Родственники

Колокольчик между тем приближался, заливаясь звучней и звучней… Наташа вскочила с дивана, бросилась к окну, и сердце ее забилось шибко. Отчего? Не ждала ли она кого-нибудь? Нет! кого бы ей ждать: соседи и соседки их были противные, по ее собственному выражению, родственники скучные, а, кроме соседей, соседок и родственников, приехать некому. Правда, Наташа была довольно дружна с одной из своих двоюродных сестриц, но эта двоюродная сестрица жила от них верстах во ста и ездила к ним очень редко, потому что больная тетка не отпускала ее от себя. Сестрицы она не могла ждать; но Наташе было все равно, — лишь бы кто-нибудь приехал, хоть кто-нибудь из противных, — все бы веселее, все бы легче, все какое-нибудь развлечение.

— Ах, маменька, — радостно вскрикнула Наташа, глядя в окно.

— Что такое?.. Кого нелегкое принесло в этакую погоду? — простонала Олимпиада Игнатьевна, как будто нехотя приподнимаясь с дивана в ту самую минуту, как: колокольчик задребезжал и смолк у самого подъезда, — теперь добрый хозяин собаки не выгонит со двора.

— Маменька, — продолжала Наташа, — посмотрите, какой чудесный тарантас, какие лошади! кто бы это?

— Братец Сергей Александрыч! — вскрикнул Петруша, — это он, право, он!

— Может ли быть? откуда же? как? — спросила Олимпиада Игнатьевна, оживляясь.

— И с ним еще кто-то, — заметил Петруша.

— Ах, маменька, в самом деле и еще кто-то! — закричала Наташа.

— Да неужто, в самом деле, это он? — повторила Олимпиада Игнатьевна, обращаясь к Петруше. — Вот нежданный-то гость, признаюсь! — продолжала она несколько иронически, — прямо из-за границы, что ли, изволил прикатить к нам в глушь? Видно, уж все денежки прокутил, голубчик! Наташа, брось свою кацавейку-то, — надень какой-нибудь платочек на шею, а то ведь тебя, глупую провинциалку, как раз осмеют. Ведь Сергей Александрыч, матушка, не то что мы, дикари: он человек столичный, светский, за границей жил, в Париже был.

В передней между тем послышался шум. Ирония исчезла с лица Олимпиады Игнатьевны и мгновенно сменилась выражением истинно родственного восторга. С этим выражением бросилась она в переднюю навстречу к племяннику.

— Друг мой, друг мой!… — Она крепко прижала племянника к своему сердцу. — Вы ли это, батюшка мой? вас ли я вижу?.. Ах, какая радость! какая неожиданная радость! боже мой! боже мой!.. и как вы стали похожи на покойника братца! точно вот как будто он, голубчик, передо мною!.. Знаете ли вы, как он любил меня?

Олимпиада Игнатьевна рыдала без слез, припав головой к плечу родственника, обнимала и целовала его.

Положение Сергея Александрыча (ибо это, точно, был он) было затруднительно. Минут пять по крайней мере тетушка душила его в своих горячих родственных объятиях, а братец Петруша так крепко и значительно жал ему руку, что Сергей Александрыч единственно только из приличия не кричал от боли. Между тем Наташа, еще не замеченная братцем, стояла у входа в переднюю. Наташа накинула на шею розовый платочек — лучший платочек, какой только был у нее, надела чистую манишку и даже украсила руку блестящим браслетом. Она была в сильном волнении и смотрела на братца с робким любопытством. В то же время головы горничных девок попеременно высовывались из полурастворенной половинки дверей. Ларька, выпуча глаза, разиня рот и почесываясь, смотрел на приезжих. Возле Ларьки стоял Петрович, буфетчик и дворецкий Олимпиады Игнатьевны, человек лет сорока, в нанковом сюртуке вердепомового цвета с пуфами на рукавах, с длинными завитыми висками, с огромным хохлом и с сережкой в ухе, — лицо важное в доме, пользовавшееся полною доверенностию барыни. Он с проницательностью обозревал приезжих, изредка только покрякивая, чтобы обратить на себя их внимание. Но не успев в этом, он принял другие, более сильные меры и, дернув Ларьку за руку, произнес громко:

— Экая дурачина! Ну что же ты чешешься при господах? не видишь, что ли? ах вы, деревенские олухи, невежественная чернь!

Но и эта выходка не удалась Петровичу.

Голос его был заглушаем слезами, всхлипыванием, восклицаниями и другими нежными родственными излияниями.

Когда Олимпиада Игнатьевна наконец выпустила племянника из объятий, — он представил ей приехавшего с ним своего приятеля.

Затем все двинулись из передней в залу.

— А что Наташа? где же она? — спросил Сергей Александрыч у тетушки.

Наташа все еще стояла на том же месте; сердце ее забилось при этом вопросе: ей было очень приятно, что братец вспомнил об ней.

— Наташа! Наташа! — закричала Олимпиада Игнатьевна, — а, да вот она! Видите ли, как она переменилась; вы ее, чай, и не узнали бы…

— Здравствуйте, сестрица, — сказал Сергей Александрыч, взяв руку Наташи.

Наташа вся вспыхнула, у нее загорелись даже уши. Она неловко присела и прошептала что-то невнятно на это приветствие.

По дороге из залы в гостиную Сергей Александрыч шел рядом с Наташею.

— Как вы похорошели, — сказал он ей, — как вы выросли!

Наташа не знала, что делать, от замешательства — и кусала губы.

— А что, вы скучаете в деревне?

— Нет-с…

В гостиной, которая от других комнат отличалась только тем, что стены ее были выштукатурены и выбелены, все чинно расселись на диване и около дивана. Над диваном висели два родственные портрета без рамок, измалеванные крепостным живописцем и загаженные мухами. Перед диваном стоял неизбежный круглый стол.

— Вы, верно, прозябли в дороге, — сказала Олимпиада Игнатьевна, обращаясь к гостям, — какая погода-то!.. не прикажете ли горяченького?.. Наташа! Вели скорей ставить самовар.

Наташа выбежала из комнаты.

В девичьей она бросилась на стул и в первый раз свободно вздохнула.

Девки обступили ее.

— Вот, сударыня, — сказала одна из них постарше, — бог нам дал нежданных гостей. Ишь какие два молодчика прикатили, — чай, сердечко-то, матушка, у вас так и ёкает теперь.

— Ах, Аннушка, Аннушка! — проговорила Наташа.

— Ну, что охать-то, сударыня? Братец-то какой добрый: женишка нам привез…

Девки засмеялись.

— Какой вздор, перестань, Аннушка!

— А нешто он вам не нравится?

— Кто?

— А барин-то, которого братец привез?

— Да я на него и не смотрела.

— И не смотрели! видите! как, чать, уж не посмотреть на такого красавчика? А знаете, матушка, ведь братец-то приехал в нашу сторону надолго. Вплоть до зимы, слышь ты, останутся.

— А ты почем это знаешь? — спросила Наташа.

— Уж коли мне не знать, матушка! Я все знаю.

— Оттого-то она, сударыня, так скоро и состарилась, что все знает, — возразила одна из них с усмешкою.

Между тем в гостиной Олимпиада Игнатьевна, вздыхая и охая, продолжала изливать свои родственные чувства перед племянником, а Петруша расспрашивал братца о заграничной жизни, о направлении умов в Европе, о литературных новостях, о Париже и Риме.

— Ведь он у меня поэт! — говорила Олимпиада Игнатьевна, с любовию глядя на сына и обращаясь потом к гостям, — сидит себе целый день в своей комнатке, никуда не выходит и все или читает, или сочиняет. Он пишет прекрасные стишки! Прочти, дружочек, которые-нибудь из них братцу.

Сергей Александрыч и его приятель с любопытством обратились к Петруше; но Петруша закусил губу, с досадою посмотрел на маменьку и отвечал, что на заказ он ни писать, ни читать не может.

Остальной вечер до ужина прошел незаметно. Сергей Александрыч был любезен. Он много рассказывал о своих путешествиях и о своей заграничной жизни. Наташа сидела против него, с величайшим вниманием и любопытством слушая эти рассказы. Она сделалась гораздо смелее и смотрела на братца уже без замешательства.

Ужин состоял, по деревенскому обычаю, из пяти или шести блюд с супом включительно, из которых почти ни одного нельзя было взять в рот. Сергей Александрыч и его приятель только из приличия брали понемногу на тарелку всего, что им подавали, но Олимпиада Игнатьевна при каждом блюде говорила им, вздыхая:

— Вы ничего не кушаете, так мало берете, — покушайте, мой голубчик. Конечно, наши деревенские блюда после парижских, — и прочее.

И гости должны были давиться и кушать.

После ужина скоро все разошлись, только Сергей Александрыч остался поневоле с тетушкой, потому что тетушка сочла необходимым передать ему с подробностями и со слезами о своей ссоре с братцем Ардальоном Игнатьичем, прибавив, что ссора эта решительно расстроила ее здоровье и что она скоро, может быть, сойдет в могилу, к утешению Агафьи Васильевны.

Расставшись наконец с тетушкой (это было уже за полночь), Сергей Александрыч отправился в назначенную ему комнату по небольшому, узкому и грязному коридору, который слабо освещался ночником.

В коридоре он встретил Наташу.

Наташа вздрогнула, увидав его.

— Ах, это вы, братец? — сказала она.

Братец очень приятно улыбнулся.

— Я, милая кузина. — Он хотел взять ее руку, но Наташа ускользнула от него и сказала:

— Прощайте, желаю вам покойной ночи, — хотела идти и вдруг остановилась.

— Знаете ли вы этот браслет? — Она указала ему на свой браслет.

— Нет, — отвечал Сергей Александрыч, — а чем он замечателен?

— Посмотрите хорошенько.

Сергей Александрыч взял руку Наташи и начал внимательно разглядывать браслет.

— Прекрасный браслет! — сказал он, поцеловав ее руку.

— Ну, а кто подарил его мне?

— Кто?

— Будто вы не знаете?

— Не знаю.

— Ах, боже мой, это вы же мне прислали его из чужих краев. Вы уж забыли? — прибавила Наташа с упреком.

— В самом деле? я?

В эту минуту где-то скрипнула дверь. Наташа еще раз произнесла:

— Прощайте, братец, покойной ночи! — и исчезла. «Какая милая!» — сказал про себя Сергей Александрыч.