Трибунал

Сразу после ареста отца Михаила следственный комитет допросил прихожан Серафимовского храма. Все они, за редким исключением, были «социально близкими» — грузчики, извозчики, неграмотные старухи. Толку от них было, как с козла молока. Они избегали смотреть Хацкелееву в глаза и твердили одно и то же: «Не знаю, не помню, не понимаю…» Староста храма — дядя Ваня Всемирнов — принес ему список прихожан.

— Это те, которые, значит, регулярно приобщаются Святых Христовых Тайн.

— А это что такое? — спросил он у Всемирного.

— Да как вам объяснить… это… Ну, Сам Господь Иисус Христос…

— Ничего не понял, я вас конкретно спрашиваю про списки, а вы мне какую-то мистическую галиматью несете.

— Ну, это такое таинство, которое объединяет всех верующих в единое Тело Христово.

— Понятно, значит, обряд. А это что?

— А это исповедальные списки.

— Это тех, кто попу доносит на самих себя?

— Ну, зачем вы так, товарищ комиссар…

На самом деле Хацкелеев не был так уж невежествен в делах церковных и, прежде чем приступить к допросу религиозного элемента, почитал соответствующую литературу… Но в разговоре с этим темным элементом он по какой-то ему самому непонятной причине избрал хамоватый ернический тон, характерный для представителей новой власти.

Итак, согласно исповедальному списку к нему на допрос шли дворники, грузчики, сторожа, древние бабки в темных платочках и румяные молодухи с длинными косами. Ничего путного они сказать не могли ни тогда, ни теперь.

— Свидетель обвинения Филинова Мария Александровна, — торжественно провозгласил судья Трухляев.

Он был не очень тверд в знании грамоты, и Хацкелееву пришлось немного позаниматься с ним по части чтения. Трухляев оказался учеником старательным и понятливым. Сейчас он оглашал имя первого свидетеля с видимой гордостью за свои успехи в грамоте.

На сцену поднялась согбенная старушка лет восьмидесяти.

— Расскажите, что вы знаете о контрреволюционной деятельности Михаила Владимировича Платанова, — грозно попросил ее Гринь.

Бабка испуганно заморгала глазами.

— Говорите только правду! — добавил судья.

— А… Кто это? Я и не знаю такого господина.

— Отец Михаил, настоятель вашего храма, — уточнил Хацкелеев.

— А, батюшка! — обрадовалась старуха. — Так я не знаю ничего, только возле иконы Богородицы стою, возле Заступницы, а так ничего не знаю.

Хацкелеев видел, что с прихожанами храма поработал грамотный юрист, поэтому на все прямые вопросы они отвечали односложно: «Не знаю». Уличить их во лжи было трудно, потому что вопрос о том, что считать контрреволюционной пропагандой, был вопрос тонкий. Однако на вопросы, косвенно касающиеся дела, они отвечали охотно. Тут важно было найти индивидуальный подход к каждому свидетелю.

— А листовки черносотенные вы читали? — сурово сдвинув брови, спросил судья Трухляев, сам освоивший азбуку лишь неделю назад.

— Милок, да я читать-то не умею. Какие такие листочки? — благообразно развела руками старушка.

— А такие листочки, в которых содержится злостная политическая пропаганда, — уточнил Гринь.

— Не-е-ет… Никакой поганды в нашем храме от самого, значит, освящения его не было, — заверила Мария Александровна.

— А про Николая Романова? — поинтересовался Хацкелеев.

— Про царя-батюшку? — переспросила бабуля, и лицо ее приняло страдальческое выражение. — Про царя отец наш Михаил никогда ничего плохого не говорил. А про тех, кто много жалуется на власть и вообще смущательные речи говорит, батюшка нехорошо отзывался. Нет, нехорошо, потому что власть, говорит, она от Бога!

— То есть к покорности призывал? — добавил второй судья.

— Так и есть, ко смирению.

— А про Ленина ничего не говорил?

— Ничего такого не помню.

— А что же про убийство Николая Романова?

— Дак я в тот день приболела, сынок. Грех сказать, проснулась утром, а голова чугунная, не могу поднять от лежанки.

— Тяжело вам до храма-то ходить? — сочувственно осведомился Хацкелеев.

— Да нет, как новый наш храм построили, мне совсем не тяжело, рядом же, да и если что, помогут мне дойти ребятки наши приютские.

— Какие ребятки?

— Егорка, Максимушка — хорошие ребята, сиротинушки наши.

— Список содержащихся в Серафимовском приюте несовершеннолетних подростков приобщен к делу, — добавил Хацкелеев. — Ну а когда закрыли церковь, трудно же стало ходить до соседнего храма? — продолжал он.

— Трудно, милок… Ох, тяжело.

— Трудные времена настали, бабушка?

— Куда как трудные, сынок. Бога забыли, царя убили, а теперь правды и непонятно у кого искать.

— И батюшка так же говорил об этом в проповеди, да? — продолжал гнуть свою линию Роман Давидович.

— Протестую, обвинение подсказывает свидетелю ответы на вопросы! — вскинулся адвокат Лебедев.

— Протест принят, — буркнул Трухляев.

— Батюшка ведь говорил, что трудно стало жить при советской власти? Ну? Вспомните, что вы мне рассказывали на допросе.

На предварительном допросе баба Маня заявила, что пришло время антихриста, но она ничего не боится. Ни антихриста, ни Гриня, ни самого Ленина. И еще много чего наговорила Хацкелееву старая одинокая женщина, которой и поговорить-то обычно было не с кем. Муж умер, троих сыновей убили на фронтах Мировой, а младший уехал учиться в столицу — там и след его простыл. Но она все равно не жаловалась и Бога за все благодарила. На что именно она не жаловалась (длинные очереди, новая власть обнаглела совсем, хлеб пропал, спички пропали, храм Божий закрыли), Хацкелеев старательно за ней записал и не забыл добавить, что говорит она все со слов подсудимого Михаила Платанова. «Ну а кто же храм закрыл, матушка? Кто же такое черное дело совершил?» — изображая сочувствие, спросил ее на следствии Хацкелеев. «Так если б не большевики, батюшку бы не арестовали и храм бы не пришлось закрывать!»

Но на суде баба Маня отвечала тихо и очень осторожно:

— Кто закрыл? Да не знаю я — вестимо, не нашего ума это дело.

— Не пойму я, чего ты хочешь от старух? — удивлялся Касицын. — Сидишь как проклятый до поздней ночи, читаешь их книжонки поганые. Ну чего ты выведываешь у этих богомольных доходяг? Есть ли Бог?

— Там не только старухи, там целый мир — темный и совершенно нам непонятный. И я хочу его понять, — отвечал Хацкелеев.

— Я тебя умоляю, зачем так сложно? Я, пока ты тут свое хождение в богомольный народ совершал, пять дел до суда довел.

— И еще с десяток доведешь. А что за дела-то, а?

— Мелочь всякая…

— Вот-вот. Пьянство, перегибы на местах, баба Таня спекулирует яйцами. Нужно зреть в корень!

— И в чем же он?

— А вот в том… Чем они берут народ, а? Ну, какой-нибудь дед Авдей — неграмотный и косный оплот царизма, это я понимаю… А профессор филологического факультета Семен Людвигович Франк?

— Это который? В нашей картотеке не значится, — уверенно заявил Касицын.

— А ты голову подними от картотеки! И увидишь, что народ — с этим темным попом, который в брошюрах своих к погрому призывает. С ним, а не с нами! Ты в церкви был?

— Чего?

— А я был! Специально в воскресный день зашел. Там народу — не протолкнуться!

— Да мы-то здесь при чем? — возмутился Касицын. — Попами у нас седьмой отдел занимается! Вот пусть они и ходят по церквям! Поклоны бьют.

«И как работать с такими людьми?!»

Красиво говорил Хацкелеев на предварительных допросах да в коридорах Окружного суда. Вот только чем больше он говорил и горячился и чем больше свидетельских показаний выслушивал, тем яснее ему становилось, что дело — тухляк. Скучное ковыряние в словах, в мотивах, в подоплеках не могло привлечь народные массы на его сторону и уж тем более не могло вывести его на передовую линию борьбы с классовым врагом. Хотя сам Хацкелеев был в этом деле мастер. Еще работая в Харькове, он испытывал что-то вроде вдохновения художника: изучая мотивы преступления, он видел, как реальность начинала прогибаться под его пальцами, словно глина под руками гончара. Реальность покорялась его фантазии, и от этого захватывало дух. Но что, кроме своих фантазий, он мог предъявить миру сейчас?

Уж не Ксюшу ли Баринову четырнадцати лет, живущую в доме священника?

На допросе девочка от страха разрыдалась и не смогла сказать ни слова. Сквозь детские всхлипы Хацкелеев разобрал только «простите» и «отпустите». Он было подумал, что Ксюша подпишет ему бумагу с любыми показаниями, но, по зрелом размышлении, от этой идеи отказался. Девочка была ненадежным свидетелем, и ничего путного от ее имени придумать было нельзя. Поэтому Хацкелеев только записал ее данные и отпустил восвояси.

Гринь же ухватился за идею показать «эксплуататорскую сущность» попа на примере его домашних. Ничего он, конечно, не показал. Запинаясь и краснея, девочка поведала собравшимся о том, что встает она в семь утра, молится и завтракает со всей семьей, до обеда помогает матушке по хозяйству, а потом бывает предоставлена сама себе. Было очевидно, что девочка живет в доме Платанова на правах домочадца, а не прислуги.

— А родители у тебя умерли? — спрашивал ее на предварительном допросе Хацкелеев.

— Тятю я не знаю, а мамка меня оставила и уехала в столицу на заработки.

— Кому оставила?

— Батюшке. Это еще в Хвалынске было, я маленькая была. Мамку не помню.

— Скучаешь?

— Да, маленько. А то представлю, как мамка вернулась, война кончилась… Она бы погордилась — я и грамоте ученая. Меня Вера не хуже, чем в гимназии, учила. Только с языками вот… Французский этот, страсть как я его не люблю.

— Ничего, Ксюша, — великодушно заверил ее Хацкелеев, — скоро мировая революция установит власть Интернационала во всем мире, и тогда знание языков будет не нужно.

— А что, все сразу заговорят по-французски, не уча? — изумилась девочка.

— Все заговорят на языке победившего пролетариата.

— А кого победит пролетариат? — спросила Ксюша, но Хацкелеев только улыбнулся и ничего не ответил.