Театральная сказка

Мышу очень не нравилась пьеса. Слишком мало действия, диалоги неинтересные, характеры скучные.

— Зачем я только согласился на эту роль?! — фыркал он, разучивая роль. — Это же пластик, фанера, бутафория.

— Ой, Мыш, тебя послушать, так ты словно бы в театре уже не один десяток лет играешь.

— Но вкус-то у меня какой-никакой есть.

— Вкус вкусом. Но эта сказка, в отличие от тебя, уже два века на сцене, — резонно замечала Ветка.

— Это невозможно играть двести лет! Пустоту нельзя играть, — упрямился он, теребя волосы.

Ветка зубрила свою роль без лишних эмоций.

— По-моему, ты спешишь с выводами. Возможно, мы чего-то пока не понимаем.

— Пустота прозрачна. Тут нечего понимать, — язвил мальчик.

— Уверена, всё гораздо сложнее, чем кажется, — противоречила Ветка. — Не стоит делать выводов, не сыграв ни одного спектакля.

— Всё равно картон и пустота, — повторял Мыш, поджимая губы.

На репетициях быстро выяснилось, что Мыш не в состоянии произнести даже простейшей реплики так, чтобы она устраивала Альберта.

— Стоп! Ты вообще не понимаешь, что говоришь, — то и дело раздавался рык режиссёра.

Альберт играл отца, который трижды отводил своих детей в тёмный лес, чтобы их сожрали там дикие звери. По сюжету в стране царил голод, у отца не было возможности прокормить детей, и он, не желая видеть, как мальчик и девочка будут долго и мучительно умирать, отправляет их на пусть и страшную, но все же относительно быстротечную гибель.

— Когда ты говоришь «батюшка, можно я погуляю перед сном», уже тогда зритель должен понять, что у тебя есть ещё какие-то намерения, кроме как просто погулять. Понятно? Заново.

Мыш пробовал снова и снова, день за днём, репетиция за репетицией.

— Проблема в том, что ты совершенно закрыт на сцене! — рокотал Альберт, воздевая руки. — Хотя почему только на сцене. Ты и в жизни такой же.

— И что? Да, я интроверт.

— В театре нельзя быть интровертом! — Альберт наклонялся к самому лицу мальчика, заглядывал в глаза. — Тут надо открываться, наизнанку себя выворачивать. Понимаешь? Чтобы тебя услышали, ты должен обращаться не к себе, а к тем, кто в зале. И обращаться с той же искренностью, с какой обращаешься к себе. Давай, открывайся, ларчик!

— Сезамчик! — хихикнула Ветка.

— А ты чего улыбаешься, скелет ходячий? К тебе тоже есть много вопросов!

— А я что? Я ничего…

У Ветки, кстати, дела обстояли гораздо лучше. Распахнутая, вечно готовая к общению, для неё не составляло никакого труда выражать свои эмоции со всеми подтекстами и смыслами, какие только угодно было видеть режиссёру.

— Ганц, готов? — обращался к нему режиссёр.

— Готов, — сообщал Мыш, хмурясь и глядя исподлобья.

— Давай пробуй. Только без этой твоей звериной серьёзности. Это театр, игра, праздник, если хочешь. Так играй! Порхай и ничего не стесняйся.

Так или иначе, дело двигалось. Постепенно они подошли к моменту, когда заблудившиеся Ганц и Гретель находят в лесу печь, обложенную пряниками и леденцами, и принимаются с упоением её обгладывать.

— Неплохо, неплохо. Вот так. Молодцы, чудесно, — наблюдал за их действиями из зала Альберт. — Ганц, сострой чуть более хищную гримасу. Ты всё-таки дико голодный и грызёшь угол печи. Дай мне хищника.

Он вглядывался в происходящее на сцене.

— Гретель! А у тебя всё с точностью до наоборот. Сплошное переигрывание и чёрт знает что! Ты же девочка, а не самка аллигатора. Сдержанней! Мне нужен более мелкий хищник. Поехали снова!..

— Хорька ему дай, — тихо посоветовал Мыш.

Альберт переживал каждый их успех и каждую неудачу как свою собственную: то ругал на чём свет стоит, то хлопал в ладоши и кричал «браво!», волновался, потел, не выпускал из рук пёстрого платка и поминутно прикладывался к фляжечке. Наконец увиденное вполне удовлетворило его, он взошёл на сцену и сказал:

— А теперь самое время появиться новому персонажу.

— Гному? — уточнил Мыш.

— Совершенно верно, Гному. Обстоятельства складываются так, что на репетиции он ходить не может, только на спектакли. Поэтому я, с вашего позволения, буду его временно заменять. Он появится отсюда.

Альберт постучал по едва заметной двери на могучем стволе дуба.

— Я, опять же с вашего позволения, не стану залезать внутрь. Итак, начали. Гретель, твоя реплика.

— Ой, Ганц, кто это? — испуганно спросила девочка.

— Я ваш друг, дети. Я ваш друг, — сказал Альберт-Гном, мгновенно преображаясь в вёрткое неприятное создание. — Как вас зовут?

— Я Гретель, — присела в растерянном книксене девочка.

— Я Ганц.

— Я люблю детей, — с улыбкой, открывшей все его зубы, заявил Гном. — Очень люблю.

Гном взял её ладонь и с преувеличенной серьёзностью, согнувшись в три погибели, поцеловал. Мышу показалось, что он скорее хотел укусить девочку, а не поцеловать.

Дети рассказали Гному о своём бедственном положении, и тот, извиваясь, принялся доказывать им, что не знает выхода из леса. Но если дети согласятся подождать, он непременно узнает: у ужа и гадюки, у кабана и лисы, у рыжика и мухомора.

Однако прежде они должны разгадать три загадки.

— Всего три! Три маленькие простенькие загадочки! — мельтешил Гном. — Согласны?

— Хорошо. Мы согласны, — ответили дети.

— Но если вы не разгадаете хотя бы одну, я съем вас. Зажарю вот в этой замечательной печи и съем. Ха-ха. Что? Годится?

Ганц и Гретель переглянулись.

— Делать нечего, по рукам.

— Обожаю детей! — с радостными подвываниями произнёс Гном и потряс палкой в воздухе.

Потом он загадывал им загадки, две из которых они успешно разгадали, а с третьей не справились, и Гном, потирая узкие сухие руки, собрался отправить их в печь. Но после того как выяснилось, что исполненная детьми раскоряка никак не пролезает в жерло печи, он вызвался показать, как на самом деле нужно лежать на лопате, и в итоге отправлялся в сочащееся сочным алым светом печное нутро. После чего дети радостно возвращались домой к отцу.

— Неплохо. В общем и целом молодцы, — с неподдельной радостью сказал Альберт, когда они дошли до финала. Однако тут же пригасил ликование: — Только не обольщайтесь, работы ещё очень и очень много.