Заклятие Лусии де Реаль (сборник)

Подняв кверху реденькие брови, что должно было означать крайнее недоумение, высокий тощий матрос в лихо заломленном берете добрую минуту смотрит свысока на буфетчицу, затем — на поставленную перед ним рюмку с виски, переводит взгляд обратно на девушку и только после этого, язвительно ухмыляясь, басит:

— Проснись, красавица! Я ведь просил не виски, а кальвадос. Слушать надо!

— Правда? Ой, извините! Мне показалось… Сейчас поменяю, — заметно смутившись, виновато произносит буфетчица.

Мона Вилар, так зовут буфетчицу припортового трактира «Причал моряка», — среднего роста крепко сбитая миловидная девушка лет восемнадцати с полными, слегка припухшими губами, плавно очерченным подбородком и струящимися на плечи каштановыми волосами, с большими, широко посаженными карими глазами, которые, словно стремясь проникнуть в сущность виденного, смотрят на мир прямо и внимательно. На ней простенькое темно-зеленое платье, которое, несмотря на свою простоту, как нельзя лучше подчеркивает соблазнительные девичьи формы, старательно выглаженный белый фартучек, и белая же наколка на голове, оттеняющая смуглое лицо. Проступающий из-под загара легкий румянец, вызванный смущением, делает лицо девушки еще больше привлекательным.

— Да ладно уж! — снисходительно роняет матрос, посчитав, что наказания в виде растерянности буфетчицы на первый раз вполне достаточно. — Здесь, — матрос выразительно хлопает себя по впалому животу, — места хватит и для виски, и для кальвадоса.

Явно рисуясь, он лихо опрокидывает виски в рот, удовлетворенно крякает, со звоном ставит рюмку на стойку и громко говорит, чтобы слышала не только буфетчица:

— А теперь — кальвадос!

Когда заметно повеселевший матрос, с излишней осторожностью держа перед собой на подносе новую, уже третью, рюмку с кальвадосом, бутылку пива и блюдце с бутербродом, отходит от стойки и направляется к свободному столику, к Моне подходит ее напарница Люси Донген, полная молодая женщина, ведавшая «закуской», то есть приготовлением бутербродов.

— Да очнись ты наконец, Мона! — зачем-то оглянувшись, громко шепчет Люси. — Сколько можно думать об одном и том же? Никуда он не денется, твой Эдвин. Подумаешь, ушел в рейс на две недели! Люди по году плавают и ничего — возвращаются.

Мона, еще больше покраснев, словно ее уличили в чем-то нехорошем, не столько со злости, сколько из стремления скрыть смущение сердито бурчит:

— Отстань, Люси! Обойдусь как-нибудь без твоих замечаний.

Люси негодующе встряхивает внушительного объема бюстом и с обиженно надутыми губами отходит на свое место, пробубнив напоследок:

— Ну и обходись! Подумаешь…

Мона тут же подходит к напарнице, берет ее за руку и, заглядывая в глаза, виновато говорит:

— Люси, не обижайся. Сама знаешь…

— Да уж знаю… — примирительно молвит расчувствовавшаяся Люси. — Тоже места не находила, когда мой Стив уезжал в Марсель на заработки.

— Ну, вот видишь… — Мона в знак окончательного примирения слегка пожимает руку подруги. — А ты хочешь, чтобы я оставалась такой же бесстрастной, как тот чугунный памятник адмиралу Рохасу на Набережной Мориона.

Время раннее — идет десятый час, — и потому трактир «Причал моряка», можно сказать, пустует. Лишь несколько человек, преимущественно матросы без места, сидят кое-где за столиками и неторопливо потягивают пиво из высоких бокалов. А один, загулявший, по всей видимости, так тот и вовсе спит, откинувшись на спинку стула, и время от времени громко, по-лошадиному всхрапывает.

Через настежь открытые окна в трактир вместе с утренней свежестью доносятся гудки приближающихся к Мориону пароходов, скрежет портовых кранов, усиленные рупорами команды вахтенных офицеров, отдающих швартовы кораблей, зычные выкрики расхваливающих свой товар мелких торговцев. В «Причал моряка» эти звуки доносятся вроде как из другого, далекого мира.

Но вот занавес из бамбуковых палочек на входной двери трещит, раздвигается, и в трактир вваливается компания из трех посетителей, по всему видать, моряков торгового флота. Моряки привносят с собой в трактир некоторое оживление.

— Корт, дружище! — узнав в одном из вошедших знакомого, с преувеличенным радушием кричит успевший порядком захмелеть долговязый любитель кальвадоса. — Откуда? Какими ветрами? Ведь «Дукат» должен находиться в океане! Или ты заснул в объятиях красотки Долорес и опоздал к отплытию судна?

Уловив краем уха — обычно Мона не прислушивается к разговорам в трактире — слово «Дукат» и еще не осознав толком, о чем идет речь, девушка перестает протирать рюмки и вся превращается в слух.

— Брось трепаться, Марк! — неохотно отзывается неестественно прямой парень с постным выражением на продолговатом лице, явно не расположенный к зубоскальству. — Никуда я не опаздывал. Вернули «Дукат» с полпути, вот и все.

— Как вернули? — на сей раз долговязый удивлен по-настоящему. — Почему вернули?

— Мне об этом не докладывали. Вернули — и баста! — отмахивается вошедший.

Долговязому ничего не остается, как пожать плечами и закатить кверху глаза, то есть показать высшую степень недоумения.

— Ребята, вы в самом деле с «Дуката»? — спрашивает Мона матросов, когда те останавливаются перед стойкой и начинают в поисках денег рыться в карманах.

— А что, разве по нам не видно? — выпятив грудь, с наигранной молодцеватостью выкрикивает низкий толстячок, принадлежащий, вне всякого сомнения, к категории людей, не привыкших унывать. Его приятель, знакомый уже нам Корт, человек явно противоположного склада характера, видя, что девушка интересуется не просто так, от нечего делать, указывая на толстяка, говорит:

— Не обращайте на него внимания, — и обстоятельно разъясняет: — Да, мы с «Дуката», будь он неладен. Вчера вечером, когда мы были уже в ста двадцати милях от Мориона, нас вернули пограничники. Почему, зачем — никто толком не знает…

— Где стоит «Дукат»? — недослушав рассказ матроса, спрашивает Мона.

— У шестого пирса.

Мона подходит к напарнице.

— Люси, поработай пока одна, я сбегаю к причалу. Может, увижу Эдвина. Хорошо?

Люси осуждающе качает головой, неопределенно хмыкает и решительно заявляет:

— Если любит — сам зайдет! Дорогу знает, — но, заметив, как вытянулось лицо подруги, тут же смягчается: — Ладно. Валяй к своему Эдвину! Только долго не будь — скоро обед, народу понапрется…

На пороге трактира Мона на какой-то миг останавливается, привыкая к яркому солнечному свету. Успевшее уже порядком раскалиться солнце обильно посылает на землю горячие лучи. Небо над Морионом висит гигантским ультрамариновым шатром.

Блаженно жмурясь, Мона глубоко вдыхает пахнущий йодом и солью свежий воздух, который приносит с моря легкий бриз. Ветерок осторожно шевелит листьями акаций и высоченного тополя, растущего перед входом в «Причал моряка».

В трактире Мона работает три месяца, но до сих пор не может привыкнуть к своей работе. Ей претят однообразные плоские шутки подвыпивших матросов, их липкие раздевающие взгляды и назойливое ухаживание. Да и кого может радовать скучная, монотонная работа, постоянный полумрак трактира, испытующие взгляды прижимистого хозяина, подозревающего своих работников в воровстве?

Мона мечтала не о такой работе. Как и большинство мальчишек и девчонок портового города, она чаще всего видела себя на палубе стремительно несущегося по безбрежному морю белоснежного корабля: в туго надутых парусах гудит свежий ветер, он приносит откуда-то издалека пряные манящие запахи неведомых берегов и растений, ласково перебирает на голове волосы и охлаждает разгоряченное лицо. Она мечтала о далеких городах, в которых жили бы веселые и беззаботные люди, верные в дружбе и любви, люди, умеющие радоваться жизни.

А еще ей хотелось бы не спаивать матросов, а делать для них что-то хорошее, полезное. В такие минуты она видит себя чаще всего врачом, приносящим страдающим людям исцеление, а взамен получающим слова благодарности и признательные улыбки.

Но, увы! Морион переживает не лучшие времена — с работой в городе трудно. Тем более с хорошей работой. А чтобы выучиться на врача, нужны деньги. И немалые. А их-то у Моны как раз и нет: своих скопить еще не успела, а тех, что остались от отца и зарабатывает дядя, едва хватает на то, чтобы свести концы с концами.

Поэтому Моне ничего не остается, как довольствоваться тем, что есть: наливать морякам вино в трактире «Причал моряка». Выбора нет, и пока не предвидится.

Трактир находится рядом с портом, если не сказать в порту. Поэтому не проходит и пяти минут, как Мона уже торопливо шагает вдоль шеренги пирсов, к которым жмутся корабли всех мастей и стран.

К шестому, самому отдаленному, пирсу пристроился приземистый светло-серый сухогруз с грязно-красноватой полосой вдоль борта, обозначающей ватерлинию. Это и есть «Дукат». На судне и вокруг него шныряют люди в зеленой и синей форменной одежде — пограничники и таможенники. Подходы к пирсу перекрыты переносными барьерами и пограничниками с автоматами.

Мона подходит к толпе зевак, издали наблюдающих за судном и сходящими с него людьми. Лица покидающих судно людей хмурые и раздраженные. Каждый несет чемодан или сумку с нехитрым матросским скарбом.

Узнав в одном из сошедших школьного приятеля своего возлюбленного, Мона подбегает к нему:

— Дик, ты Эдвина случаем не видел? Он на судне или уже сошел?

— А-а, Мона. Привет! Уже соскучилась? — скорее грустно, чем радостно, улыбается молодой матрос. — Потерпи чуток, сейчас он появится.

Действительно, через минуту-другую на палубе «Дуката» появляется тот, кого ожидает Мона Вилар, — молодой человек лет двадцати двух, рослый, по-спортивному подтянутый, стройный. Голову с зачесанными назад темно-русыми волосами он несет высоко поднятой, с достоинством. Лицо у него загорелое, открытое, с правильными мужскими чертами. Одет он более чем скромно: старые кроссовки, дешевенькие джинсовые брюки и простенькая белая футболка. С его плеча свисает спортивная сумка.

Подойдя к борту, Эдвин Трамп — так зовут парня — прикрывает глаза ладонью и осматривает причал. Заметив Мону, машет ей рукой и легко сбегает по сходням вниз.

— Эд, что случилось? — обеспокоенно заглядывая парню в глаза, спрашивает Мона.

— Ты освободилась надолго? — в свою очередь, интересуется Эдвин.

— Всего на несколько минут.

— Тогда идем. Я провожу тебя к трактиру и по дороге обо всем расскажу.

Впрочем, обо всем Эдвин не рассказывает. Раздосадованный и удрученный, он говорит скупо и неохотно:

— Вечером, перед закатом солнца, на палубу «Дуката» опустился вертолет пограничной охраны. После этого судно развернулось и легло на обратный курс, вот и все…

— Но почему? — недоумевает девушка.

— Толком никто ничего не знает. Пока — одни слухи. Поговаривают, что владелец «Дуката» Маурицио Альдона, соблазнившись большим кушем, тайком от команды и, похоже, даже от капитана пытался доставить на судне партию контрабандного оружия баскским сепаратистам в Бильбао.

— Как же могло случиться, что об этом не знал даже капитан?

— Оружие грузили поздно ночью, когда капитан отдыхал, а на вахте стоял второй помощник. А этот второй помощник, Бен Паркер, — зять Альдоны. Каким образом о грузе узнали пограничники — неизвестно. Похоже, кто-то навел…

— И что же теперь будет? — Мона даже останавливается, чтобы заглянуть Эдвину в глаза.

— Не знаю, — передергивает плечами тот. — Судно арестовано. И неизвестно насколько. Возможно, его конфискуют и продадут другому владельцу… Словом, паршиво — хуже некуда! Считай, что я снова безработный. А я так надеялся на этот рейс, — Эдвин удрученно качает головой. — И вот… Где теперь взять деньги на нашу свадьбу? Найти работу почти невозможно, вон сколько безработных! — Эдвин кивает в сторону небольшого серого здания с вывеской над входом «Биржа труда», перед которым толпится десятка три человек, преимущественно моряки.

— Ничего, — Мона нежно пожимает локоть Эдвина. — Со свадьбой можно и повременить. А можно и вообще без свадьбы…

— Можно, конечно, и повременить… Можно все, — соглашается Эдвин. — Но хотелось бы, чтобы было все как у людей. Чем мы хуже других?

Молодые люди стоят неподалеку от «Причала моряка», под старой акацией. У их ног на тротуаре дрожит синяя зыбкая тень. В листьях акации беззаботно чирикают воробьи.

В открытом окне трактира показывается в белых кудряшках голова Люси.

— Привет, Эдвин! — машет толстушка рукой. — Что-то очень уж скоро ты вернулся к своей Моне!

— Что поделаешь, — разводит руками Эдвин. — Соскучился!

— Может, зайдешь перекусишь? — спрашивает Мона, когда голова Люси скрывается в темном проеме окна.

— Нет, Мона. Спасибо! Пойду домой. Мать наверняка уже успела увидеть «Дуката». Думает там невесть что. Увидимся, как обычно, вечером на нашем месте.

Морион — типично южный приморский город: шумный, пестрый и бестолковый. Впрочем, городом его можно назвать с большой натяжкой. В Морионе, во всяком случае в большей его части, нет и намека на планомерную застройку. Он вольно и живописно раскидан на склонах холмов, со всех сторон обступающих залив, похожий на пузатую бутыль с узкой горловиной. Иной раз кажется, что какой-то младенец-великан взял да, играючись, понатыкал где попало и как попало на этих холмах, среди деревьев, кустов и ручейков белые игрушечные домики, крытые красной черепицей, а уж потом люди, чтобы как-то общаться, соединили эти домики узкими кривыми улочками с неожиданными поворотами и тупиками, вырубленными в камне крутыми ступеньками, а кое-где и подвесными переходами.

И только внизу, на западном, дугообразном берегу бухты, можно обнаружить некоторые признаки города. Там вдоль широкой асфальтированной Набережной тянется длинный ряд большей частью старинных двух-трехэтажных домов самых разнообразных архитектурных стилей и школ. Знаток истории этой самой архитектуры без особого труда определил бы, что в Морионе в разное время хозяйничали и строили дома испанцы и англичане, французы и арабы, голландцы и итальянцы, греки и китайцы и даже выходцы из Африки. Дома стоят, тесно прижавшись друг к другу, и не всегда можно определить, где кончается один и начинается другой.

В бухте, вдоль Набережной теснятся сотни лодок, катеров и яхт. Можно подумать, что каждый взрослый житель Мориона является обладателем какой-нибудь плавающей посудины. Впрочем, предположение это не такое уж и далекое от истины.

Восточный берег бухты занимают постройки иного типа: низкие, длинные и закопченные. Это доки, судоремонтные мастерские, склады и пакгаузы. Между ними там и сям торчат подъемные краны со своими протянутыми в разные стороны железными руками. Это портовая часть Мориона.

Порт такой же пестрый и шумный, как и город. У его причалов и пирсов можно одновременно увидеть самый современный, сверкающий белизной теплоход и всю в черепичной пыли шхуну; грязный, устало пыхтящий буксир и словно сошедший со старинной гравюры стремительный клипер; изящное судно на воздушной подушке и танкер — длинный и черный, как гаванская сигара.

Под стать городу и порту и население Мориона. В этом поистине интернациональном стотысячном городе живут потомки и представители множества населяющих планету народов. Живут, в отличие от некоторых стран с более однородным населением, в мире, дружбе и согласии. Узнав из газет или радио о межнациональной бойне где-нибудь на Кипре или в Индии, морионцы никак не могут взять в толк, что не поделили эти люди, что заставляет одних людей убивать других только за то, что те разговаривают на другом языке или молятся другому богу. Тоже, кстати, выдуманному.

Дело, наверное, в том, что морионцы давно перестали делить людей по национальностям и вероисповеданиям. Им совершенно безразлично, турок ты или португалец, грек или француз, католик или мусульманин. Морионцев прежде всего интересует, что ты за человек: хороший или плохой, умный или глупый, работящий или лодырь.

Вот почему здесь никогда не бывает межнациональных или межрелигиозных распрей. Ничего подобного не может вспомнить даже местная достопримечательность Пат Макинтош. А Пат Макинтош прожил в этом городе ни много ни мало сто одиннадцать лет!

Словом, населяет город народ доброжелательный, приветливый и жизнерадостный. Недаром среди моряков Морион слывет самым гостеприимным портом в мире.

Эдвин Трамп живет в западной части города. Небольшой двухэтажный дом из желтого известняка, в котором он с матерью вот уже больше двадцати лет занимают маленькую квартирку, стоит почти на самой вершине одного из холмов, окружающих бухту. Бухта отсюда, как, впрочем, и весь город, раскинувшийся вокруг нее амфитеатром, видна, как на ладони. Этим очень дорожит Эдвин. Он считает, что с местом жительства ему крупно повезло.

Эдвин выходит из дому, когда заметно подуставшее за день солнце, отдав все без остатка тепло земле, скрывается для ночного отдыха за виднеющимися вдали холмами Соларе и на Морион начинают стремительно опускаться синие сумерки. Со стороны хребта Рохо потягивает едва ощутимым ветерком. Он приносит в город запах нагревшихся за день камня, хвои и цветов.

Новый человек и днем может запросто заблудиться в хаотичном лабиринте улочек и проулков Мориона. Эдвин же знает этот лабиринт как свои пять пальцев и даже в потемках идет по ним уверенно, словно передвигается по собственной комнате.

Когда Эдвин приближается к центру, которым с незапамятных времен является Набережная, на улицах зажигается электричество, и город мгновенно преображается. Сотни огней в домах, в порту, на Набережной, на кораблях, отразившись и умножившись в бухте, словно по мановению волшебной палочки придают городу феерический, волшебный вид. Он становится наряднее, праздничнее и одновременно таинственнее и даже загадочнее.

До условленного часа остается несколько минут, но Мона уже на месте их постоянных встреч. Она сидит, накинув на плечи белую шаль, на дальней скамейке крошечного скверика, позади дома, в котором девушка живет.

Дом этот в Морионе знают все: он один из старейших в городе. На его фронтоне, которым дом смотрит на Набережную, выложена цифра «1709» — год постройки.

В отличие от ярко освещенной Набережной, в сквере почти темно и совершенно тихо. Он лишь слегка освещается падающим из окон светом, и сюда едва проникает шум с Набережной, на которой по вечерам собираются толпы веселящихся людей, где постоянно звучат музыка, песни, смех и ни на минуту не умолкает говор.

— Похоже, сегодня акула проглотила кита! — с деланым удивлением восклицает Эдвин, остановившись позади Моны.

Задумавшаяся девушка вздрагивает и стремительно оборачивается к Эдвину.

— Эдвин, как ты меня напугал! — укоризненно говорит она. Затем притягивает к себе склоненную над нею голову парня и чмокает его в щеку. — И чему ты так удивлен?

— Тому, что ты раньше никогда не приходила первой. А сегодня вдруг… Что-нибудь случилось?

— А-а… — досадливо отмахивается девушка.

— Что случилось, Мона? — Эдвин садится рядом, берет девушку за руку и, притянув к себе, заглядывает в глаза. — Выкладывай! Снова, наверное, дядя?

— Да, — неохотно отвечает Мона. После затянувшейся паузы продолжает: — Он был в порту, видел «Дукат» и знает, что ты снова без работы.

— Ну, и что… будет? — напрягшись, глухо выдавливает из себя Эдвин.

— Как «что будет»? — переспрашивает Мона. — А что должно быть?

— Нам придется расстаться?

Порыв ветра врывается в скверик душистой свежестью, с шумом проносится по верхушкам акаций, где-то хлопает ставней. И опять становится тихо. Только глухой гам с веселящейся Набережной просачивается сюда сквозь частокол домов и деревьев.

— Э-эдвин! — взяв парня за руку, укоризненно тянет Мона. Можно подумать, что перед нею несмышленый младенец. — Ты такой большой и такой глупый. Как же мы можем расстаться, если мы любим друг друга? — Она притягивает Эдвина за голову и нежно, по-матерински целует его в лоб. — Нельзя нам с тобой расставаться. Понимаешь? Нельзя!

— Что же делать? — отзывается Эдвин.

— Не знаю! — простодушно пожимает плечами Мона. — В сущности, дядя хороший человек. И хочет он одно: чтобы моя жизнь сложилась как можно лучше. И это естественно — как-никак он мой опекун. К тому же он заменяет нам с Полем отца.

…Семь лет тому назад родители Моны погибли во время плавания на теплоходе «Баккардия», когда тот, следуя из Мориона в Зурбаган, попал в Патосском море в жесточайший шторм, налетел на подводные рифы и затонул. С той поры все заботы о Моне и ее младшем брате Поле взял на себя их дядя по отцу Жозеф Вилар, скромный чиновник городского муниципалитета со скромным достатком. Понятно, что необходимого образования своим племянникам дядя дать не может. Для этого необходимы средства. А их у Жозефа Вилара отродясь не было. Поэтому Мона смогла окончить только лицей, после чего вынуждена была идти работать. Поль — ему идет шестнадцатый год — пока учится в лицее. И все же дядя, который искренне любит племянников — своих детей у него нет, — не теряет надежды устроить их судьбу. Или хотя бы одного из них — Моны. Ее счастье он видит в удачном замужестве. Мона — девушка привлекательная, умная и покладистая — так, во всяком случае, кажется Жозефу Вилару — и потому вполне может рассчитывать на «хорошую партию», как любит выражаться дядя в разговорах со своей женой, тихой и болезненной Анной Вилар.

И надо признать, что времени дядя даром не теряет. В последнее время он осторожно, но настойчиво ведет переговоры на сей счет с владельцем небольшого колбасного заводика Микасом Скуфасом, сыну которого, Одиссею, приглянулась Мона. Дядю нисколько не смущает то обстоятельство, что, в отличие от своего легендарного тезки, этот Одиссей в свои тридцать лет напоминает разжиревшего борова, да и умом особым не блещет.

Впрочем, если есть деньги, большого ума не надо, считает Жозеф Вилар. А деньги у Скуфасов есть. Это знает весь город. Они живут на широкую ногу и потому слывут в Морионе весьма уважаемыми людьми.

Вот почему дядя Жозеф и слушать не хочет о каком-то Эдвине Трампе, у которого за душой нет и ломаного песо. Как нет и надежды на обеспеченное будущее. Но Моне очень не хочется огорчать дядю, и потому она всячески оттягивает тот решительный и окончательный разговор, когда придется выложить ему всю правду. А правда эта заключается в том, что они с Эдвином давно любят друг друга и ни о каком другом счастье, как быть вместе со своим возлюбленным, она и не помышляет.

Какое-то время Мона и Эдвин молчат. Каждый думает о своем. Вернее будет сказать, думают они об одном и том же: как быть дальше?

Конечно, Эдвин мог бы на год-два поехать на заработки в Южную Африку, Канаду или, на худой конец, в Германию. Но он не может этого сделать по той причине, что не представляет себя там без Моны. Да и Мона не мыслит себе и дня без Эдвина. Она и слушать не хочет о разлуке. Можно поехать вдвоем. Но как быть с дядей? Это было бы для него таким ударом, который он вряд ли смог бы вынести…

Неожиданно где-то неподалеку в сквере, чуть ли не под окнами домов, хриплый бас начинает истошно орать разухабистую матросскую песню. И тут же ему вторит визгливый тенор. Поют, похоже, подвыпившие матросы, которые случайно забрели в сквер. Концерт матросов приходится по вкусу не всем, потому что уже после первого куплета из верхних окон кто-то доверительно спрашивает:

— Ребята, вас там что, режут? Или кожу сдирают? Детей перепугаете!

— Тоже мне… Шаляпин с Карузой объявились! — слышится из другого окна еще один голос, намного язвительнее первого.

Сконфуженные таким приемом матросы выкрикивают еще несколько неуверенных звуков и умолкают. И снова в скверик долетает только приглушенный гул с Набережной.

Стремительное начало концерта моряков и такое же стремительное его окончание заставляют Эдвина и Мону от души посмеяться. Однако веселье длится недолго. Как бы размышляя сама с собой, Мона со вздохом произносит:

— Почему такая несправедливость: одни купаются в роскоши, не знают, куда девать деньги, в то время как другие из-за отсутствия этих денег не могут пожениться? Казалось бы, что может быть проще: двое людей любят друг друга, хотят соединить свои судьбы, хотят вместе делить радости и невзгоды. Ан нет! Не могут! У них нет денег…

— Что поделаешь? — соглашается с Моной Эдвин. — Так устроен мир, в котором деньги — все. Без денег невозможно ни родиться, ни жениться, ни умереть.

— Да-а-а… без денег никуда, — задумчиво тянет Мона. И тут же грустно усмехается: — Вот и стихами заговорила.

— От такой жизни по-волчьи можно завыть, — говорит Эдвин.

— А ведь есть деньги! — оживляется Мона. И даже поворачивается к Эдвину. — Много денег! И деньги эти валяются почти что под ногами. Только взять их невозможно…

— Ты о чем? О каких деньгах? — недоумевает Эдвин.

— Да это я так… — конфузится девушка. — Вчера прочитала одну вещь…

— Расскажи.

— Ладно, слушай, — начинает, собравшись с мыслями, Мона. — На чердаке нашего дома испокон века валяется куча старых книг и бумаг. Остались от кого-то из прежних жильцов. Сколько я себя помню, они лежат там в углу. В детстве я любила играть на чердаке — перебирала книги, рассматривала картинки… И вот вчера, когда на меня что-то нашло… и мне стало тоскливо… я почему-то вспомнила детство: залезла на чердак и стала перебирать книги. И знаешь, что я нашла среди них?

— Нет, — мотает головой Эдвин.

— Я нашла среди них одну занимательную старинную хронику. Не пойму, почему она раньше не попадалась мне на глаза. А может, я просто не обращала на нее внимания. Впрочем, это и неудивительно: в детстве такие книги меня не очень интересовали. Я больше любила читать художественную литературу. Так вот… В этой хронике описывается, как во время одного сильного шторма у острова Чарос погиб захваченный пиратами испанский галеон «Сан Антонио». Это случилось в 1685 году. И что, ты думаешь, находилось на том корабле? — спрашивает Мона с заметным оттенком загадочности.

— Не знаю, — прикидывается простачком Эдвин. Он сразу догадался, каким мог быть груз испанского корабля, захваченного пиратами, но ему не хочется портить Моне настроение первооткрывателя.

— На том судне, — торжественно объявляет девушка, — находились две бочки с золотом и три с серебром. Не считая разного там экзотического товара. Представляешь?! Вот я и подумала: нам бы хоть сотую, пусть даже тысячную часть этого богатства, и тогда все было бы по-другому…

Мона мечтательно поднимает глаза кверху. Там, в сонно шумящей листве акации, путаются, перемигиваясь, яркие звезды. То появляясь, то исчезая, они словно играют в прятки.

— Да, тогда все было бы по-другому, — наследуя Мону, мечтательно произносит Эдвин. Помолчав, спрашивает: — А где именно погиб тот корабль?

— Я же говорила: у острова Чарос.

— Остров Чарос большой. В хронике не указываются более точные ориентиры?

— Там упоминаются какие-то скалы. Только, знаешь… — виновато усмехается девушка, — я забыла, как они называются. Такие, не совсем обычные названия… Не помню.

— Может, камни Троячка и скала Перст Нептуна?

— Точно! — обрадованно восклицает Мона. — Троячка и Перст Нептуна! А ты-то откуда знаешь? Ах да, ты же был на Чаросе, когда учился на ныряльщика.

…Года два тому назад Эдвин учился на шестимесячных курсах аквалангистов и водолазов. Тогда-то и побывал он на Чаросе — там курсанты проходили месячную практику. Правда, и с приобретением новой профессии дела парня ничуть не улучшились. Оказалось, что школа выпускает аквалангистов намного больше, чем это требуется. Устроиться в Морионском порту и пароходстве удалось немногим. Работу смогли найти лишь те, у кого были связи или влиятельные родственники.

— И представь себе, — здесь Эдвин делает многозначительную паузу, — я видел это судно! Точнее, его остатки.

— Правда? — удивляется Мона. Но ее удивление тут же сменяется сомнением: — А как ты знаешь, что видел именно то судно, о котором рассказывается в хронике?

— Помнишь, я как-то показывал тебе старинную золотую монету?

Мона утвердительно кивает.

— Это был испанский дублон 1685 года чеканки. А «Сан Антонио» когда погиб?

— В тысяча шестьсот восемьдесят пятом году…

— А нашел я ту монету у камней Троячка между обломками старинного судна. Следовательно, нет ни малейших сомнений, что я видел «Сан Антонио».

— Это же надо! — качает головой Мона. — Я случайно прочитала о судне, которое погибло больше трехсот лет тому назад, а ты, тоже случайно, видел его и даже нашел часть, пусть и ничтожную, его сокровищ. Странное совпадение…

— Не странное, а очень даже, может быть, символичное! — поправляет девушку Эдвин, многозначительно подняв кверху палец. — Ты не могла бы дать мне эту хронику на время. Я тоже хочу прочитать ее. Где она сейчас?

— Я взяла ее домой.

— Мона, не поленись, вынеси мне ее.

— Хорошо, вынесу. Только зачем она тебе? Это же не роман. И даже не рассказ.

— Ты же знаешь, что я люблю читать о морских приключениях, — уклончиво отвечает Эдвин. — И хроники читаю с удовольствием…

— Ладно. Жди.

Через несколько минут Мона возвращается, держа в руках по свертку.

— Вот это хроника, — показывает она завернутый в газету тонкий пакет. — А это — ватрушки. Сама пекла. Не съешь — не получишь хронику.

— Мона-а! — укоризненно тянет Эдвин. — Ну зачем? Я не голоден. А то, что ты отлично готовишь, я и так давно знаю.

— Ешь и не разговаривай много! — топает ногой девушка.

— Ну, хорошо. Подчиняюсь. Спасибо.

Покончив с ватрушками, Эдвин берет в руки хронику. Берет бережно, как большую драгоценность.

— Подумать только, этим записям наверняка больше четверти тысячелетия! — говорит он с уважением. — Ведь это история! Надо будет сдать эти записи в музей. Ты не возражаешь?

— Делай, что хочешь. Можешь оставить себе, хочешь — сдай в музей.

На этом молодые люди расстаются.

В черной, как нефть, воде бухты дрожат отражения портовых и корабельных огней. Бухту, деля ее надвое, пересекает лунная дорожка, прямая и узкая, как натянутый канат. Сама луна, похожая на спелый лимон, неподвижно висит над портом в окружении равнодушно перемигивающихся звезд. У причалов и на якорях, осторожно поскрипывая, сонно покачиваются лодки и катера. Едва ощутимый бриз лениво перебирает листья олеандров и платанов, которыми усажена Набережная.

Откинув назад голову и подставив разгоряченное за день лицо освежающему ветерку, на краю длинной скамейки сидит, задумавшись, Эдвин. За день он исходил почти весь город в поисках работы, но все его старания были напрасными — работы как не было, так и нет. Остается ждать случая. Но когда-то этот случай подвернется…

Сзади слышатся легкие торопливые шаги, и не успевает Эдвин обернуться, как теплые ладони закрывают ему глаза, и над головой слышится учащенное дыхание. И тотчас все тревоги и переживания Эдвина куда-то улетучиваются, и на душе становится спокойно и даже уютно. Он еще крепче прижимает к лицу девичьи ладони и так, неподвижно, сидит добрую минуту.

— Эд, ты не сердишься? — усаживаясь рядом и виновато заглядывая парню в глаза, спрашивает Мона.

— Я злой, как тот дракон, которого целый год не кормили молодыми красивыми девушками! — сердито рычит Эдвин. — Такой злой, что готов съесть тебя целиком! — Он обхватывает голову девушки своими широкими ладонями, притягивает к себе и крепко целует ее в зажмуренные от счастья глаза.

— Эд, что ты делаешь? Кругом же люди!

— В другой раз будешь знать, как опаздывать!

— Понимаешь, у нас были гости, тетина сестра с дочерьми, и было неудобно оставить их… — оправдывается Мона, но Эдвин перебивает ее:

— Все ерунда. И все уже позади. Я рад, что ты здесь.

— Я тоже рада видеть тебя. Как прошел день?

— Хуже некуда, — неохотно отвечает Эдвин. — Целый день оббивал пороги разных контор в поисках работы, и все без толку.

— Да-а… — вздыхает Мона и, чтобы отвлечь Эдвина от мрачных мыслей, переводит разговор на другое. — Хронику прочитал? Интересная?

— А как же! Конечно, прочитал, — оживляется Эдвин. — Любопытнейшая хроника! И ты знаешь, Мона, я думаю, что эти записки могут стать нашим спасением. Возможно, сама судьба послала нам эту хронику…

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать… — волнуется Эдвин, — что похоже на то, что у нас появился шанс… и мы не должны упустить его. Необходимо попытаться…

— Эд, выражайся яснее. Я ничего не понимаю. О чем ты?

— Сейчас ты все поймешь, Мона, — говорит Эдвин, взяв девушку за руку. — Еще вчера, когда ты заговорила о хронике и «Сан Антонио», я подумал, что неплохо было бы заняться поисками этих сокровищ. А сегодня… после того как я прочитал эту хронику и в десятках двух контор на вопрос о работе получил отрицательный ответ, я всерьез задумался о «Сан Антонио». И решил, что мне надо попытаться найти эти сокровища.

— Неужели ты думаешь, что испанское золото до сих пор там?

— А почему бы и нет? Во всяком случае, я никогда не слыхал, чтобы у Чароса находили подводные сокровища. Так почему бы не попытаться сделать это мне? Ты же знаешь, что я почти что профессиональный ныряльщик. И потом… я не вижу другой возможности раздобыть денег. Не идти же мне в карманники или грабители.

— Наверное, ты прав, — помолчав, отзывается девушка. — Но почему ты один? Я не представляю, как можно искать сокровища в одиночку под водой, где можно наткнуться на акулу или осьминога. Кто тебе поможет в случае какой-нибудь беды?

— Я еще не думал об этом. Возможно, я подыщу себе компаньона. А то и двух…

— Эдвин, ты не так меня понял, — мягко перебивает парня Мона. — Я хотела спросить: почему ты один, а не мы вдвоем?

— Ах, ты вот о чем! Но, Мона… — Эдвин нежно проводит ладонью по щеке девушки. — Искать сокровища, да еще на морском дне, дело… не женское.

— Это ты так думаешь, — в голосе Моны слышатся незнакомые Эдвину упрямые нотки. — А я думаю иначе. Совсем иначе! Ты же знаешь, что я и плаваю неплохо, и нырять умею, я ведь выросла на этой вот Набережной. К тому же деньги нужны нам обоим в равной степени. Так что…

— Все это так, Мона. Ты у меня просто молодчина. Но предстоит трудная и небезопасная работа…

— Пустяки! — стоит на своем девушка. — Ведь мы будем там вдвоем. А с тобой мне ничего не страшно. Вон какой ты сильный! С тобой я буду чувствовать себя как за каменной стеной.

Однако лесть Моны не оказывает ожидаемого воздействия на Эдвина.

— Зато мне будет страшно с тобой, — продолжает он отпираться. — Точнее сказать, мне будет страшно за тебя.

— Эдвин, это решено! — твердо заявляет Мона. — Если ты отправляешься на Чарос, я с тобой! И все твои доводы против напрасны.

— Хорошо, допустим, ты едешь со мной. А как же твой дядя? Что будет с твоей работой? Что скажут соседи, наконец?

Мона растерянно хлопает глазами.

— Не знаю. Я еще не успела подумать об этом… А впрочем, — голос девушки снова крепнет, — думаю, все уладится — и с дядей, и с работой, и тем более с соседями. У нас еще есть время, чтобы все обдумать. Мы же не завтра отправляемся…

— Ну, Мона! — сокрушенно вздыхает Эдвин, что должно означать согласие. — Смотри, чтобы потом не жалела. Кто знает, найдем ли мы это золото…

— Что будет, того не миновать, — философски замечает девушка. — Давай лучше прикинем, что нам необходимо для этой поездки.

Разговор молодых людей прерывает неожиданное появление на Набережной брата Моны — рослого на свои пятнадцать лет, по-юношески нескладного паренька в вытертых джинсах и черной футболке. Не обращая ни на кого внимания, он с независимым видом дефилирует вдоль парапета, затем возвращается и только теперь «случайно» замечает сестру и Эдвина.

— А-а, Мона! Вот ты где! — удивленно басит он хрипловатым ломающимся голосом. — А это кто с тобой? Ах, Эдвин… Привет, Эдвин! А я и не заметил вас сразу.

— Привет, Поль! Как жизнь молодая? — улыбается Эдвин.

— Да так себе, помаленьку, — по-взрослому солидно отвечает Поль. Несмотря на пробивающийся на верхней губе пушок и торчащие ежиком коротко остриженные волосы на голове, он разительно похож на сестру: те же широко посаженные глаза с открытым внимательным взглядом, тот же короткий прямой нос, те же полные, слегка припухшие губы.

— Признавайся, тебя дядя послал? — спрашивает напрямик Мона брата.

— Да нет… — мнется Поль. — А вообще-то — да… Он велел сказать тебе, чтобы ты шла домой. Тете надо что-то помочь…

— Поль, но ведь еще детское время! — с деланой укоризной восклицает Эдвин. — Ты бы имел совесть!

— Скажи об этом дяде, — кивает головой паренек в сторону дома с цифрой «1709» на фронтоне. — Кстати, он поручил еще мне посмотреть, с кем гуляет Мона. Не с тобой ли, случаем. Понял? Но вы не подумайте, что я скажу ему правду, — глухо бубнит Поль. — Я не доносчик!

— Поль, ты хороший парень! — без тени насмешки говорит Эдвин. — Мона сейчас придет.

В Морионе за полночь — время, когда сон особенно крепок и сладок. Кажется, в такую позднюю пору вряд ли кто может появиться на улице. Тем более на такой глухой и отдаленной, как Речная, протянувшаяся вдоль тихой Сампы на южной окраине Мориона. Хотя прилагательное «вымершая» давно стало заезженным штампом, в данном случае без него никак не обойтись. Улица действительно кажется вымершей — на ней собаки и те спят, начисто забыв о своих собачьих обязанностях хоть изредка полаивать.

Вдобавок к этому вся улица погружена в непроглядную темень. Лишь одна лампочка светится над воротами торгового склада «Бижутерия и галантерея Р. Томаса». Да и та, будучи убранной под колпак из толстого стекла, едва освещает ведущие на территорию склада металлические ворота из толстых арматурных прутьев и пристроившуюся к ним сбоку крошечную сторожевую будку с окном во всю стену.

В будке, прислонясь спиной к стенке, задрав кверху голову и выставив острый кадык, спит, сидя на табурете, старик-сторож. Перед сторожем висит на стенке старое ружье. Не будет большим преувеличением сказать, что из этого ружья стреляли если не солдаты Наполеона Бонапарта, то уж парижские коммунары наверняка.

И все же спят в эту ночь, оказывается, не все.

Вынырнув из темноты, у ворот склада «Бижутерия и галантерея Р. Томаса» останавливается высокий грузный мужчина в мешковатом костюме и затеняющей лицо широкополой шляпе с чемоданом в руках. Ноги мужчины то и дело подгибаются, и он с трудом удерживает вертикальное положение. Из этого можно сделать вывод, что совсем недавно мужчина принял изрядную дозу горячительного. Бормоча что-то под нос, ночной гуляка стучит ногой по воротам.

Сторож в будке вздрагивает, ударяется затылком о стенку, испуганно хлопает глазами и, вскочив на ноги, хватается за свой мушкет. Увидев у ворот мужчину с чемоданом, он в сердцах чертыхается, сует ружье под мышку, будто это зонтик или трость, и выходит из будки.

— Кого тут еще носит по ночам? — ворчит сторож хриплым со сна голосом. — Чего надо?

— Друг, извини! — с трудом выдавливая из себя слова, мычит подошедший. — Тут, понимаешь, какое дело… Но если ты…

— Не тяни! Говори, что надо! — сердито обрывает незнакомца окончательно проснувшийся сторож и подозрительно оглядывает нежданного гостя с ног до головы. Хотя лица под надвинутой на глаза шляпой рассмотреть он не может, но чемодан из дорогой кожи несколько успокаивает сторожа.

— Нализался! — укоризненно качает он головой.

— Не нализался, а заблудился! Сколько можно объяснять? — уточняет, икнув, мужчина. — Никак не найду дом своего друга, Бобби Стингера. Кореша моего старого так зовут — Бобби Стингер. Сто лет с ним не виделись! В гости к нему приехал, понимаешь… Да вот… хибары его не могу найти.

— Еще бы! — хмыкает насмешливо сторож. — У тебя что, дня не было?

— Так я же с поезда только что! Неужели не видно? — удивляется несообразительности сторожа незнакомец. — В час ночи приехал сан-кристобальским. Ждать до утра долго, вот я двинул пешком. Сюда кое-как добрался — ребята из полицейского патруля дорогу показали. Да и город более-менее освещен. А здесь у вас, как у негра, извини, в заднице — ни черта не видать. Всего-то и свету на всю улицу, что твоя лампочка. Вот я на нее и пошлепал. А ты сразу сердиться…

— Ну, и что тебе надо? Я никаких Бобов не знаю! — вспомнив, по-видимому, что он «при исполнении», строго говорит сторож.

— Как что? — недоумевает незнакомец. — Хочу, чтобы ты помог мне! Бобби прислал мне план этой самой… Речной улицы. Это ведь Речная?

— Ну, Речная…

— Значит, все правильно! Бобби не соврал. Он парень — что надо. Нарисовал план вот какой… Днем я запросто нашел бы его дом. А сейчас темно, и я не могу сориентироваться. Понимаешь? А ты все тут знаешь. Вот посмотри, может, подскажешь.

Продолжая покачиваться, мужчина ставит у ног свой чемодан, достает из кармана сложенную вчетверо бумагу, разворачивает ее и показывает сторожу. Тот, пытаясь получше рассмотреть план, наклоняется вперед, касаясь лбом арматурных прутьев ворот.

И тут происходит неожиданное. Во всяком случае, для сторожа. Вмиг протрезвевший незнакомец проворно просовывает руку между прутьев, хватает сторожа за затылок и с силой прижимает лицом к этим самым прутьям. Пока опешивший сторож пытается понять, что происходит, и раздумывает, кричать ему или не кричать, незнакомец вынимает из кармана пиджака пропитанный хлороформом платок и зажимает им сторожу нос и рот. Поняв наконец, что все это мало похоже на шутку, сторож, ухватившись за прутья, пытается вырваться из железных тисков незнакомца. Но все его усилия напрасны, сопротивление приводит лишь к тому, что из подмышки выскальзывает его антикварное ружье. А вскоре и сам сторож, обмякнув и перестав сопротивляться, медленно сползает вниз и мирно укладывается на асфальте.

Выждав несколько секунд и убедившись, что кругом спокойно, мужчина тихонько свистит. Тотчас из темноты появляются еще три мужские фигуры…

А спустя два часа, когда небо над далеким хребтом Рохо начинает медленно наливаться нежным розовым светом, в окно дома, в котором живет владелец магазина «1001 мелочь» Маркус Финт, кто-то осторожно стучит. Круглый приземистый Финт, путаясь в длинной ночной сорочке, скатывается с высокой старомодной кровати и, шлепая по полу босыми ногами, подходит к окну. За окном смутно маячит мужская фигура. Финт открывает форточку.

— Кто там? Ты, Рекс?

— А то кто же? Не видишь, что ли! — слышится в ответ приглушенный голос. — Мы с товаром. Открой!

— Что там еще за товар? — открывая дверь, недовольно бубнит хозяин. Можно подумать, что сейчас он отправит ночного гостя восвояси. Но недовольство Финта явно наигранное — не дожидаясь ответа на свой вопрос, он тут же, перейдя на шепот, торопливо говорит: — Ладно, потом разберемся. Тащите пока все сюда.

Не говоря ни слова, человек, которого Маркус Финт назвал Рексом, оборачивается и подзывает кого-то невидимого взмахом руки. Тотчас из-за угла дома появляются один за другим трое мужчин. Сгибаясь под тяжестью сумок и свертков, они следом за Рексом проскальзывают мимо хозяина в открытую дверь. Из темного коридора все пятеро, спотыкаясь и наталкиваясь друг на друга, попадают в напоминающую склад комнату без окон, с тяжелым, затхлым воздухом. Под потолком комнаты горит тусклая, покрытая густым слоем пыли лампочка. Ее света едва хватает, чтобы рассмотреть ночных пришельцев.

Из всей четверки наибольшее внимание на себя обращает своим франтоватым видом Вилли Рекс — среднего роста плотный мужчина сорока пяти лет с женским задом, короткими, не привыкшими к труду руками и большой круглой головой на короткой шее. Припудренное, тщательно выбритое лицо Рекса состоит из надменно поднятых черных бровей, таких же черных навыкате глаз, большого с горбинкой носа, тонких щегольских усиков и полных ярких губ. Стремясь казаться элегантным, Рекс даже в жару носит тройку — правда, белую, — бабочку и шляпу. И сейчас, ночью, он одет с претензией на франтовство: темные брюки, светлый в клетку пиджак в талию, белая рубаха, пестрый с пальмой и яхтой галстук и неизменная велюровая шляпа, из-под которой выбиваются вьющиеся черные волосы.

Встречающиеся Рексу люди принимают его обычно за ресторанного певца или официанта из того же ресторана. К сожалению, Вилли Рекс не певец из ресторана и не услужливый официант. По профессии, перенятой от отца, как и по роду занятий, Вилли Рекс — бандит и налетчик. Больше того, он главарь банды грабителей и налетчиков.

Банда небольшая, но сплоченная. Помимо главаря, то бишь Рекса, в нее входят еще три человека. Все они вместе с главарем пожаловали в эту ночь в дом Финта, и у нас есть возможность познакомиться со всей бандой сразу.

Смахивающий на гориллу большой, грузный и мохнатый Авас — самый пожилой в этой компании — ему больше пятидесяти. Это он два часа тому назад так нехорошо обошелся со сторожем склада «Бижутерия и галантерея Р. Томаса». Авас в банде самый сильный физически, и вся «работа», требующая силы, поручается, естественно, ему. Когда-то в далекой юности Авас был боксером, о чем свидетельствует расплющенный нос на красном, будто обваренном кипятком лице с маленькими, глубоко спрятанными под кустистыми бровями глазками. Авасу даже прочили большое спортивное будущее, но природная лень не позволила ему стать чемпионом. Ему больше пришлось по душе другое занятие — грабить и красть.

Долговязого, тощего, как сушеная тарань, бандита кличут Камбуз. С его острого, как топор, лица, на котором привлекает внимание один большой тонкий нос, никогда не сходит постное выражение. Кличка пристала к нему не случайно: Камбуз всегда голоден и постоянно что-то жует. Его любимая поговорка: «Люблю повеселиться, особенно пожрать».

Сорокалетний Бугель также приметен своим лицом. Оно у него круглое и плоское, как луна. Правда, в отличие от луны, лицо его серое, землистое. На нем — круглые судачьи глаза, широкий утиный нос и похожий на щель рот. Такое впечатление, что это лицо сработал скульптор-примитивист.

В своей «работе» банда не отличается особой разборчивостью: чистит склады и магазины, проникает в плохо запертые квартиры, угоняет машины, мотоциклы и даже велосипеды, может напасть на беспечного кассира или инкассатора, при случае ограбит подвыпившего ночного гуляку, не погнушается отобрать в темном переулке сумочку у женщины.

Добытый товар банда сбывает иностранным матросам, спекулянтам и скупщикам краденого. Одним из таких скупщиков является хозяин магазина «1001 мелочь» Маркус Финт.

— Так что там за товар у вас? — повторяет свой вопрос Финт, заглядывая в лицо Рекса через круглые выпуклые очки своими близорукими, беспокойно бегающими глазками.

— Товар — что надо: хороший, ходовой, долго лежать не будет, — спешит успокоить хозяина Рекс. — И надежный. Ты же знаешь: мы люди честные! Клиентов не подводим.

— Насчет вашей честности у меня нет ни малейших сомнений, — соглашается с гостем Финт. И трудно понять, то ли он иронизирует, то ли говорит серьезно. Впрочем, о всех подробностях широкой деятельности компании «Рекс и подручные» Финт толком не знает: компаньоны умеют держать язык за зубами. Но догадывается. Хотя не догадываться об этом может разве что круглый дурак.

— И тем не менее, — продолжает Финт, — я должен знать, откуда товар. Ты же понимаешь…

Рекс хорошо понимает Финта и потому отвечает без обиняков:

— Товар со склада Рауля Томаса. Насколько я знаю, ты торгуешь его барахлом?

— Кое-что есть…

— Вот и хорошо. Что не сможешь сбыть — отложи. Мы потом заберем. Процент прежний?

— Ты знаешь, Вилли… я теперь спать по ночам не могу. Все жду, когда заявится полиция, — начинает по привычке юлить Финт. При этом румянец на его по-детски полных щеках становится еще заметнее. — Очень уж большой риск. Ну, и все такое…

— Понятно, — брезгливо морщится Рекс. — Так сколько?

— Шестьдесят — вам, сорок — мне.

— Ладно, уговорил, — соглашается Рекс и, обернувшись к своим компаньонам, которые, не встревая в разговор, дружно дымят сигаретами в дальнем углу комнаты, говорит: — Все, ребята. Выметаемся. По одному. И без шума.

В двери, прощаясь с хозяином за руку, Рекс шепчет ему на ухо:

— На днях зайду к тебе в магазин. Есть разговор тет-а-тет.

— Как торговля? — разваливаясь повальяжнее в мягком кресле, говорит первое, что приходит в голову, Рекс. Несмотря на жару, он облачен в белую тройку с черной бабочкой. На голове у Вилли черная шляпа с широкими полями.

— Какая теперь торговля… — начинает, по обыкновению, прибедняться усевшийся напротив на кожаном вращающемся стуле Маркус Финт. Больше всего Финт не любит, когда у него просят деньги взаймы, и потому никогда не распространяется ни о своих делах, ни тем более о доходах. — Как всегда, одни убытки.

— А ты бросай свою торговлю и переходи в мою фирму, — благодушно, словно похлопывая собеседника по плечу, усмехается Рекс. — У нас убытков не бывает — сплошная прибыль.

— Покорнейше благодарю! — с деланой любезностью кланяется Финт. — Лучше уж я буду терпеть убытки, чем каждый день жить в страхе.

— Дело хозяйское, — снисходительно роняет Рекс.

Разговор происходит в небольшой конторке магазина «1001 мелочь», через полуоткрытую дверь которой можно при желании видеть все, что делается в торговом зале магазина. Там хозяйничает приказчик Финта — рыжий прыщавый молодой человек с лошадиной физиономией, добрую половину которой закрывают большие роговые очки.

На подоконнике, подле которого восседает истекающий потом Рекс, бесшумно работает вращающийся из стороны в сторону вентилятор. Когда освежающая струя воздуха обдувает Рекса, он блаженно щурит глаза и запрокидывает голову, подставляя ветерку шею. Шляпу, однако, снимать не собирается.

Разговор, ради которого он пришел, Рекс начинать не спешит: сегодня ему некуда торопиться, да и на улице жарко, а тут тихо и прохладно. «Неплохо устроился Маркус Финт, — не без зависти думает Рекс. — Может, и мне бросить свою беспокойную профессию да купить такой вот магазинчик?»

В проеме двери появляются большие очки приказчика.

— Извините! Хозяин, можно вас на минуту?

— Ну, что там еще? — неохотно откликается Финт.

— Там какой-то парень… Поговорить хочет с вами.

— Ладно, иду.

Финт неторопливо поднимается со стула и, не закрывая за собой дверь, так же неторопливо выходит в торговый зал. Зал пуст, если не считать Эдвина Трампа. Сегодня он в черных спортивного кроя брюках и черно-белой клетчатой рубахе с широко распахнутым воротом.

— Вот идет хозяин, — говорит, обращаясь к Эдвину, приказчик. — Может, с ним договоритесь…

Сказав это, приказчик отходит в сторону и принимается подравнивать и без того аккуратно разложенный на полках товар.

— Тут такое дело… — без особого желания начинает Трамп. По всему видно, что предстоящий разговор ему неприятен и стоит немалых усилий. — Мне надо на недельки две взять напрокат надувную резиновую лодку. Но денег у меня сейчас нет. Деньги я смогу отдать позже, я оставлю расписку…

— В долг я ничего не даю! — спешит с ответом Финт. — У меня магазин, а не касса взаимопомощи.

— Я мог бы оставить в залог такую вот монету, — пропустив мимо ушей обидные слова хозяина, продолжает Эдвин и протягивает на ладони старинный испанский дублон. — А могу и рассчитаться ею. Монета старая, золотая и, надо думать, дорогая — в ней больше десяти граммов золота. И потом, год ее чеканки — тысяча шестьсот восемьдесят пятый. Вам это о чем-нибудь говорит?

— Нет, — выпятив губу, качает головой Финт. — Я не этот… Как его? Я не… нумизмат. К тому же… я не знаю, где ты взял эту монету. А вдруг она из какого-нибудь музея?

— Я не вор! — с трудом сдерживаясь, чтобы не надерзить, глухо отзывается Эдвин. — Эту монету я нашел. Больше того, я нашел ее в море.

— Вполне возможно, — соглашается Финт. — Однако дать за нее лодку… да еще на две недели не могу.

— Понятно, — подавив обиду, говорит Эдвин. — Извините.

Не успевает Эдвин выйти из магазина, как к Финту подбегает Вилли Рекс.

— Послушай, Маркус, почему ты не хочешь дать этому парню лодку?

— Пусть платит деньги и берет лодку, — встряхивает плечами Финт. — Да и тебе-то какое дело?

— Мне нужен этот парень! Понимаешь, мой нюх подсказывает, что намечается интересное дельце… Если ты не дашь ему лодку, то сделаешь большую глупость. Ладно! — видя, что Финт непоколебим в своем решении, распаляется Рекс. — Так и быть, я плачу тебе за лодку, а ты отдаешь ее этому парню как бы за монету. Обо мне ни слова! Идет?

— Ну, если так, то я согласен, — неуверенно тянет удивленный Финт. Он не может взять в толк, откуда вдруг появилась у Рекса эта блажь — филантропия. Даже небольшое волнение Финта тут же отражается на его пунцовых щеках — они еще больше наливаются краской.