Слава России

Янбед и париндяит прикатили в деревню поутру, и, едва завидев их повозку у околицы, быстроногая Санда помчалась в избу:

— Мамка! Мамка! Приехали!

Отец с братьями еще накануне уехали к Переяславлю. Одолела немощь братца Кураша, и повез его родитель к Трубеж-камню, прикосновение к которому, как сказывали, исцеляло больных. Мужчины всегда покидали деревню, когда приезжали в них сборщики жертвенных даров для праздника Велен-моляна, а женщины старательно готовились к их встрече. Накануне мать, как всегда, сшила четыре холщовых мешка с длинными тесемками. В первый насыпали муку, во второй положили бурачок с маслом, в третий — с медом, а в четвертый — несколько гривен. Мешки стояли теперь в ожидании сборщиков на застеленном чистом рядном столе. Заслышав, что сборщики уже прибыли, мать зажгла штатол на шестке печи и сбросила с себя рубаху, оставшись в одной лишь юбке. То же сделала и тетка. Обе женщины стали у стола, спиной к двери. Санда с двоюродными сестрицами стали рядом, но — как и полагалось девицам — не снимая с себя одежды.

— Чам-Пас, Назаром-Пас, Кардас-сярко-oзаис, помилуй Васяй Шугаря, помилуй Машкась Яндру! — раздался скрипучий голос позади.

Санде очень хотелось обернуться, но это было строжайше запрещено, и она стояла потупясь, искоса поглядывая на сестер, еще вовсе по малолетству не разумевших происходившего.

Мать закинула за спину первый мешок и попятилась, не оборачиваясь к двери. Там янбед пять раз кольнул ее священным ножом, а затем перерезал тесьму, так, что мешок упал в парку, подставленную париндяитом. Так ходила мать четыре раза, а вслед за нею — тетка. И ничего-то не видела Санда! Только слышала скрипучее бормотание янбеда и оханья тетки, когда касался ее нежного тела острый нож сборщика…

Но, вот, пропелись последние молитвы, раздались шаги уже на крыльце… Можно обернуться! Да только простыл и след волхвов, унесли они дары и в другой дом отправились. Год урожайный выдался, а, значит, много соберут они в этот раз к празднику! Мать и тетка проворно облачились в рубашки, сожгли оставшиеся от мешков тесьмы и засуетились по хозяйству. Санда же, радуясь, что обряд завершился так скоро, не дожидаясь, покуда найдется для нее работа, стрелой помчалась в лес.

Ратмир ждал ее на опушке, сидя под любимой ими обоими березой. Чудна была та береза! Два ствола ее переплелись друг с другом, словно завязались узлом и лишь затем устремились ввысь. Приближаясь к опушке, Санда остановилась, скрывшись за могучей елью, залюбовалась Ратмиром. Шел ему пятнадцатый год, а такою силою уже налит был отрок, что иному богатырю несдобровать бы от него! В охоте был он ловок, в работе — трудолюбия примерного. Вот, и теперь в ожидании не тратил времени зря, строгал что-то сосредоточенно… Не иначе как для церкви!

Ратмир и его отец, кожедуб Никита, были христианами, и от того не любили их в родных краях. Отец Санды, Шугарь, строго-настрого запрещал ей знаться с «никиткиным отродьем», но девочку неудержимо тянуло к непохожему на других отроку. Бывало лишь взглянет он своими синими, что озера лесные глазами, и в душе соловьи поют, точно бы по небу идешь и не падаешь!

Осторожно вышла Санда из укрытия своего, бесшумно, как умела она, подкралась к увлеченному своим делом Ратмиру и, чуть постояв над ним, дотронулась до густых пшеничных волос, чубом спадавших на высокий лоб отрока.

— Пришла все-таки! — радостно воскликнул Ратмир, вскакивая на ноги. — А я думал, не сможешь с этим Велен-моляном! Что не отпустят тебя!

— Да разве ж я спрашивала, отпустят ли? — рассмеялась Санда, и эхо подхватило ее звонкий, как плеск ручья, смех. — И разве же я могла не прийти, когда тебе обещала?

В этот миг она была уверена в том, что не могла. Даже если бы отец запер ее в подпол, она вырвалась бы оттуда. Ведь ее ждал Ратмир…

Он смотрел на нее лучистыми глазами, любуясь, радуясь ей.

— А что, если бы я не пришла? — вдруг спросила Санда.

— Я бы ждал тебя.

— Долго?

— До тех пор, пока бы ты не пришла.

— И ночью?

— И ночью тоже, — улыбнулся Ратмир. — Ты же знаешь, лесной зверь мне не страшен, я любого зверя заговорить могу.

— Кроме человека…

— Да, — вздохнул отрок, — человек даже отцу Леонтию не по силам бывает. Боимся мы за него, Сандушка. Злы на него люди, всякий камнем бросить норовит, всякий расправой грозит… А за что? За то, что дети тянутся к нему, за то, что учит он их и в Христовой вере наставляет.

— Ты для церкви работал теперь?

— Нет, — мотнул головой Ратмир. — Для тебя! — при этих словах он разжал кулак, и на его большой, мозолистой ладони Санда увидела маленький, искусно вырезанный крест. — Твои, я знаю, не дадут тебе носить его, но ты возьми, храни его!

Девочка с трепетом взяла крест и прижала его к груди. Некоторое время она молчала, а затем ответила серьезно:

— Нет. Я буду носить его. Я… хочу принять твою веру!

Радостью вспыхнули васильковые глаза, но и встревожились точно:

— Сандушка, да ведь они не простят тебе этого!

— Ну и пусть, — беззаботно ответила Санда. — Вы же с отцом живете. И труды рук ваших не отвергаются от того, что вы верите в Христа.

— А твоя семья? Ты готова лишиться ее?

Сжалось на мгновение сердце. Отец никогда не простит ей принятие чужой веры. А мать?.. Лишиться любви ее и ласки, причинить ей такое горе? Вот, сейчас готовит она угощения для скорого праздника и, должно быть, сердится, куда пропала ее непутевая дочь, почему не помогает ей. А еще тайком — Санда подсмотрела — шьет ей мать к Велен-моляну новый сарафан, красный, как она всегда мечтала! Шьет и мечтает, как возрадуется подарку ее любимица. Даже слезы навернулись на глаза девочки при мысли о матери… Но она сдержала их, тряхнула головой, отметая сомнения:

— Я готова, и я решила…

Легко быть решительной рядом с этим сильным и добрым пригожим отроком. Может ли быть у нее иной бог, нежели его, если сердце ее ему принадлежит и полнится счастьем, лишь когда он рядом? Две березы сплетенные — это ведь они: она, Санда, и Ратмир… Никли, звеня листвою, ветви к ним, благословляя и сочувствуя. Никла льняная головка Санды к сильному плечу Ратмира… Вечер тихонько натягивал свой покров на опушку, выдыхал прохладу из невидимых уст. Давно пора было прощаться, но так хорошо было сидеть на траве у любимой березы и чувствовать, будто ничто не может разъять две жизни, подобно двум сплетенным узлом стволам.

***

Первого епископа в Ростов поставил еще киевский князь Владимир, заложивший здесь и первую церковь — Рождества Пресвятой Богородицы. С той поры епископы то являлись, то отсутствовали десятилетиями. Тяжко было им нести Божие слово в этих диких краях, выносить злобу местных племен. И даже защитить их было некому, сиротствовала земля ростовская без князя, лишь посланники его с дружиною являлись сюда за данью.

Когда прибыл в Ростов Леонтий, все думали, что недолго удержится и он. Но новый епископ оказался духом крепок и терпеливо сносил все унижения. Сколько раз бывал он бит, сколько оскорблений и наветов вынес! Во имя чего? Во имя спасения душ человеческих…

Стар был святитель годами, но крепок силами. Силам этим дивилась Санда. Откуда бы взяться им в этом почти прозрачном от непрестанных постов и молитв теле? Оно точно иссушено было, кажется, подует ветер и унесет. Но наперекор всем ветрам твердо стоял старец на земле, и веяло от него нерушимым спокойствием, верой в свою правоту, приветливостью ко всякому.

— Ну, здравствуй, радость моя! — приветствовал он Санду, когда привел ее к нему Ратмир. И в этом приветствии, действительно, была неподдельная сердечная радость. Она так и струилась из ласковых глаз старца, и все тонкое лицо его словно бы излучало свет.

— Кажется, что внутри него солнышко живет… — шепнула Санда Ратмиру, и тот улыбнулся в ответ.

Старец с солнечным лицом долго говорил с девочкой, как никогда и никто не говорил с нею прежде, как может говорить лишь самый-самый родной человек, самую душу твою видящий и бесконечно любящий.

— Батюшка, как же ты можешь любить людей, когда они тебя так жестоко обижают?

— Да ведь люди — те же дети. Можно ли обижаться на детей? О них скорбеть и молиться надо, их лукавый враг обманывает и мучит. А они, им мучимые, муку свою на мне, многогрешном, вымещают.

— Дети, батюшка, любят тебя.

— Это потому, что в них душа еще чиста, к свету и любви великую чуткость имеет. А чем взрослее человек, тем больше на душе коросты. И обид больше, а от обид злобы…

Никого не осуждал Леонтий, ни о ком не говорил худого слова. Жил зимой с окнами, выбитыми озлобленными людьми, но не простужался, словно и холода не ведал. Поняла Санда, от чего с таким восторгом говорил о старце Ратмир. Он и впрямь совсем не походил на тех кудесников, в ворожбу которых верили в здешних краях.

Дети собирались у Леонтия тайком, навлекая на себя гнев родителей, бывая биты за то. Старец учил их грамоте, рассказывал о Христе… А потом все вместе молились. Чудны были те молитвы! Санда почти не понимала их слов, но сам напев их наполнял душу неизъяснимым восторгом. Молитвам учил ее сам Ратмир, который вместе с отцом сослужил Леонтию. И вскоре девочка вторила им уже вполне осознанно. Ее струйчатый голосок чрезвычайно украсил маленький хор.

Много дней миновало, пока старец благословил Санду принять святое крещение.

— Видел я, что пришла ты к нам не по Боге, но по человеку. Однако, теперь и Богу открылось сердце твое.

Все знал многотерпеливый старец Леонтий, все видел и понимал. Знал и потаенную мечту девичьего сердце, что однажды он обвенчает ее с тем, кого нет ей дороже во всем белом свете…

***

Все тайное однажды становится явным. Как ни таилась Санда от родных, улучая удобные часы, чтобы посетить старца и увидеться с Ратмиром, а все же дознались о крещении ее. Еще не обсохли волосы после троекратного погружения, еще дрожало сердце волнением сделанного безвозвратного шага, когда грозный гомон голосов раздался у дома Леонтия.

В доме в тот час был лишь сам епископ, Санда, Ратмир с отцом, старуха Агафья, ставшая восприемницей девочки, и дюжина ребят, всегда окружавших старца.

— Открывай, змеиное отродье! Верни сей же час девку!

С ужасом узнала Санда голос отца. Тяжелая рука Шугаря уже стучала в дверь, грозя разломать ее в щепы. В окна полетели камни.

— Агафьюшка, прибери-ка деток, — ласково сказал Леонтий старухе с видом самым безмятежным.

— Открывай, коровье вымя!

— Айда сожгем проклятущего!

— Куда «сожгем»?! Там дети наши!

— Не наши уже это дети! Пусть станут жертвами богам! — бесновалась толпа снаружи. В окно видела Санда перекошенные злобой лица отца, братьев, дяди Елмаса, соседей.

— Сандушка, уйди лучше, — сказал Ратмир. — Схоронись вместе с детьми в подпол!

— Нет! — вскрикнула девочка, вдруг с ужасом представив, что может сделать эта толпа с ее суженым. — Я останусь с тобой и батюшкой Леонтием!

Треснула под ударами дверь бедного жилища, и Никита, получив безмолвное благословение старца, распахнул ее и первым вышел на крыльцо:

— Угомонитесь, безумные! — крикнул он своим зычным голосом, перекрывая им яростные вопли.

Но не тут-то было.

— Отойди, кожедуб! Отдай нам старца и верни нашу девку! — рявкнул Шугарь.

Брошенный кем-то камень ударил Никиту в плечо, но тот даже не вздрогнул.

— Остановитесь, братья! Почто хотите вы совершить злодейство?! Что сделал вам отец Леонтий?!

— Он отвращает от нас наших детей, а ты ему в том помощник! — был ответ, и в следующий миг тяжелый удар чьей-то дубины обрушился на голову кожедуба. Тот охнул и стал оседать на землю.

— Отец! — вскрикнул Ратмир, выхватывая нож. Но обезумевшая от страха Санда бросилась ему на шею, а старец отнял оружие.

— Оставайтесь здесь оба, — повелительно сказал Леонтий. — Я не позволю пролиться еще и вашей крови!

С этими словами он перекрестился и вышел навстречу разъяренной толпе. Яростный рев приветствовал его. В старца полетели камни, которые, казалось, должны были бы тотчас сокрушить хрупкое тело. Но Леонтий стоял неколебимо и безмолвно, сложив на груди крестом свои худые руки. Он молился. И точно услышав эту молитву и желая вторить ей, из подпола раздался переливистый звон детских голосов, певших псалмы. Теперь ангельских хор соперничал с руганью бесовской…

А дальше случилось нечто, чего еще никто и никогда не видал в этих краях и далеко за их пределами. Окровавленное лицо мученика вдруг просияло, словно солнце, ослепительный свет стал исходить ото всей фигуры его. Это сияние было столь ярко, что люди не могли вынести его, не могли смотреть. Иные из них в ужасе бежали прочь, другие падали на колени, закрывая руками лица. А иные бились на земле в горьком отчаянии, ибо лишились зрения. Среди них был и отец Санды.

Наконец, небесный свет, исходивший от старца, погас. У его ног лежал бездыханный Никита, а у крыльца ползали, рыдая и прося пощады, несчастные слепцы. Ратмир с плачем бросился на труп отца. Санда не отходила от него ни на шаг. Всхлипывая сама, она ласково обнимала его, шепча слова утешения. Леонтий опустил руку на голову отрока, сказал мягко:

— Крепись, мой сын. Отец твой мученического венца сподобился, велика теперь честь ему в чертогах Господа нашего!

Осторожно вышли из дома дети с Агафьей.

— Батюшка, — запричитала старуха, — да ведь эти нехристи совсем изувечили тебя! Позволь омыть раны твои!

Леонтий и впрямь был жестоко изранен, весь покрыт ссадинами, белоснежные волосы его слиплись от крови. Однако, отстранив Агафью, он покачал головой:

— Со мной после, матушка. Сперва должно помочь сим несчастным людям, — старец кивнул на рвущих на себе волосы от отчаяния слепцов.

— Да чем же им теперь поможешь? Покарал Бог злодеев, и поделом им!

— Господь наказует, Господь и прощает, — вздохнул Леонтий. — Принеси-ка масло наше, матушка.

Старуха повиновалась и вынесла из избы сосуд с освященным маслом.

— Детушки, — поманил старец своих воспитанников, — возьмите сей сосуд и смажьте слепцам очи, а я буду молиться, чтобы Господь отверз их.

Дети исполнили приказание возлюбленного наставника, и через считанные мгновения все слепцы вновь стали зрячими. Полубезумными от пережитого страха и радости вновь видеть дневной свет глазами озирались они вокруг себя и, пятясь, уходили, с великой робостью глядя на высокую фигуру старца, крестящего их вослед.

— Колдун! Колдун! — слышались испуганные голоса.

— Несчастные, темные люди… — покачал головой Леонтий и, наконец, позволил Агафье отереть кровь со своего лица. После этого он вернулся к телу Никиты, опустился перед ним на колени, трижды земно поклонился, крестясь, а затем, возложив руки на головы застывших в горестном безмолвии Санды и Ратмира, произнес своим мягким, вкрадчивым голосом:

— Терпите, детушки, как Господь наш терпел. И друг друга держитесь. Вас Бог друг другу дал.

***

Последние дни весны выдались знойными и засушливыми, и после долгого перехода жадно припали кони к водам Стугны. Здесь надлежало сойтись русской рати с половецкими тьмами или же заключить с ними мир. В княжьем шатре опять которы⁵ шли, не доспорили князья в Киеве.

— Грозен враг, не совладать нам с ним, — говорил Мономах. — Братья, для чего губить нам людей наших? Остановимся здесь и попросим мира!

Мудр был сей молодой князь и любезен сердцу воеводы Яна Вышатича. С юных лет стяжал он общую любовь к себе. Богатырь телом, был князь Владимир первым и в охоте, и в деле ратном. Не раз уже отведали половцы его доблестной руки с разящим всех недругов Земли Русской мечом! Разя врагов, чурался Мономах распрей со своими сродниками, от которых много страдала Русь. Наделил Господь князя не только силой и отвагою, но и мудростью, душою праведной. Он был воздержан в еде и питии, на пирах самолично служил гостям своим, гнушался греховных забав и сребролюбия и имел большое попечение о монастырях и нищей братии, для которой никогда не скудела рука его.

Этому бы мужу разума и силы стоять теперь над прочими князьями! И мог бы он стать, когда бы захотел… После смерти отца своего, князя Всеволода, Мономах мог остаться на киевском столе, но вместо этого доброю волею покинул стольный град, удалясь в Чернигов.

— Если сяду на столе отца своего, то будет у меня война со Святополком, потому что этот стол был прежде отца его, — объяснял Владимир свое решение.

Горько было Яну, честью служившему князю Всеволоду и с колыбели знавшему его сыновей, слышать эти слова, но и не мог воевода не отдать должного мудрости Мономаха. Князь не желал достигать стола ценой братоубийственной усобицы. Все силы прилагал он, чтобы, напротив, унять ее, внести мир в обширную семью Рюриковых потомков, стремясь к соблюдению установленных правил и прав каждого Рюриковича. Этого воина-миротворца любил не только Ян, но и весь Киев, вся Русь. Горевали киевляне, что уходит от них их возлюбленный князь, но подчинились воле его, приняв с радостью князя Святополка, прибывшего на княжение из Турова.

Вздорный сын вздорного отца, он не знал Киева и имел великую жажду поставить себя в нем, показать себя. Тщеславие князя раздувала и его молодая дружина, тотчас оттеснившая дружину старую, Всеволодову. Это они, щеняти несмышленые, надоумили его посадить в темницу половецких посланников. Дескать, негоже начинать княжение покупкою мира, данью поганым! Уронит это славу молодого князя! А князю, скупостью также в отца пошедшего, к тому и дани было жаль.

Посадить послов в темницу просто. Да только в ответ на это половцы двинули тьмы свои на Русь и осадили Торческ. Святополк испугался и отпустил послов, но уже не желали мира поганые на прежних условиях. Уговаривал Ян и другие дружинники всеволодовы принять условия новые, смириться до времени. Но куда там! Ратился князь с восемьюстами отроками побить половцев!

— Хотя бы ты пристроил и восемь тысяч, так и то было бы только впору; наша земля оскудела от рати и от продаж: пошли-ка лучше к брату своему Владимиру, чтоб помог тебе, — сказал на то Ян.

Этого совета Святополк послушал. А Владимир, как добрый брат, хотя и супротив был похода, а пришел на подмогу со своими отроками, и брату Ростиславу велел сделать то же. Но даже втроем слишком ничтожное число являли они пред вражескими полчищами. И теперь, в виду оных, в последний раз пытался Мономах образумить зарвавшегося Святополка:

— Видишь ты, брат, сколь неравны силы наши! Если разобьют нас здесь, то кто защитит затем Землю Русскую? Кто защитит Киев?

А щеняти лаяли звонко:

— Не слушай, князь! Хотим биться! Пойдем на ту сторону реки и побьем поганых!

И не стал слушать тщеславец мудрых советов, боясь понести урон в глазах своей дружины.

— Довольно котороваться! Раз пришли на бой, значит, надлежит биться!

Ранним утром выстроилось русское войско на берегу Стугны. С печалью глядел на него Ян Вышатич, предугадывая беду. Вспоминалось воеводе совсем другое утро, далекое, туманом времени подернутое.

Ему, Яну, идет пятнадцатый год, и вместе с братом Путятой и матерью они провожают в поход отца. Славный Вышата, внук Добрыни Никитича, дядьки Владимира — Красного Солнышка, отправлялся с войском за море, которовались о ту пору русские с греками, и хотел еще один славолюбивый князь, Владимир Ярославич, показать свою силу самому византийскому Василевсу. Ведь удалось это некогда Красному Солнышку! И не давала с той поры потомкам покоя слава его…

Плакала мать по Вышате, что по убитому. Да и у Яна с Путятой сердца дрожали. Хотелось обоим плыть с отцом за море Понтейское, добывать мечом славу родной земле! Да, вот, беда — не вошли в лета еще! И оставил их родитель при мамкином подоле, словно младенцев… И, как оказалось, счастливо сделал.

Неудачным оказался тот поход для русского войска, греки разбили его, а затем многие ладьи штормом выбросило на берег. Вышата, хотя мог спастись на одном из уцелевших суден, в отличие от князя Владимира отказался от этого, сказав:

— Мое место с моею дружиною! Если жив буду, то с ними, а если умру, то с ними же!

Оставшись со своими людьми, воевода попал в плен к грекам и был ослеплен ими. Домой отец, слепой и состарившийся на добрых двадцать лет, вернулся лишь через три года. Ни слепота, ни пережитые испытания, однако, не сломили его. До конца своих дней Вышата был верным советником киевских князей и разделял с ними все их походы…

Протрубил горн в утренней звенящей тишине, ринулись полки через Стугну на другой берег… Половцы медлили, не шли навстречу, лишь осыпали стрелами наступающих. А когда русские вышли на берег и устремились вперед, захлопнули мышеловку — откуда ни возьмись появившиеся с обеих сторон половецкие отряды закрыли путь к отступлению, отрезали гордое войско Святополка от Стугны!

— Ну, братцы, не посрамим имени русского! — крикнул Ян Вышатич, врубаясь мечом в половецкие тьмы.

В безнадежном деле сраму, как говаривал князь Святослав, не имут только мертвые. Но эта участь пока что не прельщала Вышатича. А потому бился он не без смысла, но торя путь назад к Стугне и ни на миг не выпуская из поля зрения Мономаха. Этот князь — надежа Руси — не имел права сгинуть из-за глупого тщеславия брата! Его, во что бы то ни стало, следовало выручить из этой западни!

— Ратмир! — крикнул Ян своему оруженосцу, храбровавшему подле него. — Оставь меня и пробивайся к князю Владимиру!

Этот приказ не по нутру был молодому богатырю, бесконечно преданному воеводе, но нарушить его он не посмел…

Истекающее кровью и потерявшее многих ратников русское войско сумело вырваться из половецких тисков к Стугне. Но переходить реку в строевом порядке и спасаться в ее волнах от наседающего противника — совсем не одно и то же! Отчаянно ржали кони, не менее отчаянно кричали тонущие люди. Ян Вышатич, прикрывая княжеское отступление, с горсткой храбрецов сдерживал натиск половецких полчищ, обороняясь на все стороны света.

В какой-то миг он увидел страшное: посреди реки тонул вместе со своим несчастным конем князь Ростислав. Ранен ли был, или захватило бедолагу течением, а только из последних сил уже рвался он из норовящих поглотить его волн.

На помощь брату, забыв о наседавшем противнике, бросился Мономах. Знать, уверен был князь в богатырской силе своей, хватая Ростислава за протянутую в последней надежде руку. Но не тут-то было! Половецкая стрела настигла коня Владимира, и тот пал под ним, а самого его затянуло водоворотом вслед за братом.

— Ратмир! Ратмир! — отчаянно взревел Ян Вышатич, с ужасом понимая, что сам находится слишком далеко, и ничем не может помочь тонущим князьям.

Вряд ли мог услышать оруженосец крик воеводы в громе сечи, но он, следуя приказу, был рядом и бросился на выручку князьям. Жестоко израненный в битве, Ратмир сумел пробиться к тонущим и, ухватив Мономаха за обе руки, втащил его на своего коня, сам спрыгнув в воду. Он бросился было на помощь Ростиславу, но было поздно, вода уже сомкнулась над головой несчастного князя. И в тот же миг половецкая стрела поразила отважного богатыря…

***

Мерно звонили колокола Успенской церкви. Печален был этот звон, плакали колокола по павшим в битве и угнанным в полон русским людям. И плакало в унисон им сердце оруженосца Ратмира. Очнувшись, он не сразу понял, где он. Показалось на миг, будто бы в избе епископа Леонтия… Но нет, это не изба была, а пещера. Пещера Печорской обители, которую при Ярославе Мудром основал пришедший с Афона монах Антоний… Здесь, в пещерах, подвизались вместе с ним ученики — Феодосий и Варлаам. Последнего при созидании монастыря затворник Антоний, удаляясь в дальние пещеры, поставил его первым игуменом…

— Слава Господу, ожил, — в полумраке разглядел Ратмир молодого монаха с тонким, красивым лицом, обрамленным густой русой бородой.

— Кто ты? — хрипло спросил оруженосец.

— Игумен обители сей, недостойный Варлаам, — ответил монах.

— А я как здесь?

— А тебя нашему попечению поручил отец, строго-настрого наказав, чтобы мы тебя отмолили и вылечили. Уж очень дорог ты его сердцу. Ты битву-то помнишь ли? Из реки тебя уже почти бездыханным вытащили. Хотели оставить: бежали-то шибко, позади поганые наседали… А отец не дал! На своего коня уложил тебя и до самого Киева вез.

У Ратмира путалось в голове:

— Отец? — непонимающе переспросил он.

Варлаам чуть улыбнулся:

— Воевода Ян Вышатич. Мой досточтимый родитель.

Подивился Ратмир. Давно уже служил он Вышатичу, был правой рукой его, а не знал, что почитаемый киевлянами подвижник игумен Варлаам — его сын. Вот, стало быть, отчего столь часто бывает воевода в обители! Вот, откуда тесная дружба его с ее праведными насельниками! И сын — каков! Будучи отпрыском столь древнейшего рода, наследником первого в Киеве боярина, в какой бы славе и роскоши мог жить он! А вместо этого бросил все, чтобы в постах и лишениях подвизаться в пещере…

Светло и лучисто смотрели глаза монаха, и снова вспомнился незабвенный образ старца Леонтия…

— Мы с отцом Феодосием много молились о тебе, и вся братия. Ты спас князя Владимира, и он всякий день справлялся о тебе.

— Ростислава спасти не сумел… — вздохнул Ратмир.

— На все Божия воля.

— Что же, выходит, отче, я жить буду?

— Теперь уж непременно будешь, хотя от таких ран редкий богатырь поднимается.

— Жаль… — сорвалось с уст Ратмира. И хотя едва слышен был этот вздох измученного горем сердца, но Варлаам услышал. Игумен внимательно посмотрел на оруженосца и, сев подле него, заметил:

— Раны телесные не страшны тебе, иная рана тебя к могиле тянет… Ты эти дни бредил много. Много горя ты в своей душе заключил. Расскажи, легче станет.

— Не станет, отче, — покачал головой Ратмир.

— Ты в бреду своем все одно имя называл…

Оруженосец вздрогнул, сжал бессильно кулаки. Годы прошли, а неуемная боль и теперь ножом острым пронзила сердце. Выступили слезы от болезненной слабости…

— Епископ Леонтий завещал нам держаться друг друга, а я потерял ее, отче! Потерял! Она отреклась от всего мира ради меня, а я не смог ее защитить! Не смог спасти! И старца, наставника своего, также! И отца… И зачем после этого меня из Стугны вытаскивать? Лучше бы мне на дне ее остаться…

— Не гневи Бога, чадо. Что случилось с той девицей, о которой так скорбишь ты? Она умерла?

— Нет, отче, это было бы менее страшно… — отозвался Ратмир. — Мы должны были венчаться с нею. Но ее отец ненавидел христиан. Эту ненависть ничего не могло изменить, даже чудо, явленное ему святителем… Он собрал свою родню и друзей и ночью напал на дом старца, в котором в ту пору укрывались и мы. Они подожгли дом, отче! И убили владыку Леонтия. А ее… увезли…

— Что же было с тобой?

— А я, проклятый, уцелел. Они избили меня, жестоко, и бросили. Думали, видно, что я уже мертв. А я, как теперь, зачем-то ожил… Ожил, чтобы узнать, что мою невесту тою же ночью силой отдали в жены богатому вдовцу, известному своим свирепым нравом и до смерти забившему свою первую жену! — лицо Ратмира передернуло судорогой. — Что я мог сделать, отче? Я хотел бы убить их всех. Но я был один… Один! Один! И не имел даже меча… Я мог бы сжечь их дом, даже всю деревню, я даже представлял себе это! Но тогда бы погибла и она… Хотя, может быть, для нее это было бы лучше, чем ад, на который обрекли ее. А еще в деревне были дети, которые не были виноваты ни в чем. Как же я мог отнять и их жизни?

— Месть… недостойна христианина. И сам Бог уберег тебя от великого греха.

— Бог не уберег ее от мук, которых она не заслужила! — воскликнул Ратмир и осекся. — Прости, отче… Мне трудно, невозможно смириться… Тогда я несколько недель бродил по лесам, как безумный, как дикий зверь. А потом нечаянно встретил на дороге офеней⁶. Они меня пожалели и взяли с собой. С ними я пришел в Киев и решил поступить на княжескую службу. Тут мне улыбнулось счастье, твой отец отметил меня и взял под свое начало. С той поры никого нет у меня на земле, кроме него… — оруженосец перевел дух и, не желая дальше ворошить горькие воспоминания, спросил: — Скажи, отче, почему имея такого отца, ты не пошел по его стопам? Твой прадед добывал стол для Ярослава, о прапрадеде Добрыне доселе слагают песни странствующие гусляры… Тебе на роду было написано продолжать их стезю. И телом ты кажешься крепок. Зачем же ты здесь?

— Господь позвал меня, и я не мог ослушаться, — ответил игумен.

— Твой отец также верит в Бога, но это не мешает его ратной службе.

— У всякого своя служба и своя рать. Вся земля наша от грехов, от жестокостей, от обид терзается. Кто-то должен отмаливать их… Язычники приносят своим идолам скот, снедь, иные — людей. А мы, христиане, себя. Наш уход от мира, наше отречение от земных страстей — это наша жертва Богу. За все то зло, которое свершается, и которому не в силах мы помешать нашими слабыми руками, даже если в них есть меч… Но, поверь мне, чадо, нет жертвы более сладостной!

Гулкие шаги прервали речь монаха.

— А, вот, и отец, — улыбнулся он, узнав быструю, решительную поступь родителя.

Через мгновение Ян Вышатич, пригнувшись, уже входил в келью. Отец и сын взаимно приветствовали друг друга земными поклонами. Они похожи были, оба рослые, красивые. Только сын, живущий с отроческих лет в постах и молитвах, тоньше, суше. Отец выглядел более могучим и статным, и лицо его было обветрено, изрубцовано морщинами и полученными в сражениях шрамами, не портящими, впрочем, благородной красоты его. Темные волосы Вышатича были еще едва тронуты сединой и густы, старость явно не торопилась подчинить себе отважного воеводу.

— Рад видеть тебя живым, дружище! — радостно приветствовал Ратмира Ян. — Что, долго ли ты полагаешь еще оставаться на своем одре?

— Я поднимусь с него, как только понадоблюсь твоей милости! — отозвался оруженосец, чья угнетенная тяжелыми воспоминаниями душа сразу воспрянула при виде своего господина.

— Считай, что уже понадобился, — ответил Вышатич и, заметив попытку Ратмира встать, поднял руку: — Ну-ну! Не сей же час! Денек-другой можешь еще поднабраться сил в этих душеспасительных стенах. А затем нас ждет дальний путь!

— Неужто новый поход?

— В каком-то смысле… В родные края твои поедем, в ростовскую землю.

Вздрогнул Ратмир:

— Для какой же надобности?

— Для двух сразу, сын мой. Князь Святополк, получив по загривку за свою гордыню, ныне весьма смирил ее и заключает с половцами мир.

Оруженосец не сдержал досады:

— Который теперь будет позорен трижды!

— Обожди! Мы еще поставим половецких собак на место, всему свое время. А пока нам нужен мир, чтобы собраться с силами. А для мира нужен выкуп. Поэтому мы едем собирать дань.

— Не самое веселое занятие…

— Ты прав, — кивнул Вышатич. — Но не горюй, будет тебе занятие и повеселее. Грамота пришла из краев твоих. Пишут оттуда, будто завелись там какие-то злодеи, что под видом волхвов избивают насмерть баб, чтобы забрать их имущество. Многих уже побили.

— Страсти-то какие, Господи помилуй! — перекрестился Варлаам.

— Так что ж самих их не побьют? Родственники этих баб? — удивился Ратмир.

— Тут, видишь ли, дело сложнее. За разбойниками теми беднота гурьбой идет, с которой они добычею делятся. Иных подробностей не ведаю! Как раз за тем и поедем, чтобы разобраться, что там за бесовщина (прости Господи!) творится, да и унять ее. Не то эти волхвы больших бед понаделают! Ну, так что, готов ли ты ехать со мной? Или раны твои требуют покоя?

— Он еще очень слаб для походов, — покачал головой игумен.

— Сегодня, пожалуй, — согласился оруженосец. — Но его милость сказал, что день-другой у меня еще есть. А на третий я буду готов следовать за ним хоть на другой конец света.

— Люблю тебя за такой ответ! — довольно воскликнул воевода. — Крепись, дружище! Скоро наведем мы порядок в твоей отчине, так что вся нечисть прочь разбежится!

— И да поможет вам Бог! — благословил отца Варлаам.

***

Чем ближе к родной глуши, тем тоскливее сердцу… Эти гиблые для человека дремучие леса и болота снились Ратмиру в стольном Киеве — иной раз кошмарами мучительными, другой — ясным видением детства. Детства, в котором ходили они с матерью в чащобы по грибы да ягоды, не боясь ни лесной нечисти, ни лютого зверя. Это она, незабвенная родительница, научила сына слышать и понимать лес. В самую глушь мог уйти он и не потеряться, найти обратный путь. Лес был ему домом, не страшил, а укрывал своими хвойными лапами от опасностей…

— Верно ли, что ты всякого зверя заговорить можешь? — спросил Ян Вышатич, когда дорога окончательно сделалась похожа на звериную тропу.

— Ты видел, что кони послушливы мне, даже дикие и необъезженные, — отозвался Ратмир.

— Конь не зверь, — улыбнулся воевода, похлопав по шее своего прекрасного белого скакуна. — Конь почти человек…

— В детстве случалось мне в лесу встречать медведя, расходились миром.

— А волков случалось встречать?

— Случалось и волков. Конь лучше человека, воевода… А человек злее волка. Моя мать со всяким зверем умела ладить, научила тому и меня. Так что, если встретятся нам волки, я, пожалуй, лучше сговорюсь с ними, чем наши князья меж собою, а наши послы с половцами.

Хохотнули ехавшие рядом дружинники этой шутке. Улыбнулся и Ян, одобрительно хлопнув по плечу верного оруженосца. Дорога, по которой ехал их отряд, наконец вырвалась из чащобы на широкий простор. Эти края уже совсем хорошо были знакомы Ратмиру — здесь вырос он, здесь прошло его отрочество, здесь потерял он всех, кого любил.

Внезапно на дорогу, чуть не под копыта лошадей, выбежала девочка лет восьми. Вздыбился конь оруженосца, едва-едва удержал он его, чтобы не затоптал ребенка. Отряд остановился. Насмерть перепуганная девочка, упав на колени, плакала навзрыд, и лишь одно слово можно было разобрать в ее рыданиях:

— Спасите!

Ратмир соскочил с коня и поднял ребенка на руки:

— Что с тобой, милушка моя? Кто тебя напугал-обидел?

— Там… — девочка показала рукой в сторону едва видневшейся за полем деревни. — Матушку убить хотят! Спасите!

Ратмир взглянул на воеводу. Тот нахмурился:

— А ну-ка возьми людей и поезжай с нею, разберись, кто там кого убивает. Может статься, что это наши разбойники.

Оруженосец вскочил на коня и, посадив девочку перед собой, сделал знак дружинникам следовать за собой. Внезапно он заметил, выпавший из-под рубашонки ребенка крестик. Девочка была христианкой! Еще мгновение, и словно огнем опалило сердце…

— Откуда у тебя этот крест? — хрипло спросил Ратмир. Работу рук своих он узнал бы из тысячи других… Ему хотелось закричать, но он боялся испугать девочку.

— Матушка надела… — робко отозвалась та.

В глазах оруженосца потемнело и он, пришпорив коня, помчался к деревне прямо через поле, срезая так длинный кружной путь. Дюжина ратников следовала за ним.

Когда отряд въехал в село, то несколько оборванцев, заголосив, бросились врассыпную. Ратмир тотчас заметил уже выехавшие за околицу и быстро удаляющиеся прочь повозки, едва различимые в поднятых клубах пыли.

— Преследуйте их! — велел он ратникам, и те бросились догонять подозрительный караван.

— Где твой дом?! — обратился оруженосец к девочке, и так указала богатую избу выше по улице. То, что в это жилище совсем недавно пришла беда, было видно сразу. Ворота были настежь распахнуты, а дверь сорвана с петель…

— Матушка! — жалобно вскрикнула девочка и, спрыгнув на землю, бросилась в избу. Ратмир, не помня себя от тревоги, последовал за ней. Он еще не мог, не хотел верить страшной догадке, невозможному совпадению… Истошный визг ребенка возвестил о несчастье. Ворвавшись в горницу, оруженосец увидел лежавшую в крови женщину, которую злодеи ударили ножом в спину. Над ней голосила, ломая руки, девочка.

Ратмир, содрогаясь, склонился над женщиной, перевернул ее и отчаянно взвыл, ударив кулаками о пол и до крови рассадив их. Это была Санда, его Санда…

— Нет! Нет! Господи, Ты не можешь отнять ее второй раз! — возопил оруженосец. — Возьми мою душу, слышишь?! Предай меня вечной муке, но спаси ее!

Девочка испуганно затихла и попятилась в угол от странного и страшного в своем отчаянии человека, звавшего то ее мать, то Бога…

Вдруг едва уловимый стон слетел с уст Санды. Ратмир на миг замер, боясь, что ему почудилось. Но нет, несчастная еще дышала… Быстро подхватив ее на руки, оруженосец выбежал из дома. К воротам его как раз подъезжал отряд во главе с Яном Вышатичем. Ехал в отряде и поп Афанасий, служивший ратникам также за лекаря. Ратмир бросился прямо к нему:

— Отче, Христом Богом заклинаю, спаси ее! — крикнул он. — Не спасешь — мою душу адскому пламени обречешь, навеки-вечные погубишь!

— Окстись, — хмуро отозвался Афанасий, слезая с седла. — Бог спасает, а не я, грешный. Неси-ка ты ее в дом, а я, что сумею, сделаю.

Ратмир отнес Санду назад, уложил на постель. Поп, меж тем, поманил к себе девочку:

— Тебя как звать, радость моя?

— Агафьей…

— Хорошее имя. Значит, Агаша, будешь мне сейчас пособлять матушку лечить. Справишься?

Девочка кивнула.

— А ты, молодец, — обратился поп к Ратмиру, — уйди отсюда. Нечего тебе здесь делать.

— Но…

— Ступай. Ты воеводе надобен, — твердо повторил Афанасий.

Оруженосец понуро вышел из избы. Вышатич встретил его понимающим взглядом:

— Обожди отчаиваться, — сказал отечески. — Бог не без милости, а отец Афанасий не без дара. Глядишь, выживет зазноба твоя. А пока сделай милость, приди в себя. Нам этих злодеев, во что бы то ни стало, теперь разыскать и изловить должно. Ратники наши не догнали их, они ушли в леса, а в лесах этих ты один только все тропы знаешь.

Вскинул Ратмир голову, приливом ненависти взнузданный:

— Из-под земли достану сатанинское отродье! Клянусь тебе!

***

Ян Вышатич не любил попусту тратить время. Из допросов перепуганных местных жителей удалось выяснить полную картину происходивших злодейств. Двое разбойников, принявших обличие здешних жрецов, янбеда и париндяита, объявили, что голод постиг залесский край от того, что зажиточные бабы стали скрывать жертвенные дары, оставлять их себе. В доказательство этому они распарывали обвиненным женщинам спины и как будто бы из них извлекали муку, рыбу и прочую снедь. Дикий и голодный люд верил этому обману тем охотнее, что злодеи делились с ним имуществом убитых.

Санда, рано оставшаяся вдовой, унаследовала богатое имение мужа, и это-то послужило приходу к ней «волхвов». Заступиться за несчастную было некому. Ее и без того недолюбливали многие односельчане, так как держалась она независимо, обрядов не соблюдала и исповедовала «греческого бога». Когда разбойники стали ломиться в дом Санды, она успела выпустить дочь в окно, велев бежать прочь…

Ратмиру удалось изловить нескольких оборванцев из шайки «волхвов» и под ударами кнута они выдали укрывище своих подельников.

— Превосходно, — усмехнулся воевода, взяв топорик. — Пойду потолкую со жрецами вашими.

— Не должно тебе, воевода, одному идти! — воскликнул Ратмир. — Их много, а ты один! Чего доброго, убьют тебя! Я с тобой пойду!

— И я пойду, — присоединился отец Афанасий. — Се брань духовная, и мне при ней быть надлежит.

Тотчас и другие дружинники вызвались идти с воеводою «на волхвов».

— Добро, — согласился Вышатич, — пойдем соборно.

— Отчего же ты не берешь свой меч? — спросил оруженосец.

— Сын, меч — оружие доблестное и славное, не годится марать его о сброд вроде этого. С них довольно будет и топора.

К разбойничьему укрывищу Ратмир показал бы путь и без проводника. Было оно у чертова омута, куда издавна остерегали матери ходить детей, пугая их живущей там нечистью. Так и стало преданье злою былью.

Врасплох злодеев застать не удалось, не так глупы были они и на подступах к своему лежбищу выставили дозорных. Те, вскарабкавшись на высокие ели, издали рассмотрели противника, и пронзительный свист раздался в чаще. Тотчас ожила, зашевелилась она. Хотели удрать разбойники, да не успели, вывел свой отряд наперерез им Ратмир. Он, преданий не боявшийся, на тот чертов омут не раз бегал в малолетстве — ягоды на нем особенно сладки и сочны бывали. Потому всякая тропинка была ему знакома лучше, чем проводникам.

Закипел бой в зверином царстве, с испугом смотрели лесные жители, как с рыком и ревом били друг друга люди. Чья-то проклятая рука ударила деревянным колом в грудь отца Афанасия. Даже перекреститься не успел праведный муж, так и отдал Богу душу, не охнув.

Многих злодеев побили у омута, да, вот, беда — не оказалось среди них главных разбойников. Ушли жрецы кровавые! Эта неудача вкупе с гибелью отважного пастыря страшно разгневала Вышатича. Уцелевшие злодеи знали немного и даже под кнутом могли сказать лишь, что волхвы до Белого озера собирались податься, по Шексне-реке.

Двинулся и воевода по Шексне, усадив дружину в ладьи. День шли, другой, третий, а ни следа волхвиного! И жители местные — все, как один, головами качают: не знаем, мол, не ведаем. Так и поверил Вышатич этому неведению!

— Перепороть всех, так расскажут, где злодеев искать! — в сердцах говорил Ратмир, томившийся неведением об оставленной при смерти и без лекаря зазнобе.

Воевода чувства своего оруженосца хорошо понимал. Он отечески любил этого удалого молодца и разделял и скорбь его, и ярость. Однако, ярость может позволить себе оруженосец, а не посланник княжеский, воевода киевский.

— Есть средство мудрее, чем шкуры драть, — отвечал он.

Расположившись станом у Шексны, Вышатич велел собрать к нему набольших людей из местных жителей. Когда тех, немало встревоженных, привели, воевода невозмутимо осведомился:

— Стало быть, где злодеев искать вы не знаете?

— Не знаем, батюшка! Откуда же нам знать?

— В таком случае я и моя дружина станем у вас на кормление на всю зиму и дольше, покуда вы не сыщите мне кровопийц-волхвов!

— Смилуйся, батюшка! Мы ведь и дань князю с великим трудом собрали! Сам видишь, какой неурожай постиг нас этот год! Где же нам твою дружину прокормить?

— Уж это ваша забота, — отрезал воевода. — А моя — злодеев изловить!

Расчет оказался верным. Страх, что придется целый год кормить княжескую рать, возымел чудодейственное влияние на память местных жителей. Три дня спустя те же набольшие люди, вооруженные кольями и топорами, привели к шатру Вышатича двух связанных разбойников:

— Гляди, воевода, мы исполнили волю твоей милости и сыскали злодеев!

На что только ни пойдут люди, чтобы избавиться от тяжкого оброка… Могли, пожалуй, и первых встречных бродяг притащить? Чтобы избежать обмана, воевода решил допросить «волхвов» самолично. Те, порядком побитые, зло глядели исподлобья, и во взгляде их не было страха, но одна лишь ненависть…

— Чего ради погубили вы столько людей? — спросил Ян.

— Они держат запасы, и если истребим их, будет изобилие! — воскликнул старший из двух злодеев. — Прикажи, и мы пред тобою вынем жито, или рыбу, или что другое!

Вышатич поморщился от наглой попытки оморочить даже его, киевского воеводу:

— Поистине ложь это; сотворил Бог человека из земли, составлен он из костей и жил кровяных, и нет в нем больше ничего!

— Мы знаем, как человек сотворен, — отвечал на это «волхв».

— И как же?

— Бог мылся в бане и вспотел, отерся ветошкой и бросил ее с небес на землю. И заспорил сатана с Богом, кому из нее сотворить человека. И сотворил дьявол человека, а Бог душу в него вложил. Вот почему, если умрет человек, в землю идет тело, а душа к Богу.

— И какому же богу веруете вы? — нахмурился Ян.

— Антихристу! — воскликнул разбойник, глаза которого блеснули какой-то жестокой радостью.

— И где же он?

— Сидит в бездне.

— Что же это за бог, коли он сидит в бездне? — усмехнулся Вышатич. — Это бес, а Бог на небесах, восседает на престоле, славимый ангелами.

— Говорят нам наши боги: не можешь нам сделать ничего! — подал голос младший «волхв», чьего лица почти нельзя было разобрать под спутанными волосами.

— Лгут вам ваши боги, — сказал воевода и велел державшим разбойников смердам: — Ну-ка, отходите-ка хорошенько этих нечестивцев и вырвите им бороды!

Вопли и проклятья огласили стан Вышатича, когда посыпались удары на злодеев, а расщепы принялись драть клочья из их косматых бород.

— Ну, — обратился к ним воевода, — что же вам теперь молвят боги?

— Чтобы встать нам перед князем, а не перед тобой!

— Смотри-ка, — усмехнулся Ян. — Княжий посланник для них уже маловата сошка!

— Если твоя милость позволит, я… — начал с гневной дрожью в голосе Ратмир, но Вышатич остановил его:

— Сын, не марай своих рук. Они получат свое и без этого, — сказав так, он сделал знак стоящим подле ратникам: — Привяжите злодеев к мачте!

«Волхвов» привязали к мачте ладьи и пустили ее по реке. Отряд Вышатича во главе с ним шел теперь по берегу. С окрестных сел собирались люди — посмотреть на расправу. Иные из них громко выкрикивали проклятья — это были родичи убитых женщин.

Поход продолжался до самого устья Шексны. За это время подвешенные к мачте разбойники измучились настолько, что едва могли говорить. Ян шагнул в ладью и, подняв голову, окликнул их:

— Что же вам теперь ваши боги молвят?

— Так нам боги молвят: не быть нам живым от тебя, — прошелестело сверху.

— Вот это-то они вам правду поведали! — кивнул воевода и обратился к собравшимся на берегу смердам. — Что, есть среди вас кто-нибудь, у кого эти двое убили родных?

— Они убили мою мать! — крикнул кто-то.

— И мою сестру!

— И мою дочь!..

— Ну, так поступайте же с ними по воле вашей! — разрешил Вышатич, сходя на землю.

***

Ранней осенью особенный свет от березовой плоти исходит, и тишина в лесу необычайная, священная тишина, тишина таинства предуготовления к скорому ледяному савану… Чист и прозрачен воздух, чисты мысли леса. И даже звуком, словом не хочется нарушать этот дивный покой. Да и к чему нарушать его? К чему все слова, когда сомкнуты руки, когда никнет голова к надежному плечу…

Словно страшный зыбкий морок рассеялся, словно створки затхлого, грязного от мышеяди чулана открылись настежь, впуская солнечный день. И так ослепителен свет, что и больно, и страшно глазам, привыкшим различать лишь тьму и сумрак.

Ей сказали тогда, что он убит… Что самое тело его растерзано зверями. Как она не умерла тогда? Не сошла с ума? Лишь голос ее, ручьистый голос, бывший радостью всех праздников, пропал. Два года не произносила Санда ни слова, чем приводила в бешенство мужа, которым покарал ее родитель. Речь вернулась к ней лишь с рождением дочери. Крестить ее было некому, да и муж не позволил бы. Агафья или Асапа, как называли ее в семье, стала единственным утешением Санды, ради дочери она сносила все издевательства мужа.

Впрочем, недолго дано ему было куражиться над нею. Прошло по окрестностям дурное поветрие и поморило много людей. Унесло оно и мужа Санды, и отца с дядькою, и брата… А ее с дочерью не тронула зараза, обошла стороной, и осталась она богатою вдовою. С той поры потекла жизнь размеренная, спокойная. Для тяжелой работы нанимала Санда людей, лишнего не копила, но и пеклась, чтобы не оказаться с дочерью в бедствии. Две скорби тяготили сердце ее: нельзя было надолго оставить дом и хозяйство, чтобы крестить Агафью, и тяжело было жить вдвоем, не видя друзей среди соседей. Не раз думала Санда продать все имущество и податься в Новгород или даже Киев. Но женщине одной нелегко поднять такое дело!

И, вот, пришла беда… Уже наслышана была Санда о разбойниках, морочащих голодный люд, а потому, когда нагрянули они, тотчас поняла — погибель надвигается! И не одни они пришли, а с изрядной шайкой, в которой узнала Санда своих же работников. Знать, они и нашептали злодеям, что хозяйка большие запасы прячет!

Погибель обернулась чудом. Подумала Санда, любимые синие глаза увидев, что в раю очнулась. Но, если и рай это был, то земной.

— Горлинка моя, радость, ты живи только, а я больше никогда не оставлю тебя! От любой беды защитить сумею! Прости, что раньше не умел защитить…

Нет уже прежнего отрока, а есть муж, в битвах закаленный, правая рука киевского воеводы. А глаза — те же… Озера лесные, из которых светлые ручьи бегут теперь, в русой бороде, как в заросли, исчезая… И вихры непокорные, на лоб, темной тесьмой перехваченный, спадающие — те же. Так хотелось всегда пригладить рукою их…

Так они встретились вновь — точно из мертвых воскресшие. А ныне, как почувствовала Санда довольно сил в себе, пришли на свое место — на опушку, к березе, стволами сплетшейся. Ратмир бережно укутал ее своим плащом и долго-долго сидели они, прислонясь спинами к старому дереву, как бывало прежде.

— Знаешь, пусть это и не в нашей вере, но все-таки у деревьев есть душа… Это дерево, все эти годы оно одно понимало меня и жалело. И только его мне будет не хватать, когда мы уедем. Мы должны были проститься с ним.

Ратмир ласково поцеловал Санду в лоб:

— Конечно, должны. Кто знает, может быть, оно, действительно, имеет душу… Мы будем помнить его. А все прочее забудем… Скоро мы будем в Киеве, и игумен Варлаам обвенчает нас.

Санда тихонько заплакала, все еще боясь поверить такому великому счастью после всех пережитых мук.

— Ратмир! Ратмир! — раздался тоненький голосок.

На опушку выбежала Агафья и, увидев наконец мать и ее спасителя, устремилась к ним:

— Ратмир! Тебя воевода ищет! Отряд уже выступает!

Совсем потерялось чувство времени под золотистыми благословляющими сводами! Присели ненадолго, по обычаю — на дорожку, а засиделись так, что едва дорогу не забыли!

Когда Ратмир и Санда вышли из леса, Ян Вышатич уже сидел в седле, нетерпеливо теребя повод и выглядывая зорким взором своего запропавшего оруженосца. Ждала его и вся дружина, и две оседланные лошади.

— Просим твою милость простить нас! — поклонился Ратмир воеводе.

— Бог простит, — откликнулся тот. — Все в сборе наконец-то! В путь же!

Подбежавшая Агафья робко коснулась его стремени.

— Тебе что, красавица моя? — ласково спросил Ян Вышатич.

— Можно я поеду с тобой? На твоей лошади? — спросила девочка. Белоснежный конь вызывал в детской душе неизъяснимый восторг. А добродушие старого воина привязало ее к нему.

Воевода рассмеялся и, одной рукой подхватив Агафью, усадил ее перед собой:

— Нашла пропащих наших, выполнила приказ мой — получай заслуженную награду!

Санда счастливо посмотрела на дочь и с помощью Ратмира забралась на приготовленную для нее лошадь. Прежде ей не приходилось ездить верхом, но рядом был Ратмир, а, значит, бояться больше нечего! Тронулись кони вперед, застучали копыта по еще не размытой осенними ливнями дороге. Отряд Яна Вышатича возвращался в Киев.