В тени охотника. Перекрестье дорог

История Одинокой Башни насчитывала всего восемь поколений волшебников, и я принадлежала к девятому. Восемь поколений, по двадцать лет в каждом, сменилось с того дня, как два десятка человек, обремененных Условиями Колдовства, решили покинуть Вортигернский Орден и начать свою историю с чистого листа. Историю, в которой не было шести веков нещадной муштры юных и способных волшебников, не было насильно повязанных кровью и магией союзов, не было так называемых «проводников», чьи тела служили дверью для сумеречных тварей. Двадцать и еще один человек ушли из теплого и солнечного Вортигерна в холодный, пасмурный Дол Реарт, к самым северным границам тогда еще единого, сплоченного королевства, откуда хорошо были видны заснеженные пики непреодолимой для обычного человека горной цепи, которым еще ши-дани в незапамятные времена дали звонкое, холодное, льдистое имя — Цзиррей, что на язык людей переводилось приблизительно как «колкое серебро». Волшебники-отщепенцы с разрешения властей обосновались в покинутом, никому не нужном гарнизоне на южном берегу реки Ленивки, отремонтировали его, привели в порядок и начали потихоньку обживаться.

А еще — внимательно посматривать по сторонам. Ведь многое, очень многое скрывается в крохотных, почти незаметных деталях, на которые и внимания-то не обратишь, не заметишь, а если и заметишь — то не поймешь, на что смотришь, и, скорее всего, позабудешь раньше, чем осознаешь, на что посмотрел. Темные пятнышки на радужке глаз, слишком маленький или слишком большой рот, необычная походка — так можно распознать фэйри под человечьей личиной. А еще волшебники искали детей, обремененных Условиями колдовства, чтобы воспитать их, научить пользоваться природной силой, но, как оказалось, фэйри тоже кого-то искали. Искали тихо, скрытно, прячась от людских глаз под личинами, мороками и «слепыми пятнами». Старались прижиться, обосноваться, закрепиться на новом месте — и иногда это стремление приносило свои плоды. Рождались дети — редко, мало, но рождались. И те из них, кому посчастливилось выжить, нередко добивались невиданных для простолюдинов высот благодаря красоте, огромной силе или же способностями к колдовству с весьма мягкими Условиями.

У одного из старших волшебников, принадлежавшего к седьмому поколению, был заключен союз с фэйри. Наперстянка — так ее звали в Башне, поскольку подлинного имени никто, кроме ее хозяина, не знал — была самой красивой женщиной из всех, кого я встречала. Пожалуй, даже красивее Айви, но если красота летницы была теплой, яркой, так и пышущей солнечным жаром, и жаждой жизни, то Наперстянка была холодна, как мартовский рассвет. Высокая, тонкая, с непривычно резкими чертами лица, она казалась вырезанной из мрамора статуей, которой повелела ожить неведомая сила. Белая, гладкая кожа, огненно-рыжие волосы и ярко-красные губы, и каждый, кто видел ее впервые, невольно замирал от восторга, но только до того момента, как осмеливался заглянуть красавице в глаза — а они у нее были черные, блестящие и мертвые, как отполированный агат. И взгляд Наперстянки, тяжелый и пронизывающий насквозь, отбивал практически у всех охоту не то что познакомиться с красавицей поближе, а и даже словом перемолвиться.

Но так было не всегда. Раньше Наперстянка днем и ночью не снимала личины, и даже я все еще помню ее совсем другой — высокомерной, но по-человечески красивой зеленоглазой дамой, которая ни на шаг не отходила от мастера Дэйра, следуя за ним повсюду, куда бы он ни направился. Меня, девчонку четырнадцати лет от роду, которая только-только переступила порог Одинокой Башни, удивило, что сам мастер Дэйр будто и не замечал эту женщину, хотя, казалось, не заметить это воплощенное великолепие с рыжими косами, спускающимися до самого пола, было попросту невозможно.

Тем не менее, это было так.

Мастер Дэйр обучал нас таинствам врачевания, учил, как приготовить из ядовитого растения лекарство, как распознавать целебные травы и находить места, где они растут. Мы учились зашивать раны вначале на свежих звериных тушках, которые позже отправлялись в общий котел, затем выхаживали лесное зверье, попавшее в капканы или ловушки, а позже нам позволили помогать старшим врачевателям лечить людей. И все это время, на всех занятиях в Башне, где девятое поколение будущих волшебников записывало свойства растений и простейшие рецепты, пока мы ползали по лесам и полянам в поисках нужного кустика или стебелечка, везде, где появлялся мастер Дэйр — там была и она. Рыжая красавица, неотступно следующая за пожилым мужчиной с длинным кривым шрамом на подбородке…

Я встряхнулась, неохотно подняла отяжелевшую голову, сонно всматриваясь в мягкие вечерние сумерки. Солнце только-только село — с пригорка, на котором я прикорнула, хорошо был виден кусочек блестящей ленты реки, лес, у края которого уже раскладывали праздничные костры, и красную черепичную крышу Одинокой Башни, суровым монолитом возвышающейся над макушками деревьев. Я перевела взгляд выше, на небо — оно уже пестрело ярчайшей вечерней радугой. Алым, малиновым, рыжим сиял запад, но эти краски постепенно бледнели, обращаясь в зелень и бледную пока синеву — и часа не пройдет, как нежный синий оттенок плавно сменится на густо-сиреневый, бархатистый, с редкими проблесками первых звезд. На моей родине, далеко на юге в провинции Дол Марин, ночь наступала совершенно иначе. Солнце долго-долго висело над самым горизонтом, постепенно опускаясь все ниже и меняя ослепительно-золотой цвет на медно-рыжий, а потом, оно краснело и стремительно «тонуло» в соленой воде. И ночь наступала очень быстро — и получаса не проходило с момента, как последний луч солнца скрывался за горизонтом, а вокруг уже царили густые синие сумерки с частой россыпью крупных звезд.

Здесь, на вершине холма, было еще довольно светло, а вот в прогалинах и на берегу Ленивки, где один за другим возникали первые огни, уже стемнело — и я ощутила, как по затылку скользнул холодок беспокойства.

Я боялась темноты. Боялась с той самой ночи, как карлик со светящимися зеленью глазами — позже я узнала, что это был фэйри — украл мою сестру, но почему-то не тронул меня. Только воткнул в горло волшебную иголку, которая обрекла меня на два года немоты, пока странный, чудной человек, назвавшийся Раферти, не вытащил ее, легко и безболезненно, как опытный врачеватель — рыбью косточку. Вот только что чувствовала я эту иглу, холодную, тоненькую — а в следующее мгновение она уже пропадает, и Раферти хитро улыбается, показывая мне на широкой, мозолистой ладони нечто, похожее на гнутый стеклянный волосок, который блеснул в свете очага, да и пропал без следа, осыпавшись мельчайшей пылью…

Сейчас, оглядываясь назад, я не могу с уверенностью сказать, кем на самом деле был этот Раферти, забравший меня из родного дома и приведший в холодный северный край, в Одинокую Башню. Бродягой, менестрелем, а может и волшебником, кто его знает. Но вот почему-то человеческая его природа не вызывала у меня ни малейших сомнений. Ощущалось в нем что-то такое… родное, близкое, понятное. То, чего я не ощущала ни рядом с летней ши-дани, ни уж тем более — с фэйри по прозвищу Наперстянка.

Я вздохнула, поерзала, пересела поудобнее, чувствуя босыми ступнями колкие упругие травинки и прохладную землю, не успевшую прогреться за день. Дневной зной неохотно отступал, оставляя после себя духоту, которую не способен был развеять свежий прохладный ветер, дувший с реки. Сюда, на вершину небольшого холма, долетали лишь его слабенькие, едва ощутимые отголоски — впрочем, если спуститься вниз, на широкую галечную отмель, где скоро начнется праздник Лугнасада, будет куда как приятнее и прохладнее. Когда вокруг было много людей, тьма меня почему-то не пугала. Ну, или почти не пугала. По крайней мере, страх становился призрачным и зыбким, как тающий дымок, поднимающийся над свечным фитильком, не хватал меня за горло и не загонял в угол. Ну, хоть что-то.

Костров становилось все больше и горели они все ярче. Заиграла первая скрипка, к ней присоединилась чуточку визгливая свирель. Я задумчиво поскребла затылок, пальцы наткнулись на вялый ромашковый стебелек, запутавшийся в кудрях. Извлекла погибший, наполовину облетевший, все еще душистый цветочек, хотела было выбросить, но передумала. Вместо этого я растерла ромашку меж ладоней, вдыхая резковатый, сладкий цветочный аромат, крепкий и медвяный. Свободный рукав рубашки, запятнанный травяным соком, скатился до локтя, обнажая левое запястье и тонкий браслет-плетенку из холодного железа, с которым я не расставалась ни днем, ни ночью, не снимая даже во время купания. Когда-то он был мне велик, хоть почему-то и не скатывался со слишком маленькой, детской еще ручонки, а сейчас был в самый раз — без мыла даже с руки не стянешь, только кожу обдерешь без толку. Хороший оберег от фэйри, достойный, ничуть не хуже соли или огня. Железные кресты, освященные в монастырях, говорят, помогают еще лучше, но от своего браслета я отказываться не собиралась — его мне подарил Раферти при расставании, когда привел меня в Одинокую Башню. Помню, как бродяга даже не зашел внутрь — остановился у порога, порылся в многочисленных карманах, а в итоге выудил железный браслет у меня из-за уха. Улыбнулся и сказал, что это мне на удачу, а еще — чтобы его не забывала. И ушел, напоследок крепко стукнув колотушкой в дубовую дверь Башни.

Именно в тот поздний вечер моя Дорога сделала очередной крутой поворот, едва ли не круче того, что был в момент, когда я переступила порог родного дома, чтобы больше в него не возвращаться.

Около уха противно запищал первый комар, и я торопливо отмахнулась от него, неохотно вставая с насиженного места и потягиваясь до еле слышного хруста в пояснице. И про себя решила — пойду все ж таки на праздник. Сегодня в Башне дежурит восьмое поколение, за самыми младшими приглядывают ребята постарше — в праздник их все равно не заставишь лечь в постели, как обычно, все равно сбегут посмотреть на гулянку у реки — так что можно и прогуляться. Тем более, что и праздник такой, хороший, я бы сказала. Даже фэйри в эту ночь ведут себя на редкость прилично — у них Лугнасад тоже священный день, когда приняты добрые шутки и бескорыстные дары. Дары, правда, зачастую такие, что лучше б их и вовсе не было, но о некоторых до сих пор легенды вдоль дорог гуляют. О скрипке, что играет сама собой и способна заставить плакать даже самого черствого человека и радоваться самого печального. Говорили о ноже, который при ударе всегда находил сердце жертвы, о кольце, позволяющем становиться невидимым — да много о чем болтали менестрели и бродяги в придорожных постоялых дворах. Ремесло у них такое — болтать без умолку, привирая и приукрашивая, а то и вовсе сочиняя на ходу.

Я одернула подол линялого светло-голубого платья, подпоясанного узорчатым плетеным поясом из шерстяных ниток, и направилась вниз, к речной отмели. Ветер окреп, донося до меня не только вечернюю прохладу и звуки музыки, но еще и вкусный запах жареного мяса, от которого у меня невольно потекли слюнки. Я ускорила шаг, чуть ли не бегом спускаясь по едва заметной тропинке, и в кои-то веки ощущала не страх перед надвигающейся темнотой, а странное предвкушение.

Такое, будто сегодня должно непременно случиться что-нибудь хорошее.

***

Несмотря на сгустившиеся сумерки, на галечной отмели было почти светло из-за больших костров, над которыми жарили мясо, и факелов на длинных шестах, расставленных вдоль берега. Праздник только-только начинался, а народу было — уже не протолкнуться. Кто-то торопливо ставил яркий полосатый шатер, кто-то негромко пробовал голос, аккомпанируя себе на лютне, а кто-то просто шлялся без толку, жадно поглядывая в сторону вертелов и бочонков с молодым вином. Тут и там бродили лотошники, во все горло расхваливающие товар, кучно и россыпью сваленный на широкие деревянные подносы с крепким ремнем, надеваемым через шею. В толпе ужами скользили побродяжки в ярких цветных тряпках и дешевых украшениях из фальшивых монет, потому тем, кто был побогаче и одет поприличнее, приходилось крепче держаться за поясные кошельки. У дальних шатров, украшенных гирляндами из тряпичных флажков, уже шла бойкая торговля — ведь народу в Лугнасад на этой речной отмели может оказаться побольше, чем на площадях ближайшего крупного города, вот и едут сюда торговые люди со всего Дол Реарта.

А все потому, что место это, недалеко от которого была построена Одинокая Башня, считалось в Дол Реарте особенным, чуть ли не волшебным. Говорили, что тот самый холм, на котором я коротала вечер — это не иначе как покинутые владения ши-дани, и считалось, что в большие праздники духи времен года возвращаются, чтобы окинуть взглядом заброшенный дом. Легенда гласила, что ши-дани приходят совсем ненадолго, на одну только ночь и остаются до рассвета, поют тихие, нестерпимо прекрасные песни на вершине покинутого холма, а потом могут и к людскому празднику присоединиться. И за веселье, за хмельное вино и вкусное мясо платят не серебром или медью, а меняют на удачу, которая продлиться может весь год.

Врет легенда. Волшебники, когда только-только заселились в Башню, первым делом все в окрестностях проверили — ни следа от чар, только земля, трава и деревья. Не был этот холм жилищем духов времен года, разве что в такие незапамятные времена, что на людские годы и переложить-то сложно. А за столько лет и у ши-дани может все из памяти выветриться, так что если и забредает кто сюда из волшебных существ, то разве что как Айви — случайно и из любопытства.

Хотя… Кто их знает, этих «добрых фей»…

— А кому пирогов свежих, только из печи?!

Я аж подпрыгнула от неожиданности, когда проходивший мимо лотошник гаркнул мне едва ли не на ухо о своих чудо-пирогах, и налетела на слегка пьяного мужика в добротной кожаной безрукавке и рубахе из беленого льна, уже украсившейся бледно-розовыми пятнами от пролитого вина. Едва увернулась от руки, попытавшейся ухватить меня за талию, и скользнула в разнаряженную толпу, пробираясь поближе к воде, где народу было поменьше. По дороге кто-то успел нацепить мне на голову наскоро сплетенный венок из ромашек, «пастушьей сумки» и папоротника, в косе невесть откуда появился слегка помятый василек, а когда я наконец вышла к воде и смогла вздохнуть полной грудью, у ближайшего костра уже затягивали первую «хмельную» песню.

Праздник понемногу разгорался, как разгорается огромный костер путника из крохотной искорки, уроненной на сухой трут. Музыка играла громко и уверенно, бродячие артисты устроили представление на краю галечной отмели у самой границы небольшого пролеска, а народу стало еще больше.

Визг, хохот!

Мимо меня, по самой кромке воды зеленым вихрем пронеслась златовласая босоногая девица, обдав меня частыми брызгами, и остановилась, зайдя в реку почти по колено. Обтрепанный подол ее зеленой юбки был подвязан путаным узлом и заткнут за пояс так, что становились видны не только загорелые коленки, но и стройные, гладкие бедра. Девушка со смехом перекинула через плечо разлохмаченную длинную косу, кокетливо поправила съехавший на ухо пышный венок из васильков, ромашек и папоротника, перехваченный алой, как кровь, лентой, и неожиданно подмигнула мне. Ее кажущиеся темными в наступающих сумерках глаза на мгновение посветлели, блеснули призрачно-зеленым свечением вытянутые, как у козы, зрачки, и тотчас я узнала эту хохотушку, ловко увернувшуюся от рук слишком настырного поклонника.

Айви!

Летница рассмеялась, звонко, будто гроздь серебряных колокольцев встряхнули, быстрым, уверенным шагом подошла ко мне и наклонилась, с улыбкой целуя меня в щеку.

— Арайя, такой чудесный вечер, а ты тоскуешь! Как же так, драгоценное мое солнышко? Так Добрую Ночь не встречают, и уж тем более — не провожают! — Ши-дани, чуть пошатываясь, будто молодое вино успело ударить ей в голову, ловко подцепила меня под локоток и подняла с гальки, деловито отряхнула подол моего платья от налипших на него мелких камушков и потянула за собой, игнорируя причитания брошенного кавалера. — Идем со мной.

— Куда? — заупрямилась я, на ходу дожевывая приторно-сладкий медовый пряник, купленный на лишнюю медяшку, завалявшуюся в простом кожаном кошельке, из которого торчали две можжевеловые веточки и обугленный веревочный хвостик — все, что осталось от последнего колдовского обряда на краю поля. Зато земля там наконец-то просохла, а лишняя влага ушла глубоко-глубоко вниз, туда, где течет подземный ключ, пробивающийся из-под земли в одном из омутов Ленивки. Теперь есть надежда, что пшеничные ростки все же поднимутся и созреют должным образом, и грядущая зима не принесет в Дол Реарт помимо стужи и метелей еще и голод.

— В хоровод же, милая, — летница улыбнулась шире, блеснув белыми зубами в ярком желтом свете смолистого факела. — Всем незамужним девицам через него пройти надо, вдруг судьбу свою изловишь.

— Лишь бы не она меня изловила, — недовольно вздохнула я, но упираться все ж не стала, позволяя увлечь себя в хохочущую, приплясывающую от нетерпения стайку девиц, собирающуюся у берега реки.

Хоровод — это танец, который обязательно танцуют во время каждого из четырех главных праздников, и каждому сезону присуща своя простая и одновременно причудливая манера. Весной во время Бельтайна хоровод движется быстрым, извилистым «ручейком», стараясь затянуть в «поток» как можно больше народу прежде, чем «ручей» обогнет всю праздничную поляну или площадь, символизируя талую весеннюю воду, которая уносит просевший, ноздреватый снег и питает землю. Летом, в Лугнасад, хоровод ведется непрерывным кругом, и танцуют его лишь незамужние девушки — это напоминание о жарком солнце, летней поре, с которой начинается сбор первого урожая, а еще время, когда заневестившиеся девушки могут показать себя перед возможным суженым. Осенью, перед Самайном, танец ведут женщины, уже успевшие стать матерями, и мужчины-отцы, и это два потока, которые пересекаются и смешиваются, становясь единым целым. А в разгаре зимы, накануне священного Имболка, когда за окном воет вьюга, а кусачий мороз заставляет деревья трещать от холода, хоровод становится не общим, а семейным, родовым танцем, в который встают те, кто связан кровными узами. Именно в Имболк юноши и девушки чаще всего объявляют о своей помолвке — и в случае, если родители относятся к браку благосклонно, девушка встает в хоровод, который танцует семья ее будущего мужа.

— Улыбнись, солнечная моя девочка, — тихо шепнула мне Айви, подводя поближе к будущему хороводу. Окинула меня шальным, чуточку пьяным взглядом, и вдруг ловко поменяла наши веночки местами, звонко расхохотавшись, будто услышала удачную шутку. — Сегодня Добрая Ночь, очень добрая! И в нее я искренне желаю тебе самых сладких поцелуев на свете! Идем же!

Я только и успела, что поправить надвинутый мне на лоб венок летницы, от которого остро пахло медом и еще чем-то пряным, горьковатым, смутно различимым, как заиграла музыка, громкая, задорная, и хоровод двинулся справа налево, по солнцу.

От костра, вокруг которого двинулся хоровод, все ускоряя шаг, веяло жаром, сладковатый запах дыма смешивался с ароматом цветов, перебивая запахи еды и сладостей, доносившиеся с наскоро поставленного на берегу реки обжорного ряда. Я чувствовала, как мою правую руку сжимает изящная, крепкая ладошка летницы, а левую тянет за собой высокая чернявая девица с растрепанными кудрями и толстенной косой до пояса, перевитой алой, как кровь, лентой.

Первая остановка — хоровод замер, распался и в повисшей на несколько мгновений тишине девицы развернулись лицом к зрителям, высматривая своего суженого-ряженого, а то и просто кого посимпатичнее в ряду неженатых мужчин, вдовцов и совсем молодых юношей, вчерашних мальчишек, прибежавших посмотреть на хоровод. Чернявая девица, во время танца беспокойно крутившая головой и потому дважды едва не упавшая, неожиданно смело шагнула вперед, снимая с головы на диво аккуратный венок из иван-чая и пастушьей сумки, и протягивая его высокому, статному мужчине, чьего лица я даже рассмотреть не успела — вновь заиграла музыка и хоровод сомкнулся, оставив чернявую и еще несколько девиц в толпе зрителей.

Вот оно, летнее девичье гадание. Трижды музыка останавливается, и можно обернуться, посмотреть, кого предложила судьба в качестве суженого. Если понравился — можно предложить свой венок и выйти из хоровода, а уж примут его или нет — дело десятое. В любом случае, для многих деревенских девушек — это редкая возможность познакомиться с тем, кто действительно приглянулся, и может, довести знакомство до желанного брака, а не ждать, пока родители подберут достойного супруга, которого и увидишь-то только в день свадьбы.

Айви покрепче сжала мою ладонь, я шагнула влево — и почувствовала, как по телу разливается неожиданное тепло, шальной жар, который бывает, когда по незнанию хлебнешь крепкой ягодной наливки. Меня наконец-то захватила эта игра, это ощущение праздника, девичьего гадания — к кому меня подведет судьба? Перед кем поставит? Кто мне улыбнется, когда музыка стихнет?

Вторая остановка — я ее и не заметила почти, потому что засмотрелась на яркую, лучащуюся изнутри Айви. Летница улыбалась, венок чуть сполз набок по гладким золотистым волосам, наполовину выскользнувший из-за пояса подол платья почти волочился по земле, шнуровка на груди чуть распустилась. Айви притягивала взгляды, как напоенный нектаром цветок притягивает пчел, и на второй остановке во время краткого затишья она шагнула к стройному, неловко держащему в руках флейту парню и смело надела ему на голову свой венок — тот даже не осмелился возразить, только смотрел на летнюю ши-дани шальными от радости глазами. Повезло сегодня парню, ничего сказать не могу.

Кто-то взял меня за освободившуюся руку, хоровод двинулся в последний раз по кругу — и тут неожиданно костер затрещал, а пламя резко пригнулось к малиновым светящимся углям под порывом невесть откуда налетевшего холодного ветра. Музыка сбилась, где-то сфальшивила скрипка, но потом огонь, будто бы собравшись с силами, загорелся ярче прежнего.

Странное чувство, будто бы треснул тот невидимый кокон спокойствия, то внутренний щит, держать который учат волшебники Одинокой Башни каждого из своих учеников. Учат днем и ночью, год за годом, и когда обремененное Условиями дитя вырастет, оно сумеет тщательно контролировать свои эмоции, а вместе с ними и колдовской дар. Ведь владеть им, управлять им — все равно, что танцевать джигу с наполненной до краев чашей в руках. И нельзя уронить ни капельки, нельзя расплескать драгоценную жидкость, ведь она — твоя суть и сущность, твоя магия и твоя душа. Расплещешь, вычерпаешь до дна — и останется от тебя лишь иссушенная, неспособная к колдовству оболочка, а душа взлетит острокрылой алой птицей со дна чаши и унесется в непостижимые дали, в бесконечность, и уж вряд ли вернется.

Вот и получается, что чем старше становятся ученики Одинокой Башни, тем реже яркие эмоции озаряют их лица. Они реже плачут и реже смеются, зато, когда приходить время колдовать, время сплясать джигу с собственной силой, они не отвлекаются на горечь потери, на месть и слезы, они сосредотачиваются на контроле за собой и собственной силой — и лишь потому способны не расплескать отведенную им Условиями чашу волшебства по сторонам, а собрать ее и нанести один-единственный мощный удар, которого будет достаточно даже каменному великану.

Но сегодня, сейчас, все ускоряющийся хоровод будто бы выдернул меня из искусственно созданной скорлупы спокойствия и отрешенности. Вытащил острокрылую алую птицу моей души на яркий свет, поближе к жарким огненным сполохам большого летнего костра, дал почувствовать его тепло, приятно жалящие искры, чувство единения и принадлежности к этому огромному и одновременно крошечному миру.

Я неслась в общем потоке, почти не чувствуя босыми ступнями нагретой за день теплой земли, слыша лишь отголоски задыхающегося, сбивчивого девичьего смеха. Я почти бежала — и смеялась сама, радуясь легкости и беспечности, затопившей меня изнутри.

Остановка.

Разворот.

Я уткнулась взглядом в грудь человека, стоящего напротив меня — на толстой медной цепочке у него висит круглый резной медальон с гладкой капелькой темного янтаря по центру. Подняла взгляд выше — и вздрогнула, рассмотрев на бледном, незагорелом лице светло-серые, неприятно-холодные с темным кольцом по краю радужки, глаза. Тени от костра причудливо ложились на высокие скулы, выделяя и без того резкие черты, твердый подбородок и едва заметную, чуть снисходительную улыбку, сокрытую в уголках губ. Темные волосы были убраны в простой хвост, за плечом незнакомца я заметила какой-то чехол, похожий на кожаный футляр, в котором обычно носят свои инструменты музыканты. Вот только глядя в явно благородное, невозмутимое лицо мне как-то меньше всего верилось, что этот человек — менестрель, те обычно поприветливее бывают, особенно на праздниках. Больше похож на отпрыска какого-нибудь высокого рода, из любопытства заглянувшего на деревенский праздник, чем на бродячего музыканта.

Я тяжело дышала после танца, волосы выбились из косы, тугими кудряшками щекотали мне лицо и шею, шнуровка платья распустилась, а венок съехал на ухо, прикрывая левый глаз широким резным листом папоротника. Я беззастенчиво таращилась на мужчину перед собой, разглядывала его лицо, одежду, странные, показавшиеся мне дымчатыми глаза, в которых будто клубились грозовые облака, не обращая внимания на добродушный свист и окрики из толпы.

— Дай венок, девица, — неожиданно произнес «менестрель» глубоким, хорошо поставленным голосом, нетерпеливо протягивая мне ладонь. Узкую, с длинными ухоженными пальцами без единого кольца. — Или не боишься, что совсем одна останешься?

С реки вновь подул непривычно холодный для лета ветер, пламя у меня за спиной пригнулось, на миг погрузив лицо незнакомца в тень так, что мне почудились в его глазах блеклая зелень, а правая рука уже сама собой стянула с моей головы венок, слегка растрепанный, но по-прежнему одуряющее пахнущий цветочным медом, и протянула его стоящему передо мной человеку.

Дымчато-серые глаза чуть сощурились, незнакомец протянул было руку к венку, но в последний момент передумал. Изящные, неожиданно сильные прохладные пальцы тугим браслетом оплели мое запястье, мужчина резко подтянул меня к себе — и наклонился, прижимаясь губами, пахнущими вереском, к моим губам, даря крепкий, торопливый поцелуй.

— Знаешь, а я… передумал, — его дыхание обожгло мое ухо. — Тебе стоит поискать тепла в другом месте.

Его пальцы разжались, освобождая мое запястье, и я отступила под свист и беззлобный смех в толпе, ошеломленная, все еще держа в опущенной руке измятый, растрепанный венок и чувствуя на губах горьковатый, пряный привкус — не вино и не наливка, что-то другое, будто пыльца с поздних, уже осенних цветов. Незнакомый менестрель снисходительно улыбался, а я только и смогла, что кивнуть в ответ, ощущая, как щеки начинают наливаться жаром от приливающей к ним крови, а из глубины души поднимается обида — глупая, детская, и от того особенно горькая.

Он шутливо поклонился, и я не удержалась — пробежала кончиками пальцев по своему ожерелью, дотрагиваясь до одного из камушков и высвобождая крохотную колдовскую искорку, легким движением мизинца перебрасывая ее на плотную ткань штанов нахала, которая сразу же начала тлеть.

— Непременно! — неприятно хохотнула я, ловко уворачиваясь от неожиданно быстро метнувшейся в мою сторону руки так, что она хватанула только растрепанный венок, и без того разваливающийся на отдельные стебелечки, и торопливо нырнула в смеющуюся толпу.

Так тебе! Будешь знать, как срывать поцелуи без спросу! Искренне надеюсь, что штаны успели прогореть до дырки на причинном месте, хоть немного наглости поубавится.

Помогая себе локтями, я все-таки выбралась к реке, оставив позади и костер, и наглеца с тлеющими штанами. Нет, похоже, он все-таки менестрель, привыкший к подобным шуточкам, а благородная рожа — всего лишь подарочек от высокородного отца, не признавшего бастарда. Я глубоко вздохнула, оглядываясь по сторонам и невольно проводя по губам ладонью, будто бы это могло стереть с них горьковатый цветочный привкус, когда услышала до боли знакомый раскатистый голос.

— Малая, да и ты здесь! — Я обернулась, и сразу же узнала в немолодом бородатом человеке, опирающемся на длинный, потемневший от времени деревянный посох, того бродягу, который когда-то увел меня из маленькой рыбацкой деревни на берегу моря. Того, кто так круто изменил мою жизнь, кто принес перемены и научил справляться со своими страхами.

Дядька Раферти!

Я кинулась к нему, разом позабыв и о наглеце с футляром за спиной, и о горьком поцелуе, крепко обнимая и прижимаясь щекой к кое-как залатанному плащу, от которого всегда тянуло не запахом пота или грязи, а почему-то морской солью, прелой листвой и еще какой-то легкой затхлостью, древностью. Будто бы этот странный, говорящий загадками бродяга ходил не обычными дорогами, а теми, колдовскими, о которых нам рассказывали наставники из Одинокой Башни.

— Смотрю, рада ты старому бродяге, — довольно усмехнулся Раферти, оглаживая меня по растрепанным кудряшкам, будто ребенка. — Да и выросла так, уже настоящая невеста.

— Невеста, как же, — я отодвинулась, прижимая прохладные ладони к пламенеющим щекам, чтобы хоть немного остудить их. — Еще поди, отыщи такого, кому девка из колдовской башни приглянется.

— Отыщешь, куда денешься, — смеющиеся карие глаза чуть сощурились, бродяга выпрямился во весь свой немалый рост, расправил плечи. — Вон как щеки-то горят, будто поцелуй без спросу украли.

Я ойкнула, а Раферти лишь беззлобно расхохотался, а потом приобнял меня за плечи, оглядываясь вокруг.

— Ну что, малая, найдем местечко потише, расскажешь, как тебе у волшебников-то живется? А то давненько я в ваши места не захаживал. Слухами, конечно, земля полнится, но хотелось бы узнать последние новости из твоих уст. А чтобы посиделки у нас совсем тоскливыми не вышли, — тут старый бродяга хитро улыбнулся, похлопывая широкой мозолистой ладонью по непривычно раздутой суме на боку, — у меня припасена и наливка добрая, и закуска приличная. Одна вдовушка в городе на дорожку угостила, когда я поутру от нее уходил.

— Видать, довольной осталась, — вздохнула я, оценивая взглядом дорожную сумку — шов у нее в одном месте разошелся, и в неверном свете костров был заметен пузатый бутылочный бок, оплетенный лозой. — И как только твоя сумка до сих пор не развалилась? Того и гляди, она по швам треснет и все угощение на землю посыплется.

— Чудеса, не иначе, — серьезно кивнул Раферти, с невероятной легкостью вклиниваясь в праздничную толпу и пробираясь поближе к полосатым шатрам, стоящим у кромки леса, где народу и в самом деле было поменьше. Я же старалась по возможности не отстать, по детской еще привычке держась обеими руками за полу ветхого дорожного плаща.

И как раньше, в детстве, мне чудилось, будто бы передо мной идет не пожилой бородач в побитых жизнью и путешествиями обносках, а нечто древнее, могущественное, идущее вперед по Дороге, проложенной сквозь само время…

***

Наливка, что принес с собой дядька Раферти, оказалась на диво хороша. Сладкая, настоянная на вишне и черноплодной рябине, в сгустившихся сумерках она казалась густой венозной кровью, только-только выпущенной из открытой раны. Я и опомниться не успела, как в голове начало слегка шуметь, и хоть выпитая наливка не помешала бойкости и гибкости моего языка, встать и пройтись по узкой досочке я бы уже не сумела.

Мы сидели на отшибе на коротеньком бревнышке, с которого Раферти пришлось сгонять какую-то слишком уж увлекшуюся друг другом влюбленную парочку, распивали остатки наливки, пользуясь прихваченными с ближайшего прилавка глиняными чашками с выщербленным краем, закусывали холодным свиным боком с пряностями и наблюдали за тем, как понемногу затухает праздник Лугнасада. Те, кто помоложе, с наступлением ночи вряд ли разбредутся по домам — напротив, будут поддерживать костры на берегу реки, кто посмелее — наверняка полезет купаться голышом, не здесь, конечно, а выше по течению, но народный праздник уже заканчивался. Стихли инструменты музыкантов, вместо песен подвыпивший народ горланил непристойные частушки, эхо от которых далеко разносилось над водой, а шатры и торговые ряды уже давно были свернуты, и значительно полегчавшие телеги с добром ставили полукругом прямо на берегу у оставшихся гореть костров.

С дядькой Раферти мне всегда было очень легко, и этот раз не стал исключением — бородач успел выслушать от меня все здешние новости и сплетни, рассказав в ответ ворох забавных историй, принесенных из дальних земель. А сейчас мы с ним просто молчали, глядя в ночь на золотые лепестки костров, горящих вдоль кромки воды. Раферти курил старую, почерневшую от времени и табачной копоти трубку, то и дело пуская аккуратные колечки дыма, едва заметные в сумерках, а я держала обеими руками чашку с остатками наливки, плещущимися на донышке.

— Малая, тебя что-то беспокоит? — неожиданно поинтересовался бородач, выпуская очередное колечко дыма. — Ты как будто ходишь кругами, хочешь чего-то спросить, а никак не решаешься. И ведь это явно вопрос не о делах сердечных, с ним бы ты к любой подружке подобраться сумела.

— Дядька Раферти, — задумчиво произнесла я, глядя вдаль, в сторону реки, над которой уже поднималась тонкая белесая дымка. — Расскажи мне про фэйри? Где их искать, как распознать в людской толпе? Я хочу знать, как наставники Одинокой Башни так легко и быстро понимают, что перед ними не человек, а волшебное существо — ведь внешне эти создания неотличимы от людей.

Я выпалила это на одном дыхании, тараторя, почти как на первом экзамене по изготовлению снадобий, когда от волнения я не знала, куда деть руки и дважды едва не превратила лекарство в малопригодное варево, а то и вовсе в яд. Я напряженно ждала ответа — но старый бродяга молчал, глядя на меня пристально, оценивающе. Наконец, он глубоко вздохнул, выпуская в вечернее небо клуб душистого дыма, придавил пальцем последние тлеющие остатки табака и принялся выколачивать трубку прямо о бревно.

— Вовремя я пришел, Арайя, — негромко произнес он, пряча трубку за голенище сапога. — Очень вовремя. Расскажи мне, без пяти минут волшебница Одинокой Башни, зачем тебе знать так много о фэйри? Разве наставники не рассказывают вам о «молодом народце»?

— Рассказывают, еще как, — я фыркнула, неловко взмахнула рукой, едва не выплеснув остатки наливки на землю. — Вот только толку с их рассказов, с их книжек, если ответы приходится искать в той части библиотеки, куда не пускают не только учеников, но и младших учителей. Нас учат читать следы, подмечать мелочи, распознавать неочевидное в очевидном, но никогда не расскажут, как заключать союзы с волшебными существами!

— Вот оно что, — неожиданно серьезно произнес Раферти, глядя на меня сверху вниз, и на миг мне почудилось, будто бы надо мной нависла скала, огромная, невероятно тяжелая, холодная и безжалостная. — Ты, такая юная волшебница, совсем еще девчонка, которая, судя по всему, не умеет еще ни пить, ни целоваться с мужчиной — а уже хочешь себе раба из «молодого народа»?

— Почему раба? — совершенно искренне удивилась я, невольно отодвигаясь подальше от бродяги на самый краешек бревна, почти забыв о глиняном стакане, который будто бы потяжелел и теперь нещадно тянул мои руки к земле. — Мне нужен защитник на то время, пока солнце скрывается за горизонтом и волшебная сила по Условиям оставляет меня.

— А чем тебе не угодил человек? Не так уж их и мало, людей, у которых Условием колдовства является ночной мрак или свет луны, — колко, холодно усмехнулся Раферти, игнорируя мой вопрос, и от этого смешка мне стало неуютно, жутковато. Как будто на расстоянии вытянутой руки от меня сидел не хорошо знакомый бродяга, который в свое время привел меня к новой жизни, где почти позабылся душащий ночной кошмар, а нечто чуждое, суровое, древнее. То, что имеет право судить — и судит.

— Люди… я не думаю, что найдется такой, кто захочет оберегать меня от жителей изнанки тени, от «молодого народа», от тех, чье место во тьме, — я все же выронила стакан, расплескивая остатки наливки по босым ступням, но даже не наклонилась, чтобы подобрать его. Ночь неожиданно перестала быть теплой, приятной и безопасной, и это ощущение мне очень не понравилось. Будто бы сгустились непроглядные тени, сомкнулась мгла — и нечто принялось с интересом наблюдать за нами тысячами невидимых глаз. Жуткое ощущение, от которого перехватывает дыхание, а сердце от страха начинает колотиться где-то в горле. — А фэйри — он, я уверена, сможет. Ведь он знает повадки своих сородичей, его сила велика, он не связан Условиями колдовства, потому может чаровать так же легко, как дышит, и он…

— Предаст тебя при первом же удобном случае, так что ни о какой надежной защите и речи быть не может, — тяжело вздохнул Раферти, и неожиданно пододвинулся, обнял меня рукой за плечи и по-отечески прижал к крепкому боку. Сразу же пропало гнетущее, тяжелое чувство, сумерки более не дышали холодом и древностью — они стали обычной, теплой летней ночью, наполненной пением сверчков, шумом ветра в листве и далеким людским гомоном. — Хорошо, что ты мне сказала прежде, чем пойти на столь глупый и необдуманный шаг, это означает, что пришел я действительно вовремя.

— Не глупый! — торопливо возразила я, и хоть прозвучало это совсем по-детски, отступать не собиралась. — Один из наших старших наставников заключил подобный союз с фэйри, и союзу этому уже много лет! Наперстянка с ним дни и ночи проводит, и ни разу…

— Ей просто еще не представилась возможность. Пока — не представилась.

— Но…

— Арайя, — Раферти слегка отодвинулся, поднялся с бревна и протянул мне руку. — Пойдем, прогуляемся. Заодно расскажу тебе об одной легенде, которую мало кто слышал из ныне живущих — возможно, она кое чем окажется тебе полезной.

Я с готовностью ухватилась за протянутую ладонь и поднялась, ощущая легкое головокружение от выпитой наливки. И хоть голова почему-то оставалась совершенно ясной, шла я, покачиваясь, несмотря на то, что придерживалась за отставленный локоть старого бродяги.

— Скажи мне, — наконец начал он, когда мы спустились к дороге, ведущей вдоль берега реки к новому, пару лет как построенному мосту. — Как ты собиралась поймать и привязать к себе фэйри? Ведь избежать этого нельзя — вряд ли кто-нибудь из «молодого народа» придет к тебе служить просто так, по доброте душевной. Они, конечно, существа непредсказуемые, но на такую благотворительность ни у одного из них ума не хватит. Дури, впрочем, тоже.

— Уже скоро, — я запнулась, потому что умудрилась споткнуться о камешек и едва не рухнула на изъезженную сотнями телег дорогу лицом вперед — счастье, что Раферти успел ухватить меня за пояс платья, встряхнуть и поставить на ноги. К горлу подкатила тошнота, но шум в голове, как ни странно, слегка поутих. Я сглотнула ставшую противно-горькой слюну, шумно вздохнула и продолжила. — Скоро я смогу накопить достаточно сил в амулетах, много больше, чем имела бы про запас даже в самый благоприятный для солнечной колдуньи день, и тогда я пойду искать того, с кем смогу заключить союз. Фэйри сейчас отыскать не так трудно, их много чем можно приманить. Мне хватит сил, а если не хватит — воспользуюсь резервом, — я провела кончиками пальцев по теплым, приятно согревающим кожу бусам у себя на шее. — Мне надо торопиться, ведь лето уже на исходе, день идет на убыль. Еще месяц — и придет осень, а за ней и зима, время, когда я слабее всего, когда дни сумрачные и очень-очень короткие. Я хотела изловить фэйри до того, как закончится лето…

— И тогда ты совершишь самую большую глупость, на которую только окажешься способна, — с какой-то неожиданной веселостью произнес Раферти, крепко сжимая пальцы на моем плече. — Видишь ли, малая, таким способом, каким ты описала, привязать к себе можно только раба, слабого, плохо одаренного фэйри, который будет подчиняться каждому твоему слову, будет следовать за тобой по пятам — но ровно до того момента, пока ты не оступишься или не утратишь бдительность. Это все равно, что взять охранять дом ленивую, беспородную, полуголодную шавку, которая пропустит грабителя за кусок мяса. Нет, девочка моя, так ты себе защитника не получишь, только слугу, который будет тихо и незаметно копить в себе ненависть, которая рано или поздно выплеснется наружу и, скорее всего, уничтожит тебя.

— Разве слабый фэйри — обязательно подлый? — изумилась я, подходя к деревянному мосту и ступая на чуть скрипящие под ногами доски. От воды поднимался легкий туман, тянуло холодом, острым запахом осоки и кувшинок. Я остановилась на середине моста, опираясь о гладко оструганный, выглаженный непогодой и человеческими руками поручень, и посмотрела вдаль, туда, где над макушками деревьев, чернеющими на фоне темно-синего звездного неба, виднелась острая маковка Одинокой Башни.

— Не совсем, — Раферти тяжело оперся о поручень рядом со мной, и дерево протестующее скрипнуло. — Видишь ли, малая, у волшебных существ все устроено иначе. Не так, как у людей. Человек может быть мал ростом, слаб телом или немощен в старости, но душа его может быть огромна в своей величественности и милосердии, а воля крепче железа и тверже камня. В тщедушном тельце ребенка будет сокрыта столь яростная и несгибаемая тяга к жизни, что он выживет там, где погибнут десятки, а то и сотни его соплеменников. Речи немощного старца способны воспламенить дух целого народа и отправить его на войну или же на возрождение погибающей страны из руин и пепла. Мать вынесет свое дитя из горящего дома, не чувствуя боли, гонец со стрелой в боку доскачет до гарнизона, чтобы передать важную весть и умрет, лишь только когда долг его будет исполнен.

Старый бродяга неожиданно мечтательно улыбнулся, резкий порыв ветра взметнул буйные седеющие кудри, приподнял полы тяжелого потрепанного плаща. На мое плечо осторожно легла широкая теплая ладонь, и на меня будто бы снизошло спокойствие и чувство безопасности. Здесь, посреди летней ночи, на мосту через реку Ленивку, по берегам которой еще сияли редкие лепестки костров, я ощутила себя так беззаботно, как когда-то давно, в детстве.

Пока еще были со мной море, солнце, небольшая рыбацкая деревня. Матушка с ее сухими, мозолистыми руками, и сестра Ализа, яркая, ласковая — будто весеннее солнышко…

— А у волшебных созданий — что у ши-дани, что у фэйри, что у фаэриэ, все совсем наоборот, — продолжил Раферти, расправляя плечи. — Им мироздание колдовских сил дает по мере твердости и благородства их характера. Чем тверже воля волшебного существа, чем яснее его разум и благороднее сердце, тем больше силы ему дается в руки, тем большей властью он обладает. А тому, кто слаб духом, кто труслив, мелочен и жалок в глубине души, тому и сил дается так мало, будто бы взаймы. Потому сильный ши-дани или фэйри никогда не опустится до предательства, до подлого удара в спину. Он либо с гордостью назовет тебя своей госпожой и будет оберегать тебя до последнего вздоха, либо убьет в открытом бою, стоя перед тобой лицом к лицу. Так, чтобы ты совершенно точно знала, кто забирает твою жизнь, чтобы он был последним, кого ты увидишь перед тем, как уйти за грань в вечность. Но чтобы он признал тебя достойной своего служения, придется заплатить высокую цену. Ты уверена, что хочешь ее знать?

Я кивнула, зачарованная его голосом, его словами, и тогда старый бродяга поведал мне еще одну легенду. Он говорил долго — я успела замерзнуть, хоть ночь была теплой, и меня слегка колотило от того, что мне предстояло сделать. Не сейчас — поздней осенью, когда от летнего тепла не останется и следа, а зима будет дышать в лицо первыми порывами ледяного северного ветра.

В ту единственную ночь в году, когда не только простой люд, но и опытные волшебники покрепче запирают ставни, окованные холодным железом, и без острой необходимости даже не выглядывают за порог.

В канун Самайна, когда миром правит холодный седой король в острой железной короне…