Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

Пушкин, проснувшись, любил подолгу оставаться в кровати, предаваясь любимому творчеству. Вот и сегодня, хотя на улице еще было темно, но Пушкин уже проснулся. Только потянулась рука к колокольчику, чтобы попросить своего лакея Якима подать чай, как ему послышался вдруг отдаленный звон колокольчика. Сердце почему-то вдруг тревожно забилось. «Фельдъегерь? — подумал он. — Может быть, до царя дошло мое прошение, и царь решил удовлетворить просьбу опального поэта?..»

Он быстро собрал бумаги в потертый портфель.

— Няня! — громко позвал он Арину Родионовну.

В ту же минуту няня показалась на пороге комнаты.

— Няня, возьми портфель и спрячь его подальше… Побыстрее! — попросил он.

Арина Родионовна, захватив портфель, скрылась в глубине дома.

Пушкин подбежал к окну. Сквозь заплетенные морозными узорами стекла ничего не видать. Дыханием и ногтями он проделал пятнышко чистого стекла и со страхом приник к нему глазом. За окном была знакомая картина: снег, далекий лес и едва заметные берега Сороти…

Звон колокольчика нарастал вместе с тревогой в груди. Поднимая снежный вихрь, во двор влетела тройка. Кто там в ней? Кажись, слава богу, не фельдъегерь. На сердце стало легче. Но кто это за человек, укутанный весь в тяжелую медвежью шубу? Он пригляделся и ахнул, полураздетым, в одной рубашке, выбежал на крыльцо. Кони, еще разгоряченные недавним бегом, пронеслись мимо крыльца.

Из покрытых инеем и снегом саней к нему поднимался… Ваня Пущин — лицейский закадычный друг, Жанно, как звали его в те годы все лицеисты.

Друзья тут же, на крыльце бросились обнимать друг друга. — Да ты совсем голый, Француз (так Пушкина прозвали лицеисты за его прекрасный французский), — говорил радостным голосом Пущин. — Давай в дом, скорее!

Пушкин от радости встречи заразительно смеялся своей белозубой улыбкой:

— Не беспокойся, не замерзну… Жанно, друг мой, как я рад тебя видеть! Если бы ты только знал, как я тебе благодарен. Все трусят навещать меня…

— Ты прав! Даже дядя твой, Василий Львович, отговаривал меня от этой поездки.

— Дядя мой всегда был осторожным. Так и проживет жизнь в страхе и послушании…

Они вошли в дом и здесь, уже в передней, еще раз крепко обнялись. Слуга Пущина, Алексей, тоже бросился обнимать Пушкина. Он любил поэта и знал много его стихов наизусть. Из девичьей показалось несколько головок, но, увидев барина полуодетым, рассмеялись и спрятались.

В дверях передней появилась Арина Родионовна, старушка с приятным, добродушным лицом. Пущин тут же бросился ее обнимать, сразу догадавшись, что это и есть та самая няня, о которой он так много слышал от Пушкина.

Посмотрев на Пушкина с укоризной, она с теплотой и лаской проговорила:

— Что же это ты, бесстыдник, в таком виде гостей встречаешь? Одень что-нибудь, как бы не заболел…

Няня никогда не переставала смотреть на Пушкина, как на того курчавого мальчугана, которого она с пеленок носила на руках, этакого увальня неподвижного. Но потом произошла удивительная метаморфоза, в нем проснулась какая-то внутренняя энергия, которая не давала ему усидеть на одном месте. «Как будто его кто подменил, — говорила няня. — Настоящий непоседа, шалунишка…»

С Пущина стащили его шубу, и Пушкин со смехом увел его в свой кабинет. Как же давно они не виделись! Глядя друг на друга влюбленными глазами, они торопились задать как можно больше вопросов…

В дверях появилась няня:

— Александр Сергеевич, приглашай гостя кофию испить. Я пирожков горячих уже наготовила. Милости просим, гостек дорогой…

— Мамочка, уже идем, — отозвался Пушкин.

В столовой было еще холодно, но уже вовсю урчала растопленная печка, выдыхая из себя приятное тепло. Пахли кофе и румяные пирожки, горкой сгрудившиеся на большом блюде.

Друзья уселись за столом друг против друга, угощаясь кофе и пирожками, жадно обмениваясь новостями…

Пушкин и Пущин были совершенно разными. Если Пущина отличало спокойствие и солидность, то Пушкин — это огонь и буря, постоянно проявляющиеся в общении. Наружности их тоже были не похожи. Пущин был коренаст, не очень высок, глаза его излучали добро… вообще, он имел солидный, степенный вид. Пушкин тоже был коренаст и не велик ростом, но его глаза были полны огня, а смуглое, горбоносое лицо озарялось белозубой улыбкой, а то и звонким хохотом. Очень часто люди, глядя на него, тоже заражались его смехом, не понимая причины…

— Вижу, тебя заинтересовали мои ногти, — вдруг рассмеялся Пушкин.

— И в самом деле… — улыбнулся добродушно Пущин. — Мне было бы лень.

— А разве тебе не кажется, что

— Честно признаюсь тебе, брат, нет времени у меня для подобных забав… — ответил Пущин, пуская ароматный дым из трубки. — Меня больше интересует, за что тебя здесь законопатили? В столицах столько об этом разговоров… Даже слух пустили, что ты застрелился…

— Как видишь, болтают, — блеснул своей улыбкой Пушкин. — Не дождутся! А официальная причина — мои письма к Вяземскому об атеизме. Но это лишь предлог. На самом деле царь меня ненавидит за эпиграммы, за близость кое с какими опальными офицерами, как, например, с Владимиром Раевским, которого мучат в Тираспольской тюрьме, пытаясь выбить у него признание о тайных обществах… Я слышу об этих обществах постоянно, но никто толком ничего сказать не может.

Несколько поколебавшись, Пущин сказал, смутившись:

— Не удивляйся… Я состою в таком обществе ради, надеюсь, служения отечеству, но…

— Можешь не продолжать, — отозвался Пушкин. — Я все понимаю… Вы совершенно правы, отказывая мне в доверии… Я не заслуживаю вашего доверия из-за своих чудачеств…

Пущину было неловко…

— А давай посмотрим твой дом, — меняя тему разговора, предложил Пущин. — Люблю вдохнуть воздух старого помещичьего гнезда.

— Пойдем, посмотрим, — согласился Пушкин. — Хотя, честно говоря, хвастаться нечем, все в запустении, валится…

И действительно, в доме чувствовался какой-то дух мертвечины. Они зашли в комнату няни, где работало несколько дворовых девушек. Пущин сразу заметил хорошенькую девушку с голубыми глазами — настоящая русская красавица, которая вся зарделась и еще ниже наклонила свою русую головку. Пущин мельком взглянул на Пушкина и заметил на его лице слегка смущенную улыбку. Ознакомившись с работами девушек, побалагурив, похвалив их прилежание, друзья вернулись в согретую гостиную.

— Француз, где это ты нашел такую прелесть, что вспыхнула маковым цветом? — спросил Пущин.

— Ты заметил? — смущенно улыбаясь, ответил Пушкин.

— Ну, как не заметить такую красавицу!!!

— Ах, брат, это моя настоящая сельская муза, Оленька. Люблю я ее, и она меня любит. В другое время женился бы на ней и зажил барином… Но чувствую, не созрел еще для семьи… Душа просит чего-то другого, сам не знаю чего… Постой, я слышал, что и ты нашел красавицу…

— А ты как об этом узнал, — улыбнулся Пущин… — Я не налюбуюсь на твою нянюшку… Какая она у тебя славная!..

— Не просто славная, а золотая, — отозвался Пушкин. — Но захотят — и продадут ее, как какую-нибудь вещь или корову… Это наш позор!..

И они стали говорить о том, что было на уме у всякого честного русского человека, — крепостном праве, о том, что все задавлено в стране царем и Аракчеевым. Потом перешли на воспоминания о лицее.

— Да… — с грустью проговорил Пушкин. — Как говорится: иных уж нет, а те — далече. Мне искренне жаль нашего товарища, бедного Корсакова, умер на чужбине. Не завидую его смерти: мне ближе родительские гробы. А что слышно о Кюхле — нелеп и кюхельбекерн? Давно не было от него весточки…

— Вильгельм, как всегда все забывает, путает… Но товарищ он замечательный, золотое сердце, — отвечал с раздумьем Пущин. — Ты ведь знаешь, наверное, что они с Одоевским решили издавать альманах «Мнемозина», но сборник идет с рук плохо… Мне недавно встретился Корнилов.

Пушкин расхохотался.

— Я до сих пор помню, как он с императрицей разговаривал!.. Марья Федоровна неожиданно подошла к нему за обедом, взяла его за плечо и на своем коверканном русском языке сказала: «Ну, что, карош суп?» А Корнилов баском ответил: «Да, мсье!..»

Оба приятеля рассмеялись.

— Золотое было время!.. — ударился в воспоминания Пушкин. — А помнишь, сколько было шума, когда я в темном коридоре, обманувшись, стал тискать фрейлину Волконскую, эту бабушку? Крепко тогда всем нам досталось… Потом, как-то несколько лет спустя, директор лицея Энгельгардт признался мне, что Александр Павлович, пожурив его, рассмеялся и сказал: «Старуха, между нами говоря, вероятно, восхищена ошибкой молодого человека…»

Время летело незаметно. Снова появилась няня.

— Время обедать, господа… — проговорила она своим ласковым голосом. — Александр Сергеевич, совсем своими разговорами гостя уморил…

— А не рано ли, матушка? — удивился Пущин.

— Мы в деревне рано обедаем, — пояснила Арина Родионовна гостю.

— Я с удовольствием подчиняюсь вашему обычаю, — улыбаясь, ответил Пущин.

Обнявшись, друзья перешли в столовую. Они уселись за стол, на котором уже стояли всякие деревенские закуски и наливки.

— Как ты смотришь, Жанно, если мы начнем с рюмки водки да закусим маринованными грибочками? — весело спросил Пушкин.

— С преогромным удовольствием. Но закусывать я буду студнем с хреном, — в тон ему ответил Пущин.

Выпив и закусив, друзья принялись за горячие щи.

Наконец, Яким подал румяного поросенка с гречневой кашей, до которой Александр Сергеевич был очень охоч. Пущин тут же мигнул своему слуге:

— А ну, братец, неси нашу!..

Вскоре Алексей вернулся с запотевшей бутылкой Клико. Пушкин был в восхищении: давно его таким не баловали. Пробка полетела в потолок, и вино заискрилось в бокалах.

— За что поднимем бокалы, Жанно?.. — сверкая глазами, спросил Пушкин. — Предлагаю выпить за лицей и за всех наших друзей, куда бы их ни забросила жизнь.

— А может, лучше за нее!.. — лукаво улыбаясь, подмигнул Пущин.

— Так их две — моя и твоя! За какую пить будем?..

— Обе красавицы, так и пить давай за обеих!

— Почему бы нам не угостить и няню? — сказал Пущин, обратив внимание на сидящую поодаль Арину Родионовну.

— Вы уж сами кушайте… Покорнейше благодарю…

— Непременно надо выпить, дорогая нянюшка! Тебе положена не только рюмка, но и медаль, за то, что для России выпестовала такого поэта! — весело сказал Пущин.

Няня не прочь была опрокинуть рюмочку, но приличия требовали отказа.

— Мамочка, ну что ты привередничаешь! — смеясь, сказал Пушкин. — Вспомни, как мы недавно с тобой кружками чокались. А здесь всего лишь рюмка!

— Бог знает, что гость подумает, — смущаясь, проговорила няня, поднимая рюмку, и, пожелав здоровья и благополучия, с поклоном выпила ее до дна.

Выпили и друзья.

Вдруг Пушкин вскочил, повалил бокалы, рассмеялся и крикнул:

— Мамочка! У меня сегодня настоящий праздник! Праздник для всех! Прикажи всем выдать наливки!..

Вскоре весь дом веселился…

Метель на дворе, кажется, стала утихать. Сгущались сумерки…

Поднимаясь из-за стола, Пущин обнял друга и с загадочностью в голосе сказал:

— У меня для тебя уйма подарков. Где будем рассматривать? Пойдем в гостиную… Алексей, тащи мой чемодан.

Пока Алексей бегал за чемоданом, Арина Родионовна успела приготовить кофе.

Пущин раскрыл свой чемодан и вручил Пушкину письма от друзей — Рылеева, Бестужева… несколько книг…

— А это особый подарок, — сказал он, вынимая пакет, завернутый в бумагу.

То была рукопись «Горе от ума» А. С. Грибоедова. Поэму печатать не разрешили, но она в списках разлетелась по всей России, а ее меткие выражения стали чуть ли не пословицами.

Пушкин смотрел на подарок завороженными глазами:

— Жанно, я готов расцеловать тебя! Ничего лучшего мне и не надобно!..

Он то рассматривал исписанные листы, то их гладил…

— Ты только послушай, Жанно, — с хохотом воскликнул Пушкин и прочитал: «Что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом!..» — Что за прелесть, что за чудо! Давай немедленно засядем за чтение!.. Мама, — крикнул он, иди сюда, будешь слушать!..

— Что же ты так озоруешь? Слышу все! — с притворной строгостью отозвалась Арина Родионовна. — Сейчас приду, только вязанье захвачу.

— Ждем. А тем временем я посмотрю письма. Мне страх как интересно, что написал Рылеев.

Пушкин вскрыл конверт, начал читать и не удержался, чтобы не рассмеяться:

— Ах, как он меня ругает, и все за мое чванство. Не угодно ли послушать:

«Ты мастерски оправдываешь свое чванство шестисотлетним дворянством, но несправедливо. Справедливость должна быть основанием и действий, и самых желаний наших. Преимуществ гражданских не должно существовать, да они для поэта Пушкина ни к чему и не служат ни в зале невежды, ни в зале знатного подлеца, не умеющего ценить твоего таланта… Чванство дворянством непростительно, особенно тебе. На тебя устремлены глаза России. Тебя любят, тебе верят, тебе подражают… Будь поэт и гражданин…»

Удивительно: им мало тех струн, которые у меня на лире есть, им подавай и того, чего нет… А, вот и няня!.. Садись, мама, читать будем…

Все расселись по своим местам: няня с чулком на диване, Пущин разместился в кресле, а Пушкин остался сидеть за столом и раскрыл рукопись.

— «Читай не так, как пономарь, — промолвил Пущин, — а с чувством, с толком, с расстановкой…» — процитировал он Грибоедова.

Пушкин начал читать, как всегда мастерски, когда был в ударе…

Не успел он и страницу перевернуть, как послышался за окном визг полозьев саней.

— Мама, — обратился он к няне, — подойди к окну, посмотри, кого там леший принес.

Арина Родионовна посмотрела в окно и недовольным голосом сообщила:

— Кажись, отца Иону принесло!..

Пушкин бросил рукопись на стол, быстро спрятал письма и раскрыл книги житий святых православной церкви.

— Что случилось? — с удивлением спросил Пущин.

Пушкин и ответить не успел, как в двери появился, улыбаясь и кланяясь, монах с красным, наверное, от мороза, носом. Монах перекрестился на висящую в дальнем углу икону и снова начал кланяться.

— Представляю тебе, — обратился поэт к Пущину, — настоятеля Святогорского монастыря отца Иону. А это, батюшка, мой приятель, Иван Иванович Пущин.

Монах продолжал кланяться и извиняться, что, может быть, помешал своим приходом.

— Мне люди сказали, — начал монах извиняющимся голосом, — что в Михайловское приехал господин Пущин. Так я, грешная душа, подумал, что это тот Пущин, что в Кишиневе бригадой командует… Мы давно дружны с ним… А выходит, ошибся я. Простите великодушно…

Пушкин относился к отцу двояко: с одной стороны, с монахом можно было и поговорить, и выпить он был не дурак, а с другой — это был один из соглядатаев, один из тех царских клещей, которые безжалостно вцепились в него.

Пущин никак не мог понять некоторого замешательства хозяина.

Арина Родионовна уже хлопотала насчет чая. В гостиную, помимо самовара, было подано все то, к чему отец Иона был охоч, — варенье, печенье, сухарики и, конечно, ром. Няня разлила чай.

— Садись, отец, — сказал Пушкин, приглашая монаха за стол.

— Благодарствую… Замерз, едучи к вам, погода скверная… Морозец крепчает, — проговорил монах, ощупывая глазами все, что лежало на столе, с аппетитом прихлебывая с блюдечка чай наполовину с ромом. — Надолго ли в наши края? — обратился он к Пущину.

От чая и рома у монаха глазки стали маслянистее. Пушкин снова плеснул ему в чашку рома. Отец Иона еще больше размяк.

— Арина Родионовна, ох, и мастерица ты… Люблю твое варенье… Еще одной чашечкой согрешу с вашего позволенья… А что это, Александр Сергеевич, на столе, никак ваше новое сочинение? — заметил монах, обтирая вспотевший лоб.

— Хотелось бы, чтоб мое было, да не мое. Это Грибоедов написал комедию «Горе от ума», — ответил Пушкин с явной неохотой.

— Как же, слыхал, — оживился монах. — К нашему благочинному недавно сын из Петербурга приезжал, так сказывал. Весьма-с любопытно…

— Отец Иона, вам могу предложить только церковные книги, — с усмешкой посмотрел на монаха Пушкин, — а грибоедовская комедия для вас будет скоромной…

— Ничего, ничего, бог простит, а по должности надобно познакомиться, дабы в случае мог предостеречь овец своих духовных…

— Тогда, если не будете возражать, мы продолжим чтение… — уже совсем веселым голосом сказал Пушкин. — Хотите?

— Сделайте милость!.. Буду вам премного благодарен… Мать Аринушка, налей мне, касатка, еще чашечку чая, а я тебя молитвой отблагодарю.

— Да что вы, батюшка, — более приветливым голосом откликнулась няня, — давайте вашу чашку.

Пушкин продолжил чтение, которое все более захватывало его. Жестикулируя руками, он листал за листом лист.

— «…Когда постранствуешь, воротишься назад, и дым отечества нам сладок и приятен…» — прочитал он, рассмеявшись. — Вот именно!.. А, Пущин?..

Пущин улыбался Пушкину, его чтению и тому, что слышал.

— Ха-ха-ха… — раскатывался хозяин. — «Как станешь представлять к крестишку иль к местечку, ну как не порадеть родному человечку?!»

Отец Иона слушал с большим вниманием, стараясь не пропустить ни одного слова.

Арина Родионовна с благодушным выражением лица продолжала вязать свой чулок. Она не совсем понимала смысла всех этих побасенок, но ее Сашка доволен, ну и слава богу… Няня была сама народная мудрость, без всякого лукавства принимала жизнь во всех ее проявлениях. Может быть, именно поэтому Пушкину всегда было около нее так спокойно…

— «…А о правительстве иной раз так толкуют, что если б кто подслушал их — беда!..» — весело читал Пушкин и покосился на отца Иону: тот плавал в блаженстве.

— Ты посмотри, Александр Сергеевич, какое дарование дал Господь человеку, — восхищенно произнес монах. — Конечно, божественного здесь мало, но очень востро!.. Нянюшка, дай-ка еще черепушечку за здоровье сочинителя Грибоедова.

— Нет! Жанно, мой «Онегин» не идет ни в какое сравнение! — возбужденно крикнул Пушкин. — Только высочайший талант может так писать: ни единого лишнего слова!

И он снова принялся за чтение:

Пушкин, всеми силами сдерживая смех радости, уже заканчивал чтение:

— Еще раз скажу, что мой «Онегин» ни к черту!.. — воскликнул повторно Пушкин. — Вы уж извините, батюшка, за черта… но не могу сдержаться: ведь режет меня прямо ножом Грибоедов… Вот подарок так подарок! Спасибо, Жан-но! Истинное удовольствие. А как тебе, отец Иона? Не очень скоромно?

— Что вы, Александр Сергеевич, ничуть, даже в семинарии можно читать… — вытирая потное лицо, отвечал монах.

— Ты слышал, Пущин? — рассмеялся Пушкин.

— Как не слышать? Слышу…

Отец Иона тяжеленько поднялся из-за стола и стал прощаться:

— Как не хорошо у вас, а мне пора бы и к дому податься… Благодарствую за угощение: и за духовное, и за телесное… Рад был познакомиться с вами, Иван Иванович… Редко к нам такие гости заявляются… Прощайте, даст бог, может, еще когда-нибудь свидимся… И тебе, нянюшка, особое спасибо за угощение… Александр Сергеевич, а с тобой я хочу на минутку отдельно обмолвиться парой слов, — поманил монах поэта в переднюю.

Пушкин вышел следом за монахом.

— Ты не очень серчай на меня, Александр Сергеевич… Знаю, что я для тебя гость не очень желанный, да что делать… Сам знаешь, не по своей воле… Ты не опасайся меня, я тебе никакого вреда не принесу. Понял? Вот и весь мой сказ… Но ты все же остерегайся: все в их силе и власти… Спасибо тебе и прощай, родимый…

Яким помог монаху одеться и кликнул кучера.

— Ну, вот теперь совсем прощай, Сергеевич… Давай, душа моя, расцелуемся по-хорошему, да не забывай меня, приезжай. А ежели какие-нибудь стишки у тебя найдутся, ты уж захвати…

— Обязательно захвачу, — хохотал Пушкин.

Расцеловавшись, поп вышел, сел в сани и покатил к себе в монастырь.

Пушкин вернулся в дом, подумав: «Повезло мне с попом: душа у него есть, и душа добрая… А мог на его месте и подлец какой-нибудь оказаться».

— Ты уж извини, брат, что я стал причиной этого беспокойства… — сказал Пущин, которому теперь стало все понятным.

— Ах, Жанно, стоит ли об этом… За мной все равно присматривают… С монахом мы ладим… Давай не будем говорить об этой ерунде…

Пущин начал торопиться, было поздно…

— На дорожку неплохо было бы чего-нибудь закусить, — сказал он. — У меня есть еще одна бутылка Клико.

— Так что же ты ее прячешь, тащи на стол… Мамочка, — позвал он няню, — брось нам закусочки.

Друзья сели за стол, хлопнула пробка, заискрилось вино… Все кругом уснуло, а они все говорили и говорили… Прощание затянулось…

— Если бы ты знал, Жанно, — говорил горячо Пушкин, — как мне здесь все осточертело… Не знаю, сколько смогу выдержать такую жизнь… Убегу… Я еще в Одессе думал об этом, Лиза Воронцова помогала моему побегу за границу, но ничего не вышло… А теперь я хочу сыграть на моем аневризме…

— Каком аневризме? — удивился Пущин. — И как давно ты им болеешь?

Пушкин рассмеялся:

— Да нет у меня никакого аневризма. Это я придумал для царя, чтобы он отпустил меня за границу лечиться. Ты же видишь, я здесь погибаю…

— Нет, брат, вряд ли ты их надуешь. К тому же царь на тебя по-прежнему очень сердит. Все твои насмешки ему известны. Я и так удивляюсь его терпению. Был бы Павел, давно бы тебе сидеть в остроге или Сибирь коптить. Надеюсь, тебе известна история лейтенанта Акимова?

— Нет, не помню, расскажи…

— Как и ты, Акимов сочинял эпиграммы, но только на Павла, и наклеил ее на стене Исакия… Его прямо на месте, как говорится, преступления и схватили… Постой, сейчас вспомню эпиграмму:

— Ты же помнишь, — продолжал Пущин, — строительство Исакия началось при Екатерине, и строили его из мрамора, а закончили при Павле кирпичной кладкой. Так вот, лейтенанту царь повелел отрезать язык и сослать в Сибирь. А твоя дерзость гораздо острее… «Владыка слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда…» За такое можно и на эшафот попасть…

— Ссоримся мы с царем… Но было ведь и другое время… Помнишь, он моей «Деревней» восхищался и выражал благоговение, плешивый черт…

— Подумай, стоит ли по пустякам рисковать своей головой… — с грустью в голосе проговорил Пущин. — Но мне, брат, пора…

— Куда ты так торопишься, Жанно?.. Я отдыхаю с тобой душой, друг мой… Вот ты уедешь… и я снова один… один… — у Пушкина на глазах показались слезы.

— Что делать? Я провел у тебя, поверь мне, самые радостные минуты моей жизни… Но надо ехать… Давай выпьем по последнему бокалу, и в путь…

Часы пробили три… Во дворе уже давно позванивала бубенчиками прозябшая тройка. Ямщик тоже озяб, пытаясь согреться, он ходил вокруг саней, размахивая руками, притопывая ногами, нетерпеливо посматривая на освещенное окно.

Друзья поднялись из-за стола.

— Прощай и будь здоров, Француз… И попусту не безумствуй…

Пушкин помог Пущину надеть его медвежью шубу. Они обнялись… Оба от волнения не могли произнести ни слова, вышли на темное крыльцо. У Пушкина в руках горела свечка. Пущин вскочил в сани… Поэт что-то ему кричал на прощанье, но тот уже не слышал… Зазвенели колокольчик с бубенчиками, и сани исчезли в снежном тумане…

— Прощай, друг, Жанно… — смахивая слезу, прошептал Пушкин.

Пушкин, вернувшись в свою комнату, сел за стол, опустив голову на руки.

— Предки мои поставили свои подписи под избранием царем Романова, а что я, кто я и где я… — с горечью пронеслась в его голове неожиданная мысль…

Горела свеча. В ушах все еще звучал голос Пущина. Душа наполнялась грустью и печалью… Пушкин придвинул к себе чистый лист бумаги, обмакнул в чернила перо и стал быстро писать:

Наступила Масленица. Стало чаще пригревать солнышко, которому радовались даже куры, индейки, гуси, бродившие по двору… Ольга, выглянув в окно, увидела кучера Петра. Он держал в поводу уже оседланную лошадь, которая, как и кучер, щурилась от солнца. Лошадь была неказистой, как и рыжее седло на ней, не раз уже чиненное. Но молодого барина это мало волновало…

Дверь на террасе заскрипела, и на крыльце появился Пушкин, готовый к прогулке. В руках у него хлыст и перчатки.

«Наверное, снова к соседкам в Тригорское», — пронеслось в голове у Ольги. Сердце ее бешено забилось… — Куда же мне? В Сороть, в прорубь?.. И всему бы конец…»

Тем временем молодой барин вскочил в седло и поскакал со двора, махнув Ольге на прощанье рукой.

«Скоро весна!» — подумал Пушкин, ощутив и на себе слепящее солнце. Вокруг она начинала свое торжество. Под копытом лошади он вдруг заметил подснежник. Воздух был удивительно свеж, пахнущий тающим снегом, весенним солнцем и чем-то еще, неведомым, но прекрасным. И сразу начали в душе слагаться стихи:

Пушкин осторожно продвигался вперед: снег держал плохо, лошадь проваливалась, и легко можно было слететь. Глазами, которые слепило солнце, он радостно осмотрелся вокруг и тихонько запел гусарскую песню, незабытую еще с лицейских лет:

Тригорское от Михайловского было всего лишь в получасе езды. Пушкин ехал опушкой соснового леса. Вот и граница дедовских владений! Здесь росли три сосны, у которых он любил сидеть и смотреть на красавицу Сороть с ее зелеными лугами и простирающимися за горизонт синими далями. Дальше под снегом дремали древние курганы, а на холме виднелся бедный погост Вороноч. Когда-то он был цветущим и богатым пригородом вольного града Пскова. Теперь здесь ютились лишь несколько полуразваленных избушек и две церквушки…

Распевая песню о поповне, Пушкин въехал во двор три-горских соседей. Передав лошадь казачку, Пушкин вбежал в переднюю дома хозяйки имения. Его радостно встретила Прасковья Александровна:

— Смотрите, кто к нам в гости… А я смотрю утром в окно, а на дворе сорока скачет. Мне и подумалось, что какой-то гость будет… А вы вот и приехали… Очень рада… Проходите… Сейчас блины будут…

Вместе они вошли в большой зал, в котором много лет ничего не менялось. Все тот же большой стол, простые стулья, бронзовые канделябры. На стене тикали часы с огромным маятником. На другой стене висела уже состарившаяся картина «Искушение святого Антония», на которой святой был окружен отвратительными бесами…

Соседняя гостиная тоже была скромно обставлена. Здесь на стене висел портрет Екатерины Великой с буклями, нарумяненными щеками и бесстыжими глазами. Царица когда-то подарила это имение деду Прасковьи Александровны. Здесь же под портретом стояло роялино Тишнера. На этом инструменте Алина часто музицировала, развлекая Пушкина…

Весть разнеслась по дому: Пушкин приехал!.. Дом сразу наполнился шумом и девичьим смехом. Сегодня у хозяйки были не только ее дочери и племянницы, но и соседская молодежь. У Пушкина сразу возникло затруднение: в кого влюбиться, или во всех сразу?

— Александр Сергеевич, — раздался голос Зизи, — мы ждем вас в библиотеке… Где вы… Шевелитесь быстрее…

Пушкин, скорчив страшную рожу, влетел в библиотеку. Зизи расхохоталась… В библиотеке была и ее старшая сестра Анна. Всего несколько месяцев назад Пушкин, в день ее именин, подарил ей стихотворение:

Анна берегла этот стих, как самый дорогой подарок, хотя прекрасно понимала, что это только лишь слова, которые ни к чему не обязывают. Пушкин не замечал завороженного взгляда Анны, все внимание его было обращено на очаровательную Зизи.

— Александр Сергеевич, помогите Анне найти книгу, которую она ищет для вас, — прощебетала Зизи.

— Помогу… — со строгостью в голосе сказал Пушкин, — но вначале вы должны доложить мне, как дела с «Горе от ума». Вы его переписали?..

— Аня заканчивает…

— Клякс много насажали?

— Нет, всего лишь две… Да и тех не видно, я их аккуратно слизала.

— Ладно, тогда помогу… Что за книгу ищите?..

— Всем все бросать… Никаких книг… — раздался голос хозяйки. — Все в зал, блины стынут…

Снова раздался шум, смех, топот ног… Здесь уже был настоящий цветник женской молодежи, вместе с ними отец Герасим, по кличке Шкода, и молодой барон Вревский, сосед тригорских обитательниц.

Высокой стопкой дымились блины. Прасковья Александровна была хлебосольной хозяйкой, любила угостить. На всю округу славились ее наливки, травники, квасы, соленья, варенья… Пушкин шутил, что ее наливки и травники могут и мертвого на ноги поставить…

Батюшка перед трапезой сотворил молитву, благословил брашна, и все дружно принялись за угощение.

— Александр Сергеевич, и вы, батюшка, не отведаете ли наливки или травника? Кто чего хочет? — с радушием в голосе обратилась Прасковья Александровна к гостям.

— Если можно, хозяюшка, — смущаясь, поговорил попик, — мне, как всегда.

— Конечно, батюшка!.. Наливайте сами… Не заставляйте себя угощать… Александр Сергеевич, не в службу, а в дружбу, помоги батюшке.

— С превеликим удовольствием, — со смехом ответил Пушкин.

В рюмках заискрился травник, распространяя приятный запах.

— Ну, что ж, — поднялась хозяйка, — с Масленицей, господа и гости мои!

Все выпили… Чем же закусить? Глаза разбегались от изобилия… Может, балычком янтарным, или белорыбицей, розовой семгой, икрой, грибками?.. А рядом дымилась гора рубленых яиц, белела сметана…

— Как вы думаете, отче, может, повторить? — улыбаясь, спросил Пушкин.

— От вас за милость приму, Александр Сергеевич, — застенчиво улыбаясь, ответил попик.

Отец Шкода любил молодого барина и часто захаживал к нему в гости попить чайку, но и опасался его: иной раз такое богохульство произнесет, что хоть святых выноси…

— Еще травничку или рябиновой испробуем, отец? — спросил Пушкин.

— Благодарствую, но для здоровья лучше травничку, он пользительней…

Обеденные приборы мелькали в руках гостей, раздавался смех и шутки. Ключница Акулина Памфиловна следила за порядком. Хоть блины и таяли прямо на глазах, но дотаять не могли: дворовые девки тут же тащили новую порцию.

— Возьмите горяченьких, — призывала ключница.

Вдруг раздался громкий смех Пушкина:

— Представляю, как мучится святой Антоний, наблюдая наше пиршество!.. — при этом он указал на висящую картину. — Его бесы окружают, а нас блины и травничек. Не знаю, как святой, а мне больше по душе травничек закусывать блинами. Изнемогаю уже, но беру еще… — Захватив сразу два блина, он облил их маслом, густо намазал сметаной и отправил их в рот… Зажмурился и застонал: батюшка, небеса вижу!..

Раздался дружный смех. Даже ключница улыбнулась, хотя она не очень любила михайловского барина из-за его ногтей, за шумное поведение, а из-за стола выйдет, так даже лба не перекрестит. Но шутки его и ее радовали, и она в благодарность часто угощала его моченой антоновкой, которая была ему по вкусу.

Батюшка тоже смотрел на Пушкина со смехом, ожидая чего-нибудь необычного, озорного… Пушкин не заставил себя долго ждать. Попик еще не успел даже налить себе и соседям смородиновки, как Пушкин встал с поднятой рюмкой, начал нараспев:

Раздался общий смех. Хозяйка укоризненно посмотрела на Пушкина и погрозила пальчиком.

— Ну, что вы сразу на меня… Я здесь ни при чем… Это стихи Мятлева, и я не виноват, что он в грех вводит отца Георгия…

Отец Георгий от неожиданности поперхнулся, застенчиво улыбаясь, вытирал свою вспотевшую лысину. Гости все смеялись, не придавая особого значения шутке поэта…

— Можно подавать сливки, барыня? — спросила ключница.

— Конечно можно! Неси мороженые сливки, — распорядилась хозяйка.

В те времена сливки выставлялись в деревянном корытце на мороз. Замерзая, они превращались в белую твердую массу. Эту массу скоблили ножом на раскаленный блин, заворачивали его со сливками и блином закусывали. Было очень вкусно.

— Какое блаженство, — поглощая блин со сливками, проговорил Пушкин. — Как вам, отче? — с улыбкой обращался он к попику, уже охмелевшему, в то же время заглядываясь на Зизи…

А Анна Николаевна не сводила своих теплых глаз с поэта. Где-то внутри ее звучала грустная музыка, и она сама себе повторяла: — Нет, он не любит ее…

Пушкин был в своей тарелке, он уже и о Зизи забыл, что-то нашептывая на ушко своей соседке справа, симпатичной, румяной блондинке. «Если мне придется когда-либо ее описывать, скажу, что эта девушка выросла среди яблонь… Она и пахнет антоновкой… — думал поэт. — Но как обхаживает Зизи Борис!.. Губа не дура…»

Ревнивое чувство вдруг взыграло в душе у Пушкина:

— Борис Александрович, отвлекитесь! Ваше здоровье!.. Борис все понял, улыбнулся и поднял рюмку.

Кажется, все объелись блинами. Подошла очередь моченым яблокам, варенью, взвару и квасу. Когда и с этим покончили, начались танцы под музыку Россини и Рамо. Утомившись, Пушкин с Борисом вышли в сад, чтобы пострелять из пистолетов. Пушкин стрелял отменно…

— Что вы здесь за трескотню устроили?!.. — крикнула подошедшая Зизи. — Давайте лучше кататься…

— Божественная Зизи, кататься не получится, — ответил ей Пушкин. — Лошади проваливаются в тающий снег.

— Дети, чай готов!.. Самовар подан…

Уже затемно, после ужина, Пушкин отправился домой. Кругом полыхали костры. Это сельские ребятишки жгли масленицу. Слышались веселые песни…

Только лишь въехал во двор, как Ольга устроила ему бурную сцену ревности. Арина Родионовна все слышала и жалела девку, но в то же время понимала, что, возможно, худшее впереди…

Весна набирала обороты. Под жаркими лучами снег сбегал с окрестных холмов мутными ручьями на заливные луга Сороти. Запели птицы… Легкой дымкой покрылись леса… Земля казалась раем, но Пушкину было грустно в неволе. Вольная жизнь была вот, рядом, она манила его… Ему казалось, что где-то там, вон за тем горизонтом, его ждет счастье… И все же весну он не любил:

Впрочем, и лето его не радовало:

И только осень возбуждала в нем чувства прекрасного, так ярко врывающиеся в его поэтическое дарование:

Неволя раздражала Пушкина. Временами он беспричинно ссорился с тригорскими девицами, то снова мирился, ухаживая за кем-нибудь из них. К удивлению отца Шкоды, Пушкин заказал панихиду по боярину Георгию. То была годовщина смерти Байрона. Мысль о побеге не оставляла его, он даже заказал дорожные чемоданы и просил приятелей найти для него пятнадцать тысяч денег на дорогу. Наконец, он вцепился в свой аневризм. С этой идеей он решил обратиться к царю с письмом через своего приятеля В. А. Жуковского. Ответ пришел неутешительный. Царь посоветовал больному лечиться в Пскове. В отчаянии он написал еще одно письмо, но теперь Жуковскому, в надежде, что его содержание дойдет и до царя:

«Неожиданная милость Его Величества тронула меня несказанно… Я справился о псковских операторах. Мне указали на некоторого Всеволожского, очень искусного по ветеринарной части и известного в ученом мире по своей книге об лечении лошадей. Несмотря на все это, я решился остаться в Михайловском, тем не менее, чувствуя отеческую снисходительность Его Величества. Боюсь, чтобы медленность мою пользоваться монаршей милостью не почли за небрежение или возмутительное упрямство…»

Ему показались все эти попытки нереальными и даже смешными. В письме другу своему Антону Дельвигу он пишет: «…Идет ли история Карамзина? Где он остановился? Не на избрании ли Романовых? Неблагодарные!.. Шесть Пушкиных подписали избирательную грамоту, да двое руку приложили за неумением писать… А я, грамотный потомок их, что я, где я?..»

Жуковский, который очень любил Пушкина, писал ему в ответ, пытаясь успокоить его буйные порывы: «До сих пор ты тратил свою жизнь с недостойною тебя и оскорбительной для нас расточительностью, тратил и физически, и нравственно. Пора уняться. Она была очень забавной эпиграммой, но должна быть возвышенною поэмою…»

И все же Пушкин продолжал надеяться на побег. Он даже обсуждал его детали с сыном хозяйки Тригорского, Алексеем Вульфом. Нужда заставляла и много трудиться. Пушкин продолжает работать над «Борисом Годуновым», «Онегиным», готовит к изданию книжку своих стихов… Тоску периодически разгоняет, сочиняя письма своим друзьям…

В апреле его посетил еще один лицейский товарищ и друг — барон Антон Дельвиг. Пушкин давно ждал его. И вот, наконец, Дельвиг перед ним. Пушкин радостно обнял друга.

— Ах ты, толстяк, увалень… — притворно ругаясь, — с восхищением говорил он другу. — Как я заждался тебя, уже и надежду почти потерял. Что так задержался?

— Тебе же известно, Француз, — с улыбкой растроганности отвечал Дельвиг, — что мы предполагаем, а бог располагает. Моя поездка в Витебск увенчалась лихорадкой. Провалялся с температурой больше двух недель…

— Как же я рад тебя видеть!.. — глядя на друга, восхищался Пушкин. — Но болезнь пошла тебе на пользу, барон: ты стал еще толще.

И Пушкин рассмеялся своим заразительным смехом.

— Мама, — крикнул Пушкин, — встречай гостя!

На крыльце появилась Арина Родионовна, вся кругленькая, аккуратненькая.

— Здравствуйте, — поклонившись, поздоровалась она. — Заходите в дом.

— Мама, это мой друг Дельвиг, поэт, прошу любить его и жаловать.

— Мы всегда гостям рады, — пропуская друзей вперед, сказала няня, улыбаясь.

— Какая прелесть твоя няня, — с восхищением воскликнул Дельвиг, когда они вошли в кабинет поэта. — Именно такой я себе ее и представлял.

— Вот побудешь у меня недельку-две да послушаешь ее сказки, ты в нее влюбишься окончательно.

— Нет, Француз, я надолго не задержусь, надо возвращаться в Петербург. Дел, брат, невпроворот…

На пороге появилась няня.

— Милости просим откушать кофейку с пирожками, — проговорила она своим каким-то по-особому звучащим голосом.

— Пойдем, барон, перекусим. А потом я тебя засыплю вопросами. Ты, наверное, с дороги проголодался.

— С удовольствием откушаю ваши сельские брашна, — согласился Дельвиг, который никогда не страдал отсутствием аппетита. — Да и у меня есть для тебя, дорогой Александр Сергеевич, целый ворох посланий. Но, как водится на Руси, сначала гостя надо накормить, в баньку свести, в постель уложить, а потом уж к делу приступать.

— Нет, барон, — заливаясь своим смехом, ответил Пушкин, — покормить мы тебя покормим, а с банькой и постелью погодим. Мне не терпится прочитать, что пишут мои друзья.

На столе в столовой дымился кофе, а на большом блюде, как всегда под полотенцем, ароматный запах издавали нянины пирожки.

— Угощайтесь, — пригласила она друзей к столу с поклоном.

Плотно перекусив, друзья вернулись в кабинет Пушкина.

— Дорогой барон, показывай, что ты мне привез, я горю от нетерпения.

— В этом чемодане книги, которые передали тебе твой брат и Жуковский, а в этом портфеле письма от Вяземского, Погодина, Рылеева…

— Дорогой Дельвиг, как я тебе благодарен… Почитаем вместе?

— Нет, Александр, позволь мне с дороги прилечь после такого сытного завтрака, — умоляющим тоном попросил Дельвиг.

— Узнаю ленивца… Мама, — громко позвал Пушкин няню, — прикажи постелить гостю.

— Прошу вас, гость дорогой, в приготовленную для вас комнату, — пригласила барона Арина Родионовна.

— Отдыхай, барон, а я погружусь в твои подарки.

Пушкин вскрывал один за другим конверты, жадно вчитывался в каждое слово друзей, которые искренне переживали за него, за его здоровье, за его талант. В письмах были литературные новости, слухи и сплетни Москвы и Петербурга, сообщения о выходе в свет его поэм и стихов, отзывы критики на его произведения… А в некоторых были даже деньги, недостаток которых поэт чувствовал постоянно…

Ближе к вечеру Дельвиг проснулся и появился в кабинете Пушкина.

— Как отдыхалось, барон? — спросил Александр Сергеевич.

— Спал, как никогда! У тебя здесь волшебный воздух, пьянящий и успокаивающий.

— Да, брат, воздух у нас чудесный, и природа волшебная… Но скука, барон, удушающая. Я задыхаюсь здесь… За мной ежедневно следят, как за каким-нибудь ужасным государственным преступником.

— И все же последние творенья твои восхитительны. Вся Россия зачитывается ими. Я понимаю и сочувствую тебе. Друзья хлопочут о твоем освобождении… Не будем о грустном… Я еще в дороге мечтал услышать твои новые стихи и поэмы. Будь так любезен, погрей душу своим талантом.

— Ну, что с тобой поделаешь? Я тебе, как лучшему другу и поэту, прочту только что написанную трагедию из Смутного времени «Борис Годунов».

Пушкин взял рукопись и стал читать. У Дельвига, по мере чтения, глаза становились все шире от восторга, и даже появились слезы. Когда Пушкин закончил читать, неповоротливый Дельвиг вскочил на ноги, обнял Пушкина и стал его целовать.

— Что за чудо, что за прелесть ты сочинил, друг мой!!! Я в восторге! Предрекаю ей бешеный успех…

Долго еще они говорили, спорили, кричали… Несколько раз даже няня заглядывала к ним, обеспокоенная шумом.

Заглянув в очередной раз, она позвала их пообедать:

— Хватит вам балагурить, пора обедать, уже почти полночь. Да и спать пора ложиться.

— Идем, мама, — отозвался Пушкин. — А завтра, барон, съездим в Тригорское, познакомлю тебя со своими соседками. Может статься, что мы тебя здесь и оженим.

На следующий день они гостили в Тригорском. Женское общество с любопытством рассматривало гостя из Петербурга. Медлительный и застенчивый Дельвиг не впечатлял барышень, но когда его упросили прочитать свои стихи, глаза их загорелись.

Пообедав, Дельвиг шепнул на ухо Пушкину, что ему барышни надоели и он хотел бы уехать обратно…

Больше Дельвиг в Тригорском не появлялся. Ему пришлось по сердцу Михайловское, барская усадьба, парк, прекрасная природа, речка Сороть с ее живописными берегами. Он здесь дышал и не мог надышаться чистым воздухом, отдыхал душой и телом. Няня ухаживала за ним, как за маленьким. Иногда вечерами она рассказывала им обоим свои волшебные сказки…

Только через две недели Дельвиг решил возвращаться. — Милый Александр Сергеевич, я провел здесь самое счастливое время. Но хочешь, не хочешь, друг мой, а надо ехать. Дела… Да, наверное, и невеста заждалась. Я ведь женюсь осенью.

— Что ж ты молчал все это время? Кто она?

— Прелестная девушка с прекрасной душой — Сонечка Салтыкова…

— Ах ты, тихоня!.. Кланяйся ей от меня. Я ее уже наперед люблю, как и тебя… Дорогой барон, друг мой бесценный, я всегда буду помнить наши встречи здесь. Я благодарен тебе за все. Мне очень жаль с тобой расставаться, но для Михайловского и одного узника много. Давай присядем на дорожку, выпьем по рюмке рябиновой. — У Пушкина на глазах показались слезы. — Я провожу тебя до первой станции…

Дельвиг уехал, увезя с собой вторую главу «Евгения Онегина», письма к Жуковскому, Вяземскому, брату Льву и царю Александру с просьбой разрешить выехать за рубеж на лечение…

Летом ему не писалось. Мучила жара, мухи… Сидению за столом он предпочитал дальние прогулки…

В самом конце мая в Святогорском монастыре обычно проводили ярмарку. В этот день сюда съезжались со всей Псковской губернии. Кто-то — чтобы на людей посмотреть, другие — чтобы себя показать, третьи — чтобы помолиться перед почитаемой иконой Одигитрии Божьей Матери, четвертые — чтобы что-то продать или купить…

Пушкин любил посещать ярмарку, побывать с народом, пообщаться… Вот и на этот раз надел простую рубаху, подпоясался ремешком, на голову надел шляпу, взял свою толстую палку и пошел на богомолье…

До монастыря рукой подать, всего чуть более трех верст.

Ярмарка была в разгаре. Вокруг ограды и внутри ее было полно народа. Празднично звонили колокола…

Всех забавлял цыган своим медведем.

— Миша, покажи народу, — горланил цыган, — как девицы красоту наводят!..

Поднявшись на задние лапы, медведь передними лапами старательно тер свою морду. Народ, довольный, хохотал…

— Мое уважение Александру Сергеевичу, — вдруг раздался рядом голос.

Пушкин повернул голову и увидел торговца из Опочки, Ивана Лаптева, с которым познакомились ранее тоже на ярмарке.

— Рад вас видеть, Иван Иванович! Торгуешь?..

— Нет, какая нонче торговля!.. Одни убытки… Дорожатся мужики… А вы как изволите поживать?..

— Как говорится, помаленьку, — ответил Пушкин, жуя апельсин. — Будешь апельсин?

— Благодарю покорно, — беря апельсин, ответил Иван Иванович, — Я люблю их с чаем… Как долго еще в наших краях гостить думаете?..

Хитрый мужик прекрасно знал, почему Пушкин «гостит» в Михайловском. Поэтому Пушкин промолчал…

А Иван Иванович гордо поглядывал на толпу — пусть смотрят, как он с самим Пушкиным общается.

Пушкин пошел в самую гущу толпы… Кое-кто, особенно помещики-соседи, смотрели на него не очень приветливо, считая его гордецом, поскольку не навещал никого из них, некоторые боялись его острого слова и задорного характера.

Возле главных ворот монастыря, в пыли, на палящем солнце, сидели старцы, гнусавя что-то свое скрипучими голосами. В небольшую деревянную чашку крестьяне бросали жалкие свои гроши.

Пушкин подошел, остановился, послушал и сел рядом с нищими, прислушиваясь к их грустному пению. Все с удивлением стали смотреть на поэта. А Пушкин, сложив ноги калачиком, продолжал слушать, надеясь что-то почерпнуть для своего «Бориса Годунова».

В толпе начали раздаваться голоса:

— А кто это такой?.. Смотри, Аксинья, какие у него когти!.. Наверное, не нашей православной веры…

— Да наш это… барин михайловский…

Вскоре толкотня, жара, вонь, гам утомили Пушкина. «Не заглянуть ли мне к отцу Ионе, испить у него чайку, передохнуть?..» — подумал Пушкин. А потом вспомнил, что сейчас у отца Ионы полно посетителей, и не пошел.

Пушкин решил идти домой… Направлялся лениво к спуску в Михайловское. Он почувствовал наступившее какое-то бессилие, мир побледнел… Но вдруг, словно сбросив с плеч тяжесть, он остановился, бросил высоко свою палку, поймал ее и начал вслух читать:

Пушкин был доволен. В приподнятом настроении, насвистывая какую-то мелодию, он быстро зашагал к своему дому. Неожиданно из-за кустов через тропу выскочил крупный заяц. Пушкин даже вздрогнул… «Черти бы тебя взяли», — выругался Пушкин, — суеверно перекрестившись. — И откуда ты только взялся…»

Он уже почти подходил к своему дому, мечтая о холодном квасе, как вдруг увидел всадника, который скакал по дороге от Вороноча к Михайловскому. В нем поэт узнал Алексея Вульфа и помахал ему рукой. Алеша тоже его узнал, пришпорил коня и вскоре оказался рядом с соседом. Он соскочил с коня, а подойдя к дому, передал его конюху. Не мешкая, они укрылись в прохладном доме.

— А я, друже, все прилаживаюсь, как бы дать стрекача… — сказал Пушкин. — Я не могу отказать себе в удовольствии надуть царя и всех агентов его…

— Для этого я и приехал… — сразу принял озабоченный вид Алеша. — Мне пришла по этому поводу прямо гениальная мысль…

— Да не может быть!.. — захохотал Пушкин.

— Факт. Я поеду за границу и возьму с собой кого-нибудь из слуг. От границы я отошлю его обратно домой, а вы с его паспортом переедете…

Конец ознакомительного фрагмента.