Яков Тейтель. Заступник гонимых. Судебный следователь в Российской империи и общественный деятель в Германии

Я. Л. Тейтель (1850–1939)

Е. В. Тейтель (1858–1921)

Наконец-то моя мечта осуществляется. Мемуары, посвященные памяти моего лучшего друга, покойной моей жены, Екатерины Владимировны, выходят в свет.

Не будет «смирением паче гордости», если я скажу, что мои воспоминания — не мемуары большого человека, видного политического или общественного деятеля. Большими делами я не занимался. Всю жизнь я и жена оказывали людям мелкие услуги, приходя на помощь, по мере сил, обращавшимся к нам в трудную минуту их жизни.

В конце 1918 года мы приехали в Киев, где тогда жили мой сын со своей женой. Пробыли мы там до конца 1920-го. При нас было чуть ли не пятнадцать смен правительств ¹⁵⁴ . Каждое из них своей жестокостью, насилиями старалось перещеголять своего предшественника. При нас на Украине были и страшные погромы. В самом Киеве, на наших глазах, грабили, резали людей, насиловали женщин, умерщвляли детей. Человек озверел.

Настоящее было мрачно, впереди никакого просвета ¹⁵⁵ . Оставалось одно прошлое, и вот я погрузился в это прошлое, стал им жить и изложил на бумаге то из него, что сохранилось в моей памяти. А вспомнить было о чем: целый ряд встреч с видными политическими и общественными деятелями, художниками, писателями; служба моя, чуть ли не единственного в российском судебном ведомстве еврея, в течение сорока лет; полувековая собственная работа по общественным делам.

В сырой комнате, при трехградусном холоде, в шубе, калошах, шапке, я диктовал свои воспоминания группе молодежи, которая окружала меня и согревала искренней любовью.

Выходящие ныне воспоминания доведены до начала великой мировой войны. Продолжением их будет рассказ о пребывании моем в Лондоне в самый разгар войны, о свиданиях с тамошними политическими и общественными деятелями, переезде в Петербург и Москву, Февральской Революции, Октябрьском перевороте, переезде в Киев, переселении в Берлин, о жизни русской беженской колонии и о работе моей в берлинских эмигрантских организациях.

Я буду счастлив, если судьбе угодно будет продлить мою жизнь, чтобы я мог увидеть в печати и вторую часть моих воспоминаний.

Яродился 1851 года 2 ноября¹⁵⁶ в местечке Черный Остров Подольской губернии Проскуровского уезда. Дед мой по отцу реб Янкель Малишвецер — назывался он так по имени села, в котором арендовал мельницу, — известен был своим добродушием и гостеприимством. В Черном Острове у него был небольшой винокуренный завод: «Гарельня».

Он считался местным аристократом, встречался с польскими помещиками и детям дал приличное по тому времени образование. Отец мой знал польский и прилично русский языки, а на древнееврейском даже пописывал стихи, и слыл за свободомыслящего: носил платье европейского покроя. Когда введены были винные откупа¹⁵⁷, отец служил по этим откупам «акциз-ником». Акцизники считались либералами и даже атеистами, так как они нарушали чуть ли не все шестьсот тринадцать правил, обязательных для правоверного еврея¹⁵⁸.

Помню я себя с шестилетнего возраста, когда меня носили в хедер — первоначальную школу¹⁵⁹Помню изможденного меламеда¹⁶⁰ с рыженькой бородкой и его жену, несчастную женщину, окруженную многочисленной детворой.

Помещался наш хедер в комнате с земляным полом, учеников было около тридцати, все сидели на полу, тут же находилась и коза меламеда, учителя нашего, кормившая своим молоком всю семью. С удовольствием вспоминаю зимние вечера, когда мы возвращались домой с фонарями и песнями. Дома меня ожидали мать и сестры, и, так как я был единственным сыном, они меня сильно баловали. Мать моя была родом из пограничного местечка Радзивилова. Отец ее был содержателем почты, отпускал лошадей проезжим по казенной надобности, курьерам, фельдегерям и другим. При проезде лиц царской фамилии он садился на козлы рядом с ямщиком и правил лошадьми. Характера он был властного, считался гордецом. Властность унаследовала от него дочь, моя мать. В Черном Острове устроила она свою квартиру по-заграничному, с некоторым комфортом, что не особенно нравилось многочисленным родственникам, особенно родственницам моего отца. Лишился я матери, когда мне было лет девять. Она уехала из Черного Острова к моей сестре в город Ровно, где и умерла. Врезался в мою память ее прощальный взгляд, брошенный на меня, когда она садилась в пролетку, взгляд, полный любви и горести, как будто она предчувствовала, что больше меня не увидит. После смерти матери воспитанием моим занялась моя сестра Анна. Ей я многим в жизни обязан. Надо удивляться, как ей, девушке, выросшей в глухом местечке, удалось познакомиться с произведениями русских и немецких писателей. Всеми силами она стремилась дать мне европейское образование.

Как я сказал, отец мой служил по акцизу. В его ведении было несколько винокуренных заводов. В одном из них смотрителем был некий Розен, из Кременца Волынской губернии, большой знаток Библии. Тогда очень распространено было Пятикнижие с древнееврейским и немецким текстами. Розен был большой знаток также немецкого языка. Отец поместил меня у него, и тот занялся моими воспитанием и образованием.

Единственным светлым лучом тогдашней моей жизни был мой товарищ Трохим, сын заводского ночного караульщика, мой ровесник. С ним мы делили горе и радость. Полюбил я очень этого Трохима. Любил бывать в землянке его родителей. Отец его попивал, а мать горемыкала с ребятишками. Особенно она любила беловолосого Трохима и часть любви переносила на меня, одинокого сироту. В избе родителей Трохима я чувствовал себя как дома и не понимал, как можно не любить человека только потому, что он «гой» или «жид»¹⁶¹Я многим обязан милому Трохиму и его матери, типичной хохлушке¹⁶².

В ведении моего отца был также винокуренный завод в местечке Степань Волынской губернии. В Степани проживал реб Танхум Розенцвейг, пользовавшийся большим уважением местного и окружного населения.

Он уговорил моего отца отпустить меня с ним в Воложин¹⁶³, где он хотел определить меня в ешибот¹⁶⁴, предсказывая блестящую карьеру раввина. Меня стали готовить к отъезду. Сшили соответствующий костюм, длинный капот-лапсердак, заказали пантофли¹⁶⁵ и остальные принадлежности. К счастью или к несчастью, поездка господина Танхума не состоялась, и меня вместо Воложина отвезли в Немиров, где я стал готовиться к поступлению в гимназию. Признаться, я был плохо подготовлен и провалился на экзамене. Отец отвез меня в местечко Черный Остров, на мою родину. В этом местечке было четырехклассное дворянское училище. Называлось оно «дворянским» потому, что содержалось на средства местного польского дворянства. После польского восстания 1863 года¹⁶⁶ правительство ввело в училище строгую дисциплину, увольняло учителей-поляков и назначало чистокровных русских, старавшихся не о толковом преподавании своих предметов, а о насаждении русской государственности. Поступил я в это училище в 1865 году.

Не забуду скорбного лица учителя французского языка Кочаровского, всю жизнь объяснявшегося с учениками по-польски, а затем вынужденного говорить по-русски. Помню, как во время урока вбежал в класс смотритель училища и кричал на бедного Кочаровского за то, что во время перемен Кочаровский будто бы говорил по-польски с каким-то мальчиком. Нас, евреев, в училище было всего двое, я и Израиль Соболь, сын довольно зажиточных и интеллигентных, по тому времени, родителей. С Соболем мы подружились, жили на одной квартире. Платили мы за всё — стол и квартиру — пять рублей в месяц. Соседи нашего квартирохозяина завидовали ему, считая, что он нас сильно эксплуатирует, и переманивали нас к себе.

К нам, евреям, учительский персонал хорошо относился. Учитель русского языка Старевский в четвертом классе читал выдержки из речи, произнесенной в Житомире раввином Кулишером¹⁶⁷, и объяснял ученикам значение образования для евреев. Поступил я в третий класс училища и при переходе в четвертый получил первую награду.

По окончании четырехкласснаго училища мы с Соболем решили продолжить наше образование в Каменец-Подольской гимназии. Оказалось, однако, что нам ехать туда нельзя: в тамошней гимназии преподавали естественную историю с третьего класса. Мы решили поехать в Житомир. Но каково было наше огорчение, когда, приехав туда, мы узнали, что для поступления в пятый класс должны держать экзамен не только по естественной истории, но и по греческому языку. Положение наше было безвыходное.

Мы узнали, что где-то в полесье Минской губернии имеется благодатный город Мозырь, что в Мозырской гимназии принимают всех обиженных судьбой, в особенности хвалили тамошнего директора гимназии Михаила Макаровича Изюмова. Мы соединились с компанией таких же неудачников, как мы, и на балагуле¹⁶⁸ поехали туда. С нами ехали великовозрастные бывшие ученики житомирского раввинскаго училища, провалившиеся на экзаменах в житомирской гимназии.

В Мозыре мы узнали, что гимназия настоящая классическая¹⁶⁹Мы с Соболем явились к директору Изюмову. Изюмов стал меня спрашивать по истории. Мои знания оказались не особенно солидными, но, по-видимому, его тронули наши рассказы о мытарствах, перенесенных нами, и он согласился принять меня и Соболя не в пятый, а в четвертый класс, с тем, чтобы весною мы держали экзамены по греческому языку за два класса — за третий и четвертый.

Значительный процент учащихся гимназии составляли дети лиц духовного звания. Польских детей было очень мало, а евреев человек восемь. Директор гимназии относился ко всем ученикам одинаково корректно. Часто он обращался к мозырским евреям, указывая на пользу образования и на желание правительства видеть в гимназии побольше евреев.

К сожалению, евреи не шли навстречу этому желанию. Еврейская масса — нищая, темная, забитая — еле-еле влачила свое жалкое существование и не помышляла об образовании. Детей местных евреев в гимназии не было.

Еврейское население Мозыря занималось мелкой торговлей и ремеслами. Культурно-просветительных учреждений, конечно, не было. Казенным раввином был Рафаил Кугель¹⁷⁰, отец известного публициста, редактора журнала «Театр и искусство» Александра Рафаиловича Кугеля¹⁷¹Раввин старался о насаждении образования среди евреев Мозыря. Добродушный, толерантный, он был связующим звеном между ненавидевшими друг друга отцом протоиереем Тарнопольским¹⁷² и католическим ксендзом. Я часто бывал в гостеприимной семье Кугеля.

Зимою Мозырь засыпал, и, лишь с открытием навигации по реке Припяти, население оживало. Пароходы курсировали между Пинском и Киевом. Мозырь до такой степени был заброшен, что даже летом туда не заглядывали ни бродячие труппы, ни артисты. Когда я перешел в шестой класс, то поселился в польской семье Годецких. Готовил во второй класс их племянника. На Рождество и Пасху я ездил в деревню Ширеки, недалеко от Мозыря, к родственнику моего ученика помещику Доливо-Добровольскому. Отношения между помещиком и крестьянами были крайне враждебные. Помещики не могли мириться с новыми порядками¹⁷³, в особенности с тем, что они должны были являться по требованию волостного суда. Самолюбие их много терпело от отношения к ним волостных старшин и писарей, которые старались «досаждать» бывшему барину, уязвлять его самолюбие. Живя у Доливо-Добровольских, я проникся польскими тенденциями. На помещиков-поляков смотрел как на мучеников. Возможно, большое влияние на мое мировоззрение имели, к стыду моему, красивая паненка Мальвина и пани Филомена, жена Доливо-Добровольскаго, изящная молодая женщина.

У Годецких я жил до окончания гимназии. Учился сначала очень хорошо, получал награды, а затем стал больше заниматься чтением и, считаясь первым учеником по словесности, пользовался особенным расположением директора Изюмова.

Обычно ученики последнего класса гимназии перед окончанием обсуждали, кому в какой университет поехать и на какой факультет поступить. Особенным уважением пользовался в глухом Мозыре Московский университет. В Москве проживал мой двоюродный брат Владимир Тейтель¹⁷⁴Отец мой списался с ним, и было решено, что я отправлюсь в Москву.

Материально я сильно нуждался. Кое-как сколотили мне денег на дорогу, сшили костюм, и я поехал в Москву. Дорогой познакомился с молодежью, тоже направлявшейся туда. Остановился я на Сретенке в меблированных комнатах «Россия». Это было в августе 1871 года. Я поехал к родственнику, жившему на Новинском бульваре, в доме Ахлестышева¹⁷⁵Тащился долго на ваньке¹⁷⁶ и заплатил за проезд, кажется, пятнадцать-двадцать копеек.

Отворила мне дверь старшая дочь моего родственника Катя, тринадцатилетняя девочка. Она очень приветливо меня встретила, и я тут же почувствовал, что мы будем друзьями. Была она тогда ученицей четвертого класса четвертой женской гимназии, на Поварской. По приглашению Владимира Исаевича и его жены я на другой день к ним переехал и стал хлопотать о приеме меня на медицинский факультет.

В то время поступавших в Московский университет подвергали испытанию по русскому языку. Нас всех, подавших прошения о приеме, собрали в большую аудиторию и предложили написать сочинение на тему «Петр Великий как преобразователь русской литературы». Тема была задана известным ученым, профессором Тихонравовым¹⁷⁷, присутствовавшим в аудитории, когда мы писали. На третий день вернули нам наши работы, я единственный получил за свое сочинение отметку пять с плюсом. Но Тихонравов усомнился, сам ли я писал, и предложил мне на другой день прийти в аудиторию и в его присутствии написать на новую тему. Объяснялось это тем, что работа моя была, в общем, вполне удовлетворительна, но профессора удивила грубая ошибка, допущенная мною в слове «средние». Я написал «ы» вместо «и». Эта ошибка смутила Тихонравова, и он захотел проверить мои знания. Я написал сочинение на новую тему в его присутствии и удачно.

Поступив на медицинский факультет, я пробыл на нем несколько дней и перешел на юридический. Это был самый модный факультет. Новые суды только что были введены¹⁷⁸Имена выдающихся адвокатов пользовались большой популярностью. Спасович, Лохвицкий, князь Урусов, Плевако, Арсеньев и другие имели массу поклонников¹⁷⁹Уголовные процессы привлекали много публики¹⁸⁰.

Мало было профессоров, которые захватывали бы меня. Живого слова не было. Я поместил в «Петербургской газете»¹⁸¹ заметку под заглавием «Из московского храма науки», в которой крайне отрицательно отнесся к составу профессоров юридического факультета. Действительно, пребывание мое там с 1871 по 1875 годы совпало с временным упадком юридического факультета.

Дом Владимира Исаевича был очень гостеприимен. Собиралась учащаяся молодежь. На вечерах происходили горячие споры по разным вопросам общественной и политической жизни. Хотя либеральный период царствования Александра II уже заканчивался и реакция сильно стала поднимать голову, крупные реформы — всеобщая воинская повинность, земско-городские положения — захватывали общество, и молодежь, конечно, не могла не интересоваться всем этим.

Самыми близкими моими товарищами были студенты-кавказцы: Лордкипанидзе, Кикодзе, Чконио, Зданович и другие¹⁸².

Родственник мой Владимир Исаевич управлял домами и имениями московского большого барина Н. С. Камынина¹⁸³При одном из домов Камынина, на Новинском бульваре, была его контора, и в ней я занимал одну комнату. Там у меня собирались мои товарищи-кавказцы и приезжавшие из Петербурга и из других городов студенты. Привозили они с собой нелегальную литературу, переодевались у меня, гримировались и отправлялись на фабрики агитировать среди рабочих. Сам я не принимал никакого участия, ограничивался ролью гостеприимного хозяина и хранителя литературы и костюмов. Самым активным деятелем, человеком с инициативой, был Зданович, сосланный впоследствии на каторжные работы за социал-революционную деятельность.

Барский дом Камынина, где запросто бывал московский генерал-губернатор Долгоруков¹⁸⁴, не внушал полиции никаких подозрений и нелегальные сборища часто происходили у меня.

Я очень интересовался политикой и ежедневно проводил по несколько часов в библиотеке Ушаковой на Воздвиженке¹⁸⁵, увлекался чтением газет и журналов. В особенности меня интересовали события, касавшиеся Французской республики. Помню, я крайне волновался отношениями Тьера и Гамбетты¹⁸⁶Республиканский образ правления во Франции только что утверждался, и я лихорадочно следил за всеми перипетиями борьбы между монархистами и республиканцами.

Свободные вечера я проводил в семье Владимира Исаевича, главным образом в обществе его старшей дочери Кати. Мы занимались чтением, я репетировал с ней уроки по истории, засиживался с ней вдвоем до часу-двух ночи.

Мы полюбили друг друга и соединились на всю жизнь. Она была в большой дружбе со многими моими товарищами, интересовалась политической деятельностью последних, поддерживала меня морально в студенческие годы и такой же поддержкой служила потом всю мою жизнь.

По окончанию университета, мы с Екатериной Владимировной решили издавать ежедневную газету, которая правильно освещала бы еврейский вопрос.

После медового периода либерализма¹⁸⁷ в России, в конце шестидесятых годов и в особенности в начале семидесятых, началась реакция. Сначала она робко, с оглядкой, осторожно стала поднимать голову, а затем, к концу семидесятых, заняла почетное место в правительственных и общественных сферах. Как всегда, и везде, первыми ее жертвами стали евреи, и еврейский вопрос начал обсуждаться в печати под разными соусами: научным, славянофильским и так далее.

Особенно много внимания уделяли евреям известный публицист-славянофил Иван Сергеевич Аксаков и редактор «Современных известий» Гиляров-Платонов¹⁸⁸Эта газета имела большой тираж, как в Москве, так и в провинции; многие органы печати делали из нее перепечатки. В Петербурге было много мелких газет антисемитического направления, но особенно странно держал себя орган либералов «Голос», издававшийся Краевским¹⁸⁹В то время как в передовых отделах этой газеты были либерально-прогрессивные статьи, в ее нижнем этаже помещались статьи хлесткого фельетониста Нила Адмирари¹⁹⁰ крайне антисемитического направления. Надлежащего отпора этому опасному течению не было. Курьезно, что отповедь таким нападкам давали часто только «Московские ведомости»¹⁹¹Крайне реакционная по всем вопросам русской жизни газета в лице ее талантливого редактора Каткова¹⁹² являлась усердной защитницей евреев, ратовала за предоставление им права жительства, свободы образования и так далее. Катков был убежден, что евреи, только что допущенные к источникам знания, к промышленной жизни бедной духовно и экономически России, будут весьма полезны ей своей энергией, своими способностями.

Живя у родственников, я не стоял в стороне от еврейства. Перед Пасхой 1875 года в «Современных известиях» появилась передовая статья по поводу корреспонденции из Перми о похищении евреями, с ритуальной целью, христианского мальчика. Перепечатки из этой статьи на другой день были во всех уличных газетах. Эти статьи и разговоры в обществе о них произвели на меня тяжелое впечатление. Я пришел к выводу, что с антисемитизмом надо бороться печатным словом, что отдельные еврейские органы на каком бы то ни было языке не помогут, так как их читают только евреи, что нужно иметь ежедневный общерусский орган, не посвященный исключительно еврейскому вопросу, который правильно освещал бы все стороны еврейской жизни. Нужно было, чтобы этот орган был серьезный, но не скучный и доступный для массы. Чтобы, подписываясь на газету, подписчик не считал, что жертвует, как обыкновенно практиковалось по отношению к еврейским органам, а чтобы он за небольшую плату имел хорошую, интересную газету. Ни с кем не посоветовавшись, я в 1875 году, по окончании университета, принялся за осуществление своей мысли.

Единственный человек, который знал о моем плане, принимал участие в его осуществлении, была дочь моего родственника, Екатерина Владимировна, на которой я впоследствии женился.

Я написал воззвание¹⁹³ ко всем еврейским общественным деятелям во все города, к общественным раввинам, даже духовным, и к некоторым христианским общественным деятелям, о необходимости создать такой орган. В этом воззвании я указывал на рост антисемитизма, на опасное его влияние, на впечатление, которое он производит на темные массы, на необходимость путем печатного слова бороться с ним, на необходимость правильно освещать перед русским обществом все стороны еврейской жизни, как хорошие, так и дурные, объясняя причину последних.

Помню, как я пришел с написанным мною воззванием к ныне покойному Кушнереву¹⁹⁴, крупному книгоиздателю и известному владельцу типографии. Довольно тучный, добродушный Кушнерев посмотрел иронически на меня, спросил, какими средствами я обладаю для издания газеты, кто намечен в редакторы, какие предполагаются сотрудники и сотрудничал ли я сам в каких-нибудь органах печати. Получив отрицательные ответы на все вопросы, он задумался, улыбнулся и… пообещал напечатать это воззвание.

Много хлопотал он в цензуре для разрешения, и, наконец, оно было напечатано, конечно, бесплатно.

В числе тех, кому я послал свое воззвание, был Г. И. Богров¹⁹⁵, автор «Записок еврея», которые печатались тогда в «Отечественных записках», издававшихся Краевским и Некрасовым¹⁹⁶Эти талантливые очерки производили сильное впечатление на русское общество.

Спустя некоторое время я стал получать ответы на мое воззвание от многих лиц из разных городов и местечек. Во всех полученных мною письмах красной нитью проходило сознание необходимости бороться печатным словом с возродившимся антисемитизмом и именно в такой форме, в какой я предложил. Из некоторых местечек прислали список подписчиков с просьбой сообщить, сколько и куда выслать денег за газету.

Весьма интересен был ответ Богрова. Он разделил мою точку зрения и пригласил меня приехать в Петербург. Спустя некоторое время я поехал туда, остановился в меблированных комнатах «Рига», кажется на Садовой улице, и немедленно повидался с Богровым.

Министром внутренних дел был тогда всесильный Тимашев¹⁹⁷, ярый враг печати и такой же антисемит. О получении разрешения на издание новой газеты нечего было и думать. Богров и Слонимский¹⁹⁸ взяли на себя переговоры с издателями некоторых газет и по совету Богрова я должен был через месяц снова вернуться в Петербург для дальнейших хлопот.

Подписчики будущей газеты из провинции спрашивали меня, когда она наконец выйдет. Я успокаивал их, что непременно выйдет, а между тем из Петербурга друзья мне писали, что придется повременить, что политический курс не дает никаких оснований надеяться на разрешение новой газеты, но что они ведут переговоры с Трубниковым¹⁹⁹ и другими издателями и надеются приобрести какой-нибудь из существующих органов.

Видя, что моей мечте не скоро осуществиться, я зачислился в кандидаты на судебные должности при Московской судебной палате.

С болью в сердце вспоминаю о моей неудавшейся попытке. Я убежден, что надобность в таком органе постоянно была и есть, и именно в существовании живой, серьезной ежедневной газеты, которая была бы не еврейским национальным органом, а общерусским.

В мае 1875 года я окончил юридический факультет Московского университета. Предстояло решить вопрос: чему себя посвятить — адвокатуре или магистратуре? Деятельность адвоката тогда еще была окружена некоторым ореолом. Адвокатская трибуна была почти единственным местом, откуда могло раздаваться свободное слово. Под флагом защиты обвиненных в нарушении законов некоторые — идейные — адвокаты смело указывали на те болезни общества и государства, которые порождали преступления.

К речам таких ораторов общество и государственная власть прислушивались. Помню, с каким вниманием зал уголовного заседания слушал речи известного адвоката Спасовича.

В первое время, после введения судебной реформы, адвокатура могла гордиться тем, что в ее рядах много честных, идейных деятелей. Но с течением времени в адвокаты пошли, в значительном количестве, люди далеко не идейные. Звание адвоката стало уже не так почетно. В статьях Щедрина²⁰⁰ и многих менее видных публицистов адвокатура рисовалась в самых мрачных красках.

Рядом с адвокатурой стояла магистратура. Хотя деятели вроде Стояновского, Ровинского²⁰¹ и других тоже не часто попадались, судебное ведомство тогда еще не было развращено, над ним еще не оперировали Манасеины, Муравьевы, Щегловитовы²⁰² и другие.

Не считая себя способным быть в числе адвокатов, которые «глаголом жгут сердца людей»²⁰³, я решил посвятить себя скромной деятельности — службе по судебному ведомству. К этому меня особенно побуждало мое глубокое убеждение, что евреям не следует гоняться за крупными адвокатскими кушами, а нужно иметь своих представителей в рядах скромных, честных судей. На государственную службу евреев тогда хотя и принимали, но неохотно. В первое время судебной реформы несколько евреев попали в секретариат Сената, в прокуратуру, а некоторые и в магистратуру, но почти все или вышли в присяжные поверенные, или приняли православие.

Родственник мой Владимир Исаевич Тейтель познакомил меня с членом Московской судебной палаты Степаном Макаровичем Гулькевичем²⁰⁴, и при его содействии я был зачислен в кандидаты на судебные должности при Московской судебной палате. Когда Гулькевич был назначен прокурором Казанской судебной палаты, я был переведен туда. Из Казани, в мае 1876 года, я откомандирован был в Пермскую губернию. Евреев по судебному ведомству в большом Казанском округе, в состав которого вошли восемь обширных губерний, на службе было всего двое: Дилон, впоследствии член Казанского окружного суда²⁰⁵, да еще исполняющий должность судебного следователя в городе Красноуфимске Пермской губернии Илья Яковлевич Троцкий²⁰⁶Так как в Пермском округе только что были введены новые судебные учреждения, для ликвидации дел старых судов к следователям прикомандировывались в помощь кандидаты на судебные должности. Я как раз попал к Троцкому. Илья Яковлевич, невысокого роста, плотный, добродушный, добросовестный труженик, был крайне религиозен и набожен.

По предписанию окружного суда мы с Троцким разделили следственный участок. Мне отвели несколько волостей с правом самостоятельно производить следствие. Поселился я сначала на Суксунском заводе, а затем в большом селе Ключи, на Сибирском тракте, по которому следовали все приговоренные к ссылке в Сибирь. Гостеприимство жителей Пермской губернии, их религиозная терпимость были совершенно исключительными. С удовольствием вспоминаю время, проведенное среди этого хорошего, здорового населения.

Из Пермского округа я назначен был исправляющим должность судебного следователя в Самарский округ. В то время Министерство юстиции не утверждало судебных следователей в должности; оно не желало иметь несменяемых, независимых следователей, и мы все считались причисленными к Министерству юстиции и командированными к исправлению должности судебных следователей. Я назначен был в село Старый Буян Самарскаго уезда и, только что женившись, в декабре 1877 года, приехал туда с женой.

За неимением другого помещения мы сняли большой помещичий дом в восемнадцать комнат со старинной обстановкой: вольтеровские кресла, клавесины, часы Екатерининских времен. Этот дом принадлежал известному баснописцу Дмитриеву, бывшему министру Александра І²⁰⁷Кабинет был украшен портретами царственных особ конца XVIII и начала XIX столетий, грамотами на имя Дмитриева. За помещение с отоплением мы платили двадцать пять рублей в месяц. Эта сумма считалась очень большой в то время, и все знакомые настаивали на том, что мы должны написать наследникам Дмитриева в Петербург с просьбой уменьшить плату. Дом помещался в большом саду с выходом к мосту через реку. Как только доносился звук колокольчика, что означало приближение какого-нибудь проезжего к мосту, мы или сами выбегали, или посылали прислугу тащить проезжего к нам. Эти проезжие угощались чаем, обедом, а иногда оставались на день, на два гостить.

Случайно в Старом Буяне оказалась довольно интересная компания: судившиеся по известному «процессу ста девяноста трех»²⁰⁸ земский врач Иван Иванович Гауэнштейн²⁰⁹, молодой и интеллигентный социал-демократ, находившийся в переписке с вождем социал-демократии в Германии Бебелем²¹⁰, и фельдшер Юнеев со своей женой²¹¹Они имели большое влияние на маленький кружок интеллигенции. К ним примкнули учитель с учительницей, дочери священника и сам священник Помряскинский²¹², необыкновенно симпатичный, толерантный человек.

Живя в селе, мы часто наезжали в Самару, и в 1881 году, когда меня перевели туда, я быстро сделался там своим человеком. Уже в 1880-м, во время «диктатуры сердца» Лориса-Меликова²¹³ я был в числе трех от Самарскаго округа утвержден в должности судебного следователя. Мои личные хорошие отношения с судом, прокуратурой и товарищами, а также более или менее независимое положение утвержденного судебного следователя давали мне возможность посвящать свое свободное время общественным делам. Мы с женой принимали участие во всех просветительно-культурных и благотворительных учреждениях Самары. Особенно нас интересовал вопрос помощи учащимся и детям улицы.

Понятно, занимая место судебного следователя в большом городе, куда наехало много евреев, я не мог не принимать самого деятельного участия и в их судьбе. Чтобы пользоваться жалким правом дышать самарским воздухом, евреи прибегали к разным ухищрениям. Иногда для этого привозили с собой курьезные ремесленные свидетельства. Как-то раз при мне в полицейское управление явилась еврейская семья, изможденные муж с женой и трое худосочных детей, и предъявила свои ремесленные свидетельства. Оказалось, что ремесленный староста местечка Крынки Гродненской губернии по ошибке выдал мужу свидетельство на звание белошвейки, а маленькой худой его жене, находящейся «в положении», на звание кровельщика. В то время полиция могла проверять евреев-ремесленников. Секретарь полиции, считавший себя очень остроумным, распорядился поселить этого «кровельщика» на крышу соседнего дома, — произвести починку. С большим трудом мне удалось освободить эту семью от пытки.

Самара в начале семидесятых годов из небольшого уездного города стала превращаться в довольно значительный торгово-промышленный центр. Из всех городов Поволжья она заняла, если не первое, то одно из первых мест. Удобно расположенная на берегу Волги, с постройкой Самаро-Оренбургской, а впоследствии Самаро-Златоустовской железной дороги, она сделалась транзитным пунктом, соединившим Россию с Сибирью и со Средней Азией. Из-за ее быстрого роста Самару стали сравнивать с американским городом.

Нигде не было столько миллионеров, как здесь. Шихобаловы и другие известны были всей России. Эти миллионеры были очень типичны. Шихобалов, к которому перешли все имения разорившихся помещиков²¹⁴, владел чуть ли не пятьюстами тысячами десятин земли. У него была масса хуторов, управлявшихся приказчиками. Платил он последним мизерное жалованье, но они бессовестно его обкрадывали. Приказчики, ожидая его приезда, готовили ему обед из тухлого мяса, доказывая этим свою бережливость, что очень Шихобалову нравилось. В то же время эти приказчики на краденые деньги скупали участки у башкир и через несколько лет службы у Шихобалова сами делались крупными землевладельцами. Занимал этот богобоязненный Шихобалов роскошную квартиру чуть ли не в двадцать комнат, причем сам помещался в темной комнатке, выходившей во двор, а жена его, молодая красавица, на которой он женился после смерти своей первой жены, уже стариком, спала в комнате при входе в переднюю. Парадные комнаты сохранялись для торжественных случаев и губернаторских посещений.

Наплыву евреев в Самару благоприятствовало проведение Самарско-Оренбургской железной дороги. Строилась она евреями: Варшавским, Горвицом²¹⁵Они же в течение многих лет были ее хозяевами. Главные места на дороге занимали также евреи: начальник тракции или подвижного состава Л. Л. Зелихман²¹⁶, начальник материальной службы, главный бухгалтер Айзенштат²¹⁷Много второстепенных должностей были заняты евреями. К ним приезжали из еврейской черты оседлости родственники, знакомые, и, таким образом, образовалась довольно порядочная еврейская колония. Евреи оживили этот край. Первый пивоваренный завод, макаронная фабрика, сахарный завод — построены были евреями. Экспорт пшеницы из богатой Самарской губернии за границу взяли на себя евреи. Интересно, что вывоз яиц из России в Западную Европу впервые стал практиковаться самарскими евреями. Всем этим занимались «мнимые» ремесленники, на которых в благодарность за пользу, оказанную ими краю, часто составлялись протоколы о выселении их, за неимением права на жительство.

Губернаторы Самары по отношению к евреям были очень корректны. Бильбасов, Свербеев, Брянчанинов²¹⁸, как и полицмейстер Праведников²¹⁹, уволенный из Петербургского университета за участие в студенческих беспорядках 1863 года²²⁰, — все они снисходительно относились к мнимым ремесленникам, но, не будучи сильны в законах, боялись юсов²²¹ с их толкованием сенатских решений. Надо было действовать так, чтобы полиция не входила с рапортом по еврейским делам в губернское правление, поскольку, если таковой рапорт попадал туда, никто, даже губернатор, не мог помочь беде, высылка еврея была делом решенным. В таких случаях приходилось обжаловать постановление губернского правления в Сенате.

У меня завязалась живая корреспонденция по этим делам, часто телеграфная, с людьми, о которых я с удовольствием вспоминаю. Пришлось мне сноситься с ныне покойным Германом Исааковичем Трахтенбергом²²², бывшим обер-секретарем Сената. По внешнему виду он был настоящим сановником: высокого роста, бритый, с бакенбардами, в очках, с высоким лбом и умными добрыми глазами. Он очаровывал всех, приходивших с ним в соприкосновение. Ко всем он относился благожелательно. В Сенате он пользовался большим уважением. Помощником у него был Генрих Борисович Слиозберг, ныне здравствующий, — с ним у меня завязалась особенно живая переписка. В кабинете ныне покойного Трахтенберга Генрих Борисович приобщался к еврейским делам. В лице Германа Исааковича он имел опытного, гуманного руководителя.

Когда я жил в Саратове, я обращался также к Л. М. Айзенбергу²²³, который весьма сердечно относился к моим ходатайствам за бесправных евреев.

Я мог принимать деятельное участие в оказании помощи евреям потому, что у меня были хорошие отношения, как с судом, так и с прокуратурой, в особенности с председателем суда Владимиром Ивановичем Анненковым²²⁴, который при мне председательствовал в Самаре в течение восемнадцати лет. Сын декабриста Ивана Александровича Анненкова²²⁵, Владимир Иванович, был незаурядный человек. Когда отец его, известный красавец, был сослан по делу декабристов на каторгу, невеста Ивана Александровича, Полина Гебель, дочь французского полковника испанской службы при Наполеоне I²²⁶, с особого разрешения Николая І, последовала за своим женихом. Николай І, пораженный гордостью и красотой Полины Гебель, ее юной пылкой любовью к своему избраннику, дал ей на дорогу три тысячи рублей. Прибыв после долгих мучений и мытарств в Нерчинск, она в церкви повенчалась с Анненковым, причем на время венчания с Ивана Александровича были сняты кандалы. Спустя несколько лет командированный в Сибирь для ревизии тамошних учреждений, Муравьев отыскал хижину²²⁷, где жила Полина (Прасковья Егоровна) Анненкова, и сказал, что Николай приказал отыскать ее и передать «привет той, которая не сомневалась в его сердце». Отбыв двенадцатилетнюю каторжную работу, Иван Александрович поселился с семьей в Тобольске. Сыновья его, в том числе Владимир Иванович, поступили в местную гимназию, директором которой был известный автор сказки «Конек-Горбунок» Ершов²²⁸По окончании гимназии Владимир Иванович хотел поступить в университет. На прошении о дозволении, поданном на высочайшее имя, Николай I собственноручно написал: «Сыну государственного преступника Анненкову довольствоваться гимназическим образованием, разрешив поступить ему в лейб-гвардию со званием унтер-офицера и с правом выслуги».

Владимир Иванович в гвардию не поступил, а начал служить при тобольском губернаторе, известном впоследствии своей гуманной и просветительской деятельностью Викторе Антоновиче Арцымовиче²²⁹.

В 1856 году, при Александре II, Иван Александрович с семьей переехал в Нижний Новгород, где до конца жизни был предводителем дворянства и пользовался всеобщим уважением. Один раз он чуть снова не поплатился. Проездом через Нижний Новгород у него был, кажется, симбирский губернский предводитель дворянства. Восторженно разсказывая, как его обласкал на аудиенции Александр ІІ, гость сказал:

— Царь крепко жал мне руку, — на что Иван Александрович заметил:

— Да, Романовы крепко жмут.

Об этом было донесено, началась переписка, но всё кончилось благополучно.

Владимир Иванович получил в Нижнем Новгороде место судебного следователя, затем прокурора и председателя Харьковского суда, а оттуда переведен был, с тем же званием, в Самарский окружной суд, где, как я сказал, пробыл около восемнадцати лет. Не получив высшего образования, он восполнял свои познания серьезным чтением и любознательностью. Его председательское резюме производило сильное впечатление, в особенности на серый состав присяжных заседателей. Председательствуя по некоторым делам, в особенности по бытовым, например, по делам об убийствах забитыми женами их мужей, снохами свекров или свекровей, он художественно обнажал перед присяжными заседателями душу этих невольных преступников и, забывая роль председателя, вступал в беседы с подсудимыми, выясняя условия, под влиянием которых были совершены их преступления. Помню, как один раз судился бродяга, бежавший из Сибири. Владимир Иванович, словно забыв, что он председательствует, будучи большим знатоком Сибири, вступил с подсудимым в пререкания, доказывая последнему, что, если бы тот бежал по другой дороге, ему удобнее было бы выбраться из Сибири. Подсудимый, тоже забыв свою роль, оспаривал, доказывая, что его путь был самый правильный. И, наконец, уступив Владимиру Ивановичу, сказал:

— Ваше превосходительство, мне еще много придется бегать в жизни, я воспользуюсь вашими указаниями.

Анненков был ходячей историей царствования Павла I, Александра I и Николая I, которого знал как по рассказам декабристов, с которыми в Сибири был знаком, так и лично. В его кабинете лежал громадных размеров альбом с портретами и автографами почти всех декабристов²³⁰, а на стене висели кандалы, снятые с его отца по отбытии тем каторжных работ.

С Владимиром Ивановичем мы были очень дружны, и не было дня, когда бы его мощная фигура не появлялась в нашей квартире. В особенности любил он бывать на наших вечерах — «ассамблеях». Наш дом в Самаре был чуть ли не единственным открытым домом, где запросто бывали люди всевозможных направлений. Город был тогда еще местом ссылки для политических. В Самаре часто задерживались политические ссыльные, возвращавшиеся из Сибири по отбытии ими наказания; задерживались они на предмет проверки их благонадежности. В Самаре же стал выходить единственный в провинции социал-демократический орган «Самарский вестник»²³¹, под редакторством А. К. Клафтона²³², кристаллически честного человека и публициста. Всю жизнь он боролся за свободу, был в ссылке и в конце концов, к великому огорчению всех знавших его, был в 1920 году расстрелян в Омске как «контрреволюционер». В его «Вестнике» также участвовали известный экономист социал-демократ П. П. Маслов²³³, покойный Циммерман (Гвоздев)²³⁴ и другие. Выходила еще вторая газета²³⁵, с социал-революционным оттенком, в которой сотрудничали Дробышевский²³⁶, Ешин, Чешихин, Чириков, Ашешов, Горький, Скиталец²³⁷ и местный общественный деятель А. А. Смирнов, написавший несколько очерков (о Горьком, Чехове и Леониде Андрееве) под псевдонимом Треплев²³⁸Все они часто бывали у нас. Бывал и П. П. Румянцев, впоследствии редактор журнала «Вестник жизни» в Петербурге²³⁹, бывали Елизаров и Шлихтер, впоследствии народные комиссары советского правительства²⁴⁰Владимир Ильич Ульянов (Ленин) бывал у нас в конце девяностых годов²⁴¹, когда мать его, вдова с детьми²⁴², переехала из Симбирска в Самару. Он был помощником присяжного поверенного, ныне покойного известного земского деятеля, человека кристаллической чистоты, Андрея Николаевича Хардина²⁴³Ленин, тогда совсем еще юный, не вмешивался в разговоры; человек замкнутый, он любил прислушиваться к спорам. Объединяющим центром на этих вечерах был сначала Владимир Иванович Анненков, а затем, гораздо позднее, Николай Георгиевич Гарин-Михайловский, автор трилогии «Детство Темы», «Гимназисты» и «Студенты»²⁴⁴.

О личности Николая Георгиевича не берусь писать, его характеристику дали такие художники слова, как Куприн, Станюкович²⁴⁵ и другие. Всё было в нем обаятельно: внешняя красота гармонировала с внутренней. Большой любитель природы и детей, он художественно описывал и природу, и детскую душу. Во всем у Михайловского был широкий размах, и как метеор пролетел он над землей. Не любить его нельзя было. Талантливый инженер-изыскатель, он работал также вместе с незаурядным московским миллионером, меценатом литературы и искусства, строителем железных дорог Саввой Ивановичем Мамонтовым²⁴⁶, который очень любил его. Зарабатывал Михайловский чуть ли не сотни тысяч, но легко их тратил; давал литераторам, политическим деятелям на издание газет, журналов, устройство театров²⁴⁷Всю жизнь он проводил или на пароходах, или на железной дороге, и оттуда посылал телеграммы в тысячу и больше слов в редакции журналов «Мир божий»²⁴⁸, «Русское богатство»²⁴⁹, внося исправления в свои статьи. Он был большой фантазер, в особенности в сельском хозяйстве. Его имение Гундуровка в Самарской губернии поглощало все его доходы. Он влезал в долги и был каждый год уверен, что урожай обогатит не только соседних крестьян, но чуть ли не всю Россию. Откапывал гениальных, по его мнению, управляющих, лесоводов, выписывал из-за границы разные семена и вообще хотел вести сельское хозяйство на новых, западноевропейских началах. Засеял сорок десятин маком, любовался, как он цветет, но собрать не умел.

Всю свою землю Михайловский засеивал чечевицей и экспортировал ее в Кенигсберг (ныне Калининград — прим. ред.), но ни он сам, ни его «гениальные» сотрудники не были практическими деятелями, а посредники, транспортировавшие его чечевицу, дававшие ему деньги под большие проценты взаймы, пользовались его ошибками, эксплуатировали его, и в конце концов имение Михайловского было продано с молотка.

Всем этим Николай Георгиевич не огорчался. Он умел подчинять себе самых черствых ростовщиков. Приходил, бывало, к нему кредитор с мыслью чуть ли не задушить его, но стоило Николаю Георгиевичу заговорить, начать рисовать дальнейшие свои планы, и суровый кредитор смягчался и уходил, умиленный этой беседой. Михайловский так сильно верил в свои фантастические планы, так художественно рисовал их, что самые умные дельцы, большие практики, начинали ему верить. Человек кипучего темперамента, он заставлял кипеть и всё вокруг себя.

Конечно, он был большой сердцеед, и во многих его рассказах, в описаниях любовных похождений легко узнать самого автора. Фигурирует он также в романе Станюковича «Черноморская сирена»²⁵⁰.

На наших вечерах бывали и наиболее интересные представители прокуратуры и суда. Среди постоянных наших посетителей был Алексей Алексеевич Бибиков²⁵¹; он недавно умер, достигнув восьмидесятидвухлетнего возраста. Это был большой друг Льва Николаевича Толстого. Многие говорили, что не Толстой повлиял на него, а он имел большое влияние на мировоззрение Толстого. Еще до освобождения крестьян он дал волю крепостным, отдав им, к ужасу дворян, всю свою землю. Богатый помещик, мировой посредник первого призыва, Бибиков был сослан по каракозовскому делу²⁵²в Вологодскую губернию, где находились в то время ссыльными Шелгунов, Лавров-Миртов²⁵³и другие. Вернувшись из ссылки, женился на простой крестьянке, сел на свою землю в Самарской губернии, рядом с хутором Толстых.

Он сам обрабатывал землю, хлеб на продажу возил в Самару. Главным помощником его был известный эмигрант Алексеев²⁵⁴На своем хуторе Бибиков устроил лечебный курорт исключительно для представителей третьего элемента и простого народа. Преимущественно на курорт приезжали учителя земских школ, фельдшеры, фельдшерицы, учащиеся. Трудовое начало проводилось Бибиковым и на этом курорте. Приезжие, если только они не были больными, сами себе ставили шалаши, к чужому труду не прибегая. Платили, кто и сколько хотел, трапеза была общая. Бибиков, его жена, а впоследствии и дети, по очереди, как и остальные обитатели курорта, подавали кушанья на стол; нередко все собирались у шалаша, где жил киргиз, приготовлявший кумыс, и начиналось круговое питье кумыса, причем каждый должен был чокаться с Бибиковым. Часто Алексей Александрович снабжал лечившихся деньгами, платьем и т.д.

Проездом в свое имение Николай Георгиевич часто останавливался в Самаре и неделями жил у меня. О нашей жизни он написал в своих очерках «В сутолоке провинциальной жизни»²⁵⁵, помещавшихся в журнале «Мир божий» за 1900 год и затем в отдельном издании, в девятом томе его сочинений²⁵⁶.

На наших вечерах, или, как их в шутку называли «ассамблеях», бывало в те годы от ста пятидесяти до двухсот человек; устраивались они очень часто по всякому поводу. Так как квартира была небольшая, кровати и гостиная мебель выносились, не щадили зимой даже горшков с цветами, а из соседних домов приносились столы и стулья. Двери в коридоре часто не затворялись, так как везде стоял народ.

На этих вечерах происходили интересные споры по разным политическим и литературным вопросам. Некоторые из гостей были ярыми спорщиками: Чириков, Смирнов, Ашешов, Вакар²⁵⁷, Чешихин, Маслов; а некоторые любили слушать, в числе последних был Горький. Горький любил вставлять меткое словечко, чисто народное, и одной фразой как бы резюмировал весь спор. Каждый вечер был свой «гвоздь»: то приезд известного исследователя раскола Александра Степановича Пругавина²⁵⁸, то визит описанного Пругавиным в «Русской мысли» за 1882 год, под заглавием «Апостол Зосима Широв», интересного сектанта Широва²⁵⁹, и так как состав интеллигенции в Самаре часто менялся и политические ссыльные, возвращаясь из Сибири, останавливались в Самаре, поводов для вечеров было достаточно.

Особенно интересовались приездом известного путешественника Григория Николаевича Потанина²⁶⁰, праздновавшего недавно свой восьмидесятилетний юбилей и одно время стоявшего во главе сибирского правительства. Потанин приезжал в Самару со своей женой²⁶¹ раз в два-три года. Жена его была сестрой местного протоиерея Лаврского²⁶², незаурядного священника, высокообразованного, товарища Николая Александровича Добролюбова и Николая Гавриловича Чернышевского²⁶³Потанин был небольшого роста, всё его лицо обросло волосами, из-под которых виднелись лишь большие умные глаза. Говорил он медленно и, когда рассказывал о своих путешествиях по Китаю и на Гималайский хребет, уносился в особый мир и не замечал окружающего. Он не любил споров и только изредка вставлял в них свое слово.

Несколько вечеров было посвящено испанскому путешественнику Дону Хименесу, читавшему доклад в петербургском Географическом обществе²⁶⁴Дон Хименес, по приглашению строителя Закаспийской железной дороги и генерал-губернатора²⁶⁵, отправлялся к нему, но застрял в Самаре.

27 лет я был уездным следователем, из них четыре года жил в Старом Буяне Самарского уезда, а 23 года в Самаре. В мой следственный участок входила лишь часть города, остальная территория простиралась от Самары вниз по Волге, ниже города Сызрани, а по железной дороге — до станции Батраки, в шестнадцати верстах от того же города; так что в своей деятельности я сталкивался почти исключительно с крестьянским населением. Нередко я временно заведовал городскими участками и одно время исполнял обязанности судебного следователя по важнейшим делам. Окружной суд неоднократно избирал меня в члены своей коллегии, но все представления отклонялись Министерством юстиции²⁶⁶, которое не находило возможности меня, как еврея, назначить в члены суда.

Кажется, в 1889 году, после повторного, энергичного представления меня судом, председатель суда Анненков получил от министра юстиции Манасеина, с которым он лично был знаком, запрос, считает ли он, Анненков, возможным настаивать на моем назначении, в то время как в Министерстве юстиции имеются сведения, что благодаря моему влиянию на администрацию в Самаре проживает больше трехсот еврейских семейств, не имеющих прав на жительство, и в моем доме происходят сборища неблагонадежных элементов. Председатель суда дал достойный ответ, подробно описав мою деятельность, как служебную, так и общественную; в доказательство моего судейского беспристрастия он указал на несколько дел, в которых были замешаны евреи. Но назначение мое всё-таки не состоялось. Спустя некоторое время я был в Министерстве юстиции и там, по просьбе одного знакомого, наводил какие-то справки. Директором департамента был в то время всесильный А. А. Казем-Бек²⁶⁷; он пригласил меня к себе в кабинет и, между прочим, сказал, что он, как казанский помещик, знаком с дворянами и земскими деятелями соседней Самарской губернии, что он от них слышал много хорошего обо мне, что он об этом неоднократно докладывал министру Манасеину, причем, по словам Казем-Бека, если бы Манасеин улучил добрую минуту расположения государя, он, будто бы, ею воспользовался бы, чтобы провести меня, как еврея, в члены суда. Манасеин тем более сделал бы это, что он ценит и уважает председателя суда Анненкова. В беседе Казем-Бек, между прочим, сказал, что вследствие неоднократных представлений меня судом и палатой, Манасеин поручил ему предложить мне принять православие.

Я ему ответил:

— Передайте министру: мое еврейство я не продам.

Самарский окружной суд при других председателях и министрах продолжал представлять меня в члены суда, но вплоть до 1904 года всё было безуспешно.

Как я сказал выше, в течение двадцати семи лет конфликтов из-за моего вероисповедания почти не было, хотя я сталкивался как с городским, так в особенности с крестьянским и помещичьим элементами. Между тем все знали, что я не только числюсь евреем, но и принимаю деятельное участие во всех еврейских общественных делах. Если и возникали какие-нибудь трения, то в самой Самаре, а не в уезде. С крестьянством у меня были самые простые, хорошие отношения.

О моем еврейском происхождении мне напоминали при производстве следствия очень редко. Хочу упомянуть о некоторых случаях. Когда я еще был судебным следователем в селе Старом Буяне, как-то раз, вернувшись из поездки по участку домой, я узнал, что в волостном правлении под арестом содержится неизвестного звания человек, высокого роста, атлетического телосложения, называющий себя бродягой. Говорили, что он беглый каторжник. Волостное начальство с нетерпением ждало моего приезда. Я немедленно послал за арестованным. Несколько полицейских десятских, казавшихся пигмеями в сравнении с арестованным, привели этого «каторжника». Последний свысока и иронически смотрел на свою стражу. Удалив этих караульных, я стал допрашивать неизвестного. На все мои вопросы он уклончиво отвечал и всё говорил «не наше». Наблюдая, как я составляю протокол, он сказал мне:

— Вы всё из белого делаете черное, а не то, чтобы черное, которого так много, сделать белым; ведь вы — еврей, а ваши предки — апостолы, они-то всю черноту изводить хотели, чтобы всё было бело и чисто.

Сидевшая в соседней комнате моя жена, Екатерина Владимировна, слышала его ответы «не наше» и, вообще, его разговор. Она вызвала меня и говорит, что в последней книжке «Отечественных записок» имеются сведения о новой секте, появившейся в Сибири, под названием «Ненашенцы». Последователи этой секты ничего общего не хотят иметь с существующим строем и всё говорят «это не наше». В «Отечественных записках» было описано столкновение генерал-губернатора Синельникова²⁶⁸ с одним из «ненашенцев». Синельников, посещая Иркутскую тюрьму, на все вопросы, предложенные им одному арестанту, получал ответ «не наше», причем упорный арестант не снял шапки перед Синельниковым, за что и был подвергнут телесному наказанию. Мы с Екатериной Владимировной взяли этого «ненашенца» в столовую и стали с ним душевно говорить. Екатерина Владимировна прочла ему выдержку из статьи «Отечественных записок». «Суровый каторжник» смягчился, заплакал и сказал, что он крестьянин села Кандабулак Самарского уезда, что за постоянную оппозицию по отношению к волостному начальству и к мироедам его по приговору общества сослали в Сибирь, что в Кандабулаке осталась его старушка мать, и бежал он из Сибири, именуя себя бродягой, чтобы только взглянуть на свою старушку.

— Я только взгляну на нее, да опять отдамся в руки, как это у вас называется, «закона». Эх, вам бы и вашей барыне следовало бы к нам, «ненашенцам».

Я его отправил, с возможными удобствами для арестованного, в село Кандабулак, предписав предъявить его местным жителям и матери, а затем немедленно прислать его обратно. Частным образом я написал земскому врачу Колпину, весьма симпатичному человеку, с просьбой устроить так, чтобы мать арестованного могла бы вместе с ним приехать ко мне. Через несколько дней они приехали, пробыли дня два, затем я дал возможность матери уехать в Кандабулак, а сына отправить в Самару.

В Самаре тогда временно находился незадолго до того гостивший у нас в селе известный исследователь раскола, наш друг Александр Степанович Пругавин. Я ему написал об этом интересном сектанте. Александр Степанович виделся с ним в Самаре, ходил к губернатору, много содействовал облегчению его участи, удобному возвращению его в Сибирь, при лестных отзывах высшей администрации.

В конце октября (дело было в начале восьмидесятых годов) в Самаре застряло несколько сибиряков, возвращавшихся с Нижегородской ярмарки. Я временно заведовал тогда городским следственным участком. Ночью за мною приехал полицейский пристав и доложил, что обнаружен амбар с массой краденого товара мануфактурного, бакалейного, галантерейного, что раскрыта шайка лиц, совершавших кражи из магазинов и скрывавших краденое в этом амбаре, а сейчас у амбара находятся губернатор, прокурор, вся полиция и им требуется мое немедленное присутствие.

Я поехал и застал следующую картину: в амбаре, наполненном разными товарами, находились крупные местные купцы, владельцы магазинов и их главные приказчики. Полиция предъявляла последним найденные товары для определения, из каких магазинов они были украдены. В стороне стояли члены шайки, молодые приказчики местных магазинов и несколько чужих, в том числе два молодых еврея. Среди купцов был владелец самого крупного бакалейного магазина А. И. Егоров, женитьба которого на дочери местного богача должна была скоро состояться. Я приступил к составлению протокола. Егоров, имевший претензию на красноречие, обратился к губернатору со словами:

— Ваше превосходительство, спасайте Самару от жидов, ведь во главе шайки воров, обкрадывавшей нас, стоят евреи; они, конечно, много краденого сбывали своим единоверцам, которых так много наехало сюда; мы просим ваше превосходительство войти в положение русского народа, ведь это разврат.

Я продолжал составлять протокол, а на другой день утром приступил к следствию. Оказалось, застрявшие в Самаре сибиряки, среди которых было два еврея, не достигшие 21-летнего возраста, вошли в сделку с некоторыми приказчиками самых крупных магазинов и устроили такую комбинацию: в магазин является один из этой компании, замаскированный сельским лавочником, просит отпустить ему двадцать фунтов мыла и столько же, допустим, крахмала, а приказчик, тоже член этой компании, отпускает вместо мыла чаю или другого ценного товара; вместо холста приказчик отпускал сукна, драпа, бархата, шелка и так далее. Всё это свозилось в снятый амбар, а затем из этого амбара сибиряки, тоже замаскированные, продавали его самарским же купцам, заявляя, что этот товар остался у них после Нижегородской ярмарки, и что, застрявши в Самаре, они продают его за полцены. Жадные покупатели, конечно, догадывались, что товар, должно быть, краденый, но, прельстившись дешевизной, покупали. Вся компания состояла из молодых людей, все они, сознавшись, принесли сами деньги, вырученные от продажи краденого. Сами обвиняемые помогли мне раскрыть всё это дело, причем выяснилось, что сам Егоров, так возмущавшийся «жидами», купил у этих сибиряков два ящика чая, украденного у его конкурента. Я объяснил обвиняемым-евреям, что они должны сказать мне правду, так как неосновательное привлечение Егорова будет зачтено мне как месть еврея, оскорбленного отзывами последнего о «жидах».

На второй день на вторичном допросе обвиняемые подтвердили, что лично продали Егорову два ящика чая Санина, что на боковой стороне ящиков имеется клеймо Санина, и что при них ящики из-под чая по приказанию Егорова были вынесены во двор магазина, где, по всей вероятности, они и теперь находятся. Это подтвердили и русские обвиняемые. Не дав знать полиции, так как я знал, что почти всё чиновничество — должники Егорова, а будущий тесть последнего — крупный хлеботорговец Углов — влиятельный гласный и играет крупную роль в Самаре, я прибыл в магазин Егорова и только оттуда послал за полицией и понятыми. Туда же привели всех обвиняемых. До прибытия всей этой публики я в магазине допрашивал Егорова и его главного приказчика, не покупали ли они случайно чего-нибудь у каких-нибудь приезжих. Этот допрос не мог смущать Егорова, так как все купцы были по этому поводу спрошены. Не предвидя возможности производства у него обыска, тем более что двор был занесен снегом, он гордо и возмущенно отвечал, что он, Егоров, у случайных людей не покупает, а имеет дело с крупными, серьезными фирмами. Показание Егорова было запротоколировано и им же подписано. Когда явилась полиция, понятые приступили к обыску. Долго разрывали снег на дворе, вытаскивали разный хлам, ящики не обнаруживались. Мое положение было незавидное. Я боялся, не обманули ли меня обвиняемые. Перспектива была довольно неприятная. Егоров, понятые и некоторые полицейские иронически улыбались. Обвиняемые, как евреи, так и двое русских приказчиков, усердно продолжали искать, и в конце концов два ящика с клеймом Санина были обнаружены. Краденый товар обнаружен был также у другого местного купца Ф. Оба они были привлечены мной к ответственности в самом мягком преступлении — в покупке заведомо краденого, хотя им можно было предъявить обвинение более строгое, как к соучастникам шайки.

Свадьба Егорова была отложена, и через несколько месяцев дело слушалось в Самарском окружном суде с участием присяжных заседателей.

Приглашены были лучшие местные адвокаты. Последние много и красноречиво говорили; значительную часть присяжных заседателей составляли местные купцы. Егоров и Ф. были оправданы, остальные подсудимые признаны были виновными, но, так как они чистосердечно сознались и никто из них не достиг двадцатиоднолетнего возраста, приговорены были к самому легкому наказанию. Против Егорова и Ф. я принял самую мягкую меру пресечения — подписку о неотлучке вместо позорного полицейского надзора. Я не стеснял их, Егоров часто получал у меня разрешения на поездки в Москву, Казань, Петербург по своим торговым делам. По окончании суда над ним он женился, построил громадный дом, был избран соборным старостой, сделал какое-то крупное пожертвование и в торжественных случаях облачался в мундир Ведомства учреждений императрицы Марии. Это дело хотя и создало мне многих недоброжелателей, но временно. Впоследствии всё сгладилось.

Обращено было внимание на мое еврейское происхождение и по следующему делу: в Самарском уезде становым приставом был некий К., женатый на сестре советника губернского правления князя К. Имея такое родство, он не только халатно относился к своим обязанностям, третировал население, как большинство полицейских того времени, но проявлял особенную жестокость. В мае 1879 года я получаю сообщение Каменского волостного правления, что в селе Каменке, где временно помещалась становая квартира К., в местном арестном доме, умер крестьянин Николаев, арестованный за буйство. Меня удивило, что о таком происшествии, не заключавшем в себе признаков преступления, мне сообщают. Заподозрив что-то неладное, я в пять часов утра поехал в Каменку, расположенную всего в двадцати верстах от села Старого Буяна, где я жил. Велев ямщику завязать колокольчик у дуги, я подъехал прямо к арестному дому и застал такую картину: полы и стены оказались только что вымытыми, из стен выдергивали крюк, на котором висела цепь. Старик сторож, трясясь, почти со слезами на глазах, рассказал, что накануне на базаре местный крестьянин, портной, выпивши, распевал песни недалеко от становой квартиры. Пристав с семьей на балконе в это время чайничали. Пение не понравилось становому и он велел портного Николаева арестовать. Будучи выпившим, Николаев сопротивлялся. Сотский и десятский набросились на него, стали его избивать и по приказанию К. отвели его в арестное помещение. Там приковали его к стене. Жена портного приходила хлопотать за мужа, но пристав велел и ее посадить в соседнюю с мужем комнату. Избитый, прикованный к стене, Николаев всю ночь мучился, умолял дать ему напиться. Жена всё это слышала, но ничего не могла сделать; стучала в дверь, кричала, плакала, на помощь никто не приходил. Сторож докладывал становому о криках арестованных, но тот не обратил внимания на это заявление. Любопытно, что в то время у К. был его старший сын, студент пятого курса казанского медицинского факультета, который знал о страданиях арестованных, но не посчитал нужным прийти им на помощь. К утру арестованный умер.

Становой пристав, узнав об этом происшествии лишь поздно вечером, распорядился немедленно уничтожить все подозрительные следы, смыть все кровавые пятна, выдернуть крюк с цепью. Он не подозревал, однако, что волостное правление сообщит мне об этом происшествии, и когда я внезапно приехал, пристав и его семья наслаждались приятным сном.

Разбудили его, когда я уже успел произвести осмотр арестного помещения, допросить некоторых свидетелей и жену умершего. Днем ко мне на квартиру явились допрошенные мною в арестном помещении свидетели, полицейские, сотские и стали говорить, что утром они дали неверные показания, в действительности же умерший портной был, мол, арестован не по приказанию станового, а по их собственному усмотрению. Однако они сознались, что явились ко мне с таким объяснением под влиянием угроз станового. Судебно-медицинское вскрытие установило, что Николаеву нанесены были тяжкие побои с переломами костей и он умер от потери крови.

Прокурором Окружного суда в Самаре был тогда Владимир Романович Завадский²⁶⁹, талантливый, энергичный человек, боровшийся с полицейским произволом и злоупотреблениями. Высшая администрация его недолюбливала; с большим трудом и только благодаря его энергии ему удалось добиться от губернатора удаления пристава К. от должности и предания его суду. Предварительное следствие было произведено мною. К. судился и был приговорен к восьмимесячному тюремному заключению с ограничением прав.

Это дело, которое, как говорили тогда в сферах, было «создано евреем», доставляло мне много неприятностей, в особенности всякий раз, когда мне приходилось хлопотать за бесправных евреев в том же губернском правлении. Не имея возможности вредить лично мне, администрация мстила несчастным евреям.

Недовольные исходом дела К., чиновничество и дворянство стали распространять вздорные слухи о том, что я и моя жена стоим во главе какой-то политической партии, и что бесправные евреи скрываются у меня в селе Старом Буяне. Но энергичный прокурор, которого администрация побаивалась, не давал возможности лично мне вредить и на все доносы, посыпавшиеся на меня, энергично отписывался. Впоследствии время всё сгладило.

В конце девяностых годов из-за меня чуть не разыгрались еврейские беспорядки в Самаре. Заведывал я тогда временно городским участком. Незадолго до Троицына дня²⁷⁰ из Троицкого собора на Троицком базаре совершена была кража со взломом. Я произвел внутренний осмотр собора. Началось волнение: еврей был в соборе, в святая святых, а между тем предстоит храмовый праздник. И вот духовенство и купечество, оскорбленные, будто бы в своем религиозном чувстве, начали волноваться, протоиерей с соборным старостой поехали к архиерею преосвященному Гурию²⁷¹Он, хотя и был ставленник Победоносцева²⁷², столп реакции и ревнивый исполнитель указа об отобрании у сектантов детей, трезво взглянул на дело и сказал, что хотя храм, действительно, осквернен присутствием иноверца, освящать его не следует, так как этот акт может породить массу слухов, возбудить чернь и дать повод к погрому. Архиерей пригласил к себе председателя суда Трандофилова и прокурора Смирнова²⁷³, состоялось совещание, и решено было прекратить всякие разговоры об освящении храма. Я и некоторые самарские евреи, знавшие об этом инциденте, пережили неприятныя минуты.

Коснулись моего еврейского происхождения и по следующему делу: в селе Ершовка Липовской волости Самарского уезда летом пропал работник местного зажиточного крестьянина Базыкина Яков Кормяков. Искали его везде — в поле, в лесу, в сухих колодцах. Нигде его не было. Стали говорить, что Кормяков убит своим хозяином и где-нибудь им спрятан.

Были довольно основательные причины для такого предположения. Как-то раз перед вечером, когда пригоняли скотину с поля, слышен был сильный крик Базыкина, неистово ругавшего Кормякова за то, что одна из лошадей отстала от табуна, и один из проходивших мимо видел, как Базыкин на задах двора набрасывался на Кормякова.

Спустя две недели в поле в нескольких верстах от села Липовка, на помещичьей земле, в сухом колодце было найдено сильно разложившееся тело, в котором братья признали Якова Кормякова. В колодце была солома нескольких сортов: овсяная, пшеничная, ржаная. То, что тело было обнаружено случайно мальчиками-пастухами, а между тем раньше, когда старики и полиция там искали, тело не было найдено, дало основание заключить, что Кормяков, убитый Базыкиным, был сначала где-нибудь спрятан, а затем свезен в этот колодец. Полиция приступила к дознанию и все предположения как будто оправдались: на заднем дворе Базыкина, под навесом у стены, оказалась засыпанная яма в рост человека, в этой яме были следы тех же трех сортов соломы, что и в сухом колодце; в чулане нашлась шапка со следами, по-видимому, крови.

Я приступил к следствию. Базыкин произвел на меня крайне неприятное впечатление. Спрошенные мною жители села давали самые неутешительные отзывы о нем. Характера он был крутого, вспыльчивого, дурно обращался с работниками. Его дядя и один из братьев за дурное поведение были сосланы по приговорам в Сибирь. «Туда и ему дорога!» — говорили жители про него.

Так как время было жаркое и труп успел сильно разложиться, я пригласил не уездного врача из Самары, а временно исполнявшего тогда обязанности земского врача Владимира Дмитриевича Орлова, впоследствии профессора Киевского университета по гигиене²⁷⁴.Кормяков был признан своими братьями по особой примете: у него кисть была выворочена наружу, что оказалось и у трупа. Врач Орлов пришел к заключению, что хотя из-за сильного разложения тела трудно узнать личность убитого, по имеющемуся в полости живота разрезу можно полагать, что этот разрез мог быть произведен найденной у Базыкина шашкой, которую, однако, надлежит послать во врачебное отделение для исследования имеющихся на ней пятен.

Базыкин о яме и шашке дал такое объяснение: яма была вырыта для хранения летом провизии, шашка давно валяется в чулане, чуть ли не десять лет, привезена она была кем-то из родственников-солдат. На Кормякова хотя он, Базыкин, хотя и кричал, но не был «в сердцах»; куда делся Яшка, не знает. Он сам участвовал в поисках последнего, но не был в той группе, которая искала в поле и в сухих колодцах; он искал в лесу.

Целую неделю я возился с этим делом. С одной стороны, все улики как будто были налицо, а с другой — чувствовалась невиновность Базыкина. Разрез полости живота, покрытая ржавчиной шашка тоже внушали сомнение. Я распорядился перевести Базыкина в село Липовку, где и решил остаться до окончательного выяснения дела.

Оправдалась поговорка «Бог устами младенцев глаголет». На въезжей в Липовке дежурил вместо отца, помню, сотского Соврова, его четырнадцатилетний шустрый мальчуган — Ванюша. Базыкин содержался при волостном правлении недалеко от въезжей. Вечерами я посылал узнавать, что делает Базыкин, и получал один и тот же ответ:

— Стоит на коленях и молится Богу.

Как-то раз, перед вечером, на дворе лил дождь словно из ведра, и я, лежа на кровати, стал беседовать с Ванюшей:

— Что, — я говорю, — по-твоему, Базыкин убил Яшу Кормякова?

— Не знаю, — говорит, — барин.

— Ну, — говорю, — сходи в последний раз, посмотри, что делает Базыкин.

Он вернулся:

— Всё, — говорит, — молится.

А затем:

— Ну и грязь, утопленника и то в пору закопать куда-нибудь.

— А что тогда будет? — спрашиваю я.

— Вестимо, — отвечает, — на чьей земле зарыт утопленник, там и засуха и неурожай. Спроси у попа.

Нервы у меня были так напряжены, что этот ничтожный разговор навел меня на мысль о том, что тело может быть не Кормякова, а какого-нибудь самоубийцы, и, так как к обвинению Базыкина больше данных нельзя было добыть, я решил избрать другой путь.

Немедленно послал за волостным старшиной и писарем и поручил им доставить сведения, какие несчастные случаи смерти или самоубийства были в этой волости. Такие же требования были с нарочным посланы мною в соседнее волостное правление. Не доверяя волостному начальству, я сам отправился в местное волостное правление, пересмотрел все книги и нашел, что несколько месяцев тому назад недалеко от этого села к берегу реки приплыло мертвое тело неизвестного человека; тело это было вскрыто уездным врачом и предано земле в деревне верстах в двадцати от Липовки. Несмотря на дождь и темноту, я велел подать лошадей и поехал в эту деревню, взяв с собою волостное начальство, а также и Базыкина.

Подъехали к сельскому старосте. Он вышел к нам и на вопрос, где похоронен покойник-утопленник, ответил, что на кладбище у ограды, что могилу рыли такие-то и такие-то крестьяне и что при нем, сельском старосте, а также полицейском сотском рывшие могилу похоронили покойника. Послано было за могильщиком, за полицейским сотским, и все мы отправились на кладбище. По указанию могильщиков и властей разрыли могилу. Тела не оказалось. Я велел продолжать рыть. Картина была жуткая: темная ночь, льет дождь, крестьяне с фонарями, а Базыкин стоит на коленях и молится Богу. Могильщики перестали рыть, говоря, что дальше нельзя, идет уже грунт; я стал спрашивать, где же покойник. А. могильщики, стоя в могиле, говорят:

— Где же ему, чай, быть, здесь, не убег же.

— Ну, — говорю, — если здесь, ройте, может найдется.

Я объявил, что еду в Липовку, и велел старосте и могильщикам приехать ко мне утром. Усталый, вернулся на въезжую и лег спать. Когда на следующий день проснулся, мне сказали, что пришли «старики», то есть крестьяне той деревни, где я ночью был. Одевшись, я вышел в сени. Солнышко светило, дверь из сеней во двор была раскрыта, в сенях был с десяток бородатых крестьян. Один из них держал бумагу наготове. Увидав меня, они стали кланяться и сказали, что утопленника нет в земле.

Оказалось, что уездный врач довольно поверхностно произвел вскрытие утопленника, приплывшего к берегу, сделал небольшой надрез в брюшной полости, потом велел фельдшеру зашить живот, сельскому начальству поручил похоронить покойника и ушел; а фельдшер, известный горький пьяница, выпив водку, принесенную для мытья рук, не зашил живота. Тело утопленника похоронили на кладбище, а на другой день ночью, дабы избавить деревню «от глада и мора, от неурожая и засухи», вынули тело и свезли в степь, в сухой колодец, на землю купца Шихобалова, считая, что лучше пусть будет неурожай на земле Шихобалова, чем на крестьянской.

Что касается розысков, сделанных по поводу пропажи Кормякова, то, хотя искавшие действительно были у колодца, где впоследствии обнаружилось тело утопленника, но хорошенько внутрь они не смотрели. Относительно соломы выяснилось, что, когда вскрывали, для подстилки принесли с поля солому с разных мест, и потому солома оказалась разных сортов.

Возвращаясь домой из Липовки (Базыкина я, конечно, еще накануне освободил) и проезжая через село, где жил Базыкин, я был ошеломлен картиной: почти по всей улице у ворот стояли крестьяне с иконами. Некоторые подошли ко мне, кланяясь:

— Спасибо, что избавили нас от греха, ведь мы чуть-чуть не загубили невинную душу.

Впоследствии я узнал, что крестьяне хотели отслужить в церкви молебен за мое здравие, но духовенство не посчитало возможным молиться за еврея.

Спустя несколько месяцев получилось письмо со станции Смышляевка Самаро-Оренбургской железной дороги, верстах в двухстах от села, где пропал Яшка Кормяков. Письмо было от него. Он земно всем кланялся и спрашивал, не серчает ли на него хозяин Базыкин, что он убежал, испугавшись его крика и боясь ответственности за отставшую лошадь, — почему до сих пор и не давал о себе знать; а теперь, если «старики» найдут возможным, он вернется домой.

Хотя дело было уже прекращено Окружным судом, я отослал переписку с письмом Кормякова в суд, и она была приобщена к покоившемуся в архиве делу.

Чуть-чуть не разыгрался конфликт из-за моего иудейства по следующему делу, послужившему писателю Михайловскому-Гарину материалом для его пьесы «Деревенская драма»²⁷⁵.

В селе Купине Екатерининской волости Самарского уезда в 1896 году ремонтировалась церковь и возводилась новая ограда; работу приняли на себя крестьяне Ярославской губернии Николаев и племянник его Кузьма. Николаев был высокого роста, с окладистой бородой, лет под пятьдесят, здоровый, довольно красивый, говорил медленно, с достоинством, отчеканивая каждое слово. Племянник его Кузьма, лет двадцати пяти — тридцати, был не такой представительный, но тоже здоровый и веселого нрава. Поселились они в доме караульщика Иванова; у последнего была жена Татьяна, лет под сорок, здоровая, довольно миловидная, словоохотливая и веселая. Иванову было лет под шестьдесят, Татьяна была его вторая жена. На дворе Иванова, с выходом на задний двор, была мазанка — глиняная избушка, в которой жил Степан, племянник Иванова, с молодой женой своей, Марфой. Степан, лет двадцати восьми — двадцати девяти, болезненный, хилый, постоянно страдал какими-то нарывами, жил в бедности; его Марфуша, лет около двадцати пяти, довольно изящная, молчаливая, грустная, вечно о чем-то думала. Лишившись еще в детстве родителей, она жила в доме своих родственников, которые ею помыкали, и, не имея приданого, да и крестьянского здоровья, она не противилась замужеству с этим хилым, больным Степаном и тянула свою горькую лямку, находясь под полным влиянием разбитной Татьяны.

Поселившиеся плотники довольно удобно устроились: старший сошелся с теткой Татьяной, а племянник с Марфой. Иванов заметил эту связь, пожаловался обществу, плотников выселили из его дома, но они скоро снова вернулись к нему. Иванов снова пожаловался, плотники поселились в другом доме, но недалеко. Казалось, что всё уладилось, тем более что умная Татьяна умела разговорами успокоить своего мужа.

На караул Иванов отправлялся обычно часов в десять-одиннадцать вечера. Пред зарей, кажется 20 августа, Татьяна прибегает к брату своего мужа и говорит, что сердце у нее болит, не случилось ли что-нибудь с ее мужем, так как в это время он обыкновенно всегда уже дома, а теперь его нет. Брат стал ее успокаивать, говорить, что нет причины волноваться. Она от него ушла, но дорогой говорила всем, кого ни встретит, что, чувствует, случилось недоброе с ее мужем. Через час после этого разнесся слух, что у амбаров найден убитым караульщик Иванов. Амбары помещались на окраине у выезда из села. Когда туда прибыла власть с понятыми, оказалось следующее: недалеко от одного из амбаров лежал окровавленный мертвый Иванов, около него валялась жердь с соседней ограды, на жерди были кровавые пятна; у другого амбара, недалеко от места, где лежал убитый, замок оказался сломанным, и от него шли следы просыпанной пшеницы.

Предположение было такое: воры хотели похитить пшеницу, но, застигнутые караульщиком Ивановым, убили его.

Я прибыл на место происшествия на следующий день, вместе с врачом. По судебно-медицинскому вскрытию выяснилось, что Иванов умер от пролома черепа, что удар нанесен был ему сзади, когда он убегал от убийц, что из амбара кража в действительности совершена не была, а только для симуляции кражи натеряно было немного пшеницы.

Дело оказалось в высшей степени загадочным. Обращено было внимание на поведение Татьяны и плотников. Экспансивная Татьяна после допросов и очных ставок, сидя против меня за столом, обратилась ко мне:

— Ты, барин, думаешь, что Татьяна плохая, всё врет. Я измучилась, опостылело мне всё, хочу свою душу выложить. Да, я знала, что этот черт, плотник Николаев, шел убивать моего мужа.

Она стала рассказывать, очень подробно, и всё выяснилось. План был такой: плотники должны были убить Иванова, симулировать кражу, и, таким образом, все будут считать, что Иванов убит ворами. Когда всё успокоится, они все уедут в далекие края и по-новому начнут семейно жить. Этот план казался тем более заманчивым, что муж Марфы, незадолго до того умер от своей хронической болезни, и она, став свободной, вместе с кузиной мужа и Кузьмой могла присоединиться к компании.

Давая подробные показания, Татьяна рассказала, что, по выработанному ею сообща с плотниками плану, после того, как муж ее пойдет в караул, она откроет окно и свистом дать знать подельникам, что муж ушел. Так как ночь была выбрана темная, предполагалось, что плотники встретят Иванова около амбаров, он их не признает, они сзади ошеломят его ударом дубины, он упадет, они его добьют и затем симулируют кражу и когда все успокоится — все уедут из Кипина.

По словам Татьяны, как раз в тот вечер муж заспался, не хотелось ему идти на караул. Она его разбудила, заставила встать и говорила, что пора идти, потому что хозяева амбаров и так сердятся на него за его халатное отношение к работе. Иванов лениво встал, она помогла ему одеться, проводила и, когда он скрылся из виду, раскрыла окно и дала знать плотникам, что муж ушел. Она видела, как плотники пошли вслед за ее мужем.

Марфа спала на полу и проснулась, когда Татьяна заставляла мужа идти на караул. Она, по словам Татьяны, всё знала, конечно. После ухода мужа сердце у нее затосковало, она стала бегать по комнате и заговаривать с Марфой, но та, всегда молчаливая и странная, была равнодушна. Не находя себе покоя, Татьяна побежала к брату мужа, стала голосить. На поддевке Николаева обнаружились кровавые пятна, происхождение которых он не мог объяснить.

Но ни он сам, ни его племянник Кузьма, ни Марфа ни в чем не сознавались. На очных ставках плотник продолжал держать себя степенно и, уличаемый Татьяной, презрительно смотрел на нее, называя ее болтушкой. Племянник, также не сознаваясь, давал очень сбивчивые показания, а Марфа лишь подтвердила выпроваживание Татьяной мужа и больше ни в чем не призналась.

Когда я предъявлял Татьяне следственное производство, она, облокотившись на стол, сказала:

— Вот ты считаешь, что я, мол, плохая, убийство сделала, а Марфушка, мол, хорошая, но не знаешь, что в тихом омуте черти водятся.

Говорила, что Марфа отравляла своего мужа мышьяком, а когда она и ее любовник увидели, что Степан всё не умирает, задушили его и тут же, около покойника, совершили плотский грех. Степана хоронили, считая, что он умер от хронической хворости.

Я был ошеломлен этим сообщением: спрашиваю Марфу, но она, конечно, все отрицает Остался один оговор. Я рискнул приступить к следствию. Экстренно вызвал врача и вырыл Степана. Всё село было против меня. Как это, человек жил честно, умер по-христиански, а его тревожат, да еще без священника, да еще по требованию еврея! Мне передавали, что мое происхождение особенно раздражало всех. Священника, действительно, как раз в то время не было в селе, а я торопился со вскрытием, боясь, как бы вследствие разложения погребенного тела не исчезли доказательства преступления, тем более такие тонкие, как следы удушения.

Судебно-медицинским вскрытием был установлен перелом хрящей гортани, обнаружены язвы желудка, и врач признал, что Степана медленно отравляли и что умер он от удушения. Внутренности Степана я послал в Самарское врачебное отделение, где, по исследовании, оказалось, что покойник был отравлен мышьяком.

Следствие по второму делу установило участие в этом преступлении всей компании, то есть Татьяны, Марфы и обоих плотников. Всё делалось ими по выработанному плану: отравить хилого Степана, убить Иванова и затем, как уже сказано выше, зажить по-новому.

Покойный Степан всё время хворал, у него были нарывы, сыпь, и в то же время он мучил Марфушку, требуя от нее исполнения супружеских обязанностей. Степан опостылел Марфе этими нарывами, хворостью и назойливыми требованиями, но об убийстве его она не помышляла. Жизнь ее была невеселая. Познакомившись с бойким, здоровым Кузьмой, она ему отдалась. Хотя Марфа знала о планах поездки в далекие края, но относилась к ним безучастно. Мысль об убийстве Степана подала ей Татьяна, по ее совету Марфа подсыпала мужу в кушание мышьяк, причем указала даже лавку, где она купила его, будто бы для мора тараканов. Муж, подозревая ее связь с Кузьмой, боялся брать от нее кушания, но Татьяна уговаривала его, принесла ему два куска сахара, обсыпанных мышьяком, и дала ему чая с этим сахаром. Степан выпил и стал еще более хиреть.

Умирать-то он умирал, но слишком медленно, а между тем надо было спешить, работа по ремонту церкви кончалась, плотники должны были уезжать из села. Иванова решили убить, а со Степаном что делать? Надо покончить и с ним. И вот, рассказала Марфа, как-то раз днем Степан почувствовал себя плохо, было видно, что умирает. Она побежала за водой, на всякий случай, чтобы холодная вода была в доме. Ее увидел Кузьма, крикнул: «Марфуша, подь сюда!» Она ответила: «Некогда, муж околевает». Кузьма пошел за ней, и вместе они вошли в избу. Степан лежал на полу с открытыми злобными глазами. Увидев вошедших, он попробовал подняться. Боясь, что муж не так скоро умрет, и что его медленное отравление может обнаружиться, так как Степан, по-видимому, убедился в том, что его травят, Марфа с Кузьмой решили покончить с ним. Кузьма накинулся на больного, схватил его за горло и задушил; когда тот скончался, они тут же на полу возле него имели плотскую связь, при этом Марфа приговаривала:

— Всю жизнь ты меня мучил, окаянный, гнилой ты этакой, хочу теперь жить!

Дело слушалось в Самарском окружном суде, все были осуждены, кроме Марфы. Присяжные заседатели говорили мне затем, что на них повлияли вся жизнь Марфы, безвольный ее характер, несчастная ее судьба…

С этим делом я познакомил Николая Георгиевича Михайловского, и оно, как я сказал, послужило основой для его пьесы «Деревенская драма». Впоследствии какой-то критик высказал, что драматург сочинил всю эту историю в подражание «Власти тьмы» Толстого. Гарин в «Петербургских ведомостях» в мае или июне 1904 года опроверг его предположение²⁷⁶, сославшись на меня, как на следователя, производившего следствие по делу, которое дало ему материал для его пьесы.

Как я уже писал, меня интересовал вопрос о положении детей улицы. Этот вопрос до сих пор более или менее удовлетворительно нигде не разрешен. Имеются исправительные детские колонии, приюты, но везде берут на свое попечение детей, проявивших в чем-нибудь порочность. На массу же бесприютных детей, детей улицы, создающих кадры алкоголиков и преступников, общество и государство не обращало достаточного внимания.

Случай поработать в пользу детей улицы скоро представился. После введения винной монополии²⁷⁷ торговля водкой перешла к казне, создались «царские кабаки», дававшие правительству почти две трети всех государственных доходов. С одной стороны, Министерство финансов требовало от своих агентов, акцизных чиновников, стремиться к извлечению как можно больших доходов от пьянства, награждая за эту деятельность чинами и орденами, а с другой, эти же чиновники должны были отвлекать народ от пьянства, — устраивать народные столовые, чайные, библиотеки. Создан был целый институт: «Попечительства о народной трезвости»²⁷⁸Средства на борьбу с пьянством отпускало Министерство финансов через акцизных чиновников. Хотя во главе городских попечительств стояли городские головы, в комитете большинство было из представителей Министерства финансов, и главные средства давало это министерство. Понятно, что руководящую роль играли акцизные чиновники.

Городским головой в 1902 году в Самаре был мой добрый знакомый, бывший член окружного суда П. А. Арапов²⁷⁹По его приглашению, условившись с ним о программе нашей деятельности, я был избран городской думой и получил звание участкового попечителя о народной трезвости. Должен сказать, что в Самаре некоторые акцизные деятели, например покойный Котельников, впоследствии библиотекарь Государственной Думы, чувствовали всю ложность своего положения и искренно хотели работать в ущерб главной своей задаче — извлечению доходов от пьянства; но их усилия были безуспешны. Кончилось тем, что Котельников переведен был в наказание из крупного центра — Самары — в глухой Оренбург, а затем он и Гладышев были уволены. Я пришел к убеждению, что хотя и нужна борьба со взрослыми алкоголиками, преимущественное внимание должно быть обращено на детей, развращаемых улицей. С председателем и некоторыми членами комитета мы подали записку, в которой настаивали на открытии сада для детей улицы. В комитете возникли споры: одни были за наше предложение, другие же признали существование такого сада не только бесполезным, но даже вредным.

«Помилуйте, — говорили мне, — вы будете собирать этих воришек, хулиганов, забавлять их, какие-то игры устраивать. Это тем более недопустимо, что вместе с этими испорченными детьми будут и честные дети, которые под их влиянием тоже развратятся».

После многократных заседаний наше предложение было, однако, принято.

Это было в первых числах февраля. Необходимо было торопиться к весне открыть сад. Главным образом, конечно, нужно было позаботиться о средствах. Министерство финансов их не давало. Городское самоуправление не могло дать, так как высшая администрация не утвердила бы таких расходов. Нужно было обратиться к частной благотворительности. В данном случае «Самарская газета» оказала нам большую услугу. Печатая отчеты о заседаниях комитета, она энергично защищала наше предприятие и всё время, почти каждый день, в том или другом отделе, помещала заметки о предполагаемом к открытию саде. По просьбе городского головы Арапова, владелец самого крупного на Волге пивоваренного Жигулевского завода, А. Ф. Вакано²⁸⁰, отвел нам для сада большую площадь на одной из окраинных улиц, недалеко от Молоканского сада, губернской земской больницы и тюрьмы. Насчет соседства с последней многие острословили. Приверженцы сада говорили:

— Надо детей посылать в сад, а не готовить для тюрьмы.

А противники говорили:

— Под влиянием сада детям прямая дорога в тюрьму; слава богу, туда недалеко, и казна будет меньше расходовать на отправку их туда.

Как я сказал, на мою работу, на возню с евреями высшая администрация смотрела косо, но вредить мне сильно не могла. Кроме местных влиятельных судейских, меня сильно поддерживал прокурор Саратовской судебной палаты Федор Арнольд.

Большую услугу оказал мне Федор Федорович при определении моего сына Александра в Московский университет. Это было в конце 1890-х годов, когда министром народного просвещения был Н. П. Боголепов. По существовавшим тогда правилам сын мой, как окончивший самарскую гимназию, мог быть принятым, и то с соблюдением процентной нормы²⁸¹, лишь в Казанский университет. Мне же хотелось определить его непременно в Московский, в тот самый, где я получил образование. Особенное тяготение я питал к Москве еще и потому, что там у меня было много знакомых в литературных и художественных кружках. Как раз в то время, когда мой сын кончил гимназию, прибыл в Самару министр юстиции Муравьев. Арнольд, которому министр особенно благоволил, взялся хлопотать перед ним о принятии мер к исполнению моего желания. Муравьев любил помпу. В зале общих собраний суда, окруженный свитой, он принимал просителей. Вечный чиновник особых поручений при всех министрах юстиции, А. В. Малама²⁸², пригласил меня к Муравьеву. Последний, выслушав мою просьбу, сказал, что слышал обо мне, знает мою деятельность и напишет Боголепову. Поблагодарив Муравьева, я просил его, чтобы принятие моего сына вне правил не отразилось на процентном отношении учащихся евреев Московского округа. Муравьев обещал хлопотать о приеме моего сына сверх нормы на юридический факультет Московского университета, который он и окончил.

Чаша губернаторского терпения, как я выше писал, переполнилась, когда моя жена, Екатерина Владимировна, устроила «каплю молока» для бедных детей, преимущественно рабочих Самары²⁸³Случай избавиться от меня скоро представился. Самарский окружной суд вошел с ходатайством в Министерство юстиции о предоставлении моему сыну Александру свидетельства на право хождения по чужим делам, то есть на занятие адвокатурой. В то время евреям выдавали такие свидетельства лишь с разрешением министра юстиции, который почти в течение двадцати лет не выдал ни одному еврею такого свидетельства. В начале декабря 1903 года председатель Самарского окружного суда А. В. Филиппов, взяв с собою ходатайство суда, повез его в числе прочих бумаг в Петербург. С Филипповым поехал и я. На приеме в министерстве, когда очередь дошла до меня, министр Муравьев в сопровождении директора департамента Н. Н. Чаплина и двух секретарей подошел ко мне и, обратившись к Чаплину, сказал, указывая на меня, что он, Муравьев, хорошо знает мою деятельность и, так как в Саратовском окружном суде открывается новое отделение, желал бы меня видеть там членом суда. Относительно свидетельства моему сыну он ничего не сказал, и я не говорил, и вот почему. Перед приемом у министра Чаплин пригласил меня к себе в кабинет и сказал, что при всем своем желании Муравьев, не выдавший за всё время своего министерства, то есть за десять лет, ни одному еврею свидетельства, не может сделать даже для меня исключения, тем более что он отклонил ходатайства всяких князей, и что, если я буду ходатайствовать лично, министр должен будет отказать, хотя это было бы ему неприятно.

Узнав, что министр предполагает назначить меня членом суда в Саратове, А. В. Филиппов лично ходатайствовал перед Муравьевым об оставлении меня в Самаре, где предвиделась вакансия члена окружного суда, причем Филиппов сказал, что избрание меня окружным судом вполне обеспечено. Муравьев на назначение мое в Самаре не соглашался, сказав, что удобнее будет, если я уеду оттуда.

7 января 1904 года я получил телеграмму от Чаплина о моем назначении членом суда в Саратове. Надо было подчиниться. Как обыкновенно бывает в таких случаях, начались проводы, речи, и, наконец, после двадцатисемилетней жизни в Самаре, мы ее оставили.

Расставаясь в воспоминаниях с Самарой, мне хотелось бы упомянуть о наших близких друзьях, о целом ряде интересных лиц, о кристаллически чистом покойном Алексее Ивановиче Самойлове²⁸⁴, милом Константине Павловиче Молгачеве²⁸⁵, так трагически кончившем свою жизнь докторе С. О. Ярошевском, докторе Капелянском, докторе Крылове, впоследствии члене Государственной Думы²⁸⁶, интересной Александре Леонтьевне Бостром (по первому мужу графине Толстой, урожденной Тургеневой)²⁸⁷, матери писателя графа Алексея Николаевича Толстого, да и о самом Алексее Николаевиче, который часто, будучи подростком, гостил у нас в Самаре.

Самарский уезд, в особенности его северная часть, крайне интересен в этнографическом отношении; население в нем самое пестрое: русские, немцы-лютеране, чуваши, мордва и татары. Еще был один элемент, однодворцы, так называемые панки, то есть потомки обедневших дворян, которым правительство отвело землю в Самарском уезде. Эти панки сами обрабатывали землю, жили крестьянской жизнью, и некоторые из них даже были неграмотны, но носили древние, родовитые фамилии: Шаховские, Черкасские, Трубецкие, Ромодановские и так далее. Мужчины большею частью теряли свой дворянский облик, среди женщин же часто попадались лица, свидетельствовавшие о расе и дворянском происхождении.

Панки пользовались правом участия в дворянских выборах. Жаждавшие пробраться в предводители дворянства (например граф Николай Александрович Толстой, отец нынешнего писателя Алексея Николаевича). Ко дню дворянских выборов посылали за ними лошадей, привозили их в Самару, наряжали во взятые напрокат фраки, в которых те торжественно являлись в дворянское собрание, голосовали за кого велели, угощались. Потом, по окончании собрания, фраки с них снимались и отдавались обратно, а панки отсылались домой.

Они жили в моем участке. Я часто с ними сталкивался, так как они пользовались еще одной, довольно печальной, льготой. За малейшую кражу, мошенничество, хотя бы на сумму одного рубля, они имели честь судиться высоким судом присяжных заседателей и подвергались бóльшим наказаниям, чем простые смертные, судившиеся в волостном суде.

Как я сказал, Самарский уезд был очень пестр в этнографическом отношении, но такое же разнообразие было и в религиозной массе, много сект, начиная со старообрядцев и кончая хлыстовщиной. Были даже огнепоклонники среди чувашей. Последние официально, по принуждению, считались православными, их заставляли строить церкви, содержать духовенство; но искренно они поклонялись своим богам. Добродушный, крайне темный, забитый народ жил в буквально темных помещениях, так как топили их «по-черному»: дым не выходил из трубы, а шел прямо в избу, отчего почти все чуваши страдали глазами. Они пуще всего боялись власти и кокард. Слово «чиновник» приводило их в трепет. Этому способствовали всё старое чиновничество, полиция прежних времен. Заседатели судов неимоверно их обирали.

Когда я в первый раз приехал в село Кошки Самарского уезда, то о бывшем самарском исправнике рассказывали массу анекдотов и, между прочим, один действительно произошедший факт. Проигравшись в карты и нуждаясь сильно в деньгах, этот исправник отправился в большое чувашское село. Предварительно послал туда, на двух лошадях, большой столб. Столб привезли ночью и свалили на площади. Утром чуваши узнали об этом и о том, что исправник собирается к ним. Стали гадать: для чего, мол, этот столб? Одни говорили, что будут подвешивать неаккуратных плательщиков податей, другие — что будут произведены обыски, найдут богов и развесят их на этом столбе.

Когда исправник приехал, чуваши поднесли ему, собрав, порядочную сумму денег, и он уехал. Оказалось, что в селе должен был быть базар, и к этому столбу имелось в виду приделать весы и меры.

Интересная черта, — желая кому-нибудь отомстить, чуваши вешались у него на воротах, считая, что этим они причиняют неприятелю самые тяжкие страдания: начнется таскание в полицию, по судам, а это медленное истязание, по их мнению, куда тяжелее смерти.

Начали они относиться с доверием к новым судебным деятелям еще задолго до моего приезда. Они рады были, когда дело уходило от полиции и поступало к «следующему» (так они называли судебного следователя). Многолетнее знакомство мое с чувашским народом дало мне возможность видеть все его хорошие черты, и еще раз я пришел к заключению, что нет плохих народов, что у каждого народа есть хорошие и плохие качества, что всё дурное не зависит от народа, а прививается ему всей его историей и разными государственными институтами.

Противоположность чувашам составляли немцы-меннониты²⁸⁸Переселенные при Екатерине II, они получили по большому наделу земли, обзавелись хорошим инвентарем, строили дома с черепичными крышами и удобными конюшнями, причем последние помещались под одной крышей с домом. Держали они себя с большим достоинством, власть признавали, но сама власть чувствовала, что с меннонитами нужно говорить по-человечески. Колонии меннонитов — Александрталь, Ниденталь и другие²⁸⁹ — расположены были между Бормой с мордовско-русским населением и большим торговым селом Кошки с русским населением. Борма и Кошки поражали своей грязью, соломенными крышами; но как только начинаешь приближаться к немецким колониям, чувствуется, что едешь в какой-то другой мир. Кончаются русские селения со своими мазанками или разваливающимися избами. Кончаются кое-как вспаханные поля, начинаются сады, огороды, громадные дома и хорошо одетый и обутый народ.

Присяги они на судах не принимали, а ограничивались подачей руки председателю и словами: «Покажу правду».

Замечательно, что, несмотря на почти столетнее пребывание в России, они никакого влияния на соседей не имели, а между тем, по мысли Екатерины II, они-то должны были быть культуртрегерами²⁹⁰ этого края.

Работниками у них были татары из соседних селений. Эти татары часто наводили конокрадов татар же, и те уводили от меннонитов лучших лошадей. Рядом с хорошими чертами у меннонитов, как у ярых собственников, была жестокость. Иногда возникали дела о пытках, учиненных ими над заподозренными в краже татарами.

Интересная психологическая черта: будучи ярыми собственниками — в особенности когда дело касалось кражи лошадей, — они свои принципы ставили выше всего. Помню характерный случай. У колониста Эро украли пять самых лучших его лошадей, чем нанесли страшный вред его хозяйству. Эро от кого-то узнал, кто совершил эту кражу, но так как он дал слово лицу, сообщившему ему эти сведения, никому об этом не рассказывать и не выдавать его, то на все мои вопросы отвечал, что ничего не может сказать, потому что дал слово. Так он виновных и не выдал, и дело за необнаружением виновных было прекращено. Впоследствии я узнал, что татары, узнавшие этих лошадей, пригнали ему двух измученных, отощавших, а остальные, самые лучшие, так и пропали.

Александр Степанович Пругавин знакомился с этими меннонитами и много беседовал с ними. Приезжая в какое-нибудь село, он отыскивал сектантов.

Как-то раз встретил меня на улице в Самаре местный общественный деятель, о котором я говорил выше, А. Н. Хардин, и говорит:

— Хотите познакомиться с интересным человеком? Да и он этого хочет.

Я изъявил живейшее согласие. На другой день ко мне пришел Павел Александрович Гайдебуров, ныне покойный, бывший редактор журнала «Неделя»²⁹¹Это был тип русского интеллигента. Журнал «Неделя» за всё время своего существования, в особенности в 1880-х годах, пользовался необыкновенной популярностью, преимущественно в провинции, среди «третьего» элемента: земских врачей, учителей и вообще земских деятелей.

С Гайдебуровым мы подружились и до конца его жизни поддерживали хорошие, сердечные отношения. Приезжая в Петербург, я неизменно посещал редакционные вечера «Недели» на Ивановской улице. Там я имел возможность познакомиться с массой литераторов. С удовольствием вспоминаю о знакомстве с милой Ватсон, Ольгой Шапир²⁹².

На этих же вечерах я познакомился с приобретшим впоследствии известность Михаилом Осиповичем Меньшиковым, будущим столпом газеты «Новое время»²⁹³Это было в 1880, 1884, 1885 годах. Меньшиков носил тогда форму мичмана, был большим поклонником Льва Николаевича Толстого. Интересовался «мужиком». С литературных вечеров Гайдебурова мы с Меньшиковым вместе возвращались, так как жили в одном районе. Шли пешком и всю дорогу беседовали. Любил он расспрашивать о бытовых крестьянских делах. О евреях отзывался очень корректно, ничего антисемитского в его суждениях не было. Напротив, интересовался деятельностью евреев в Самаре и признавал пользу последних в торгово-промышленной области. Меньшиков любил больше слушать, чем говорить, а говорил он тихо, медленно и мягко.

Мы расстались, когда он ушел после смерти Гайдебурова из «Недели» к Суворину²⁹⁴, в «Новое время», и сделал быстрый скачок вправо. Стал проводником самых человеконенавистнических идей. Всё еврейское, как худое, так и хорошее (впрочем, хорошего он, кажется, за евреями ничего не признавал), беспощадно осуждал, и, можно сказать, на его фельетонах воспиталось много специфических общественных деятелей.

Не виделся я с ним в течение чуть ли не десяти лет. В 1902 году, будучи в Петербурге, зашел к Анатолию Федоровичу Кони. При мне пришел туда и Меньшиков. Я еле-еле его узнал. Вместо мичманской тужурки на нем был длинный довольно поношенный черный сюртук. Он облысел. Кони хотел нас познакомить, но мы оба сказали: «Мы знакомы». Обратившись к Меньшикову, я сказал:

— Как вы изменились, Михаил Осипович! Какая перемена с тех пор, как я вас видел в редакции «Недели»!

Я имел в виду исключительно перемену его наружности. Меньшиков, должно быть, понял иначе, счел, что я намекаю на перемену его образа мыслей и на сотрудничество его в «Новом времени». Он что-то пробормотал в ответ и тут же удалился.

От Кони мы вышли вместе с Евреиновым, управлявшим короткое время Министерством путей сообщения, человеком либерального образа мыслей. Дорогой Евреинов мне сказал:

— Однако, вы очень сконфузили Меньшикова.

Редакционные вечера «Недели» были весьма интересны. Постоянными посетителями этих вечеров были, между прочим, А. Ф. Кони, П. И. Вейнберг, Н. С. Таганцев, поэт Случевский²⁹⁵, артисты и другие. Кони, Вейнберг и Случевский перекидывались импровизированными юмористическими стихами.

Кстати, раз я упомянул о столпе «Нового времени» Меньшикове, мне хочется упомянуть и о другом сотруднике той же газеты, Василии Васильевиче Розанове. С ним я познакомился у сестры Николая Георгиевича Михайловского, Слободинской. Гарин-Михайловский нарочно завел разговор о евреях, желая вызвать, как он выразился впоследствии, Розанова на поединок. Но тот произвел на меня впечатление, какого я не ожидал. Ярый антисемит на столбцах «Нового времени», он тогда, в доме Слободинских, по еврейскому вопросу высказывал крайне корректные взгляды на историческую роль евреев в настоящее время, а также и в будущем. Ни малейшей злобы, никакой вражды по отношению к евреям не наблюдалось. Но чувствовалось какое-то философское, оригинальное мировоззрение.

— Евреи, — говорил он, — дали христианство, они еще много хорошего дадут.

Держал он себя скромно, говорил просто и, в общем, производил очень хорошее впечатление.

От сотрудников «Нового времени» мне приятно перейти к двум другим литераторам: к Глебу Ивановичу Успенскому и Николаю Николаевичу Златовратскому²⁹⁶Их имена теперь забываются, а для нас это были символы чистой любви к народу.

Успенский жил в конце 1870-х и в начале 1880-х со своей семьей в селе Сколькове Богдановской волости Самарского уезда, у известного мецената Сибирякова, владельца этого имения. Глеб Иванович и жена его всё время отдавали крестьянам. Открыли кооперативную лавку, сберегательную кассу, очень были любимы населением. Но власти крайне подозрительно к ним относились. Все эти сближения с народом, беседы с ним очень не нравились администрации, и Успенского часто беспокоили обысками и допросами. Знакомство с ними считалось предосудительным и аттестовывалось как неблагонадёжность политическая.

Богдановская волость не входила в мой следственный участок, но как-то раз, за болезнью местного судебного следователя, я, исполняя его обязанности, приехал в село Скольково вместе с уездным врачом Василием Ивановичем Поповым. Там найдено было тело неизвестного человека с признаками насильственной смерти. Вскрытие мертвого тела произвело сенсацию в селе. Почти всё село собралось, как на какое-то интересное зрелище. Когда мы готовились приступить к вскрытию, мне сказали, что в толпе находится Глеб Иванович Успенский. Я подошел, познакомился с ним. Он изъявил желание подробнее узнать о деле и присутствовать при вскрытии в качестве понятого. Очень добросовестно отнесся к этим обязанностям, интересовался малейшими подробностями вскрытия, подписал протокол. После вскрытия мы с Василием Ивановичем пошли к Успенскому, по его приглашению. Жены его тогда в Сколькове не было. Мы много говорили с ним о крестьянской жизни, о нравах местного населения.

Николай Николаевич Златовратский, автор повести «Золотые сердца», сам был золотое сердце. В своих беседах и частных разговорах он всегда затрагивал крестьянский вопрос. Очень любил «нутро» русского крестьянина, и если в его произведениях идеализация мужика отдает иногда некоторой слащавостью, то в беседах с ним чувствовалось его глубокое, любовное отношение к простому человеку, к мужику-пахарю.

Он был высокого мнения о крестьянах — присяжных заседателях. С евреями Николай Николаевич мало был знаком, но, как народник, преклонялся перед народом как таковым, считая, что каждый народ несет в себе искру божью и является источником правды и истины.

В Самару он приезжал каждое лето, по дороге на кумысно-лечебные курорты. Вообще любил путешествовать по Волге, ездил часто в четвертом классе, на палубе, любил заводить знакомство с «народом».

Николай Николаевич останавливался у нас на неделю и дольше. Он был среднего роста, с большой бородой. Носил длинное пальто, всегда изрядно поношенное, наглухо застегнутое, а на голове шляпу поповского образца, с широкими полями. Издали его принимали за сельского священника или дьякона. Это сходство причиняло ему иногда неприятности. Как-то раз, когда Златовратский гостил у меня, мне нужно было экстренно отправиться в село Дубовый Умет, в сорока верстах от Самары. Николай Николаевич попросил взять его с собою, я, конечно, согласился, и мы поехали. Когда приехали в это село, в нем был базар, много приезжих. Я поехал на въезжую квартиру, а мой спутник сказал, что пойдет на базар, «народ» смотреть. Едва он успел показаться на базаре, как к нему подошли сотские, чтобы арестовать. Приняли его за беглого попа-расстригу, разыскиваемого духовной консисторией. На заявление Златовратского, что он приехал с судебным следователем, ответили:

— С кем же тебе приезжать? Вестимо, со следователем приехал; ты и есть беглый, он тебя привез, а ты от него и убег.

Это было недалеко от священнического дома, и Николай Николаевич попросил отвести его к священнику. Священником там был некий Г., типичный сельский священник бедного прихода, который не брезговал водкой. Когда Николая Николаевича привели, Г. спросил его:

— Кто такой вы будете?

На ответ Николая Николаевича, что он писатель Златовратский, священник ответил:

— Писатель Златовратский? Не слыхал такого, батюшка! Вот Ломоносова знаю, Державина почитывал, — хороший был писатель! И баснописца Крылова тоже, да вот этот Помяловский, что-ли, хорошо нашу бурсу описывал, спасибо ему! А вот вашу милость — Златовратский — нет, не слыхал!

Полицейские стояли у дверей, ухмыляясь. Но жена священника оказалась знакома с местной интеллигенцией, которую представляли земский врач, земский учитель и учительница. Доктор давал ей хорошие книги и, между прочим, «Отечественные записки». Услышав разговор мужа с Златовратским, она объяснила ему, кто такой Николай Николаевич. Сотские удалились. Когда я пришел выручать писателя, он за стаканом чая мирно беседовал со священником и с его женой. Николай Николаевич любил потом разсказывать эту историю; рассказал он ее, когда вернулся со мной из Дубового Умета, и моей жене. При этом присутствовал мой сын Александр, был он тогда, кажется, в первом или втором классе гимназии. В своем дневнике он описал этот случай, озаглавив его «Литературная попадья».

С евреями Ниолай Николаевич мало был знаком, но он как народник, преклонялся перед народом, как перед таковым, считая, что каждый народ несет в себе искру божью и является источником правды и истины.

Мне особенно приятно восстановить в памяти знакомство, к сожалению, кратковременное, с Антоном Павловичем Чеховым. Это было в октябре 1903 года в Ялте, на его даче. Он мало кого принимал, да и все щадили его здоровье, не хотели утомлять. В Ялте, на даче Елпатьевского²⁹⁷, мы гостили вместе с Николаем Георгиевичем Михайловским, и как-то раз он сказал мне, что Антон Павлович желает познакомиться со мной и что мы поедем к нему вместе. Чехов произвел на меня чарующее, но в то же время щемящее душу впечатление. Чувствовалось, что видишь перед собой человека, заканчивающего, быть может, последнюю строку своей жизни: высокого роста, худой, с вдумчивыми страдальческими глазами, вполне гармонировавшими с продолговатым изможденным лицом, он быстро преображался, как только начинал говорить. Не знаю, как выразиться, — какая-то «добрая грусть» была в нем.

В то время в большой силе был министр Плеве²⁹⁸Антона Павловича интересовали и возмущали последние потуги Плеве, его борьба со всем живым в русском обществе и в русской жизни. Говорил, что знает меня, и что сам через Николая Георгиевича выразил желание со мной познакомиться. Говорил с особой любовью о Максиме Горьком и, узнав, что я еду в Москву, посоветовал непременно посмотреть в Художественном театре «На дне», причем вызвался написать своей жене Ольге Леонардовне Книппер письмо с просьбой достать мне хороший билет на эту пьесу²⁹⁹. Между прочим, говоря о русских либералах, он, указав на стул у своего письменного стола, сказал:

— Вот две недели тому назад, сидел на этом стуле известный сенатор, который очень много и либерально говорил, но я смущал его вопросами о его прошлой судебной деятельности. В разговоре Антон Павлович оживлялся, юмористическая улыбка не сходила с его уст.

Приехав в Москву, я зашел к Книппер. Она сказала, что получила письмо от Антона Павловича и билет для меня готов. Сообщила мне, что показала письмо мужа Горькому, тот познакомил ее с нашей жизнью в Самаре, с нашими ассамблеями и попросил Книппер дать ему знать, когда я буду, чтобы со мной повидаться. У Книппер я несколько раз обедал.

В Художественном театре, конечно, я был, и, к великому моему удовольствию, вместе с милой сестрой Антона Павловича, Марией Павловной Чеховой. В противоположность Антону Павловичу, Ольга Леонардовна производила впечатление здоровой, жизнерадостной женщины. Невольно напрашивалось сравнение с медленно умиравшим Антоном Павловичем. Мария Павловна Чехова — учительница городского училища в Москве — интересная собеседница. Пока, после обеденного чая, Ольга Леонардовна одевалась, собираясь в театр, мы с Марией Павловной проводили время в ее комнате. Она любила говорить и, вполне понятно, говорила о своем брате, Антоне Павловиче, сообщала малейшие подробности о его жизни. Сердечная и вдумчивая, она в то же время любила шутить, смеяться и делала остроумные замечания о литераторах. Как-то раз я ей сказал:

— Вот моя жена приедет, полюбите вы ее; я убежден, что вы натурами сойдетесь.

Она, смеясь, ответила:

— Когда еще ваша жена приедет, а пока я вас полюблю.

Вскоре Антон Павлович умер. Через продолжительное время, будучи в Москве, я зашел к Книппер. Всё показалось мне в мрачном виде: невеселая Ольга Леонардовна и грустная, грустная Мария Павловна.

Евгений Николаевич Чириков³⁰⁰, милый, дорогой, типично русский хороший человек. Среднего роста, с высоким лбом, длинными волосами, неправильными чертами лица. Простота, задушевность, прямолинейность — отличительные черты характера Евгения Николаевича. Добродушный юмор, никого не оскорбляющий, но метко попадающий в цель. Всё русское, но в лучшем смысле этого слова — не квасное, не шовинистское, — дорого ему.

Чириков, он же милый Женя, не молодой, но вечно юный, и его милая жена Валентина Георгиевна. Какие приятные вечера проводили мы с Екатериной Владимировной в их обществе в Самаре, затем в Москве и Петербурге. Спорщик до крайности и хрипоты, он по окончании спора превращался в веселого гостеприимного хозяина. Нигде гости, самые разнообразные, — конечно, больше всего писатели, артисты, — так себя хорошо не чувствовали, как в квартире Чирикова. Особую прелесть придавала этим вечерам «бабушка» Анна Михайловна Григорьева, мать Валентины Георгиевны. Она была высокого роста, красивая, с выразительными умными глазами, похожая на Екатерину II. Я любил смотреть на нее вечером, когда она, окруженная детьми Евгения Николаевича, сидела за большим самоваром и разливала чай. Дочь казанского старообрядца, человека твердого характера и строгих правил, она против его воли вышла замуж и самостоятельно повела жизнь, унаследовав от отца твердую волю и практический ум. У нее был хороший литературный вкус, она правильно оценивала писателей.

Летом 1916 года Чириковы уехали на юг, а я с Екатериной Владимировной поселился в их квартире на Церковной улице, 15. С нами осталась Анна Михайловна. Много мы говорили с нею по еврейскому вопросу, много она рассказывала о писателях. Горького «бабушка» очень любила и считала его своим духовным сыном; но до такой степени ее огорчал его взгляд на русский народ, на русскую душу, что она разошлась с ним и оплакивала его как покойника. С семьей Чирикова мы поддерживали самые дружеские, сердечные отношения до октябрьского переворота 1917 года.

Одно время в печати было пущено, что Евгений Николаевич Чириков — «антисемит». Всеми силами души протестую против этого. Чирикова я знаю чуть ли не тридцать лет, знаю всю историю, из-за которой этот слух был пущен. Все мало знавшие его и потому поверившие этому, в конце концов изменили свой взгляд. Летом 1916 года Максим Горький предложил мне написать Евгению Николаевичу, попросить у него статью для сборника «Еврей», который группа евреев во главе с Максимом Моисеевичем Винавером³⁰¹ захотела издать под его редакцией³⁰²Чириков, как я сказал, разошелся с Горьким, но тот, конечно, не перестал уважать Чирикова и считал весьма желательным иметь его статью по еврейскому вопросу. Я, конечно, написал и получил от Евгения Николаевича большой интересный ответ, в котором он упомянул об истории с обвинением его в антисемитизме. Его, автора пьесы «Евреи», никогда не кривившего душой, говорившего всегда правду, не признававшего никаких национальных, религиозных перегородок!

Как-то в жизни редко бывает, чтобы дети по своему складу ума и душевным качествам походили на своих родителей. Семья Чириковых — исключение. Дети так же милы и симпатичны, как и юные душою Евгений Николаевич и Валентина Георгиевна. Когда-то я увижу снова эту группу, во главе с милой, славной, жизнерадостной бабушкой…

С Максимом Горьким (Алексеем Максимовичем Пешковым) я познакомился в начале 1890-х годов, когда он приехал в Самару сотрудничать в местной «Самарской газете». Уже задолго до его приезда в редакции рассказывали о нем как о самородке-писателе, подающем большие надежды. По существовавшему обычаю, новое лицо через нас знакомилось с местным обществом. Горького привел к нам кто-то из редакции. Алексей Максимович сразу всем понравился. Простой, душевный, подходивший к людям искренно и сердечно, он стал постоянным посетителем наших вечеров и запросто бывал у нас во всякое время.

Алексей Максимович очень интересовался еврейским вопросом. Интересовался как-то особенно, не слегка, не по обязанности либерального писателя, а старался понять самую суть жизни еврея и, чтобы вернее понять, старался познакомиться с его языком и брал уроки древнееврейского языка. Говорил он просто, вдумчиво и частью крайне едко. В спорах он редко принимал участие, любил прислушиваться, облокотясь обеими руками о стол, и, когда спорщики доходили до белого каления, он вставлял свое красное чисто народное слово или фразу, нередко заставлявшую затихнуть весь спор.

Обывательскую жизнь, мещанство с его сытостью и самодовольством он ярко рисовал в фельетонах о самарской жизни, под псевдонимом Иегудиил Хламида. Выбрал он этот псевдоним потому, что носил широкую накидку вроде хламиды³⁰³ и шляпу с широкими полями. Этими фельетонами, талантливо написанными, многие влиятельные и видные деятели, узнававшие в них себя, были очень недовольны.

Критикой Горький тогда еще не был отмечен. Если не ошибаюсь, первое свое крупное произведение в столичные журналы Горький послал из Самары.

Интересен был следующий случай. Горький послал свой рассказ в редакцию журнала «Неделя», которым руководил тогда Павел Павлович Гайдебуров, сын покойного Гайдебурова. Зная о моем знакомстве с ним, Горький попросил написать ему, чтобы он или напечатал этот рассказ или вернул его. Гайдебуров ответил, что рассказ будет напечатан, но, ввиду массы материала в редакции, он не знает, когда до него дойдет очередь. Ответ был получен чуть ли не накануне моей поездки в Петербург. По просьбе Горького я взял его рукопись у Гайдебурова и передал ее в редакцию журнала «Мир божий», где в ближайшем номере рассказ был напечатан.

Серьезная критика обратила внимание на эту работу, о Горьком заговорила столичная печать. Гайдебуров не мог простить себе, что не был на высоте звания редактора и «не понял» Горького.

Тогда же я познакомился с редактором-издателем «Мира божьего», Александрой Аркадьевной Давыдовой³⁰⁴Журнал только что начал выходить, но он сразу завоевал симпатии широкого круга интеллигенции, в особенности земской. Александра Аркадьевна привлекала в свое издание молодые литературные силы. Знакомилась она со всеми провинциальными газетами и журналами, как только замечала в ком-нибудь из их сотрудников «искру божию». Она много беседовала о Горьком, только что появившемся в печати, и о Чирикове, просила передать им свое страстное желание видеть их произведения в ее журнале.

В Москве со мной приключилась неприятность. По просьбе Чирикова я зашел в редакцию журнала «Артист»³⁰⁵, наводил какую-то справку. В кармане пальто у меня лежала довольно объемистая рукопись Горького, которую он доверил мне передать в Петербурге в редакцию журнала. Эта рукопись у меня пропала. Я долго ее разыскивал, но не нашел. Горький был сильно огорчен, потому что копии у него не было. Таким образом, этот рассказ так и не появился в печати.

На наших вечерах Горький познакомился с милой Екатериной Павловной Волжиной³⁰⁶, хорошенькой, только что окончившей гимназию, девушкой. Катя Волжина, как мы ее звали, получила место корректорши в «Самарской газете» и ближе познакомилась с Горьким; они полюбили друг друга и поженились. Живая, веселая, в то же время скромная и сердечная, Катя имела массу поклонников, но любила Иегудиила Хламиду, к великому огорчению ее родителей, обедневших дворян, которые никак не могли примириться с мыслью, что их дочь выходит замуж за какого-то Хламиду.

Как всякий выдающийся человек, Горький также имел массу поклонников, но и, вероятно, столько же, если не больше, в особенности в последнее время, противников.

Я, как средний человек, говорю лишь о тех впечатлениях, какие он на меня лично производил и производит. Знаю лишь то, что все, побеседовав с ним даже в самое последнее время, восхищаются его прямотой, искренностью и любовью, которую он проявляет к человеку. Алексей Максимович, по моему мнению, искренно любит русский народ. Как сын народа, он хорошо знает его и понимает. Это не преклонение перед народом Златовратского и других народников. Он не скрывает темных сторон его, он желал бы видеть русский народ, занимающим почетное место среди западноевропейских культурных наций.

Горького я не видел почти десять лет — всё время, проведенное им в Финляндии и в Европе. Когда же в конце 1915 года вернулся в Петербург, то узнал от своего друга Е.Н.Чирикова, что он разошелся с Горьким. Разошелся из-за его статей в журнале «Летопись», в которых, по словам Чирикова, Горький выразил отрицательное мнение о русской душе, о русском народе. Правильнее сказать, это был разрыв их отношений. В последнее время он перешел почти во вражду. Горький энергично, страстно проповедовал прекращение войны. Чириков держался диаметрально противоположных взглядов. В 1916 году я виделся с Горьким в Петербурге, в его квартире на Кронверкском проспекте³⁰⁷Говоря со мной о войне, он страстно порицал ее. Был я еще как-то раз у него; помню его фразу:

— Эх, сколько времени я из Европы, а не могу примириться с жизнью здесь. Мне больно видеть эту инертность, отсутствие инициативы у русского народа, хочется делать, создать что-нибудь, везде косность, ничего живого.

Хотя он долго жил за границей, он не отошел от русского народа и от русской жизни. Он остался тем же Максимом Горьким, прикрепленным всеми фибрами души к русскому народу.

Горький тогда уже разошелся с Екатериной Павловной³⁰⁸Говорят о любви, которую Горький питает к ней по настоящее время. Я этому верю, ее нельзя не любить. Мы с нею встречались, как в Париже, так и в последние шестнадцать-семнадцать лет моей жизни в Москве. Екатерина Павловна уже тогда вся отдалась общественной деятельности, но осталась той же милой Катей Волжиной, с большими синими глазами, чаруюшей улыбкой и хорошей душой.

Летом 1916 года Горький прислал мне свои сочинения с надписью на многих томах³⁰⁹Одна из них гласит: «Старым друзьям в благодарность за хорошие дни, проведенные в Самаре»³¹⁰Кто мог предвидеть, что одни члены самарского кружка окажутся среди якобы контрреволюционеров, других будут обвинять в неискреннем увлечении идеями социализма? Мог ли я себе представить, что Евгений Николаевич и Алексей Максимович, так страстно жаждавшие наступления свободы, так дружно работавшие для ее достижения, из-за этой свободы очутятся в противоположных враждебных лагерях, а искреннего Евгения Николаевича, всю жизнь проведшего между жандармами и тюрьмами из-за его стремления к свободе, будут считать контрреволюционером?

В калейдоскопе лиц, с которыми мне приходилось встречаться, особенно приятно вспомнить о встрече с Владимиром Сергеевичем Соловьевым. В самое мрачное время, когда всё прекрасное как будто исчезло, на утешение человечества явилась личность, сосредоточившая в себе богатые духовные силы, те крупицы добра и красоты, без которых народ и общество не могут существовать. В самый разгар циркуляров «о кухаркиных детях»³¹¹, в темное время процветания человеконенавистничества и ярого преследования евреев, явился Соловьев. Какое удовольствие и нравственное удовлетворение я получил от этого знакомства! Сама наружность Владимира Сергеевича была обаятельна. Чистая душа отражалась в его больших, детских и в то же время задумчивых глазах.

Владимира Сергеевича считали «юдофилом». Он таковым не был. Мы, евреи, не желаем иметь юдофилов, мы только желаем, чтобы в нас видели людей со всеми достоинствами и недостатками, присущими каждому народу. Если Владимир Сергеевич и был юдофилом, то разве потому, что признавал за еврейским народом известные исторические заслуги и относился с глубоким уважением к духу еврейской религии, этой «праматери» христианства. В своей частной и общественной жизни он был до такой степени чист, что самые ярые юдофобы не смели на него клеветать и именовать его «еврейским наймитом».

Понятно, с каким нетерпением я ждал случая познакомиться с Владимиром Сергеевичем. Передал я ему привет от И. И. Бакста³¹² и просьбу последнего повидаться с ним в Петербурге. Владимир Сергеевич много беседовал со мной по еврейскому вопросу, по поводу преследования еврейских детей, стремившихся к знанию, удивлялся слепоте руководителей высшей политики.

Мы уединились с ним в комнате, соседней с залой, где происходило заседание. Владимир Сергеевич интересовался общественной жизнью в провинции. Интересовался он живым элементом общества, положением народного образования, отношением крестьян к школе. Расспрашивал о деятельности судебных следователей, о том, как они смотрят на принцип «не судите, да не судимы будете».

Владимир Сергеевич обещал приехать летом в Самару, посетить Самарскую губернию, где так много сектантов, людей, по его словам, «жадно ищущих Бога». Но, не успев выполнить этого намерения, вскоре скончался. Как известно, он и на смертном одре молился Богу об облегчении участи евреев. Преследования евреев всю жизнь удручали Соловьева, этого гостя с неба, пролетевшего метеором над русской землей.

Кстати упомяну я об отце Владимира Сергеевича, известном историке Сергее Михайловиче Соловьеве, читавшем нам, юристам первого курса, в 1871 году, историю России. Выше среднего роста, довольно красивой наружности, с голубыми глазами и окладистой бородой, он был замечательным лектором, привлекавшим в свою аудиторию даже студентов других факультетов. Он был большим поклонником Петра I и его реформ.

Первый раз я увидел Сергея Михайловича Соловьева вскоре после моего поступления в университет, в конце сентября 1871 года. По случаю посещения университета известным министром народного просвещения графом Толстым³¹³ в актовом зале университета собрались все студенты, вновь поступившие, ректор Соловьев, проректор Минх³¹⁴ и некоторые профессора. Толстой, заметив одного из вновь поступивших студентов-евреев, сказал ему:

— Вы кончили Шавльскую гимназию, я помню вас, — и прибавил, обратясь к Соловьеву и другим профессорам:

— Я объехал Северо-Западный край, и, представьте себе, самые лучшие ученики по словесности и русскому языку там — евреи, хотя в крае очень значителен русский элемент.

Соловьев пробовал объяснить это тем, что для еврея русский язык — чужой язык, которому он обучается, а русский не считает нужным изучать свой язык. Проректор Минх вставил свое замечание. Толстой тут же ответил:

— Да, я с вами согласен: способный народ, — и спросил Соловьева, много ли евреев поступило и на какие факультеты.

Какой вывод следовало сделать из этого обмена мнениями? Практика вскоре показала этот вывод: поменьше евреев пускать в университет и на государственную службу.

Теперь перехожу к знакомству с ныне здравствующим и, несмотря на преклонный возраст, продолжающим свою литературную работу Анатолием Федоровичем Кони. Его брат — бывший мировой судья в Варшаве — по выходе в отставку служил в Самаре на железной дороге. Как-то раз, садясь в вагон поезда, отправлявшегося из Самары в Сызрань, я увидел на перроне группу лиц, в которой были высшие представители железнодорожной администрации. Оказалось, что с этим поездом едет обер-прокурор сената Анатолий Федорович Кони. Я вошел в вагон первого класса, туда же после третьего звонка вошел и Кони, с которым я не был знаком. В купе, кроме нас, никого не было.

По поводу газеты, которую он купил, завязался у нас разговор. Я сказал, что знаю, кто он, и что недавно в историческом журнале, — не помню теперь, в каком, в «Русской старине» или в «Историческом вестнике», — я читал его археологическую заметку «Из царствования Петра I»³¹⁵Эта заметка меня удивила, так как она не соответствовала его литературному и публицистическому амплуа. Он тоже удивился, что нашелся читатель, не археолог, читавший эту заметку. Таким образом, у нас начался живой разговор. Коснулись, конечно, самого больного вопроса — еврейского. Анатолий Федорович рассказал о своем бывшем секретаре Лихтенштейне, перешедшем в православие, о многих других судебных деятелях, ради карьеры решившихся на шаг, не одобряемый, как мне показалось, Кони. Он подробно, с большим воодушевлением, рассказал мне о процессе Веры Засулич³¹⁶, на котором он председательствовал; рассказал, как призывали его в Министерство юстиции за несколько дней до слушания дела, как хотели влиять на него, чтобы он побудил присяжных заседателей вынести обвинительный вердикт. Говорил о самом деле Засулич, о речи защитника Александрова³¹⁷ и о бездарности обвинителя Киселя³¹⁸По словам Кони, весь зал уголовного заседания (причем за судейскими креслами сидели высшие государственные сановники) с напряженным вниманием слушал всё судебное следствие и речь защитника, что всех возмущал произвол, царивший в тюрьме и проявившийся особенно резко по отношению к Боголюбову³¹⁹Кони рассказал, как он подвергся опале после суда, так как оправдательный приговор присяжных заседателей приписывался отчасти его председательскому резюме и вообще ведению им судебного заседания по этому делу.

Излишне распространяться о том, что Анатолий Федорович — искусный собеседник. Помню, что, утомившись разговором, он взял в руки «Русские ведомости» и хотел, кажется, читать, но я попросил его отложить газету. Кони сначала удивился, но когда я ему сказал, что скоро мне нужно с ним расстаться и жаль не использовать такой редкий случай беседовать с интересным человеком, улыбнулся, положил газету, и мы продолжили беседу. После этого, приезжая в Петербург, я каждый раз заходил к Анатолию Федоровичу. Он всегда был занят, и наши свидания были кратковременными, но, конечно, очень интересными для меня³²⁰.

Между прочим, Анатолий Федорович рассказывал о страстной враждебности к евреям известного либерального сотрудника «Вестника Европы» Евгения Исааковича Утина, еврея по происхождению. У Утина было имение в Подольской губернии, где он проводил летнее время. Возвращался оттуда, насыщенный юдофобством. Кони говорил, что останавливал Утина, когда тот чересчур уж распространялся о порочности евреев.

С Кони мы встречалиь и в Москве, у его друга, писательницы Р. М. Гольдовской³²¹Он был в хорошем расположении духа и рассказывал много интересного из своей общественной и судебной деятельности.

В доме Гольдовских я близко познакомился с Владимиром Петровичем Потемкиным. Талантливый лектор, блестящий оратор, он, не будучи евреем, горячо принимал к сердцу все ужасы еврейской жизни. После неурожая, постигшего сельскохозяйственные колонии на юге, группа московских еврейских общественных деятелей во главе с В. О. Гаркави задумала издать сборник «Помощь»³²².

С одной стороны, предполагалось доходом от продажи этой книги помочь пострадавшим от неурожая евреям, с другой — и это главное — издатели хотели привлечь к участию в сборнике исключительно русских литераторов и, таким образом, выразить протест против политики правительства по отношению к евреям, политики, поощрявшей еврейские погромы. Собирание материалов для «Помощи» и их редактирование взял на себя Потемкин. Массу энергии и времени потратил он на это. Интересны были его рассказы о беседах с разными литераторами и общественными деятелями при подготовке сборника. Первым, как и следовало ожидать, откликнулся Владимир Галактионович Короленко³²³, предложивший составителю прелестный рассказ «Огоньки». Передал для сборника рассказ и Гарин-Михайловский: «Старый еврей». По своему обыкновению, он взял действительный факт и художественно его описал, нарисовал душу старика, преследуемого полицией за неимение права жительства. Светлой памяти Владимир Сергеевич Соловьев также дал статью, и многие другие.

Потемкин ездил в Ясную Поляну к Льву Николаевичу Толстому, просил у него статью для сборника, но Толстой статьи не дал, сказав, что он возмущается еврейскими погромами, бесправием евреев, но еврейский вопрос у него на восемьдесят первом месте.

Книга появилась, получила широкое распространение.

Живя в Самаре, но приезжая в Петербург, я познакомился со всей редакцией «Русского богатства». Познакомился, когда журнал еще только начал выходить. Первыми его издателями были Надежда Валериановна Михайловская, жена Н. Г. Гарина-Михайловского, и Н. К. Михайловский³²⁴Во главе редакции «Русского богатства» стоял Н. К. Михайловский. По настоящее время имя его окружено особым ореолом. Это был кумир молодежи, всей интеллигенции. Его статьи в «Отечественных записках» читались всей мыслящей Россией. Говорил он мало, вдумчиво, серьезно, поднимал интересные вопросы о литературе и печати. С Н. Г. Гариным-Михайловским я несколько раз бывал на редакционных вечерах. Вначале беседы были серьезные, а затем оживлялись, благодаря участию таких талантливых сотрудников, как Южаков, Иванчин-Писарев, Лесевич, Серошевский и другие³²⁵.

С особым удовольствием вспоминаю свои кратковременные посещения Михайловского на его квартире, на Бассейной. Николай Константинович был очень гостеприимным, любезным, много рассказывал о Салтыкове-Щедрине и Некрасове, покойных издателях «Отечественных записок». В то время большой интерес возбудила книга Панаевой³²⁶, по мужу Головачевой. В этой книге она в самых мрачных красках рисовала Некрасова как издателя «Отечественных записок», его высокомерное отношение к литераторам, особенно к начинающим. Николай Константинович возмущался этой клеветой, он хорошо знал Некрасова, знал его как человека в высшей степени широкого разума, сердечно относившегося именно к начинающим литераторам. В корыстолюбии, высокомерии, в отсутствии сердечности, по словам Михайловского, Некрасова ни в коем случае нельзя было обвинять. О личности Панаевой и о ее произведении Николай Константинович отзывался пренебрежительно. Не отрицал он пристрастия Некрасова к картам. Говоря про сделанный Некрасовым фальшивый шаг (как известно, поэт посвятил Муравьеву³²⁷, усмирителю польского восстания 1863 года, стихотворение, возмущавшее всю честно мыслящую Россию), Михайловский не одобрял его, но искал объяснения в обстановке того времени и в исключительности тогдашних условий. Он говорил, что Некрасов, будучи по виду барином, был искренним поэтом. С особым умилением Михайловский говорил о Михаиле Евграфовиче Салтыкове-Щедрине. При внешней его суровости Щедрин был, по словам Николая Константиновича, сердечен, щадил юное авторское самолюбие начинающих писателей, скромно и застенчиво присылавших в редакцию журнала свои произведения. Он сам читал, перечитывал их и лишь тогда возвращал авторам, когда, по выражению Михайловского, в них не было ни одной искры божьей.

У меня хранится большой портрет Михайловского с его надписью.

Один раз я оказал услугу Николаю Константиновичу, или, лучше сказать, редакции «Русского богатства». В то время журналы подвергались строгой предварительной цензуре, причем цензоры задерживали книжки журналов и те выходили с большими опозданиями. Цензором «Русского богатства» был тогда некий Матвеев³²⁸До цензорства он состоял сначала членом Самарского окружного суда, а потом, когда русское правительство стало хозяйничать в Болгарии, был назначен там министром юстиции. С Матвеевым я познакомился через О. М. Сербулова³²⁹Говорили мы с Матвеевым о «Русском богатстве», о тех огорчениях, какие доставляет цензура этому журналу. Он рассыпался в комплиментах в адрес редакции и Николая Константиновича в особенности. Пообещал не задерживать журнал, что потом и исполнил. Я передал Николаю Константиновичу отзывы Матвеева; тот отнесся к ним иронически и в редакции, смеясь, сообщил, что новая литература имеет ярого поклонника, самого цензора, бывшего болгарского министра юстиции.

Весь состав журнала «Русское богатство» был крайне интересен. Это были люди ученые, как, например, Лесевич, политически образованные, как Южаков, и такие интересные писатели, как Серошевский³³⁰, только что вернувшийся тогда из Якутской области, где он долгое время был в ссылке. Серошевский женился там на якутке и с особым умилением говорил о чистоте нравов этого племени.

Невольно вспоминаю рассказы о якутской жизни другого политического ссыльного, Г. А. Гроссмана³³¹Когда он вернулся в Самару, несколько вечеров посвятил нам, рассказывая о жизни в тамошнем крае, о характере, нравах и культуре жителей Якутской области. Впоследствии он стал корреспондентом «Русских ведомостей» и многих толстых журналов в Германии.

Как я уже сказал, весь состав редакции «Русского богатства» был крайне интересен. Взять хотя бы Александра Ивановича Иванчина-Писарева. Дворянин-помещик с высшим образованием, он пренебрег всеми удобствами жизни и пошел в народ революционировать его³³²Чтобы быть ближе к мужику, он под разными фамилиями служил то волостным писарем, то кучером, то кузнецом. С большим юмором, образно и добродушно он рассказывал, как его ловили исправники и становые приставы и как он их ловко обманывал. Характеризовал он многих революционных деятелей, своих сотоварищей с восьмидесятых годов.

Иванчин-Писарев, всю жизнь боровшийся с самодержавием, умер, не дождавшись осуществления своей заветной мечты — свержения царского ига. Умер весною 1916 года в Петропавловской больнице. Похороны его были весьма скромны, не было ни венков, ни речей. Собрались самые близкие друзья, но, что было приятно, на похоронах присутствовали рабочие. Стройными рядами шли они, мрачные, вдумчивые. Они чувствовали, что хоронят одного из своих лучших борцов. В воздухе уже носилась, если так можно выразиться, революция. Война Россией была почти проиграна, жизнь становилась всё более тяжелой. Чувствовалось приближение грозы. Не сознавали этого только стоявшие у кормила правления, цеплявшиеся за власть высшие бюрократы и придворная камарилья. Когда стали опускать тело Иванчина-Писарева в могилу, один из рабочих как-то растерянно крикнул:

— Неужели мы так расстанемся с Александром Ивановичем, неужели для него не найдется нескольких слов?

— Найдется, — послышалось в толпе, и какой-то рабочий начал было речь. Тут же стоявший полицейский пристав, приняв грозный вид, крикнул:

— Никаких речей! — и, когда другой рабочий всё-таки хотел что-то сказать, раздался оклик того же полицейского:

— Молчать!

Тут же я услышал в толпе слова:

— Не долго молчать!

Стали расходиться. Никогда не забуду выражения лиц рабочих, когда они проходили мимо полицейского и начальства, смотревшего вызывающе. Рабочие молчали, но молчание было зловеще. Представители четвертого сословия как будто предчувствовали наступление другого времени, когда не им, а другим придется молчать.

Хотя я хорошо был знаком с приемами и тактикой власть имеющих, в особенности полицейских, всё-таки меня поразили бестактность и недальновидность столичной бюрократии. Какая опасность могла быть от надгробных речей рабочих? Сам покойник, Александр Иванович, задолго до своей смерти перестал быть активным деятелем и не принимал участия в каких бы то ни было ниспровержениях. Несколько прощальных слов, как я узнал, хотели сказать у его могилы мирные рабочие из типографии журналов, где Александр Иванович работал.

Скиталец — Степан Петров. Могу сказать: мой, некоторым образом, духовный сын. Приехав как-то раз в село к своему другу мировому судье Самойлову, я узнал от него, что в Обшаровке имеется самородок, столяр Петров, — философ, изобретатель самоката (велосипедов тогда еще не было). Попросил Самойлова познакомить меня с ним. Петров пришел. Увидел я степенного, с умным лицом крестьянина; говорил он медленно, будто обдумывая каждое слово. Весь вечер мы беседовали с ним. Ясность ума, правильность суждения о земстве, о крестьянском самоуправлении, о религии действовали чарующе. Прощаясь, Петров сказал, что у него имеется мальчик Степан, который хорошо пишет стихи, и которого всё тянет в город к образованным людям. На другой день утром пришел ко мне этот мальчик, довольно рослый для его возраста, говорил басом. Принес он свои произведения. Не откладывая в долгий ящик, я этого Степана забрал с собой в Самару. Познакомил его с редактором «Самарской газеты» и достал ему место писца в окружном суде³³³В то же время он пел в архиерейском певческом хоре, а вращался всё среди литературной братии. Особенно покровительствовал ему Горький. И таким образом вырос Скиталец.

Псевдоним Скиталец вполне соответствовал характеру Петрова. Он точно скитался. Сегодня здесь, а завтра там. Высокого роста, говорил басом и не расставался со своими гуслями, на которых артистически играл.

В моей коллекции фотографических карточек имеется карточка отца Петрова с трогательной надписью: благодарность за то, что вывел сына на дорогу.

Осип Ильич Фельдман.

Кто не знал, и кто не слышал об известном гипнотизере Фельдмане? В начале 1890-х годов вся русская читающая публика увлекалась сообщениями о «чудесах» Фельдмана. Самые серьезные органы печати, «Русские ведомости», толстые журналы посвящали свои статьи исследованиям вопроса о гипнотизме, с которым впервые познакомил широкое общество Фельдман³³⁴Многие заседания медицинских обществ тоже были посвящены этому. Главным образом интересовал всех вопрос: кто такой Фельдман? Таится в нем какая-нибудь неведомая сила или он, попросту сказать, шарлатан, и можно ли гипнотические его сеансы объяснить чисто научно?

В мрачное, реакционное время, когда нет живой общественной деятельности, человек ищет удовлетворение даже в спиритизме, гипнотизме, во всем сверхестественном, чудесном.

Пребывание Фельдмана в Самаре послужило поводом для устройства у нас нескольких вечеров, на которых он производил свои сеансы. Помимо, так сказать, своей «специальности», Фельдман был крайне интересный собеседник. Он объехал всю Европу и Америку, много рассказывал о своих встречах с интересными людьми, возил с собой громадных размеров альбом с автографами многих выдающихся общественных и государственных деятелей, как Европы, так и Америки³³⁵Были автографы президента Американских Соединенных Штатов Рузвельта, наших великих князей, ученых — Менделеева, Шарко³³⁶ и других.

Фельдман очень интересовался уголовными делами, предлагал свои услуги — путем гипноза добиваться признаний обвиняемых. Говорил, что в Америке, в сложных случаях, прибегают к этому способу. Я, конечно, отклонял такие предложения, считая это насилием над волей и сознанием обвиняемого.