот замка? Раз барабанщиков нет, я уезжаю обратно!

— Вернулся… — женщина словно не слышала его. — Ах, если бы он видел… Он так ждал тебя, Шарль… Дня не проходило, чтобы не спросил, не собираешься ли ты приехать…

— Я не мог вырваться раньше, — Шарль прикусил губу. — Хотя… наверное, я виноват. В любом случае.

— Если бы он видел… — повторила мадам Жанна и всё вглядывалась в лицо сына. — А ты… как же ты изменился! А худой… а глаза-то какие злые!

— Мама, — укоризненно возразил лейтенант и поспешил сменить тему разговора. — А где Пьер с Полем? И потом… может, ты представишь меня?

— Что? — г-жа д’Артаньян словно очнулась. — Ах, да, — улыбнулась растерянно, обернулась к невестке. — Анна, это Шарль, мой младший сын.

— Мадам, — тот склонил голову и, взяв руку родственницы, аккуратно поцеловал её. Постарался улыбнуться как можно мягче. — Рад знакомству.

Однако молодая женщина, встретившись с холодными, внимательными глазами свалившего невесть откуда родственника, смутилась и отдёрнула руку.

— Взаимно, — пролепетала и отступила к двери. — Матушка, я… я на кухню схожу. Велю начинать готовить обед. И к малышу надо заглянуть…

Она едва не бегом удалилась из залы, а мадам Жанна только вздохнула:

— Не обижайся, ладно? Она милая девушка. Просто ей нужно привыкнуть к тебе.

— Даже не думал обижаться, — юноша пожал плечами, а потом обернулся к матери и снова обнял её. — Как же я рад, что вернулся…

— Правда? — г-жа д’Артаньян пытливо взглянула на него. — Просто… три года назад ты так спешил уехать, что я одно время даже не знала, захочешь ли ты вернуться. Ты надолго к нам, сынок?

— На неделю или, может, чуть дольше, — не желая продолжать такую скользкую тему, Шарль взял со стола шляпу и пошёл к лестнице. — Мам, вели согреть воды, хорошо? Я приведу себя в порядок, и за обедом мы обязательно поговорим. Да, и если можно, какую-нибудь холстину, чтобы я заново перевязал руку.

— Да у тебя вся ладонь в крови! — мать перевернула его руку. — Где ты так поранился? Ты же наверняка проезжал через Артаньян — отчего сразу не заехал к нашему лекарю?

— Ещё зайду, — молодой человек успокаивающе поцеловал её. — Рана пустячная, просто разболелась в дороге. Я вечером пойду к Роже, обещаю. Я ведь могу воспользоваться своей комнатой? И, кстати, что это за новый слуга? Как по мне, совершенный оболтус.

— У нас многое изменилось за это время, — мадам Жанна снова вздохнула. — И в доме, и в деревне. Некоторые слуги… Женни вот умерла, и мы взяли новую кормилицу для малыша…

— Няня? — Шарль даже не поверил. — Пьер не писал… Когда?

— Вскоре после отца, — мать погладила его по щеке. — Мы все стареем, мой дорогой, что поделаешь. Ладно, ступай наверх. Тебе и впрямь надо отдохнуть после дороги, а я пока займусь ванной и твоими вещами.

Юноша хотел было спросить, кто ещё из людей, которых он знал, умер за это время, но не решился. Лишь кивнул и стал подниматься по лестнице.

…

Его комната выглядела так, словно он никуда не уезжал.

Аккуратно застеленная кровать, лютня на стенном крюке, старинный комод, на котором — несколько книг. Лейтенант нерешительно застыл на пороге, испытывая странное, двойственное чувство: он вроде бы вернулся домой и в то же время словно ошибся дверью, попав в абсолютно чужое помещение.

Прошло не меньше пяти минут прежде чем молодой человек наконец пересилил себя и вошёл. Окинул задумчивым взглядом спальню, хотел было взять инструмент, однако затем раздумал. А вместо этого стащил изрядно запылённый плащ, куртку и тяжёлые дорожные сапоги, швырнул всё это на пол, а сам забрался с ногами на подоконник и с интересом принялся разглядывать двор.

Именно такую картину застал новый слуга, наконец-то притащивший дорожные сумки нежданного гостя.

Он застыл в недоумении, вытаращившись на приезжего, который сидел на подоконнике, поджав ноги, словно какой-нибудь шкодливый мальчишка, и насвистывал себе под нос что-то непонятно-задумчивое.

— Шарль! — следом в комнате появилась хозяйка Кастельмора. — Ты, наверное, проголодался, сын? Потерпи: обед будет совсем скоро.

— Всё хорошо, — молодой человек соскочил с подоконника и отобрал у парня сумки. — Давай сюда. Ты свободен.

— Ступай, Никола, — подтвердила мадам Жанна. — Сынок, вода почти готова. Как и всегда, в малой зале. И поторопись, остынет.

— Хорошо. А где Пьер с Полем? Ты так и не сказала.

— Уехали в Люпиак по каким-то делам. Но к обеду обещали вернуться, — мать улыбнулась ему совсем, как прежде. — Слышишь, поторопись.

Шарль кивнул, а оставшись один, перенёс сумки поближе к окну, и заглянул под кровать.

Как и следовало ожидать, там обнаружились его старые башмаки, которые он всегда носил в замке, и юноша, с удовольствием надев их, отправился в малую залу.

Бадья с тёплой водой действительно ждала его. Рядом, на стуле лежали стопка чистой одежды, а также бритвенные принадлежности. Шарль сбросил штаны и рубашку, залез в воду и только тогда рискнул разбинтовать руку.

Да уж, дорога и впрямь не пошла ране на пользу. Края пореза снова раскрылись и сильно покраснели, а сама ладонь запухла и ныла, не переставая. Если не принять меры, то за эти десять дней, что есть у него в запасе, рана ни за что не подживёт, а это чревато проблемами после возвращения. Ведь скорее всего, по приезде в Париж, ему предстоит сразу отправиться под Ла-Рошель, а он даже поводья толком держать не может, не говоря уже о том, чтобы со шпагой наперевес штурмовать вражеские равелины…

И дёрнул же чёрт д’Эстурвиля позволить втянуть себя в дуэль…

Нет, тут же остановил он сам себя.

Никаких мыслей об этом щенке.

Ты приехал отдохнуть и повидаться с родными — вот и наслаждайся каждой минутой пребывания в Кастельморе.

Общайся с матерью и братьями, навести могилы дорогих тебе людей… уж поверь, тебе будет, о чём поразмыслить в эти дни.

А к доктору Роже, кстати, придётся отправиться сегодня же вечером, и так странно, что, думая о лекаре, он имеет в виду старого доктора, а все вокруг уже давно привыкли, что лечит его младший сын.

И как же не хочется к нему идти…

Жака не стало, и Артаньян превратился в простое воспоминание.

Так странно…

Жака нет, а для него он по-прежнему жив. Артаньян существует, а для Шарля он стал не более чем сказкой из прошлого.

Юноша вздохнул и улёгся головой на бортик бадьи. Прикрыл глаза.

Нет, не стоит сейчас бередить себе душу размышлениями о друге и ушедшей дружбе.

Надо расслабиться и отдохнуть.

Сосредоточиться на встрече с братьями — интересно, изменились ли они или выглядят, как прежде? — а также на предстоящем обеде.

Родные наверняка потребуют каких-нибудь невероятных историй — не о проверке же караулов им рассказывать… Хотя, по большому счёту, говорить сейчас не хочется вообще. Ни о чём, и ни с кем, даже с Пьером.

Хочется просто лежать в тёплой воде и размышлять с удовольствием, что впервые за три года он получил возможность принять настоящую ванну. Где можно валяться, сколько душа пожелает, и не думать о предстоящей войне, службе и вечном лавировании между Тревилем и кардиналом.

Чёрт побери, вот почему в Париже, стоящем на реке, так мало воды и купален? И почему жителей столицы совершенно не удручает этот факт? Ведь по возвращении ему наверняка не один день придётся привыкать, что от большинства товарищей по оружию пахнет далеко не самым лучшим образом.

А от д’Эстурвиля, кстати, пахло чистотой. Помнится, именно это приятно удивило его вовремя первого урока фехтования. И потом, когда между ними случилась близость, он также отметил про себя мимоходом, что кожа кадета, несмотря на недельное пребывание под арестом, пахнет просто кожей, а не… Твою мать, он же запретил себе думать о мальчишке, так почему у него, всегда отличавшегося железной волей, это впервые получается настолько плохо?

Разозлившись, Шарль хватанул кулаком по бортику бадьи и едва не взвыл от боли.

Ну что за…

Он дождался, пока боль в изрезанной ладони хоть немного утихнет. Смахнул со щёк невольные слёзы и взялся за бритву.

Пора заканчивать с мытьём, потому что настроение он себе уже всё равно испортил.

Итак, сейчас обед, потом визит к лекарю, а потом… а потом он закроется в своей комнате и проспит как минимум сутки.

А на свежую голову ему, возможно, удастся разобраться, наконец, в своём отношении к младшему д’Эстурвилю.

Или не удастся. Но это всё равно уже будет завтра.

Он как раз закончил перевязывать руку, когда со двора донёсся цокот копыт.

Ага, вот и братики вернулись.

Лейтенант выглянул в окно и увидел, как во двор въезжают близнецы, издалека выглядящие действительно совершенно одинаково.

К ним подбежали Никола и один из старых слуг, приняли лошадей. Размахивая руками, принялись что-то рассказывать. Хотя, почему «что-то»? Явно о приезде младшего сеньора, потому что даже издалека было видно, как братья переглянулись и, бросив лошадей, побежали к крыльцу.

Ох, можно только представить себе, что сейчас будет…

Шарль улыбнулся невольно. Вдруг показалось, что он приехал не из Парижа, а всего только из пансиона. Что он выздоровел, что впереди — счастливое лето, а вовсе не смерть Жака и отца, убийство Антуана и вечно грызущее душу чувство вины.

Вздохнув, молодой человек вышел в коридор и заспешил к лестнице.

— Где? Где мальчишка? — услышал, ещё только входя в центральную галерею. — Чёрт, даже не верится!

Так, это Поль. А что же Пьер?

Но Пьер молчал, и тогда юноша, перегнувшись через перила, махнул братьям рукой:

— Эй, я здесь!

И стал спускаться.

Первым к нему подбежал Поль. А точнее, обхватив за плечи, просто стащил с последних ступенек. Обнял и стиснул так, что Шарль прямо зашёлся в кашле.

— Что с тобой? — брат отпустил его и теперь смотрел с испугом. — Малыш, ты слышишь меня?

— Слышу, конечно, — лейтенант наконец откашлялся, улыбнулся ободряюще. — Я думал, ты мне все рёбра переломаешь!

— Да я вроде не сильно… — брат засопел смущённо, а потом снова обнял его, но на этот раз куда аккуратней. — С приездом тебя!

— Спасибо, — юноша отступил, разглядывая братьев.

Поль располнел и теперь носил бородку, став удивительно похожим на покойного сеньора Ангеррана. Он весь так и лучился добродушием. Вот что делает с человеком спокойная семейная жизнь, с усмешкой подумал Шарль, а затем перевёл взгляд на Пьера.

С определённым усилием, если честно, хотя и сам не мог понять причины. Словно опасался чего-то… но чего?

Пьер, в отличие от Поля, словно высох весь, став ещё более худым и жилистым. Зачем-то он отпустил длинные усы, которые придавали его жёлчному лицу особенно неприветливый вид. Брат внезапно напомнил юноше не столько отца, сколько Антуана; он даже моргнул несколько раз, чтобы прогнать наваждение.

Да что такое, разозлился сам на себя и шагнул навстречу брату.

— Пьер, — выговорил медленно, — здравствуй…

Тот ничего не ответил, только притянул его осторожно к себе.

Обнял, положив тяжёлую твёрдую ладонь на затылок, так что Шарль уткнулся ему лицом в грудь.

Несколько минут он молчал, потому что вдруг отчаянно защипало глаза, но затем всё-таки взял себя в руки.

— Я приехал, — сказал сипло и снова закашлялся. — Как и писал…

— Отлично, — Пьер заставил его отстраниться и теперь разглядывал в упор. — Что с рукой?

— Ерунда, — ответил Шарль как можно беспечней. — Старая рана. Как вы, братцы? Поль, поздравляю с сыном.

— Спасибо! — Поль прямо расплылся весь от удовольствия. — Идём, покажу тебе наследника!

— Ой, нет! — молодой человек смешно замотал головой, потому что не испытывал ни малейшего желания восхищённо ахать над чужим младенцем, пусть даже тот приходился ему племянником. — Давай попозже, а? — и поспешно добавил, чтобы брат не обиделся:

— Я ведь только с дороги… Не думаю, что мне сразу можно к такому маленькому ребёнку. Сколько ему?

— Да не такой уж он и маленький, — возразил Поль. — Пятый месяц уже. Вот увидишь, даже сейчас понятно, что он — копия нашего батюшки! Мы потому и назвали его Ангерраном…

— Умолкни! — Пьер шутливо хлопнул брата по губам. — Сил уже нет слушать! Шарль, ты себе не представляешь: как ребёнок родился — он сам не свой. Он ведь и раньше не отличался особым умом, а теперь с ним вообще стало невозможно разговаривать!

— Потому что ты — старый хрыч… и ничего не понимаешь в детях! — Поль ничуть не обиделся. — Ладно, малыш, так и быть, дам тебе время до завтра. Но завтра обязательно посмотришь. И с кормилицей заодно поздороваешься…

Юноше показалось, что в словах Поля прозвучал какой-то скрытый смысл, однако в этот момент в залу вошла мадам Жанна, и всё его внимание переключилось на мать.

— Наконец-то вы вернулись, — сказала г-жа д’Артаньян, с улыбкой глядя на сыновей. — Приведите себя в порядок и садитесь за стол. Я велю подавать обед.

Она ушла обратно в кухню, Поль тоже заторопился.

— Я сейчас, — сказал, вроде бы извиняясь. — Гляну, как там Анна и малыш, — и добавил уже с верхних ступенек:

— Здорово, что ты приехал, братишка. И, кстати, ты совершенно не изменился. Как будто и не было этих трёх лет.

— Почти четырёх, — пробормотал Пьер, но Поль уже не слышал его, скрывшись в галерее.

— Ты ведёшь счёт, — невесело усмехнулся Шарль и прошёл в залу, уселся за пустой ещё стол. — Очень тяжело было… самому?

Д’Артаньян-старший молчал, не спуская с него внимательных глаз.

Поначалу ему действительно показалось, что младший брат практически не изменился: те же собранные в хвост волосы, та же простая домашняя одежда, башмаки на босу ногу. Тонкий, лёгкий, худой, словно подросток.

Но приглядевшись, мужчина отметил и то, что никогда ещё, даже в самые тяжёлые минуты, глаза брата не смотрели так холодно, как сейчас, а уголки губ нет-нет, да и кривились от жёлчной, злой улыбки.

— Да, — кивнул наконец. — А Поль — лопух. Как можно было подумать, что ты не изменился?

— Не надо, — быстро возразил Шарль. — Давай не сейчас.

— Тебе всё ещё паршиво, да? — Пьер сел напротив и вдруг накрыл его руки своими. — Или… случилось ещё что-то? Почему ты вдруг решил приехать?

Вот это да, мысленно восхитился молодой человек: несколько минут — и он полностью раскусил меня. Или я и впрямь так скверно выгляжу?

— Я приехал, потому что скоро война, — произнёс он вслух. — Вот я и решил воспользоваться послаблением начальства — увидеться с вами. Разве плохо?

— Война… — пробормотал Пьер. — Ла-Рошель, что ли? До нас тоже слухи дошли. Ну, не хочешь — не говори.

— При чём здесь… — юноша вздохнул. — Пьер, не торопи меня, ладно? Я только приехал, и у меня… такой бардак в голове… Пожалуйста, дай мне время.

— Эх ты, г-н лейтенант… — и старший брат, протянув руку, потрепал его по голове. — Не верится, что вернулся, да?

— Нет, не в этом дело, — Шарль потёр переносицу. — Как-то сумбурно всё… сам ещё не понял.

— Ты плохо выглядишь, — Пьер покачал головой. — И так же плохо врёшь, а точнее, даже не пытаешься правдоподобно солгать. Малыш… хотя бы скажи, что у тебя всё в порядке.

— Конечно, — и Шарль забрал руки из-под его ладоней. — Я приехал в отпуск, и только. Поверь, не стоит искать какие-то скрытые мотивы там, где их нет.

С минуту д’Артаньян-старший молчал, а потом поднялся.

— Как скажешь, — заметил сухо. — Тогда встретимся за обедом.

И ушёл.

…

Обед прошёл неожиданно легко, несмотря на то, что все были крайне возбуждены. Говорили одновременно, перескакивали с темы на тему, задавали бесконечное количество вопросов и не выслушивали до конца ни один ответ.

Говорили все и обо всём: Шарль — о службе в Париже и предстоящей войне, матушка — о том, как замечательно хозяйничают близнецы, Поль — о сыне.

И только Пьер, а также супруга Поля молчали.

Анна — потому что деверь, несмотря на забавные рассказы и белозубую улыбку, продолжал пугать её тяжёлым выражением глаз, Пьер — потому что прекрасно знал своего младшего брата.

Улыбки и занимательные россказни ещё ничего не значат. Мальчишка всегда был мастером притворяться; вот и сейчас чем дольше мужчина наблюдал за братом, тем больше утверждался в своих подозрениях.

Что-то случилось.

И дело было даже не в том, что Шарль по-прежнему страдал из-за любви к погибшему другу.

Раньше Пьер достаточно легко мог догадаться, что у брата на сердце; другое дело, что не всегда следовало сообщать ему о своей осведомлённости. Теперь же Шарль держался настолько замкнуто и отстранённо, что д’Артаньян-старший впервые не смог пробиться за эту невозмутимую холодность.

Конечно, прошло почти четыре года, и мальчишка повзрослел, но как же Пьеру не нравились эти изменения и та злость, которой периодически вспыхивали у юноши глаза!

И это при том, что он довольно искренне радовался встрече с родными, уже не первый час развлекая их рассказами о своей столичной жизни.

Улыбается, ухаживает за матушкой, расспрашивает о Нэнси и Кэт, а глаза всё равно остаются холодными и непроницаемыми.

И странно, что никто из присутствующих за столом не замечает этого.

Надо будет обязательно зайти к нему вечером и поговорить, думал Пьер. Если, конечно, он захочет говорить. Как и Антуан, Шарль всегда был непредсказуем, вот и сейчас, кто знает, захочет ли он возобновить те близкие отношения, что были когда-то между ним и старшим братом?

Это Пьеру безумно не хватает их, а мальчишке, быть может, и не нужно уже ничего?

От подобных мыслей д’Артаньян-старший мрачнел всё больше и больше, но все так привыкли к его молчаливости, что и не заподозрили ничего.

Даже Шарль, встретившись несколько раз глазами со старшим братом, всего лишь улыбнулся в ответ.

На самом же деле, молодой человек легко догадался о состоянии Пьера.

Ещё из их первого разговора было ясно — брат знает, что на душе у него какая-то тяжесть, и раньше Шарль обязательно воспользовался бы его молчаливым предложением о помощи, — но теперь… Он так отвык быть откровенным с кем-либо, что даже и не мог понять, нужна ли ему поддержка Пьера.

В конце концов, что я ему скажу?

Что до сих пор не могу простить себе смерть Жака и болезнь отца?

Что в моей жизни появился неожиданный протеже, и меня тянет к нему, потому что он так мучительно напоминает погибшего друга?

Или… уже не только потому?

В общем, я ужасно запутался, но стоит ли рассказывать о таком?

Пьер ведь и так едва переварил тот факт, что его брат, оказывается, влюбился в мужчину… нет, о д’Эстурвиле ему знать не следует вообще.

Чёрт, а это значит, что снова придётся сочинять… и как же он устал от этих выдуманных историй!

О Женевьеве ему рассказать, что ли? Пусть утешится…

Ладно, с Пьером он как-нибудь разберётся. В конце концов, впереди куча времени.

А пока следует сосредоточиться на общении с родными, чтобы не выдать себя, не дай бог, какой-нибудь репликой или неуместным выражением лица.

А потому молодой человек по-настоящему обрадовался, увидев, что кухарка наконец-то принесла пироги и блюдо с первой клубникой.

Клубника — это, конечно, восхитительно, но в то же время она означает конец обеда и то, что можно оставить родных под каким-нибудь предлогом, а это восхитительно вдвойне.

И предлог этот, кстати, весьма благовидный…

— Спасибо за обед, матушка, — он бросил в рот несколько ягод и поднялся. — Я оставлю вас, если вы не против. Всё-таки надо всерьёз заняться рукой.

— Приятно слышать разумные слова, — мадам Жанна подошла к нему, поцеловала в лоб. — Не следует шутить с подобными вещами, сын. Ты ведь… вернёшься к ночи домой?

Куда ж я денусь, подумал Шарль, ощутив, как в сердце снова заворочалась знакомая игла: теперь… никто не ждёт меня в Артаньяне, и навещать больше некого…

— Я вернусь даже раньше ночи, — произнёс он вслух. — Покажу нашему костоправу руку и сразу назад. Если честно, я так устал с дороги, что меньше всего хочу шататься по окрестностям. Братцы, до свидания. Мадам Анна, рад знакомству.

— Шарль, — Пьер догнал его уже на крыльце, — составить тебе компанию?

— Нет, — юноша покачал головой. — Я действительно — туда и обратно.

— Ну да, — старший брат сощурился как-то нехорошо, — уже не к кому бежать, верно?

Правда, он тут же пожалел о сказанном, но лицо молодого человека даже не дрогнуло.

— Да, — кивнул с ледяным спокойствием, — бежать уже к кому. И Жак, и Антуан… всё в прошлом. Так что тебе не стоит ни переживать, ни бояться за меня. До вечера.

И заспешил прочь, чтобы только Пьер не мог увидеть настоящего выражения его лица.

Улицы Артаньяна были пусты, потому что большинство его жителей были заняты на работах в поле.

Несколько человек, встретившихся ему по дороге, поспешно снимали шапки и кланялись, но Шарль даже не удостоил их взглядом.

Шёл, думая только о том, как хорошо, что доктор Роже живёт в противоположном конце деревни, и не придётся проходить ни мимо кузни, ни мимо Жакового дома.

А мысли, между тем, сами собой возвращались к последнему лету, проведённому в Артаньяне. И юноша снова попытался представить себе, что не было этих мучительных трёх с половиной лет, и он просто вернулся из Лиона на каникулы.

Он тогда, помнится, целую неделю не мог заставить себя навестить друга. Всё боялся увидеть в его глазах сожаление о случившемся между ними. Он ошибался. Господи Боже, как же во многом он ошибался: и насчёт чувств Жака, и насчёт того, что сможет с легкостью уехать в Париж, оставив друга в Артаньяне. Даже когда кузнец попросил взять его с собой, не смог поверить до конца, что один человек может настолько нуждаться в другом, а потому отказал с поистине оскорбительной лёгкостью.

А теперь… прошло столько времени, а боль утраты не утихает ни на минуту, и не проходит дня, чтобы он не вспомнил подробности того страшного утра в роще возле главного тракта.

Потерпи, я не заставлю ждать…

Береги себя…

Терзаясь подобными размышлениями, Шарль как раз дошёл до развилки, где одна дорога вела к дому лекаря, а вторая — к кузне.

Вздохнув, в последний раз представил себе, как мог бы сейчас прийти к Жаку и обнять его. Мог бы снова заглянуть в самую глубину малахитовых глаз, поцеловать горячие, такие желанные губы… Мог бы прижаться всем телом и сказать, насколько соскучился.

Представил. Да так явно, что потемнело в глазах. А потому он специально сжал изрезанную руку в кулак, чтобы боль помогла ему прийти в себя.

Всё, хватит.

Что толку от подобных воспоминаний?

Он только мучает себя… а друга всё равно не воскресить.

Как говорил Атос? Наше восприятие происходящего напрямую зависит от нашей готовности принять его?

Может быть, пора?

Пора отпустить Жака и перестать мучиться самому?

Потому что иначе… он ни за что не сможет принять появление в своей жизни д’Эстурвиля.

А тебе это нужно, спросил сам себя молодой человек; неужели ты всё-таки готов признать, что проклятый лионец, так неожиданно свалившийся тебе на голову, заводит тебя настолько, что ты готов рискнуть не просто устоявшимся бытом, но и собственной безопасностью?

Не знаю.

Ничего не знаю.

И решительно свернул в улочку, ведущую к дому семейства Роже.

…

Жан оказался дома один.

Сидел за столом и, пыхтя от усердия, перетирал в большой ступе какие-то коренья.

В том, что там — ингредиенты для будущих лекарств, Шарль не сомневался, потому что сам не раз наблюдал доктора Роже за подобным занятием.

Интересно, а Жана теперь… тоже величать «доктор Роже»?

— Кто там? — спросил между тем лекарский сын, услышав, как скрипнула дверь.

— Д’Артаньян, — машинально ответил лейтенант, потому что привык почти за четыре года, что практически никто в Париже не называет его по имени.

— Кто? — Жан вскочил, едва не перевернув табурет, а юноша исправился:

— Это я. Шарль.

С минуту Жан молчал, рассматривая своего бывшего приятеля. Тот показался ему ещё более измученным и худым, а в уголках глаз и губ залегли многочисленные морщинки, как будто Шарлю было не двадцать, а все сорок лет. Конечно, молодой лекарь уже знал от Мишеля о приезде младшего из господских сыновей, но как-то не ожидал, что тот навестит его вот так сразу. Особенно, если учесть, что расстались они вовсе не по-дружески…

Когда Шарль уехал в Париж, Жан не раз спрашивал себя, отчего он вдруг так взъелся на приятеля. Конечно, гибель Жака потрясла тогда их всех, но ведь они с кузнецом никогда особо не дружили — так с какой стати он набросился на Шарля с какими-то дурацкими обвинениями?

Ведь тот, понятное дело, не виноват, что его дружок подставился под пулю…

Тем более, кузнец всегда отличался совершенно бешеным нравом, а уж когда речь заходила о его драгоценном приятеле, и вовсе становился неуправляемым.

И что он нашёл в этом недобром мальчишке, выбравшем его себе в друзья? Ведь Шарлю д’Артаньяну, по большому счёту, и не нужен был никто и никогда…

Может, оттого и задело, что младший сын сеньора так спокойно отреагировал на смерть друга? Потому что Жак, по сути, закрыл его собой, а он даже слезинки не проронил — просто стоял и думал, неизвестно о чём… высокомерный сукин сын, а ведь сколько отец Реми им вдалбливал, что гордыня — один из худших смертных грехов?

Как бы там ни было, но Роже-младший так и не нашёл для себя окончательного объяснения собственному поведению, а со временем и вовсе забыл о бывшем приятеле. Уехал — и слава богу. Пусть ему повезёт в далёкой столице, куда он так стремился, а Жану и без того есть, над чем сушить голову. Одна учёба под неусыпным наблюдением отца чего стоит…

И вот теперь друг детства вернулся.

На первый взгляд, выглядит, как всегда.

Штаны, простая рубашка без воротника, лёгкие сапоги. Кинжал на поясе — он практически никогда не появлялся в деревне со шпагой. Собранные в хвост волосы отливают обильной сединой, но главное даже не это.

Глаза. Измученные, в тёмных полукружьях теней, но при этом совершенно непроницаемые, злые и холодные. Смотрят так, будто душу из тебя вынимают.

Зачем он приехал, подумал тоскливо Жан и поёжился даже. Сидел бы в своём Париже — ещё четыре года мог не приезжать…

Подумал, а сам вдруг склонился в совершенно естественном, как показалось, непроизвольном поклоне:

— Сеньор Шарль… А отца нет… уехал он…

С минуту юноша молчал, а потом усмехнулся, иронично приподняв бровь. Значит, «сеньор»… Что ж, пусть будет так. Так даже проще.

— Зачем мне твой отец? — прошел в комнату, уселся за стол. — Теперь ты, вроде как, лечишь… или нет?

— Я, — его злая улыбка окончательно выбила Жана из колеи. — Но я… всё-таки не разбираюсь так в лёгочных болезнях, как он.

— Пока не разбираешься, — Шарль продолжал смотреть всё так же насмешливо. — Ещё научишься. Но разве я сказал, что мне нужна консультация относительно лёгких?

— Нет, — молодой лекарь растерялся вконец. — А… зачем я… вашей милости?

— Моей милости нужно, чтоб ты вылечил мне ладонь, — и лейтенант принялся разматывать импровизированный бинт. — Вот.

Он протянул руку, а Жан присвистнул невольно. Профессиональное любопытство мгновенно вытеснило все предыдущие мысли.

— Ого! Чем это ты так?

— Ты же лекарь, — Шарль прикусил губу, чтобы не выдать, насколько ему больно. — Вот и скажи.

Роже-младший склонился над его ладонью, изучая порез.

— Такое впечатление… ты как будто за лезвие ножа схватился… нет?

— Почти, — молодой человек осторожно выдыхал воздух короткими порциями. — Жан… мне нужно, чтобы ладонь зажила… хоть чуть-чуть зажила, пока я здесь. Это возможно?

— Пока — это сколько? — лекарский ученик по-прежнему внимательно разглядывал порез. — Рана глубокая. Воспаление, опять-таки, нешуточное…

— Неделя. Максимум — десять дней. Сможешь?

— Попробую, — Жан поднялся и принялся шарить по полкам. — У отца мазь одна была… Прям волшебная, клянусь, чем хочешь. Если не будешь… не будете сильно двигать пальцами и беспокоить рану — за десять дней точно заживёт.

— Я постараюсь, — ответил Шарль, а его бывший приятель с довольным смешком вытащил откуда-то из глубин полки небольшую баночку:

— О, вот она! Давай…те перевязку сделаю.

— Знаешь, что? — только сейчас лейтенант ощутил в полной мере, как он устал. — Можешь дать немного этой мази с собой? Если не жалко, конечно. Чтобы я больше не беспокоил тебя из-за перевязок.

— А? — в первую минуту Жан растерялся даже, но потом кивнул поспешно:

— Да, конечно… Сейчас закончу бинтовать и отыщу какой-нибудь пузырёк ненужный.

— Спасибо, — Шарль дождался, пока приятель густо смажет ему ладонь остро пахнущей субстанцией, а потом тесно перевяжет свежим холстом, и поднялся. — Всего хорошего… доктор.

— Погоди! — Жан засуетился, отмеривая необходимое количество мази, а потом опустил вдруг руки, взглянул виновато:

— Шарль… как же это… мы столько не виделись, а ты снова уходишь… и я даже не спросил, как у тебя дела…

Лейтенант обернулся.

— А разве тебе это нужно? — усмехнулся опять, но на этот раз просто устало. — Но коль спросил… у меня всё хорошо.

— Ты… служишь в мушкетёрах? Мишель говорил, ты был в плаще с лилиями…

— Да, — Шарль кивнул и забрал из рук приятеля пузырёк. — Я служу в мушкетёрах, и у меня всё в порядке. Передавай привет отцу и брату.

— Хорошо, — пробормотал Жан, а в следующий момент в комнате уже никого не было.

Молодой человек вернулся домой и, пользуясь тем, что в нижней зале никого не оказалось, быстро поднялся к себе.

Как и собирался, запер двери комнаты, забрался под одеяло.

От усталости кружилась голова, а рука после перевязки ныла как-то по-особенному свирепо.

Какой чудовищно долгий день, подумал юноша, закрывая глаза; надо срочно выспаться. Иначе он не сможет нормально общаться с матерью и братьями. А ведь с каждым из них приходится играть отдельную роль… и даже уже, наверное, с Пьером… как бы не запутаться…

Уже засыпая, он услышал, как в двери тихонько постучали.

— Шарль, — позвал д’Артаньян-старший, — открой. Или ты спишь?

Сплю, пробормотал молодой человек, хотя брат, разумеется, не мог его услышать.

Оставьте меня в покое, я никого не хочу видеть. Даже тебя, Пьер.

Уж прости.

Шарль не знал, сколько проспал, но, должно быть, долго, потому что солнце вовсю светило в окно.

Чувствовал он себя намного лучше.

Рука практически не болела, да и от усталости не осталось ни следа.

На душе тоже было более-менее спокойно.

По крайней мере, пока.

Юноша оставил постель и, как был в одних штанах, забрался на подоконник. Сел, подтянув колени к груди и, распахнув окно, выглянул во двор.

Наверное, время действительно близилось к обеду, потому что солнечные лучи добрались даже до самых отдалённых уголков двора. Вдалеке шумели деревья, и Шарль подумал с удовольствием, как же он всё-таки любит весну и лето.

Прозрачное голубое небо, яркое солнце, тёплый ветер, река, искрящаяся тысячами брызг — в такие дни даже дышится свободней, и будущее не выглядит излишне мрачным.

Хотя… его будущее ещё вполне приемлемо.

Он жив, относительно здоров, и у родных дела идут, как нельзя лучше. Кстати, о делах… Он ведь так и не разобрал вчера свои вещи и не отдал те деньги, что привёз с собой…

Молодой человек оставил подоконник и стал развязывать тесёмки на дорожных мешках. Первым делом вытащил кошель с деньгами. Он откладывал их весь последний год, но никак не решался передать ни через банк, ни, тем более, с почтой. Конечно, пятьдесят пистолей по сравнению с годовым жалованием лейтенанта — не бог весть какая сумма, но для родных они станут весьма ощутимой поддержкой.

В конце концов, разве не благодаря родителям он стал тем, кто он есть?

И как жаль, что отец так и не узнал, чего достиг его младший сын…

Юноша вздохнул тяжело, а в двери в этот момент снова постучали.

— Шарль, — послышался голос Пьера, — ну, кончай дурить, а? Открывай.

Лейтенант вздохнул опять, потому что так и не решил, как ему вести себя со старшим братом, но всё-таки пошёл открывать.

— Привет, — сказал и вернулся на подоконник.

— Привет, — тот протянул кубок, в котором вместо вина обнаружилось тёплое молоко с мёдом. — Не достучишься до тебя…

— Ух, ты! — как Шарль ни старался, но ирония проскользнула в его голосе. — Какой широкий жест!

— Да ладно тебе, — Пьер выглядел по-настоящему смущённым. — Я же слышу, как ты дышишь… И потом… я вчера действительно брякнул то, чего не следовало.

Молодой человек принял у него кубок, однако не сказал ничего. Склонив голову, разглядывал не то молоко, не то гобелен на стене.

— Чёрт, я действительно отвык, — пробормотал д’Артаньян-старший и замолчал опять.

Смотрел на брата и всё пытался уверить себя, что это просто из-за вчерашней сумбурной встречи да при сумраке залы тот показался ему таким измученным и преждевременно постаревшим.

А сейчас комната залита ярким светом, и Шарль вполне уже отдохнул с дороги, а потому Пьер снова должен увидеть того изящного и симпатичного юношу, каким его брат был всегда.

Не получалось.

Сидевший перед ним человек выглядел знакомым и чужим одновременно.

Та же хрупкая фигура, белые полоски шрамов на груди и плечах, те же сильные руки фехтовальщика с длинными красивыми пальцами.

Тонкая полоска усов над верхней губой, на шее — крестик на потёртом кожаном шнурке… интересно, неужели тот самый? Да, наверное, ведь кольцо на пальце тоже есть…

Та же привычка сидеть на подоконнике и, щурясь от солнца, разглядывать собеседника, усмехаясь одними только уголками рта.

А вот глаза совершенно чужие. Внимательные, непроницаемые, тяжёлые. Смертельно уставшие глаза, словно брат наперёд знает всё, что ему скажут, и уже заранее не верит ни единому сказанному слову.

— Отоспался? — спросил наконец Пьер, потому что молчание стало уж совсем невыносимым. — Как рука? Помогли тебе в Артаньяне? Ты, кстати, кого из наших лекарей застал?

— Помогли, — Шарль выпил молоко и теперь задумчиво постукивал пальцем по стенке кубка. — Я с Жаном виделся. Так странно, что теперь его все называют лекарем, а не отца…

— Время, что ты хочешь. Не только в столице жизнь бежит, у нас тоже многое поменялось. А где ты так повредил руку?

— Разнимал дуэлянтов, — юноша вздохнул невольно. — Как бы это странно ни звучало, но в Париже сейчас дуэли не в чести. А это были солдаты из моей роты… я же отвечаю за них.

— Вот-те на! — искренне удивился д’Артаньян-старший. — Так значит, то, о чём ты рассказывал вчера за обедом… Я думал, ты сочиняешь на ходу, чтоб наших развлечь.

— Ну, кое-что я, скажем так, приукрасил, — Шарль усмехнулся невольно. — Просто… ты думаешь, служба в мушкетёрской роте исполнена каких-то невероятных приключений? На самом деле, это всего-навсего постоянные караулы, бесконечные тренировки… мелкие интриги с целью занять более выгодную должность… Вот и всё, поверь. Думаешь, матушке и Полю с женой было бы интересно слушать такие скучные подробности моих служебных будней?

— Ну уж, — возразил ему брат. — Как-то ты всё упрощаешь. А если нет… неужели подобная жизнь пришлась тебе по вкусу?

— Не знаю, возможно, я утрирую, — юноша пожал плечами. — Возможно, у меня всё-таки есть амбиции, а может быть, служба — это наилучший способ сбежать от прошлого, что в моём случае тоже неплохо.

— И как, получилось?

— У меня ведь в подчинении почти сто пятьдесят человек. Иной раз… особенно если не спишь по нескольку суток кряду… забываешь, как тебя зовут — какие уж тут воспоминания!

— И тем не менее, — Пьер подошёл к нему, однако обнять, как раньше, не решился. — Ты… я уже спрашивал тебя вчера, но ты так и не ответил… неужели за эти годы… тебе ничуть не стало легче?

Какое-то время Шарль молчал и всё-таки не смог пересилить себя. Привычка держать все чувства и мысли в узде в который раз взяла верх. И сказал вовсе не то, что ожидал услышать от него брат — ох, он, вероятно, и обидится:

— У меня всё в порядке, ты зря волнуешься. Ну подумай сам: я живу в столице, служу королю. У меня приличная должность и жалованье… что ещё надо?

— Правда? — спросил Пьер, скривив губы. Не то поверил, не то действительно обиделся. — И что… и в личной жизни у тебя тоже порядок?

— Как сказать… — Шарль сделал вид, что замялся, хотя такой поворот разговора был ему только на руку. — Смотря, что ты имеешь в виду под личной жизнью. Но подружка у меня действительно есть.

— Ага, — брат хмыкнул. — Это из разряда «перепихон на сеновале»?

— Фу, как грубо. Она вполне приличная девушка. Между прочим, одна из белошвеек королевы.

— Ну, сути ваших отношений, насколько я понял, это не меняет. Ты же не хочешь сказать, будто речь идёт о большой и чистой любви?

— Я и большая, а тем более чистая любовь — вещи плохо сопоставимые, — скверно ухмыльнулся лейтенант и спросил в упор, пока брат не успел возразить:

— А ты? Почему ты не обзаведёшься семьёй? Если честно, я почти был уверен, что ты женишься следом за Полем.

— А зачем? — в какой-то момент скулы Пьера покрылись румянцем, но потом его взгляд вновь стал насмешливым. — Я привык уже… быть один. Сеновалов мне, если использовать твою терминологию, и в Артаньяне хватает, а жениться… Из местных наследниц мне не нравится никто настолько сильно, да и деньги нужны немаленькие… да ты как будто и сам не знаешь!

— Кстати, о деньгах, — Шарль оставил подоконник и вытащил из сумки кошель. — Я второй день о них забываю. Вот. И не вздумай отказываться.

— Что это? — не понял поначалу Пьер, а потом взвесил кошель в руках и охнул даже:

— Ты что… сколько тут, братец?

— Пятьдесят пистолей, — юноша впервые за весь разговор улыбнулся безо всякого подтекста. — Я, конечно, не требую, чтобы ты завтра же пошёл под венец, но надеюсь, вместе с тем, что вы с Полем найдёте применение этим деньгам.

— Пять сотен ливров? — Пьер не верил своим ушам. — А… как же ты? Нет, я не могу… Тебе в Париже эти деньги нужней… Сколько же получает лейтенант мушкетёров?

— Сотню. Сто экю в год, Пьер, — Шарль ногой задвинул сумки обратно под кровать. — Так что мне более чем хватает. Особенно если учесть, что я практически ни на что не трачусь. Съём дома, служанка, одежда… да ты знаешь — я же рассказывал. И писал, кстати говоря.

— Я помню, — Пьер аккуратно положил кошель на стол. — Я все твои письма… наизусть помню. Тем более, их всего десять. Я их и отцу читал… все, кроме последних двух.

— Знаю, — юноша поспешно отвернулся к окну. — Тех, где я писал о чине лейтенанта… и что постараюсь скоро приехать.

— Ты не вини себя, — брат положил ему руки на плечи, осторожно сжал. — Это даже к лучшему, что ты не видел ничего, поверь. Отец в последние недели совсем плох был. Почти не узнавал никого.

Сказал — и почувствовал, как застывшие плечи младшего брата напряглись ещё больше. А потом Шарль обернулся: лицо у него было без единой кровинки.

— Как он ушёл? — спросил едва слышно. — Он… сильно мучился?

— Нет, — Пьер покачал головой. — Просто однажды утром… не проснулся и всё.

— Отведи меня к нему, — попросил тогда лейтенант. — Ты не занят сейчас?

— Конечно, — несмотря на такую тягостную тему, Пьер обрадовался, потому что ему показалось, будто изначальная холодность между ним и младшим братом начала понемногу таять. — Я подожду внизу, а ты пока приведи себя в порядок.

Шарль кивнул и принялся собираться.

…

Посещение семейной усыпальницы далось юноше неимоверно тяжело.

Склеп был небольшим и относительно новым, выстроенным, если память не изменяла, прадедом. До этого д’Артаньянов хоронили на деревенском кладбище, но только в стороне от остальных крестьян.

А прадеду вот зачем-то понадобился отдельный склеп…

Пьер остался у входа, а Шарль долго бродил между потемневших от времени и влаги надгробных плит.

То ли от сырости, то ли от напряжения его начало знобить; свеча прыгала в руке так, что несколько раз едва не потухла.

Он нашёл могилу сестры, умершей ещё в младенчестве, обнаружил плиту над символической могилой Антуана. Ух ты, оказывается, сукин сын всё-таки удостоился человеческого погребения… ну, по крайней мере, его подобия.

Воспоминания о старшем брате уже давно перестали быть мучительными. В этом случае Шарль как-то сумел убедить себя, что другого выхода не было. Что даже если бы Жак не погиб, судьба всё равно свела бы их в смертельной схватке, только в другом месте и в другое время.

А вот в случае смерти отца и гибели друга никакие убеждения не помогали.

Сколько бы он ни повторял себе, что у сеньора Ангеррана и впрямь давно были проблемы с сердцем, что не виноват в вынужденном возвращении домой вследствие нападения людей, нанятых старшим братом, а душу всё равно грызло чувство вины.

Вот и сейчас, стоя над могилой отца, Шарль всё пытался представить себе, как развивались бы события, если бы он спокойно уехал в Париж. Пусть без Жака, но если бы просто удачно уехал… И отец, вполне возможно, был бы сейчас жив… ему даже семидесяти ещё не было бы. И Шарль возвращался бы домой не с чувством вины, а с мыслью о том, что оправдал отцовские надежды. Он показал бы ему плащ с золотыми лилиями, рассказал бы в подробностях о службе. Поделился бы тем, как ему нравится Париж, страхами, что не сумеет уберечь в бою солдат, которые всецело зависят от него… даже о том, что подчинённые за глаза называют его «стальным крючком», наверное, тоже бы рассказал, и они вместе с отцом посмеялись бы от души…

А вместо этого он стоит над новой могильной плитой и думает лишь о том, что то ли из-за рокового стечения обстоятельств, то ли действительно из-за его малодушия, последние годы жизни отца превратились в мучительное существование, когда непрерывно болело сердце, и дни наслаивались один на другой, неотличимые в своей тоскливой безысходности.

И хвастаться успехами уже не перед кем, а рассказывать о Париже вообще не хочется. Никому, даже Пьеру.

Вот с кем бы он сейчас поговорил с удовольствием… нет, не с Жаком, потому что его друг тоже мёртв, и Шарль даже не знает, решится ли он навестить его… а с д’Эстурвилем. Почему-то сложилось стойкое убеждение, что, поделись он своими сомнениями с лионцем, тот обязательно понял бы его.

Погоди, сказал юноша сам себе, усмехаясь невесело, такая возможность тебе ещё представится, когда ты вернёшься. И поглядим, как племянник твоего учителя будет готов понять твои объяснения относительно случившегося между вами.

Простите, мой друг, но я запутался в желаниях, воспоминаниях и угрызениях совести…

Как и всегда, от подобных размышлений настроение у Шарля испортилось окончательно.

Хорош же он: пришёл к отцу, а всё равно думает о д’Эстурвиле.

А для отца не может найти даже нескольких фраз.

Почему-то вспоминается всё и сразу. И последнее лето в Кастельморе, и детство, когда он самовольно взял в конюшне отцовского коня, впервые поехав верхом без седла… да что там, вообще впервые поехав верхом, по крайней мере, самостоятельно. И первые уроки фехтования — сначала при помощи деревянной шпаги, но очень скоро — уже тренировочной, почти настоящей…

А потом они с Антуаном едва не устроили дуэль… сколько ему тогда было — лет двенадцать-тринадцать?

Как же отец перепугался… и именно тогда стал учить сына по-настоящему. Драться всерьёз, на боевых шпагах.

Кстати… а если бы Шарль без приключений уехал в Париж… как бы повёл себя Антуан? Продолжил бы буянить? Но тогда отец точно изменил бы завещание, и Антуан тем более объявил родственникам новую войну… которая неизвестно как отразилась бы на слабом сердце хозяина Кастельмора…

— Папа… — произнёс молодой человек, не чувствуя даже, как горячие капли воска обжигают пальцы. — Неужели ничего нельзя было изменить? Неужели Жак обязательно должен был погибнуть, а ты… ты так и не дождался меня?

Он хотел было сказать, что все эти судорожные размышления вызваны вовсе не стремлением избавиться от чувства вины и оправдать себя перед умершими, а всего лишь горьким сожалением, что не сумел застать отца в живых и лишний раз напомнить, как любит его.

Не сказал.

Подумал, что уже слишком поздно.

И просто ушёл.

Пьер, ожидающий брата снаружи, внимательно взглянул тому в лицо и ничего не сказал, только головой покачал: неизвестно, зачем Шарль на самом деле приехал, но на сердце у него, судя по всему, становится всё тяжелей.

Но только теперь мальчишка, похоже, ни с кем не собирается делиться своими проблемами; такое недоверие сильно коробило д’Артаньяна-старшего, даже не верилось, что они с Шарлем когда-то были по-настоящему близки.

— Идём, — сказал между тем юноша ровным голосом. — Спасибо.

Спасибо, передразнил его Пьер, впрочем, мысленно: и это всё, что можно услышать от тебя?

Однако вслух не сказал ничего: к чему, если в ответ он опять услышит такое осточертевшее «всё в порядке»?

— Я бы хотел навестить Бернара и Нэнси, — вдруг произнёс Шарль. — Как лучше это устроить?

— А зачем? — не сдержался д’Артаньян-старший. — С Бернаром у тебя уже давно нет ничего общего… я же помню, он вечно раздражал тебя… С Нэнси вы тоже были, словно кошка с собакой… Или тебе вдруг захотелось взглянуть на их детей?

— Ого, как интересно, — глаза младшего брата вдруг вспыхнули тяжёлым и резким блеском, — Ну давай, приятель, продолжай.

Однако ответить тот не успел, потому что их догнал Поль.

— Ну наконец-то! — сказал он, отдуваясь. — Я уже обыскался вас!

— Что такое? — Шарль взглянул на него неприязненно, однако затем напомнил себе, что Поль ни в чём не виноват, и сменил тон:

— Что-то стряслось? Помощь нужна?

— Нет, ничего, — Поль переводил внимательный взгляд с одного брата на другого. — Просто матушка велела найти тебя, малыш, и выяснить, что ты хочешь на ужин. А во-вторых… кто вчера обещал посмотреть на собственного и единственного, между прочим, племянника?

О нет, только не это, подумалось лейтенанту, а Пьер до того забавно закатил глаза, что юноша едва не прыснул со смеху.

— Хорошо, — произнёс вслух совершенно серьёзным голосом. — Конечно, идём. Потому что племянник — это и впрямь событие.

— В точку! — Поль, к счастью, не заметил этой смены интонаций. — Вот будет у тебя сын — поймёшь. Пьер, ты ведь с нами?

— Куда ж я денусь, — кисло сказал тот. — Если я когда-нибудь стану таким же… пристрелите меня.

— Да ну тебя, брюзга! — засмеялся Поль. — Идём, малыш, пока ребёнок не спит.

Братья вернулись в замок, поднялись на второй этаж.

Поль с женой занимали всё правое крыло, в противоположном конце коридора располагалась родительская спальня.

Просторная комната была залита ярким солнечным светом, и это придавало ей какой-то особенно праздничный вид.

Шарль увидел две колыбельки. Почему две, удивился он поначалу, но затем понял: ах да, во второй, должно быть, ребёнок кормилицы. Что ж, кому-то из крестьян повезло: будет у него в молочных братьях сеньорский сын…

У колыбелек хлопотали женщины. Он узнал жену Поля, а вот кормилица ещё долго стояла, нагнувшись над младенцем, и юноша не мог разглядеть её лица.

Но вот женщина выпрямилась, и Шарлю сразу же стал понятен смысл странных интонаций Поля, когда тот вчера рассказывал о ней.

Прибью, подумал он зло, прибью обоих — и Пьера, и Поля: неужели нельзя было предупредить нормально?

За эти несколько лет Катрин изменилась почти до неузнаваемости.

Она очень сильно располнела, у глаз залегли мелкие морщинки. Уголки прежде улыбчивых губ теперь были раздражённо опущены, а такие красивые пушистые волосы, которые девушка всегда носила распущенными, были надёжно упрятаны под строгий белый чепец. В ней ничего не осталось от стройной миловидной хохотушки, какой её помнил Шарль: перед ним стояла самая обычная крестьянка среднего возраста… а ведь Катрин всего на год или два старше его…

— А вот и мы! — объявил между тем Поль. — Анна, малыш ещё не спит?

— Нет, — Анна прижала ребёнка к груди и почему-то отступила на шаг. — А… что случилось?

— Шарль? — спросила Катрин, и глаза её расширились от удивления. — Ты? Откуда?

— Откуда, откуда — из Парижа, понятное дело! — и Поль шутливо толкнул младшего брата в плечо. — Что, приятель, не ждал?

— Нет, — процедил сквозь зубы Шарль, — не ждал. Добрый вечер, сеньора Анна. Здравствуй, Катрин.

— Здравствуй, — женщина улыбнулась и на мгновение стала похожа на прежнюю юную Катрин. — Когда ты приехал?

— Вчера, — он никак не мог заставить себя по-настоящему посмотреть на бывшую подружку. Сердце сжалось от какого-то щемящего, тоскливого чувства. — А ты… я поздравляю… Кто у тебя?

— Опять мальчик, — Катрин снова склонилась над кроваткой. — Видишь, как совпало…

— Да уж, совпало, если честно, просто замечательно, — перебил её Поль. — А то где ещё искать новую кормилицу? Анна, давай сюда Ангеррана.

— Зачем? — женщина ещё крепче прижала к себе малыша. — Пусть останется на руках…

Да она действительно боится меня, вдруг понял Шарль, а потому остановил брата:

— Не надо. Мне вполне видно и так.

На самом деле племянник действительно волновал его меньше всего. Младенец, как младенец. Пухлая мордаха, глазёнки, похожие на вишни, тёмный чубчик посреди лба… и как, спрашивается, его родичи определили, что он — копия своего деда?

Куда больше юношу интересовала бывшая подружка. Они ведь очень скверно расстались, а она смотрит на него так, будто действительно помнит только хорошее. А он никак не может поверить, что это — именно та девушка, которая так нравилась ему когда-то.

Хотя… может быть, как раз у Катрин всё хорошо. Ещё один ребёнок, а это значит, что отношения с Мишелем наверняка складываются неплохо. Простая крестьянка, а стала кормилицей господского сына: теперь всей её семье обеспечено безбедное существование… чего ещё желать?

А что до него, то Катрин никогда не отличалась злопамятностью: возможно, она уже давно выбросила из головы подробности той последней их встречи. Хотя, по большому счёту, всё равно надо будет улучить минуту и поговорить, извиниться по-настоящему.

— Ну, как тебе твой племянник? — Поль, оказывается, уже давно тормошил его. — Эй, Шарль, ты слышишь меня?

— Замечательный, — лейтенант вздрогнул, отвлекаясь от невесёлых размышлений. — Действительно, копия деда.

Ребёнок, словно распознав его ложь, вдруг оглушительно заплакал.

— Чёрт, — Поль растерянно взглянул на жену, а миловидное лицо Анны вспыхнуло от досады; она поспешно отступила в самую глубину комнаты:

— Вот… я же говорила, что не надо… как теперь его успокоить?

— Давайте его мне, госпожа, — Катрин поспешно приняла ребёнка и стала укачивать его. — Сейчас я покормлю его, и он быстро уснёт.

— Мы пойдём, — произнёс Шарль, стараясь, чтобы в голосе не было слышно столь явного облегчения. — Поль… мальчишка замечательный, честно. Идём, Пьер. Мы тут лишние сейчас. Дамы, моё почтение.

Пьер, всё это время околачивавшийся у дверей, будто ждал этих слов. Тут же вышел в коридор. Шарль буквально выскочил следом.

— Как ты, оказывается, любишь детей, — фыркнул Пьер, когда они завернули за угол, а лейтенант обернулся, и при виде выражения его лица, всё желание шутить пропало у мужчины начисто.

— Тебе очень весело? — губы юноши искривились зло. — Не поделишься, отчего?

— Гм, — Пьер взглянул растерянно. — Просто у тебя такое лицо было, когда Поль требовал, чтоб ты восхищался его пацаном…

— А мне показалось, что вас с Полем куда больше интересовало выражение моего лица при виде Катрин. Кто из вас решил, что это будет смешно?

— Да ладно тебе! — д’Артаньян-старший тоже скривился, потому что никак не мог понять, в каком тоне следует разговаривать с братом. — Мы не специально. Просто, когда малыш родился, выяснилось, что Анна не может кормить его. Пришлось срочно искать кормилицу. А единственной женщиной в Артаньяне, которая только-только родила, оказалась твоя Катрин…

— Она не моя, — оборвал его Шарль, которого эти неловкие извинения обозлили ещё больше. — Просто следовало меня предупредить. И если ты успел забыть, напоминаю: я не любитель подобных сюрпризов.

— Да я вообще… больше не понимаю ни черта! — не выдержал Пьер. — И я совершенно не узнаю тебя, братец! И не могу понять: то ли это ты изменился так, то ли всегда был таким, а я просто вообразил себе, что знаю тебя… Что происходит, Шарль?

— Скорее всего, вообразил, — юноша усмехнулся недобро. — Я всегда говорил, что вы с Жаком… одним словом, не надо думать обо мне лучше, чем я есть на самом деле.

— Поганец, — с чувством сказал д’Артаньян-старший и пошёл прочь по коридору.

…

Больше лейтенант не пытался объясниться с братом.

И так понятно, что с каждой новой попыткой выходит всё хуже и хуже.

Причём непонятно даже, чья в том вина.

То ли Шарль действительно изменился.

То ли Пьер требует от него слишком многого.

А может, Шарль изначально был чёрствой эгоистичной сволочью, а сблизились они с братом исключительно в силу сложившихся четыре года тому трагических обстоятельств.

— А ты ещё говорил — приезжай, — пробормотал молодой человек, как-то вечером попытавшись привычно поговорить с Жаком. — Я вернулся, а вышло ещё хуже.

На этот раз кузнец ничего не ответил ему. Он даже не обернулся, и это показалось Шарлю уж совсем дурным знаком.

Нет, положительно, надо убираться отсюда.

Если бы не рука, он бы уехал уже на следующий день, а так придётся терпеть.

Ситуацию также усложнял ещё тот факт, что раньше он мог бы уйти к другу и отсидеться у него, а теперь в Артаньяне его никто не ждал. А поэтому пришлось ограничиться общением с книгами в комнате или библиотеке, обращаясь к родным только во время обеда или ужина.

Впрочем, его общества тоже особенно никто не искал.

Мадам Жанна была постоянно занята хлопотами по хозяйству, Поль пропадал или в деревне, или у сына; его жена, видимо, по-настоящему обиделась на деверя, считая, что тот напугал их малыша. Мысли о Пьере вообще вызывали самую настоящую зубную боль.

Несколько раз Шарль порывался отыскать Катрин, но в последний момент останавливался. Да и бывшая подружка, видимо, не горела желанием видеть его, потому что даже не появлялась в общей зале.

В конце концов, пребывание в четырёх стенах окончательно измотало молодого человека, и он, приказав Николе оседлать коня, отправился в гости к Бернару.

Визит к сестре и её мужу неожиданно прошёл, что называется, «на ура».

Нэнси — настоящая дородная матрона — и Бернар — уже с приличным брюшком — встретили родственника с распростёртыми объятьями.

Конечно, искренне удивились его внезапному появлению, но оттого ещё только сильней обрадовались.

Не стали расспрашивать ни о больной руке, ни о кашле, ни о скверном выражении глаз.

Возможно, просто не заметили или не придали значения, но, тем не менее, юноша был им за это крайне благодарен.

Мимоходом показали дочерей — трёх девчушек-погодок, до ужаса похожих на свою мать, — и усадили за стол.

Правда, поесть Шарлю толком не удалось, потому что Нэнси буквально засыпала его вопросами о Париже, придворных дамах и последней моде.

Бернар, несколько раз попытавшийся вставить свой вопрос, был прерван самым безжалостным образом и сконфуженно умолк.

Одним словом, сестра, как и всегда, была в своём репертуаре, но это только подняло молодому человеку настроение.

Он с удовольствием рассказал ей о балах в Лувре, напрягшись, описал туалеты придворных дам, даже показал несколько фигур из популярных при дворе танцев.

Нэнси визжала от восторга и периодически висла у него на шее, Бернар усмехался в усы, а Шарль думал с удивлением, что впервые чувствует себя так легко и свободно.

Как-то отступили тоскливые мысли о Жаке, д’Эстурвиле, об испорченных отношениях с Пьером — а ведь брат был, по сути, единственной ниточкой, связывающей его с прошлым, — о преждевременно ушедшем отце.

Впервые Шарль рассказывал о своей парижской жизни, не продумывая наперёд каждую фразу — вот что значит общаться с людьми, которые совсем не знают тебя…

Возможно, именно по этой же причине он чувствовал себя так же легко со своими сослуживцами: не зная лейтенанта, они воспринимали его так, как было удобно именно ему, не особенно задумываясь, что же в действительности у командира на душе.

Все, кроме д’Эстурвиля, вдруг заявившего, что хочет узнать своего опекуна получше.

Вспомнив о кадете, юноша вздрогнул и на какое-то время даже не смог сообразить, о чём он только что рассказывал родственникам.

Нет, ну скажите на милость, почему мысли об этом мальчишке всегда появляются так некстати?

И зачем он вообще думает о нём?

Да потому, что соскучился.

Он так растерялся от этой мысли, что даже головой замотал: нет, не может быть.

— Что такое? — Бернар удивлённо уставился на друга. — Всё хорошо?

— Да, — Шарль легкомысленно махнул рукой. — Просто подумал вдруг, что уехал из Кастельмора, даже не предупредив никого…

— А, так давай я слугу пошлю. Ну, или вернёшься от нас пораньше, а завтра приедешь снова. Слушай, — и тут глаза приятеля загорелись мальчишеским блеском, — а ты и впрямь короля видел?

— Не только видел, но и разговаривал, — юноша с облегчением переключился на новую тему. — Он ведь не только считается капитаном мушкетёров, но и всерьёз следит за подготовкой своих солдат, состоянием обмундирования, оружия, устраивает регулярные смотры. А в повседневной жизни за всё это отвечаю я. Так что приходится регулярно отчитываться перед его величеством.

— Невероятно! — прошептала Нэнси, а её брат подумал с усмешкой, что дорогая сестрица, должно быть, уже вовсю представляет себе, как будет пересказывать его истории соседским кумушкам.

— Молчи! — с притворной строгостью прикрикнул на неё Бернар. — Теперь моя очередь спрашивать! А кардинала ты тоже видишь так же часто, как короля?

— Почти, — кивнул Шарль. — И даже беседую — вот так же, как сейчас с вами.

Это заявление ввергло Бернара в настоящий шок, а Нэнси — вообще в предобморочное состояние, что молодого человека позабавило самым искренним образом.

А потому, чтоб доставить родственникам удовольствие, он рассказал об осаде Ре и о том, как получил из рук кардинала патент на чин лейтенанта.

Конечно, в его изложении выходило, что будни лейтенанта мушкетёрской роты состоят исключительно из встреч с королём и кардиналом да из посещений Лувра, а осада Ре вообще напоминала увеселительную прогулку, но юноша чувствовал, что супругам нужна именно такая интерпретация событий.

Да и ему так проще.

Он засиделся в гостях до позднего вечера, даже не заметив, как пролетело время.

Распрощался с родными с лёгким сердцем, пообещав обязательно навестить опять перед отъездом в Париж.

— Ах, Шарль, — сказала ему Нэнси, стоя рядом на крыльце, пока Бернар распоряжался, чтоб дорогому гостю приготовили коня, — ну кто же мог подумать, что из такого скверного мальчишки, каким ты был ещё несколько лет назад, вырастет такой блестящий кавалер?

— Никто и я — тем более, — и молодой человек с удовольствием поцеловал сестру в щёку. — Пока, Нэнси. Рад был видеть тебя.

— Прощай, — на глазах у женщины показались самые искренние слёзы. — Да хранит тебя Бог. И знаешь, если у меня всё-таки когда-нибудь родится сын, я обязательно назову его Шарлем, в честь такого знаменитого дяди.

Только этого мне не хватало, подумал лейтенант. А вслух сказал совсем другое:

— Как знаешь. Но мне кажется, вы с Бернаром отлично смотритесь в окружении дочерей. Честное слово.

В этот момент ему подвели коня; Шарль пожал руку Бернару и направился обратно в Кастельмор.

Он вернулся в замок уже практически ночью. Растолкал Николу, вручив ему коня, и прошёл в дом.

Было темно и тихо. Должно быть, все уже давно спали, и объясняться с родными по поводу неожиданной отлучки предстоит поутру.

Вздохнув, юноша зажёг в кухне свечу.

Отыскал на полке баночку с мазью, чистый холст и принялся за перевязку.

Лекарство, предложенное сыном доктора, действительно оказалось весьма действенным.

Прошло всего несколько дней, а ладонь перестала быть такой опухшей, и рана начала потихоньку затягиваться. Даже после сегодняшней конной прогулки она практически не болела.

Что ж, ещё чуть-чуть — и можно будет собираться в обратную дорогу.

Наконец-то.

Гасконец тщательно перетянул ладонь тканью, а вот конец импровизированного бинта никак не желал прятаться нужным образом: всё-таки, должно быть, он слишком устал. Чертыхаясь, Шарль неловко затягивал его левой рукой, однако повязка всё равно держалась слабо.

— Давай помогу, — услышал вдруг за спиной и, обернувшись, увидел Катрин. Она была в длинной исподней сорочке, плечи прикрывал платок. Волосы, освобождённые из-под чепца, рассыпались по плечам тёмной волной и придавали всему облику женщины какую-то особенную уютность и мягкость.

Шарль молча протянул ей руку, и Катрин в одно мгновение затянула повязку.

— Спасибо, — юноша улыбнулся невольно. — А почему ты не спишь?

— Вот, спустилась воды попить, — Катрин наполнила кружку и села напротив. Пригубила немного. — Когда кормишь, пить всё время хочется. Ну да откуда тебе это знать…

— Ниоткуда, — лейтенант положил подбородок на сцепленные руки, продолжая разглядывать её. — Но я… очень рад тебе, честно. Хотя никак не ожидал встретить здесь.

— А я думала, ты уже не вернёшься никогда. Ты так поспешно уехал… И я даже не поверила своим глазам, когда снова увидела тебя.

Я тоже не поверил, подумал молодой человек, однако вслух, разумеется, ничего подобного произносить не стал. А вместо этого взял обе руки Катрин в свои ладони и легонько сжал:

— Тогда… мне и впрямь нужно было уехать, как можно скорее. Хотя это ни в коей мере не оправдывает моего поступка.

Кормилица ничего не ответила, и тогда он предложил:

— Давай поднимемся ко мне и поговорим.

Лицо женщины вспыхнуло, а рот искривился язвительно, и Шарль добавил поспешно, понимая, как прозвучало его предложение:

— Не обижайся. Я только хочу поговорить. А кухня — не самое удачное место для этого.

Катрин продолжала молчать.

Если вначале, увидев своего бывшего возлюбленного, она искренне обрадовалась, то теперь её душу всколыхнула самая настоящая злость.

Впрочем, она сама не могла понять толком, что испытывает.

В своё время первая красавица Артаньяна по-настоящему любила младшего сына своего сеньора, потом просто симпатизировала, а прошлым летом ей показалось, что страсть между ними вспыхнула снова. И тем больнее было, когда он так скверно обошёлся с ней. Затем она вроде бы простила его и даже уверила себя, что разлюбила окончательно, а увидев несколько дней назад, поняла, что ошиблась опять.

Прошло несколько лет, и Шарль д’Артаньян окончательно возмужал. Ни во взгляде, ни в манере улыбаться не осталось ни малейшего намёка на того привлекательного юношу, каким Катрин помнила его.

Он похудел и поседел ещё больше, дышал тяжело, а глядел до того нехорошо и недобро, что даже мурашки ползли.

Когда он явился вдруг на днях в сопровождении братьев, она откровенно испугалась этой его жёлчной улыбки, а теперь вот его взгляд был совсем другим. Младший из д’Артаньянов смотрел почти, как прежде, и улыбался вовсе не зло, а просто устало и немного растерянно.

Катрин до ужаса захотелось протянуть руку и погладить его по впалой щеке, она сама не знала, как удержалась.

Женщина вдруг ясно представила себя его глазами.

Пусть он выглядит больным и преждевременно постаревшим, но при этом всё равно держится с тем неуловимым изяществом, какое было присуще ему всегда. И его улыбка по-прежнему осталась такой же обворожительной — ох, как же он всегда изумительно целовался…

А она… Толстая, расплывшаяся, после нескольких родов от тонкой талии, что так нравилась ему, не осталось и следа. Кормилица вдруг мучительно застеснялась и своей фигуры, и неубранных волос, и огрубевших от тяжёлой работы красных, распаренных рук.

Злость перемешалась в её душе с болью и невероятной обидой.

Зачем он зовёт её к себе?

Уж явно не затем, чтоб поцеловать.

А его извинения… к чему они? Всё равно случившегося не изменить.

Как не вернуть прежнюю юную красавицу и счастливого мальчишку-подростка, влюблённого в неё.

Катрин хотела было подняться и уйти, но в последний момент раздумала.

В конце концов, почему только она одна должна страдать, вспоминая прошлое?

…

Катрин поднялась, запахнула плотнее платок на груди:

— Хорошо. Возможно, ты прав, и нам действительно нужно поговорить.

Шарль взглянул пристально, удивлённый её тоном, однако ничего не сказал.

Должно быть, он всё-таки ошибся, и бывшая подружка до сих пор не простила его… хотя, в принципе, её можно понять.

Он пропустил женщину в комнату, поставил на стол свечу, которую прихватил из кухни. Хотел было по привычке забраться на подоконник, однако потом всё-таки уселся в кресло.

Катрин вообще осталась стоять.

— А ведь я никогда не была у тебя, — произнесла, оглядываясь. — Даже когда переехала сюда, отчего-то не решалась зайти. А вот и лютня… я помню, ты приносил её как-то в Артаньян… Играешь ещё?

— Наверное, — Шарль смотрел задумчиво. — Во всяком случае, пока я был в Париже, не играл ни разу. Как-то не было случая.

— Некогда или некому?

— И некогда, и некому, — он никак не отреагировал на её колкость. — Но хватит обо мне. Как ты, Катрин?

— Я? — она вроде бы даже удивилась. — У меня всё хорошо, ты же видишь. Кормилица — это ведь поважнее, чем простая крестьянка. Мишеля вот взяли помощником в кузню. Дети…

— Ну да, я помню. Уже двое.

— Трое, Шарль. Тот мальчик, которого ты видел на днях — мой третий сын.

— Третий? — переспросил юноша, и какая-то смутная догадка промелькнула у него.

Однако мысль, так и не успев сформироваться, пропала. А потому он всё-таки вернулся к изначальной теме разговора:

— Катрин, я хочу извиниться перед тобой. Потому что… я, конечно, мог бы сделать вид, что всё в прошлом… мог бы сказать, что тогда мне было ужасно паршиво… но дело, наверное, не в этом. Нет, мне действительно было паршиво, но ты-то была ни при чём. Я повёл себя тогда, как последний сукин сын… я просто отыгрался на тебе. Прости.

— Ну что ты, — она всё-таки протянула руку и коснулась кончиками пальцев его щеки. — Ты всегда был чересчур строг к себе. Я уже давно не сержусь на тебя. Тем более, та наша встреча… Благодаря тебе, у меня остался замечательный подарок.

— Что? — спросил Шарль и нахмурился удивлённо. — О чём ты?

Женщина молчала, только смотрела, всё так же непонятно усмехаясь.

— Нет, — сказал тогда молодой человек, припомнив разом все предыдущие реплики их разговора. — Нет, — повторил растерянно, — не может быть…

— Может, — сказала Катрин и взглянула с вызовом. — Ты уехал в сентябре, а он родился в мае следующего года. Посчитай.

— Зачем? — взгляд юноши стал ещё более растерянным. — Я верю.

И замолчал опять, потому что услышанное потрясло его до глубины души.

У него есть сын?

Немыслимо.

И тем не менее, бывшей подружке нет никакого смысла лгать.

Если бы она была заинтересована в ситуации, он узнал бы о существовании ребёнка ещё очень давно. А молчать столько времени… сколько сейчас малышу? Если он не ошибся, как раз около трёх лет.

Шарль попытался представить себе, как может выглядеть мальчик. Он плохо помнил себя в детстве — только то, что не ходил, а носился, как ураган, и что колени и ладони у него были вечно ободраны.

А вот внешне… Учитывая то, что они с Катрин оба темноволосы, ребёнок, наверняка, тоже должен быть смуглым черноглазым брюнетом.

Картинка получилась какой-то отвлечённой — возможно, оттого, что новость была уж слишком неожиданной.

Меньше всего он был готов представить себя отцом.

Шарль испугался, что испытает вполне закономерную досаду — потому что в этом случае просто перестал бы уважать себя, — однако неожиданно понял, что обрадовался.

По-настоящему, совершенно искренне и неудержимо.

Такое впечатление, что в его жизни появился новый смысл. Как будто теперь ему и впрямь было, ради чего жить.

Вдруг как-то особенно ярко представилось, как он мог бы взять сына на руки и ощутить… нет, не вес, потому что малыши в таком возрасте, должно быть, весят чуть больше пичуги… а ощутить тепло его хрупкого тельца и запах… совершенно необыкновенный запах, как пахнут только маленькие дети.

Шарль и сам не мог понять, откуда он взял все эти подробности — ведь ничьи младенцы никогда и близко не интересовали его, — а сам продолжал думать о том, что теперь можно будет возвращаться, пусть не к Жаку, но зато к собственному сыну. И наблюдать, как с каждым разом он всё больше растёт и меняется, и потихоньку учить его читать, фехтовать и ездить верхом…

Он заставил себя вернуться к реальности, взглянул на Катрин. Она ответила полным скрытого торжества взглядом: что, не ожидал? испугался?

— Как… его зовут? — спросил наконец, а женщина совершенно растерялась от его улыбки:

— Ожье. Ты не против? Прости, я не устояла перед искушением.

— Почему я должен быть против? — Шарль пожал плечами. — Просто это… слишком явно. А Мишель знает?

— Нет, — ответный взгляд Катрин опять стал язвительным. — Это всё, о чём ты хотел спросить?

— Ему ведь три или около того, верно? Он… остался в деревне с Мишелем, да? Я смогу увидеть его?

— Увидеть? — кормилица засмеялась зло. — Ты серьёзно?

— Да, — юноша никак не мог понять этих её интонаций. — Это… неожиданно, но я… ты очень порадовала меня, поверь. Жаль, я не знал раньше. Что-то не так?

А Катрин вдруг всхлипнула и отвернулась резко. Вцепилась зубами в кулак, потому отчаянно захотелось взвыть.

— Что такое? — Шарль поднялся поспешно и мягко обнял её за плечи, заставил обернуться. — Не плачь…

Однако плечи женщины продолжали вздрагивать, и тогда новая догадка осенила молодого человека.

Стало одуряющее холодно, а воздух вдруг перестал поступать в лёгкие. Ноги сделались ватными, а руки, обнимающие Катрин, наоборот — тяжёлыми, словно гири.

Они сами собой соскользнули с её плеч, Шарль отступил назад, а затем ещё, пока не наткнулся на стол.

— Нет, — сказал онемевшими губами. — Пожалуйста, скажи, что с ним всё в порядке…

— Не скажу! — Катрин отшатнулась резко и теперь уже зарыдала открыто. — Потому что с ним… не всё в порядке! Потому что его нет! Он умер… слышишь, умер от грудной простуды два года назад! А ведь ему тогда едва годик исполнился!

Юноша только вздохнул судорожно, и тогда она продолжила, намеренно желая причинить ему новую боль:

— Ну что, доволен? Всё, как прежде? Ты опять свободен! И нет больше никакой обузы, верно?

И осеклась, увидев его лицо.

— Помолчи, — сказал Шарль, вытирая мокрые глаза. — Пожалуйста, больше ни слова.

Катрин ошарашено смотрела на него. Она так ждала этого разговора, так часто представляла себе, как расскажет о сыне и увидит смятение на его лице. А вместе с ним — досаду и страх. Потому что разве мужчины, узнав о незапланированных отпрысках, реагируют иначе?

А сообщив о том, что их сын умер, отчаянно желала увидеть в глазах бывшего любовника если не радость, то уж точно невольное облегчение от того, что неожиданная проблема разрешилась сама собой, и нервничать по поводу нежеланного ребёнка уже нет нужды.

Увидеть и тогда с чистой совестью возненавидеть младшего из господских сыновей, навсегда излечившись от каких-либо чувств к нему.

Оказалось, она снова ошиблась. Вдвойне. Потому что Шарль д’Артаньян искренне обрадовался новости о сыне, а от её последних слов по-настоящему заплакал.

Эти слёзы ужасно напугали её.

Женщина так привыкла к его сдержанности, что теперь ей казалось просто невообразимым, что бывший возлюбленный способен на такое открытое проявление чувств. Ведь он даже на похоронах Жака, с которым так дружил, не проронил ни слезинки, а тут какой-то младенец… он и не видел его ни разу… неужели Шарль вовсе не такой холодный и бесчувственный, каким хочет казаться?

— Эй… — она осторожно коснулась его руки. — Прости. Наверное, я и впрямь слишком плохо думала о тебе.

Шарль только неопределённо пожал плечами: разве это важно? Резким движением ладони вытер остатки слёз. Хотел заговорить, но вышло не сразу. Горло сдавило, и юноша ещё долго боролся с приступом кашля.

— Как он выглядел? — спросил едва слышно. — Расскажи хоть что-нибудь. Пожалуйста.

— У него были твои глаза, — Катрин снова отчаянно захотелось плакать. — У меня был целый год счастья… потому что я смотрела на него и вспоминала тебя.

— Не надо, — Шарль до крови прикусил губу. — Я не заслуживаю… ни сына, ни такого отношения к себе…

Но женщина будто не слышала его — продолжила торопливо, уже будучи не в силах прервать свои горькие откровения:

— А потом он заболел. Я думала, это обычная простуда, но у него так быстро начался жар, что даже Роже… я говорю о старом лекаре… не сумел помочь. И Ожье просто сгорел… за одни только сутки. Отец Реми отпевал его… Ты знаешь, что у нас новый священник? Потому что отец Реми тоже умер, хотя… зачем тебе это… Сама не понимаю, зачем рассказываю о таком…

— Я не знал, — лейтенант потрогал осторожно языком прокушенную губу. — Пьер вообще не писал мне о подобных вещах.

— Не обижайся на него, — Катрин смотрела с печальной улыбкой. — Он же старший брат, вот и жалел тебя.

Шарль ничего не ответил, только привлёк её к себе. Поцеловал завившуюся в локон прядь на виске:

— Останься. Можешь?

— Наверное, — она так ждала этих слов, что даже не поверила в первый момент. — Детей я покормила… как раз перед нашим разговором… и до утра они будут спать. Они ведь уже не настолько маленькие, чтобы хотеть есть всю ночь. Да и мадам Анна, если что, всегда услышит. Твоему брату повезло с женой, это нечасто бывает.

Ну, хоть кому-то же должно везти в этой паршивой жизни, подумал Шарль, а потом задул свечу и вернулся к Катрин.

Катрин ушла уже под утро, но даже тогда Шарль не заснул.

Уселся на подоконнике, наблюдая, как поднимается солнце. Смотрел, как серое небо потихоньку окрашивается розовым золотом, слушал, как, просыпаясь, всё громче поют птицы, а двор и дом постепенно наполняются повседневным шумом.

А сам всё пытался представить себе, как мог выглядеть годовалый ребёнок, у которого были его глаза. Почему-то именно эта фраза запомнилась больше всего и не давала покоя.

Не получалось.

А вместо этого отчётливо виделся алтарь деревенской церкви и маленький гроб на нём. Крошечное пожелтевшее личико в ворохе погребальных кружев, тошнотворный запах ладана и блики многочисленных свечей.

Или гроб всё-таки должен быть закрытым?

Да, кажется так, если, конечно, он правильно помнит, как хоронили Жака.

Надо будет обязательно навестить его.

А заодно попытаться отыскать могилу сына.

Чтоб хоть какое-то более-менее реальное воспоминание осталось.

Чёрт, и как же всё-таки больно…

Ни в один из дней он не собирался к завтраку так продумано и тщательно. Выбрился начисто, долго плескал себе в лицо холодной водой, пока на щеках не появился румянец, а глаза не перестали быть отвратительно-красными. Поначалу привычно перевязал волосы, однако, подумав, распустил их обратно: а то уж как-то слишком аккуратно получается. Подозрительно.

Он как раз успел к началу. При его появлении в зале воцарилась тишина. Тут были все, и на этот раз даже Катрин. Она сидела возле Анны с Полем, держа на руках их малыша.

Пьер при виде младшего брата демонстративно отвернулся, мадам Жанна взволнованно всплеснула руками:

— Мальчик мой! Ну разве так можно?

Шарль улыбнулся, но не столько матери, сколько Катрин. Аккуратно, одними глазами, так, чтобы со стороны было не понять, кому предназначается эта улыбка.

Прошёл к своему месту. Мимоходом коснулся кончиками пальцев щеки маленького Ангеррана. Не потому что неожиданно полюбил племянника, просто вдруг показалось, что так он сможет хоть приблизительно ощутить, каким был его собственный сын.

А потом, изображая покаяние, склонил голову:

— Знаю, виноват, что не предупредил. Но я всего лишь ездил в гости к Нэнси и Бернару, а когда вернулся, вы все уже спали. Правда.

Сработало.

Домашние как-то сразу расслабились. С облегчением вздохнула мадам Жанна, впервые несмело улыбнулась невестка, а сам Поль, протянув руку, потрепал брата по плечу:

— Да ладно тебе! Просто мы как-то привыкли за это время, что ты из дому носа не кажешь, а тут раз — и пропал на весь день…

И только Катрин смотрела испуганно, потому что единственная догадалась, что кроется за этим его напускным спокойствием.

Ну и Пьер, конечно, продолжал угрюмо молчать. Правда, совсем по другой причине, а не оттого, что не поверил.

— Как дела у Нэнси? — спросила между тем сына г-жа д’Артаньян. — Как Бернар? Они ведь не ждали тебя совсем… должно быть, сильно удивились?

— Замужество явно пошло нашей сестрице на пользу, — Шарль положил на ломтик хлеба кусочек паштета и, несмотря на тошноту, героически отправил всё это в рот. — Да и Бернар выглядит на удивление счастливым.

— Ну, ему всегда нравилось быть под каблуком у жены, — вдруг хмыкнул Пьер. — А тебя, помнится, наоборот, дико раздражало, нет?

Лейтенант едва сдержался, чтобы не сказать в ответ какую-нибудь резкость. А потому ограничился тем, что лишь пожал плечами и, словно ни в чём не бывало, продолжил рассказ о своём визите в замок Бернара.

Подумал только про себя: погоди, братец, ты правильно решил, что совсем не знаешь меня. Ты хотел поговорить? Ну так скоро ты получишь такую возможность. Потому что у меня есть к тебе ряд очень интересных вопросов, на которые, хочешь не хочешь, а придётся ответить.

…

Правда, до самого конца завтрака он всё-таки сомневался, стоит ли затевать с Пьером разговор, который однозначно приведёт к очередной ссоре.

Но потом уловил несколько взглядов, которыми обменялась с его братом Катрин, и полностью утвердился в своём решении.

То подозрение, что мелькнуло у него ещё ночью, теперь переросло в окончательную уверенность.

Катрин так по-особенному сказала тогда, что старший брат пожалел его… одним словом, не оставалось никаких сомнений в том, что Пьер знал об их ребёнке. Знал и не написал. Ни слова, ни намёка, и теперь Шарлю, помимо всего прочего, было невероятно обидно, что его лишили целого года счастья, какое было у его бывшей подружки.

Как же ты мог, Пьер, думал молодой человек, самым жизнерадостным голосом расписывая подробности своей вчерашней поездки; как ты мог скрыть от меня известие о сыне и, тем более, о его смерти? Неужели ты думал, что узнать обо всём так, как узнал вчера я, будет правильней? А если бы Катрин вообще ничего не рассказала мне, ты тоже продолжал бы молчать?

Как ты мог…

Тем временем завтрак подошёл к концу. Первой залу оставила кормилица, унеся раскапризничавшегося Ангеррана, следом за ней поспешила Анна. Поль собрался в деревню, мадам Жанна ушла обсуждать с кухаркой детали предстоящего обеда.

Шарль и Пьер остались одни.

Д’Артаньян-старший, склонив голову, рассматривал младшего брата и кривился непонятно.

Лейтенант, которому уже не было нужды изображать хорошее настроение, со вздохом облегчения принялся тереть виски. После бессонной ночи голова болела немилосердно, а во рту прочно утвердилась резкая горечь, забить которую оказалось невозможно ни едой, ни вином.

— Так плохо? — спросил между тем Пьер, а Шарль поднялся:

— Идём, — сказал сухо. — Ты же хотел поговорить, верно?

— А, — сказал Пьер, — опять ругаться будем?

Юноша ничего не ответил, пошёл к лестнице, и старший брат был вынужден последовать за ним.

Однако Шарль повёл его не к себе в комнату, где после ночи с Катрин царил полнейший беспорядок, а в библиотеку.

Последний раз он был здесь, когда разговаривал с отцом и близнецами после дуэли. А теперь вот нет ни отца, ни Антуана… И Жака тоже нет, а он так и не увидел своего сына.

Должно быть, выражение лица всё-таки выдало его, потому что Пьер поспешно сказал:

— Я больше не хочу ссориться, слышишь?

— Ты знал? — спросил его тогда Шарль, а мужчина поначалу растерялся даже:

— О чём?

— Ты ни строчки не написал о том, что умерла Женни. Что больше нет отца Реми, — юноша говорил медленно, с трудом подбирая слова, потому что очень боялся сорваться. — О чём ещё ты умолчал?

— Ни о чём, — сказал Пьер, но уж слишком поспешно.

— Да неужели? — у Шарля от ярости даже губы побелели.

Д’Артаньян-старший не ответил. Он впервые видел брата в таком гневе. Конечно, они и раньше много спорили, ссорились не раз, но никогда ещё у него не было такого лица.

Почему-то подумал, что вот теперь отлично представляется, как мальчишка при своём невеликом росте и субтильном сложении может держать в подчинении роту из ста пятидесяти человек.

Однако помочь в данной ситуации эти размышления никак не могли, а потому Пьер постарался сосредоточиться. Тем более, разговор предстоял непростой, и мужчина ощутил, как в глубине души закипает глухое раздражение.

Вот ведь глупая баба, всё-таки разболтала…

Зачем? Что это уже изменит? И кому станет легче от подобного знания?

Быть может, одной Катрин, и то единственно в том случае, если кормилица решила отомстить своему бывшему кавалеру, что на неё абсолютно не похоже.

А он… он так хотел уберечь брата от этой новой боли, и всё зря. И дело даже не в том, что Шарль теперь злится на него, и, возможно, они уже никогда не будут по-настоящему друзьями, а в том, что Пьер, действуя из самых лучших побуждений, невольно усилил его страдания.

— А ты? — произнёс он вслух. — Ты о многом мне писал? Многим делился? Несколько лживых строчек о том, что у тебя всё в порядке! Нет, только не повторяй их вслух, потому что я, пожалуй, ещё начну сомневаться в твоих умственных способностях…

— Что? — в голосе лейтенанта послышалась открытая угроза. — Разве мы о письмах сейчас? Я спрашиваю… кто дал тебе право решать, о чём я должен знать, а о чём нет? И как ты посмел скрыть от меня, что у меня есть… что у меня был сын?

Никто, подумал Пьер; просто тебя пожалел, дурак ты этакий… но какой смысл объяснять, если мальчишка изначально не хочет слышать никаких объяснений?

Он снова подумал о том, что, возможно, никогда и не знал по-настоящему своего младшего брата. По крайней мере, тот ухитрялся каждый раз в корне ломать уже устоявшееся мнение о себе.

Так было в истории с Жаком, так было теперь.

Конечно, д’Артаньян-старший был уверен, что брат никогда не стал бы уклоняться от заботы о ребёнке, пусть даже совершенно незапланированном, но что он так обрадуется ему и, тем более, настолько болезненно воспримет известие о его смерти, даже предположить не мог.

— Лучше не молчи, — сказал между тем Шарль. — Для твоего же блага… лучше не молчи!

— А то что? — не выдержав, взорвался Пьер. — Что ты сделаешь? Пошлёшь меня ко всем чертям? Так мы с тобой и так… Сколько дней ты уже тут? Четыре? Пять? А ты хоть раз захотел нормально поговорить? Ты даже зануде Бернару уделил целый день, а меня кормишь сказками, будто у тебя всё хорошо! А ты хоть раз спросил… каково мне было… этих четыре года… без тебя?

— Я спросил, — ярость в глазах юноши мгновенно потухла. — Как только мы встретились…

Он замолчал, прикусив по привычке губу, и тут же чертыхнулся тихонько от боли. Походил по комнате, провёл пальцем по корешкам книг. Ещё раз представил себя с братом со стороны: что же он делает? Разве он забыл, как говорил когда-то, что после истории с Жаком простит ему всё? Он стольким обязан Пьеру, а вместо этого…

А когда Шарль обернулся, его лицо больше не было ни удивлённым, ни злым.

— Так, — сказал и улыбнулся вдруг, — давай-ка всё сначала.

С минуту Пьер молчал, разглядывая его, а потом наклонил голову в знак согласия:

— Ну давай. Кто первый?

— Я, наверное, — лейтенант присел на краешек стола, снова принялся тереть переносицу и виски. — Я… очень ждал этой поездки, дружище. Просто не сумел… перестроиться, что ли? Знаешь, поначалу… когда я только приехал в Париж, мне очень не хватало тебя. Мне было так плохо… что Жак умер, а тебя рядом нет, но потом я привык… потому что служба и мои душевные метания — вещи абсолютно несовместимые.

— Почему ты не писал об этом? Ни строчки?

— По той же причине, что и ты.

— Не держи на меня зла, слышишь? — Пьер вздохнул. — Просто… я не знал, как написать… о таком. Да и к тому же… я сам узнал о мальчике только за день до его смерти.

— То есть? — вот теперь Шарль растерялся по-настоящему. — Я думал, ты знал, что у меня родился сын.

— Нет, — его брат покачал головой. — Естественно, я знал, что у Катрин есть ещё один ребёнок, потому что не раз заходил к ним… то есть к Мишелю… в связи с работой в кузне. И я видел мальчишку, но что он — твой сын, узнал уже после… всего. Видимо, Катрин было слишком тяжело, ей нужно было хоть с кем-то поделиться своим горем. Вот она и прибежала ко мне.

— Я думал, ты знал. Поэтому и разозлился так. Ведь у меня целый год был сын, а я даже не подозревал об этом.

— Нет. Катрин пришла сюда, когда он заболел. На неё было невозможно смотреть. Она рассказала, что это… твой сын и просила помочь разыскать старшего Роже, потому что Жан никак не мог сбить малышу жар. А Никола, как на грех, уехал в Люпиак и когда вернулся, было уже поздно. Поэтому, как только представился случай, я забрал её сюда. Чтобы хоть как-то вернуть долг, понимаешь? А вовсе не для того, чтобы полюбоваться твоей растерянной физиономией, как ты решил.

— Так Поль тоже знает?

— Нет. Он видит в Катрин просто твою бывшую подружку, ну и, видимо, считает забавным, что вы вот так неожиданно опять встретились, — Пьер помолчал и закончил с усмешкой:

— Видишь, я прямо кладезь твоих секретов.

— У меня больше нет… никаких секретов, — Шарль ответил бледной улыбкой. — Брат… пусть ты не знал, что он — мой… но ты ведь видел его? Как он выглядел?

— Мальчишка как мальчишка, — Пьер замялся. — Смуглый, тёмные волосы… Да разве я приглядывался? Я ведь к Мишелю приходил, а его видел исключительно мельком. Я же не знал… что это — мой племянник.

— Катрин сказала, у него были мои глаза, — задумчиво произнёс молодой человек. — И я всё пытаюсь представить себе, как он выглядел.

— Помню только, он совсем не капризничал, — д’Артаньян-старший вздохнул. — Всё время лепетал что-то. Такой улыбчивый малыш…

— Не надо, — быстро сказал Шарль, чувствуя, как на глаза снова наворачиваются предательские слёзы. — Может быть, ты был прав, что не писал ни о чём…

— Слушай, — осторожно спросил тогда Пьер, — ты ведь никогда не интересовался детьми. Ты и вправду обрадовался?

— Да, — юноша усмехнулся криво. — Я, конечно, порой веду себя, как бесчувственная эгоистичная скотина… а может, и вправду являюсь таковой… но я очень обрадовался. Хотя, как выяснилось, зря.

— Ну вот, — старший брат помрачнел. — И как ты хотел, чтоб я написал тебе о подобном? Если бы ребёнок был жив, и я знал об этом, я обязательно сообщил бы тебе о нём, поверь. Потому что знаю, что ты вовсе не бесчувственная скотина. А так… Я подумал: быть может, это и к лучшему? Пусть всё останется в тайне, раз мальчика всё равно больше нет. Достаточно того, что ты винишь себя в смерти своего приятеля.

И отца, добавил мысленно Шарль. А теперь вот ещё и сын… как же стремительно растёт страшный список дорогих ему мертвецов…

— Я хочу, чтобы ты сходил со мной на кладбище, — попросил он. — А то я, наверное, и не найду уже… ведь столько времени прошло… И потом… если честно, я просто боюсь идти туда сам.

— Ляг, отоспись для начала, — и брат, как встарь, обнял его за плечи. — Ты ужасно выглядишь. Как, кстати, рука?

— Лучше, — юноша прислонился к нему и с облегчением прикрыл глаза. — Можно даже сказать, практически зажила. Одним словом, мне снова повезло. Потому что запросто мог бы калекой остаться.

— И чем ты думал, когда хватался ладонью за лезвие? Пусть бы эти кретины, что устроили поединок, сели в тюрьму… да даже пусть поубивали бы друг друга… разве ты можешь отвечать за всех?

— За всех — конечно, нет. Но за солдат своей роты… я не могу по-другому, понимаешь? Тем более, один из них сознательно пошёл на риск, потому что оскорбили меня. По крайней мере, так ему показалось…

— Понятно, — сказал Пьер, безошибочно уловив, как изменился голос брата. — А вот теперь поподробнее. Кто он?

— Нет, — возразил Шарль, стараясь, чтобы его слова прозвучали как можно естественней, — это совсем не то, о чём ты думаешь.

— Ну, я, пожалуй, ещё ни о чём не думаю. Пока я просто жду твоего рассказа. Принести вина?

— Не стоит, — юноша покачал головой. Подумал только, насколько легко ему стало вдруг говорить со старшим братом, хотя тема беседы ничуть не располагает к этому. Потому что он даже сам себе ещё не рискнул признаться, что значит для него Жак д’Эстурвиль. — Нет, — повторил с улыбкой. — Потому что если я после сегодняшней ночи ещё и выпью вина, то, боюсь, просто свалюсь. И тогда вообще не сумею тебе ничего рассказать.

— А ещё говорят, «пьёт как мушкетёр», — фыркнул Пьер, но потом стал серьёзным. — А ты и вправду хочешь рассказать?

— А тебе не смущает, что я буду рассказывать о… в общем, вовсе не о любви к белошвейке? — младший брат смотрел вроде бы насмешливо, но Пьер явственно ощутил, насколько важен для него ответ. — Помнишь, как ты взбесился, когда узнал о Жаке? Я думал тогда, что мы с тобой впервые всерьёз подерёмся.

— Ничуть, — д’Артаньян-старший шутливо взлохматил ему волосы. — Ты же знаешь, что для меня главное, чтоб ты был счастлив. А ты… когда ты приехал… ты знаешь, что крайне паршиво выглядишь? И если благодаря мне тебе станет легче…

— Напрашиваешься на комплимент? Я не знаю, хочу ли говорить. Может быть. Хотя бы потому, что я… наверное, я запутался, и хочу, чтобы ты помог мне разобраться.

— Ладно, не тяни. Рассказывай, что это за парень, из-за которого ты едва не остался без руки.

— Не из-за него. Я попытался бы остановить дуэль в любом случае. Я же уже объяснял: за подобное можно угодить на эшафот.

— Да-да, конечно, так я и поверил… ладно, молчу!

— Вот и молчи, а то не расскажу ничего! — молодой человек шутливо пихнул брата в плечо. — Слушай… всё-таки принеси вина. А то у меня мысли в разные стороны разбегаются.

— Сейчас, — Пьер поспешно поднялся. — Я скоро.

Он действительно вернулся очень быстро — показалось, что прошло всего несколько минут.

Однако зайдя в библиотеку, понял, что его любопытство, по крайней мере, сегодня, так и останется неудовлетворённым.

Потому что пока его не было, младший брат успел пристроиться в уголке небольшого диванчика, стоящего у окна, и уснуть.

Проснувшись, Шарль с удивлением обнаружил, что находится не в библиотеке, а у себя в комнате.

Он совершенно не помнил, как оказался здесь, но с удовольствием ощутил, что достаточно отдохнул. Голова была ясной, и сердце больше не щемило. По крайней мере, пока.

Несколько минут юноша с подозрением прислушивался к себе, а потом открыл глаза.

— Привет, — сказал Пьер, появляясь в поле зрения. — Ты как?

— Привет, — Шарль сел и, щурясь от солнца, улыбнулся брату. — Нормально. Слушай, а как я сюда попал?

— Как, как, — фыркнул тот, — я тебя сюда отнёс. На руках. Решил, что диванчик в библиотеке — не самое подходящее место для сна.

— На руках? Как это?

— Обыкновенно, — д’Артаньян-старший улыбнулся. — У тебя ведь только должность важная, а сам ты… ты же весишь, как воробей.

— Гм, — пробормотал молодой человек, — вот, ей-богу, не помню ничего…

— Слушай, — его брат между тем оглянулся, — ну и разгром у тебя! Сроду такого не видел! — тут он нагнулся и подобрал забытый Катрин платок. — А это что? А точнее, чьё?

— Что… чьё… — Шарль скривился досадливо. — Как будто не знаешь.

— А… — Пьер сконфуженно взглянул на него. — Что-то я ничего не понимаю.

— Да что тут непонятного, — юноша вздохнул. — Ну не мог я вот так просто отпустить её… после всего, что узнал. Не всё же тебе одному расплачиваться по моим долгам.

— Она ведь до сих пор любит тебя, знаешь?

— Не надо, — лейтенант забрал у брата платок и засунул его под подушку. — Я ничего не могу дать ей. Даже сына… А ты знал, что она назвала его моим именем?

— Да, — сказал Пьер, а Шарль молчал долго и лишь потом произнёс едва слышно:

— Когда погиб Жак, я был уверен, что это — самое страшное, что могло произойти со мной. А оказалось… Хотя, с другой стороны, какой из меня отец? Я — в Париже, он — здесь… был бы… Ладно, к чему всё это?

Он снова замолчал, отвернулся.

— Малыш, — рискнул спросить тогда д’Артаньян-старший, — неужели ты и вправду… я не спрашиваю о ребёнке, это другое… неужели ты и вправду по-настоящему любил только Жака?

— Да, — его брат смотрел без тени усмешки. — Такой вот я засранец.

— А… этот парень? Который остался в Париже?

— Д’Эстурвиль? — Шарль так растерялся, что даже ответил. — Нет, что ты! Я не знаю…

— Д’Эстурвиль? — теперь уже пришёл черёд удивляться Пьеру. — Это же вроде бы… твой учитель фехтования из Лиона?

— Ой, — юноша фыркнул смешно, — я же так и не объяснил тебе ничего… Конечно, это не мой учитель. Это его племянник.

— Ух, ты! — не удержался д’Артаньян-старший и едва увернулся от полетевшей в него подушки. — Ладно, молчу! И обещаю: больше никаких комментариев. Рассказывай.

— Что рассказывать, — лейтенант вздохнул. — Всё предельно просто… да нет, что я вру… Эта история тянется уже несколько месяцев, и я так запутался… не знаю даже, что и думать.

— Вина принести? Или, быть может, поешь, а тогда съездим, прогуляемся?

— Нет, я вообще не хочу никуда выходить. На душе… погано так… а вот вина, конечно, принеси.

Пока Пьер ходил за вином, юноша успел не только умыться, но и привести в порядок комнату.

Подумал, что надо будет вернуть Катрин платок, да и вообще на этот раз попрощаться по-человечески, потому что теперь их связывает не пропитанный обидой старый роман, а память о маленьком мальчике, похороненном на артаньяновском кладбище.

От этих мыслей сердце заныло опять, а потому Пьер, вернувшись с бутылкой вина и нехитрой снедью, застал брата в довольно хмуром расположении духа.

Он безошибочно уловил это, но теперь уже не стал осторожничать.

— Ну, не надо так, — подошёл и неловко погладил Шарля по голове и плечам. — Держись, малыш, слышишь? Что уж теперь…

— Слышу, — молодой человек ещё с минуту позволил брату обнимать себя, а потом отстранился со вздохом. — Сходим вечером… в Артаньян, хорошо? Потому что мне ведь завтра уезжать уже.

— Как? Я думал, ты хоть дней десять побудешь!

— Нет, не могу, — Шарль откупорил бутылку и разлил по кубкам вино. — Дорога занимает слишком много времени, а я не могу позволить себе превысить отпуск. Тем более, когда вот-вот начнётся война. Да ты же знаешь.

— Я знаю только то, что мы с тобой практически не поговорили, — возразил Пьер с кривой улыбкой. — И неизвестно, когда я увижу тебя опять. И вообще… увижу ли.

— Брось, — лейтенант взглянул на брата с удивлением. — Со мной всё будет в порядке. Пьер, я… я не заслуживаю… Но я очень ценю то, как ты относишься ко мне. И я даже буду не против, если ты проводишь меня… хотя бы до того же Тарба.

— Ловлю на слове, — Пьер залпом опрокинул кубок с вином и закашлялся. — Твою мать…

Шарль осторожно постучал его по спине, а когда Пьеру стало легче, уселся в кресло и безо всякого вступления начал рассказывать о Жаке д’Эстурвиле.

…

Правда, рассказ получился на удивление коротким, путанным и каким-то корявым.

Возможно, оттого, что Шарль поделился далеко не всеми подробностями, а может, потому что действительно не определился в своём отношении к кадету.

Как хорошо, что я всё-таки заставил его выговориться, думал между тем Пьер, глядя, как по мере рассказа бледные щёки брата покрываются румянцем: возможно, хоть это отвлечёт парнишку от мыслей о ребёнке. И всё-таки уточнил недоверчиво:

— Так значит, тоже Жак. И что, настолько похож?

— Да. Только волосы не рыжие, а просто светлые. Ну и… чуть повыше. Но дело даже не в этом. Он улыбается так же, глаза щурит… И держится с таким спокойным достоинством… как будто это действительно мой Жак, только со шпагой и в одежде дворянина.

Шарль вздохнул, налил себе ещё вина.

— Я поначалу… даже смотреть на него не мог. Это так мучительно было… Я ведь только-только начал привыкать, что моего друга нет, а тут… Я даже тренировки и проверки на какое-то время отменил, чтобы только не видеть его лишний раз. И я так злился… понимал, конечно, что парень не виноват, что это просто совпадение… но отвлечённо понимать — это одно, а каждый раз видеть — совсем другое. Я всё время говорил себе: это не мой Жак, это другой… ничего общего… но помогало слабо.

— А… кадет? Его не удивляло такое твоё отношение?

— Какое «такое»? Мы общались исключительно официально, и я старался изо всех сил, чтобы ни словом, ни взглядом не выдать, о чём думаю, когда вижу его.

Шарль отщипнул от краюхи хлеба кусочек и принялся мять его в пальцах.

— Хотя… наверное, я всё-таки ошибаюсь. Конечно, он ждал, что в память о дяде его примут куда более радушно, и это было бы естественно. А я не то что о дяде не спросил, даже разговаривать не стал. Радует только то, что если вначале он и удивлялся, то потом его быстро просветили, что от такого сволочного командира, как я, человеческого отношения ждать не приходится.

— Не понял, — удивился Пьер. — Мне кажется, ты должен быть хорошим командиром. Ты никогда не писал, что солдаты…

— Недолюбливают. Даже побаиваются, — молодой человек скривил губы. — Потому что я без конца извожу их тренировками. Придираюсь. Наказываю за малейшую небрежность в обращении с оружием. Не выношу дуэлей… это ты знаешь, отчего, а для них просто дикость какая-то. Я не нуждаюсь в друзьях-приятелях, терпеть не могу, когда ко мне лезут в душу… да ещё и седина эта дурацкая…

— Могу только представить, какие байки о тебе ходят! — фыркнул в ответ старший брат. — Но они — дураки все… просто не знают тебя.

— Ну, мне от этого, как говорится, ни тепло, ни холодно, — Шарль пожал плечами. — Пусть болтают — так даже удобней. Но вот д’Эстурвиль… то ли он не поверил этим россказням, то ли наоборот, чересчур заинтересовался, но однажды… одним словом, он заявил, что хочет узнать меня поближе.

— Какой проницательный молодой человек, — хмыкнул Пьер. — Он не сказал, зачем ему это? Тем более, если ты изначально ясно дал понять, что не хочешь общаться?

— Не знаю, он не объяснил. До этого я думал, что он… вообще никак не относится ко мне. Ну разве что обижается за хамский приём. И после… д’Эстурвиль несколько раз пытался поговорить, но я не позволял. Обрывал его, причём достаточно грубо — уж не знаю, зачем он терпел подобное отношение…

— Как, зачем? Может, боялся, что ты вышвырнешь его из роты, если он взбунтуется. А может… — д’Артаньян-старший помолчал, подыскивая слова. — А тебе не приходило в голову, что ты понравился ему? Просто он сам ещё не понял этого?

— Нет, что ты! — юноша засмеялся даже. — Мой воспитанник… я знаю абсолютно точно, что он — самый обычный парень, и ему нравятся женщины.

— Ну, тебе же тоже нравятся женщины, — совершенно резонно возразил Пьер. — Ты не помнишь, как объяснял мне, что дело в конкретном человеке, а не в том, мужчина это или женщина?

— Так это для меня. А он… с какой стати я должен был понравиться ему, если постоянно вёл себя, как последняя сволочь?

— Возможно, оттого, что понял, каков ты на самом деле.

— Так я и в самом деле… Пьер, ты же знаешь, как со мной тяжело, какой у меня характер… — Шарль растерянно развёл руками. — Ладно, со мной всё понятно: я невольно ищу общества своего протеже, потому что он напоминает мне о Жаке. Но д’Эстурвиль… что такого в моём паскудном характере могло понравиться ему, что он… это ведь он сделал первый шаг. Сказал, что хочет узнать меня поближе, и… поцеловал меня.

— Вот как чувствовал, что ты чего-то недоговариваешь, — Пьер принялся открывать следующую бутылку. — И… чем закончилось ваше выяснение отношений?

Лейтенант долго молчал, размышляя, следует ли рассказывать о том, как он обошёлся с племянником своего учителя. Но потом всё-таки решил не увиливать от ответа: брат обязательно поймёт, если он сейчас начнёт сочинять на ходу.

— Скверно закончилось, — произнёс наконец. — Он поцеловал меня… наверное, и сам не понимал, что происходит… а я воспользовался этим, причём в самой грубой форме. Потому что впервые за все эти годы мне по-настоящему захотелось быть… с мужчиной… и потому что он так похож на Жака… как будто Жак не погиб… Но потом… потом мне показалось, что я предал своего друга: продолжаю любить его, а переспал с другим… понимаешь?

— Да, — ответил д’Артаньян-старший и покраснел невольно. — По крайней мере, теперь я понимаю тебя куда лучше, чем несколько лет назад. Хотя парню могу только посочувствовать. Ему несладко придётся, если он захочет и дальше продолжить общение с тобой. И, насколько я понимаю, вы так и не объяснились после всего?

— Нет, — Шарль вздохнул. — Мало того, что после всего мы едва не подрались, и я выставил его из дому самым бесцеремонным образом… так ещё и потом, когда я всё-таки решился поговорить, мы разминулись. Д’Эстурвиля с отрядом других мушкетёров отправили на учения под Париж, а я вот уехал сюда…

— Я думаю, если бы тебе было, что сказать ему, ты бы разыскал его и вне столицы, правда?

Его младший брат молчал, и тогда Пьер спросил осторожно:

— Малыш, а если честно… он нравится тебе? Или он нужен тебе только потому, что ты видишь в нём исключительно своего приятеля?

— Вот это я и имел в виду, когда говорил, что запутался, — юноша, сняв кольцо, стал задумчиво вертеть его в пальцах. — Потому что вначале именно так и было. Я совершенно определённо знаю, что вначале… хотел этого мальчишку именно потому, что он напоминал мне Жака. Не оттого, что мне не с кем было развлечься подобным образом, а потому, что так я хоть на мгновение мог представить себе, будто мой друг жив. Затем я вдруг понял, что начал путать их. Я разговаривал с д’Эстурвилем, а мне казалось, что это — мой Жак. А возвращаясь к действительности, понимал, что моего друга нет, но вот с этим парнем общаться так же здорово… А теперь я и подавно не знаю. Я всё чаще думаю о нём не как о двойнике Жака, а как об отдельном человеке. И то, что я вижу, мне положительно по душе.

— И что ты видишь? Кстати, братец, поешь хоть чуть-чуть. А то вино на пустой желудок — вовсе не здорово. Давай, ешь и рассказывай. Характер у г-на д’Эстурвиля-младшего, я так понимаю — тоже не сахар?

— Нет, почему? — лейтенант улыбнулся невольно. — Может, меня как раз притягивают противоположности…

— Ага, оттого он и полез участвовать в дуэли, несмотря на все запреты… Что ты с ним сделал после этого, кстати говоря?

— Отправил под арест на неделю, — Шарль отрезал себе кусочек сыра, такой же ломтик протянул брату. — Остальных свидетелей этого безобразия заставил молчать. Тревиля и кардинала убедил, надеюсь, что это было исключительно дурачество со скуки. Но нервов эта история мне испортила немало.

— Ты испугался за него?

— Да, очень. Я вдруг подумал, что не могу себе позволить потерять… ещё и этого Жака, — юноша запнулся, а потом взглянул с удивлением на собеседника. — Чёрт, веришь, я даже как-то забыл об этих своих мыслях…

— Вот ты и ответил на свой вопрос, — брат потрепал его по голове. — Он значит для тебя куда больше, чем простое напоминание о прошлом. А что, кстати, тебе нравится в его характере? Я так и не услышал.

— Честность. А ещё — упрямство, — Шарль улыбнулся невольно. — Поначалу мне казалось, что он самый обычный… полная посредственность, по какому-то нелепому недоразумению так похожая на моего Жака… и это страшно бесило меня. Но затем мы стали потихоньку общаться… потому что уж совсем избегать его не получалось никак… и я вдруг увидел, что у него есть характер, будто внутренний стержень. А ещё, повторюсь, с ним удивительно легко говорить. Вот как с тобой. Знаешь, почему я целый день провёл в гостях у Бернара?

— Знаю, — Пьер смотрел вроде бы насмешливо, а на самом деле — с затаённой грустью. — Потому что Бернар не видит дальше собственного носа. И ты мог наврать ему с три короба, не боясь, что тебя уличат во лжи. А я, уж прости, вижу тебя насквозь. Поэтому нашему драгоценному Бернару однозначно проигрываю.

— Да ладно тебе! Просто с Бернаром и остальными приятелями мне легко, оттого что они ни черта не знают обо мне. Хотя со временем такое бесконечное враньё начинает ужасно утомлять. С тобой — наоборот, просто: ведь тебе не надо лгать, но и объяснять тебе тоже ничего не надо. Вот и Жак… который д’Эстурвиль… как-то удивительно чувствует, когда я искренен, а когда, как ты говоришь, вру с три короба. Но это, как ни странно, ничуть не раздражает меня. Может, это потому, что я… впервые за последние годы мне захотелось по-настоящему довериться кому-то.

А может, потому, что ты снова влюбился, подумал Пьер, но вслух спросил о другом:

— Шарль, а как в Париже смотрят на… подобные вещи?

— По-разному, — юноша улыбнулся криво. — При дворе — сквозь пальцы, хотя и не одобряют. В армии — резко отрицательно. Поэтому, как ты понимаешь, мне тем более не хотелось бы портить жизнь и карьеру д’Эстурвиля. Особенно если он не готов к отношениям подобного рода или вообще решит, что всё произошедшее — ошибка.

— А тебе чего хотелось бы? Чтобы расценил как ошибку или чтобы всё-таки ответил взаимностью?

— Ну а ты как думаешь? — Шарль вздохнул. — Я так устал быть один… и постоянно притворяться. А тебя рядом нет, и письма приходят так редко… И я так привык держать при себе все мысли и чувства, что даже с тобой, как видишь, поначалу не мог нормально общаться. Прости.

— Ну, немного времени у нас с тобой есть, — сердце Пьера почему-то сжалось мучительно от этих слов. — Да и я ведь обижался на тебя вовсе не потому, что считал, будто тебе плевать на нас всех. Просто когда ты только приехал, я сразу понял: тебя что-то мучает. Что-то не так, и дело даже не в раненной руке или недавней болезни… или в том, что ты вернулся туда, где всё напоминает о Жаке…

— Не надо, — прервал его лейтенант. — Твоя проницательность меня просто пугает! А… откуда ты узнал о болезни?

— Во-первых, твоё последнее письмо пришло слишком поздно, несмотря на то, что ты передал его со специальной рассылкой. А ты никогда раньше не запаздывал с ответом, только однажды, несколько лет тому, когда тяжело заболел. А во-вторых, ты ужасно дышишь — неужели не слышишь? Ты бы сходил к старому Роже, а?

— Не знаю, — молодому человеку отчего-то вспомнилось, как лекарь не успел к его умирающему сыну; сделалось ужасно неприятно. — Не знаю. Может быть, перед самым отъездом. Пока я хочу сходить на кладбище, и только.

— Как скажешь, — Пьер поднялся, принялся собирать остатки импровизированного завтрака. — Тогда отдыхай, а ближе к вечеру сходим в Артаньян. Кстати, можно ещё один вопрос? Допустим, ты вернёшься в Париж, поговоришь со своим д’Эстурвилем, и всё будет так, как тебе хочется. А как же твоя подружка? Которая белошвейка и вполне приличная девушка?

— Не знаю, — совершенно серьёзно ответил Шарль. — Если честно, я вообще забыл о ней. Да и потом, с чего ты взял, что у меня с д’Эстурвилем что-то выйдет? Я, конечно, очень поверхностно знаю его, но мне кажется, что на быстрое выяснение отношений даже нечего надеяться.

— А ты поцелуй его, — сказал тогда д’Артаньян-старший. — Это будет самым лучшим объяснением… да что мне, ещё учить тебя?

— Нет уж, благодарю покорно, г-н великий советчик! — и молодой человек со смехом запустил в Пьера подушкой. — Ф-фух, ну наконец-то попал!

Наконец-то я вижу настоящую улыбку, подумал тот, отправляя подушку в обратный полёт.

И мне по-настоящему тепло от мысли, что я смог хоть немного помочь тебе, брат.

На кладбище всё было по-прежнему. Те же кресты, те же холмики вместо старых могил. Так же сладко пахло нагретой землёй, а из-под ног вспархивали многочисленные бабочки и кузнечики.

Только вот заросли сорняков, к концу лета обычно стоявшие кое-где сплошной стеной, полностью скрывая некоторые могилы, пока ещё были совсем негустыми. И листья на них ещё не были покрыты пылью, а были нежными, свежими и ярко-зелёными.

Одуванчики уже отцветали, и теперь в воздухе то и дело проносились белые парашютики семян.

Братья прошли околицей Артаньяна, не заходя в саму деревню.

В какой-то момент Пьер решил, что брат всё-таки захочет увидеть дом Жака, однако Шарль решительно пропустил нужную улочку.

— Нет, — покачал головой, словно угадав его мысли. — Мне вполне хватило кузни.

— Ты был в кузне? Когда?

— Как только приехал. Ещё по дороге в замок, — молодой человек усмехнулся невесело. — Решил проверить, насколько могу справиться с воспоминаниями, — и, предваряя следующий вопрос, добавил:

— Ни черта у меня не получается, Пьер. Вообще.

— Что ты имеешь в виду? — тот замедлил шаг. — Разве ты хочешь забыть своего друга и всё, что с ним связано?

— Нет, — Шарль замотал головой, в какой-то момент снова став похожим на подростка. — Просто хочу, чтоб не было так больно.

— А этого не произойдёт никогда, — возразил д’Артаньян-старший. — Может, я, конечно, сейчас банальность скажу… а может, я и не прав вовсе… Но знаешь, время не лечит. Пока будешь продолжать любить, будешь мучиться.

— Ну спасибо, — юноша закашлялся даже. — Как-то я не ждал от тебя такого ответа…

— Я же писал, что становлюсь старым занудным ворчуном, — Пьер снова ускорил шаг. — А если серьёзно, то мне кажется, что утешительная фраза насчёт времени — не для твоего случая. И не в твоём характере.

— Замечательно. Но Пьер… — Шарль остановился опять. — Как же тогда… разве можно продолжать любить одного, а думать о другом?

— Ну, тебе виднее. Хотя… ведь нашего кузнеца давно нет. Поэтому, думая об этом своём кадете, ты уж никак не предаёшь память о Жаке, — а потом Пьер положил брату руки на плечи, сжал легонько. — Малыш… отпусти его, слышишь? Я ведь писал тебе… где бы ни была его душа, но он ведь знает… обо всех твоих мыслях и чувствах. Ты думаешь, он хотел бы, чтоб ты мучился так?

С минуту лейтенант молчал, глядя на виднеющуюся уже ограду сельского кладбища, и всё-таки упрямо качнул головой:

— Идём. Не хочу, чтобы нас видел кто-нибудь из деревенских.

— Ты так и не простил им той глупой фразы, да?

— Нет, дело не в этом, — но затем юноша усмехнулся криво:

— Чёрт, зачем я лгу… Видишь, какой я злопамятный! А ты ещё удивляешься, почему меня не любят подчинённые.

— Да если уж совсем честно, то и не удивляюсь вовсе, — хмыкнул Пьер, сворачивая на нужную тропинку. — Потому что характер у тебя действительно скверный. Но вот что удивительно: тех, кому ты позволяешь узнать тебя по-настоящему, уже не испугать никакими трудностями общения.

— Не надо, — оборвал его Шарль. — Я не хочу сейчас о д’Эстурвиле.

— Так я не о лионце твоём вовсе, — возразил ему д’Артаньян-старший. — Точнее, не только о нём. А о себе. И о Жаке. Ну вот, мы почти пришли.

Пьер остановился, пропуская брата вперёд, а сам отошёл за поворот, чтобы не мешать.

…

Юноша сделал несколько осторожных шагов и увидел надгробие с крестом из тёмного камня.

И место, и сама могила показались ему абсолютно незнакомыми — протянув руку, Шарль коснулся кончиками пальцев надписи: «Жак Морель. 1602–1624».

Конечно, когда он был здесь прошлый раз, могила была свежей, а крест — временным, деревянным. И лейтенант, помнится, ободрал себе о занозистую древесину ладонь, когда бил в отчаянии по перекладине, будучи не в силах смириться с гибелью друга.

А сейчас поверхность креста была такой же тёплой, но уже гладкой — да, Пьер и впрямь постарался на славу: крест и могильная плита были не из обычного серого известняка, как остальные надгробия, да и его просьбу о надписи выполнил в точности.

Но легче от этого не стало. Прикусив многострадальную губу и даже не чувствуя, как по подбородку катятся алые капли, Шарль медленно водил кончиками пальцев по поверхности креста, и ему всё казалось, будто Жак умер только вчера.

Так же болело сердце, и саднила ладонь, а мысли сбились в тяжёлый мутный комок.

Юноша всё гладил тёплый камень, а сам думал о том, что, отправляясь на родину, он, в первую очередь, ждал встречи с другом, а теперь вот даже не знает, о чём ему рассказать.

Что невыносимо скучает?

Что до сих пор помнит в мельчайших деталях каждую их встречу, а особенно — те страшные последние мгновения, когда Жак умирал у него на руках, а он ничем не мог помочь ему?

Что продолжает любить?

Что до невозможного мучается чувством вины?

Но если Пьер прав, Жак, наверняка, и так знает.

Однако спокойней ли его душе от этого знания?

Если да, тогда и Шарлю, возможно, было бы хоть немного легче от мысли, что он, пусть в малой степени, но вернул своему другу долг, а если нет?

— Привет, — одними только губами прошептал молодой человек. — Прости, но я… не знаю, что сказать. Мне по-прежнему плохо без тебя, дружище. Да что там, я до сих пор не поверил до конца, что тебя больше нет. Я постоянно разговариваю с тобой, но при этом даже не знаю, слышишь ли ты меня. Ты бы… хоть раз… подал хоть какой-нибудь знак, а?

Он помолчал и закончил со вздохом:

— Пьер говорит, что я должен отпустить тебя. Что ты никогда не жалел, закрыв меня собой в той стычке, и что мои терзания тебе вряд ли по душе… Но что же делать, если я… если я сам не могу простить себя?

Он постоял ещё несколько минут, разглядывая не столько само надгробие, сколько ярко-синее небо с жёлтым пятном солнца на нём.

Подумал с кривой усмешкой, что россказни о том, как горе со временем превращается в лёгкую дымку грусти — сплошное враньё. Что в августе исполнится четыре года со дня Жаковой смерти, а его душа исходит кровью так, будто это случилось только вчера.

Снова сказал себе, что вот под этой самой каменной плитой лежит человек, которого он любит до сих пор. Человек… а точнее, уже, наверное, только кости в истлевшей одежде. Вот интересно, в течение какого времени тело покойника истлевает до конца, до этих самых белых, словно отполированных невидимым мастером костей?

На этот раз воображение сыграло с ним скверную шутку — на негнущихся ногах юноша вернулся к брату, а Пьер только выругался про себя, глядя на его перекошенное лицо.

— Всё хорошо, — быстро произнёс Шарль прежде, чем тот успел что-либо произнести. — Идём отсюда.

— Погоди, — брат протянул ему платок, — возьми, вот. А то у тебя весь подбородок в крови.

— Правда? Я даже не почувствовал, — молодой человек принялся вытираться; его руки тряслись мелкой дрожью. А потом он сделал несколько глубоких вздохов и поднял на Пьера глаза. — Спасибо. Я искренне благодарен тебе за то, что ты позаботился о… памяти Жака, правда.

— Эх, — д’Артаньян-старший скривился. — Знаешь, лучше бы ты и впрямь забрал его с собой в Париж, и мне не пришлось бы выслушивать подобную благодарность. Надо было… помочь тебе тогда. Извини.

— Даже если бы ты помог мне, мы всё равно не избежали бы нападения, — голос Шарля звучал сухо и безжизненно. — Потому что за месяц до этого я пожалел Антуана. Так что… Ладно, идём. Покажи мне могилу сына.

Мужчина ничего не сказал, молча повёл его в противоположный конец кладбища.

— Вот, — остановился возле совсем небольшого надгробия с изображением плачущего ангела и хотел было привычно отойти в сторону, но младший брат внезапно вцепился ему в руку.

— Нет, — сглотнул судорожно, — пожалуйста, останься.

Пьер кивнул и крепко сжал его ладонь. А потом вообще обнял за плечи и притянул к себе, чтобы поддержать хоть так.

Какое-то время Шарль смотрел на небольшой крест — на этот раз просто серый, как и большинство крестов, — а потом взглянул на брата.

— Так странно… — Пьер увидел, что глаза у него мокрые. — Я знал Жака больше десяти лет, я стольким обязан ему, но когда я стоял у его могилы, то не чувствовал и половину той боли, что ощущаю сейчас здесь. Почему? Ведь я никогда не интересовался детьми… И даже не знаю, как выглядел этот мальчик… Почему же мне так больно, Пьер?

Тот вздохнул, но ответить решился далеко не сразу:

— Возможно оттого, что в случае с Жаком… сколько времени уже прошло? Больше трёх лет, верно?

— Почти четыре. Восемнадцатого августа будет четыре.

— Ну вот. А тут — свежее… ты ведь только-только узнал. И потом… хоть ты и до сих пор отказываешься принять факт смерти нашего кузнеца, у тебя остаётся надежда. Потому что у тебя всё-таки есть д’Эстурвиль. А в случае с Ожье… да ты же сам понимаешь…

Сказал — и почувствовал, как плечо брата под его ладонью ощутимо вздрогнуло. А потом Шарль вообще высвободился и быстро пошёл прочь по тропинке.

— Погоди! — Пьер догнал его, придержал за локоть. — Малыш… не обижайся, прошу тебя!

— Что ты! — юноша взглянул удивлённо. — Я даже не думал. Просто… тяжко там стоять… не могу.

Он помолчал, а потом сказал вдруг:

— Брат… пообещай мне, что впредь будешь писать обо всём. Абсолютно обо всём, что бы ни случилось.

— Хорошо, — д’Артаньян-старший ожидал, что испытает облегчение, что на него не обиделись за чересчур откровенные слова, но этого не произошло. Наоборот, при виде страдальческой улыбки младшего брата, сердце сжалось ещё острее.

— И про Катрин напиши, — продолжил между тем Шарль, а теперь уже Пьер посмотрел удивлённо, потому что уловил вдруг в голосе брата какие-то странные интонации:

— О чём писать? Или ты думаешь…

— Ну, мало ли… Учитывая… Одним словом, я не могу исключать такой возможности. И я считаю, что имею право изначально быть в курсе, если это всё-таки произошло.

— А… тебе хотелось бы?

— Не знаю, — юноша пожал плечами, но затем всё-таки улыбнулся. — Да. Наверное, хотелось бы. Ты удивлён?

— Нет, — Пьер улыбнулся в ответ. — Ты слишком плохо думаешь о себе. А что до меня… считаешь, мне бы не хотелось стать дядей именно твоему сыну?

Плечи молодого человека устало поникли.

— Ладно, — сказал он и закашлялся вдруг. — Это всё… одни предположения. И нет никаких оснований… Идём, братец. Спасибо, что составил мне компанию.

— Шарль, — сказал тогда д’Артаньян-старший, — я больше не стану ничего скрывать от тебя. Но и ты… пообещай, что будешь писать по-другому.

— Я постараюсь. Но предупреждаю сразу, что не всегда буду иметь такую возможность. Особенно в ближайшее время. Ты же понимаешь: война. Я вообще сомневаюсь, что разведка станет пропускать хоть какую-то корреспонденцию, даже самую безобидную. Да и я сам, наверное, не рискну, потому что… кто знает, где может оказаться моё письмо и как может быть истолковано.

— Чёрт, я совершенно забыл об этой глупой войне! Ну хорошо, я согласен потерпеть, пока ты будешь торчать под Ла-Рошелью. Но ведь ты же ещё какое-то время пробудешь в Париже, прежде чем вас отправят туда — вот и напиши, как доехал.

— Хорошо! — на этот раз Шарль засмеялся уже по-настоящему. — Как только доберусь, сразу же отвечу. Даже в баню не пойду, а сяду за письмо, слово дворянина, — хлопнул шутливо брата по плечу. — И о нём тоже напишу, обещаю… я же знаю, о чём ты думаешь!

— Ну, как говорится, с кем поведёшься… Ладно, малыш, идём. Потому что тебе ведь ещё собраться надо, если ты действительно планируешь завтра уехать.

— Я действительно планирую, — юноша в последний раз оглянулся на маленького каменного ангела. — Но моё предложение проехаться вместе до Тарба остаётся в силе. Возможно, я хоть так смогу немного загладить свою вину перед тобой за то, как вёл себя вначале.

Они оставили кладбище и вернулись в замок.

Пьер — с надеждой, что всё-таки, пусть самую малость, но помог брату справиться с горем.

Шарль — с тоскливым осознанием того, что поездка не принесла ему ни малейшего облегчения.

Только новую боль и новые вопросы.