Ветер с Варяжского моря

Теперь нужно снова рассказать о Загляде. После того как Асмунд Рейнландский приходил к Милуте мириться, Загляда думала о Снэульве весь вечер и утром, проснувшись, сразу вспомнила о нем. И одна мысль о том, что просто пришел новый день, наполнила ее неведомой прежде радостью, такой бурной и горячей, что оставаться без движения казалось невозможным. В доме было еще тихо, на лавках, на полатях и на полу всяк на свой лад сопели и похрапывали во сне челядинцы. Загляда неслышно поднялась, умылась и принялась выгребать вчерашнюю золу из печи. Эта холопская обязанность не подходила хозяйской дочери, но Загляде хотелось хоть чем-то себя занять. За работой она то и дело поглядывала на тот угол стола, где вчера сидел Снэульв, и невольно улыбалась. И вся эта клеть с бревенчатыми стенами и черной закопченной кровлей казалась особенной и прекрасной, потому что вчера здесь был Снэульв. Подойдя с тряпкой протереть стол, она сначала провела ладонью по доске, которой вчера касались его руки, насмешливо фыркнула, удивляясь собственной глупости, но радость играла в ней яркой радугой. Что бы ни делала Загляда — чесала косу, подавала отцу умываться, мешала кашу, — все мысли ее занимали вчерашние гости, и ей хотелось петь на все лады чудесное имя молодого варяга.

Известие о том, что Милута помирился с варягами и не будет на них жаловаться посаднику, не порадовало Тармо, но и не заставило отказаться от жалобы. Он по-прежнему просил Милуту быть видоком. Через несколько дней, в четверг, Милута собирался в Олегову крепость к посаднику.

Когда мужчины уже приготовились идти, в сенях вдруг раздался стук и в клеть вошел княжеский гридь. Поклонившись хозяевам, он объявил, что купца Милуту с его людьми зовут ответчиком на посадничий суд.

— Ответчиком? Быть не может! — Милута настолько удивился, что даже не встревожился. — Спутали меня с кем-то иным. Мы никого обидеть не успели, только что воротились.

— Жалуется на вас Крушина, говорит, будто убыток вы ему причинили.

— Крушина?! — изумился Осеня. — Ну, да, Спех еще ему ларь опрокинул.

— И не я вовсе! — возмущенно крикнул Спех из другого угла. — Варяжина, топчи его тур!

— Ой, дурной день! — Милута покачал головой. — Тармо на варягов челом бьет, Крушина — на нас… И было бы из-за чего! Вот кабы в запрошлый год он на меня нажаловался, когда я ему цену перебил…

— Ничего, авось и на него жалобщик сыщется! — предсказал Спех.

— Ты будешь видоком у Тармо, а Тармо — у тебя! — бодро утешил его Тормод. — Твое серебро останется при тебе.

— Видение было? — уныло спросил Милута. Он не слишком доверял предсказаниям Тормода, полагая, что тот выдает за пророчество то, чего сам хочет. — Все одно надобно идти. Тармо с родичами, поди, уж дожидается.

В небольшой крепости двор посадника не приходилось долго искать, и скоро отроки из посадничьей дружины уже вводили их в гридницу — просторную палату длиной в несколько десятков шагов. Вдоль стен тянулись лавки, занятые гридями посадника и разными людьми из города и округи, у кого нашлось к нему дело, на стенах висело оружие и разноцветные щиты с начищенными, блестящими умбонами посередине. В палате гудел разноязыкий говор — кто-то спорил, кто-то торговался, кто-то менялся новостями, дожидаясь своей очереди.

Посадник сидел впереди на возвышении, на резном кресле, которое было, по преданию, сделано еще для самого князя Олега Вещего. В узорах спинки и подлокотников переплетались змеи и страшно скалили свои зубастые пасти драконы. Возле ступенек возвышения лежали большие лохматые псы. Они настороженно оглядывали собравшихся в гриднице и глухо ворчали, если кто-то подходил слишком близко к посаднику или заговаривал очень громко.

Посадник происходил из рода местной старинной ладожской знати и состоял в дальнем родстве с покойной женой Милуты; звали его Братомир Стоинегович, но за крепкое сложение он еще в молодости получил прозвище Дубыня. Это был крепкий темнобородый мужчина лет пятидесяти, не любивший ярко одеваться, и на простой свите некрашеного сукна ярко выделялась широкая серебряная гривна — знак власти. Его полуседые волосы были зачесаны назад, так что открывался высокий лоб, изрезанный глубокими продольными морщинами. Глаза его из-под густых черных бровей смотрели умно. Требовалось приложить немало труда, опыта и сообразительности, чтобы поддерживать мир между разношерстным здешним населением, но этому помогали его родовые связи глубиной в два-три века.

Приближаясь к посаднику, Милута сразу заметил возле него рыжебородого Крушину. С другой стороны стояли толпой чудины. Тармо ничем не выделялся среди них ни по одежде, ни в повадке, но даже незнакомец сразу понял бы, кто среди них старший.

— Говорят люди, будто на последнем торгу был непорядок, будто затеял твой человек свару с варягом и был оттого большой шум и всякое бесчинство, — сказал Дубыня Милуте, обменявшись приветствиями. — И сей муж, — посадник бросил взгляд на Крушину, который тут же подтянулся, словно пытался стать выше ростом, — говорит, что нанесли ему обиду и убыток, товар его по земле разметали, а товар дорогой, бусы да каменья… Верно говорю?

— Верно, господине наш, все верно! — подхватил тот, мстительно поглядывая на Милуту. — Убытки мои велики, а обида — и того больше. Драться на торгу — да где ж такое дозволяется?!

— И видоки его то же самое говорят, — послушав едва половину его речи, продолжил посадник и оглянулся на стоявших за спиной жалобщика нескольких горожан. — Крушину здесь всяк знает, он видоков нашел довольно. Что скажете?

— Всю правду скажем, по-иному никогда не говорили, — ответил Милута. — Была свара на торгу, и мой парень в той сваре был бит — сие правда. Да только мы со свейским гостем сие дело миром разобрали и обиды друг на друга не держим. А Крушинина ларя они не роняли — в пяти шагах, не меньше, тот ларь стоял. Вот у меня и видоки есть. — Он обернулся и указал на Тармо с родичами.

Конец ознакомительного фрагмента.