Ребенок

А все-таки Высоцкий был прав: «Лучше гор могут быть только горы…» Нет, лучше гор может быть только любовь — любовь в горах. Нет, вообще ничего на свете не может быть лучше погони друг за другом на лыжах по пушистым склонам Эльбруса, когда задыхаешься равно от восторга и от снежной пыли, фонтаном обдающей лицо. А когда, разогнавшись, ты замираешь на полусогнутых ногах и идешь по траверсу, огибая крутой выступ скалы и видя свой маршрут ровно на метр вперед, то ужас доводит тебя до экстаза; впору зажмуривать глаза и высохшими от волнения губами пришептывать: «Еще! Еще!» Горное солнце в этот момент кажется одним сплошным сиянием, заполнившим все пространство на твоем пути.

А горные звезды так просто нереальны. Когда вечерами мы гуляли по одной-единственной дороге, идущей через Баксанскую долину, мне казалось, что кто-то разложил перед нами на черном бархате россыпь крупнейших бриллиантов. Эти звезды были настолько ярки и настолько велики, что подняться на цыпочки и протянуть к небу руку за одной из них вовсе не было бы ребячеством. Самую крупную из звезд (Антон считал, что это был Юпитер) мы называли «фонарем» — она распространяла вокруг себя настоящее сияние.

Как ни странно, впервые я обратила внимание на звезды лишь на пятый день пребывания в горах: первые два вечера я проспала, третий и четвертый мы с Антоном провели, не отрываясь друг от друга, а на пятый впервые вышли погулять — словно отдышаться после долгого бега.

Было удивительно хорошо чувствовать свою полную, взаимопроникающую близость с другим человеком. Я была близка с мамой, но на общем пути по жизни я все время держалась где-то возле ее колен; я была близка с подругами, но это была близость людей, идущих в ногу. Близость с Антоном означала то, что я все время несу его в себе, словно внутренний камертон, на который теперь настроена моя жизнь.

На прогулке мы по-прежнему много говорили; главной темой теперь стала, конечно же, тема телесная. Но за полчаса до того, как на небе выступили звезды, мы потихоньку замолчали: видимо, нас обоих заворожило трагическое величие приближающейся ночи.

Прямо перед нами на гору садилось облако. Не опускалось, а именно садилось, бесформенное и усталое, словно бабушка в парке на скамейку. Воздух становился все более хмурым, обессилевшее облако сползало все ниже по склону, а пронзивший его насквозь пик горы оставался все таким же ледяным и непреклонным и даже светлым от еще долетавших до него закатных лучей. Мы успели увидеть, как белая старушка осела чуть ли не до подножия, покрытая ледником вершина напоследок победно сверкнула и их обеих уничтожила наконец-то вошедшая в долину ночь.

Мне неожиданно стало горько от зрелища этой неравной борьбы и общей гибели; я потеснее прижалась к Антону, чтобы почувствовать его успокаивающую руку на плече и увериться, что я не одна во Вселенной.

Горная ночь оказалась на удивление яркой и торжественной. Когда звезды разгорелись по-настоящему, мы остановились, и Антон стал показывать и называть мне созвездия. У меня создалось впечатление, что он знает их все, как знает и имена самых ярких светил. Он указывал мне на двойные звезды, попеременно заслоняющие друг друга, рассказывал об остывающих белых карликах и агонизирующих красных гигантах, говорил о всепожирающих черных дырах величиной не больше камушка и задумчиво обмолвился о веющем во Вселенной солнечном ветре. Казалось, он повествует о живых существах, обитающих вокруг нас, и рассказ получался поистине колдовским, у меня по спине даже бежали мурашки.

— Ты что, занимался астрономией? — спросила я восхищенным полушепотом.

— Да, несколько лет перед поступлением. Я вообще хотел учиться на физфаке — на отделении астрономии, но там набор только раз в пять лет.

— А почему ты не подождал?

Он усмехнулся:

— Потому что ждать пришлось бы в армии.

Объяснение было совершенно закономерным, но я никак не могла смириться с тем, что человек вот так взял, да и предал свою мечту.

— Но ты ведь мог бы поступить просто на физфак, а потом перевестись на астрономическое отделение.

Антон почему-то отвернулся, как будто он обращался не ко мне, а к темноте вокруг.

— Да не поступил бы я. У меня всегда с физикой было плохо, я только звезды любил… А у папы однокурсник — декан геофака.

Это был первый за время нашего знакомства с Антоном момент истины; он обнажил передо мной свой старый шрам, и я почувствовала, что это еще крепче привязало меня к нему.

Как это ни смешно, но в горах я впервые начала о нем что-то узнавать по-настоящему. Во время наших совместных спусков я успела убедиться в его смелости, но это было не бесшабашное лихачество, а смелость, если можно так выразиться, взвешенная и осторожная. Антон никогда не был настроен рисковать понапрасну, в то время как я представляла собой самый опасный, по классификации нашего тренера, тип горнолыжника — «храбрый чайник». Поэтому разумная сдержанность Антона вызывала во мне всяческое уважение — можно было не сомневаться в том, что этот человек затормозит вовремя.

Антон, в свою очередь, признавался, что его возбуждает иметь дело с сорвиголовой. В горах мы ни разу не испытали неудовольствия друг другом, за исключением лишь одного довольно странного случая…

Обычно мы спускались по восточному склону Чегета. Западный был совершенно непригоден для лыж, по северному рисковали съезжать лишь самые крутые профессионалы, а южный был временно закрыт. Дело в том, что своей южной стороной Чегет был обращен к другой горе, с которой вполне могла сойти лавина. На вершине этой горы образовалась так называемая доска: снег сверху подтаял, а затем смерзся, оставшись рыхлым внизу, и на эту смерзшуюся поверхность новые снегопады насыпали огромную шапку. В любой момент такая многотонная «доска» могла стронуться и рухнуть вниз, при этом ударная волна смела бы все живое на обращенной к ней стороне Чегета. Однако от завсегдатаев этих мест я многократно слышала, что южный склон гораздо красивее, интереснее, а главное, разнообразнее восточного. Эффект запретного плода не давал мне спокойно жить: каждый раз, проезжая мимо запретительной таблички с угрожающе-красными буквами, я с трудом заставляла себя не повернуть направо, туда, откуда роковая снежная «доска» была отчетливо видна. Через неделю борьбы с собой я все-таки сделала правый поворот.

Антон в это время был со мной, но я повернула, с ним не посоветовавшись, и сразу же исчезла за выступом скалы. Там я остановилась, поджидая, что он ко мне присоединится. Ждала я напрасно: Антон, не покидая восточной трассы, миновал разделивший нас скальный выступ и, стоя на отдалении, крикнул:

— Ты куда?

Я приложила палец к губам и показала вниз.

— Туда нельзя!

Я сделала отмахивающийся жест.

— Давай возвращайся!

Это было сказано довольно сурово, но я шаловливо затрясла головой и сделала еще несколько зигзагов вниз по девственному, неизъезженному снегу. Антон не тронулся с места, хмуро за мной наблюдая. Чтобы раззадорить его, я спустилась еще и снова остановилась, повернув к нему лицо и подзывая улыбкой. Он сердито махнул мне рукой, делая жест вернуться.

И тут я почувствовала, что, стоя на месте, еду вниз. Снежная поверхность плавно стронулась подо мной, начиная неотвратимое движение к подножию. Очевидно, я попала на такую же «доску», что и на соседней горе, только меньшего размера и незаметную под свежими слоями снега.

Я в ужасе взметнула глаза на Антона. Он смотрел на меня, сдвинув брови, но ничего не предпринимал. Сама не знаю, чего я от него ждала: чтобы он спустился ко мне, чтобы крикнул слова совета, чтобы позвал кого-нибудь на помощь… но только не того, чтобы он просто наблюдал за происходящим, словно зритель фильма ужасов! Земля под моими ногами неотвратимо уходила вниз; Антон, стоя на отдалении, не шевелился.

Спасла меня та самая отчаянность, которая так раздражала моего тренера, — я, еще не парализованная нарастающим в душе ужасом, попросту сбежала от лавины. Рискуя в одну секунду обрушить ее, пока еще только медленно скользящую, я резко оттолкнулась палками и, не делая зигзагов, с бешеной скоростью помчалась вниз наискосок. Я сумела перелететь на восточный склон, развернуться и встать. Через пару секунд Антон был рядом со мной. Едва оказавшись рядом, мы начали кричать друг на друга: он обвинял меня в полном сумасшествии, я его — в бездействии.

— А что я должен был сделать?! — заорал он, теряя над собой контроль. — Спуститься и рухнуть вниз вместе с тобой?

«Да!!!» — захотелось закричать мне в ответ.

— Ты нарушила правила, да еще тайком от меня, поставила меня в идиотское положение и хочешь сказать, что я еще в чем-то виноват?!

Конечно, он был прав, трижды прав: ошибку совершила я и была в достаточной мере за нее наказана пережитым страхом, но мне почему-то казалось, что с тех пор, как мы стали единым целым, один из нас всегда будет разделять судьбу другого, во что бы это ему ни обошлось. У меня осталось впечатление, что я была предана, хотя, возможно, и заслуженно.

С горы я спустилась на подъемнике — у меня дрожали ноги. Антон остался кататься, и я продолжала считать, что он предает меня. Вплоть до вечера того дня я держалась враждебно, а он — крайне сдержанно, лишь по необходимости мы перебрасывались словами. А вечером между нами снова повис неумолимый вопросительный знак.

После первой проведенной вместе ночи мы сдвинули наши кровати вместе и теперь лежали как бы в одной постели, только на разных ее концах. Чтобы отгородиться от Антона, я закрыла глаза, но и с закрытыми глазами чувствовала, что он не спит. Я тоже не могла позволить себе заснуть: наш сегодняшний диалог не был доведен до конца. Минут через двадцать я чуть-чуть приподняла веки — Антон лежал на боку, повернувшись ко мне, и пристально на меня смотрел:

— Я хочу понять, что я тебе сделал.

— Ты бросил меня в такой момент!

— Ты сама меня бросила. Тебе хочется проблем на свою голову. Почему мне должно хотеться того же?

— Но ты же видел, что я попала в беду, почему ты не помог?!

— Да я даже не понял, что что-то было не так, пока ты не подъехала и не рассказала.

Такого поворота я не ожидала. Действительно, вдруг он просто не осознал, что мне угрожает опасность? Я посмотрела на Антона настолько внимательно, насколько могла, — было видно, что он не лжет. Я начала отступать, но отступать с поднятыми знаменами.

— Неужели ты не мог догадаться? Ты ведь уже бывал в горах.

— Но такого со мной ни разу не случалось.

И здесь было нечего возразить. Неужели он прав? Как вести себя дальше, я не знала.

Антон протянул ко мне руку и осторожно, словно улавливая мое настроение, провел ею по щеке, плечу, руке. Затем он придвинулся ближе ко мне и, полуобняв меня, заставил приблизиться к нему вплотную. Как только мы соприкоснулись телами и он со вздохом уткнулся головой в мое плечо, я поняла, что между нами уже нет места обиде.

— Давай прекратим этот детский сад, — прошептал Антон, мягко прихватывая мою кожу губами.

К слову сказать, тронутая мной лавина так и не сошла: избавленная от лишнего веса снежная доска остановилась на полдороге.

За две недели, проведенные в горах, я узнала об Антоне еще кое-что, что совершенно не была готова узнать: он был тонким человеком.

Меньше всего эта душевная тонкость сочеталась с его внешностью — стопроцентного жизнерадостного сангвиника; еще меньше — с тем образом себя, который он преподносил людям: незамысловатый и веселый знаток восточных единоборств. Этот образ и я всегда принимала за чистую монету, пока в разреженном высокогорном воздухе сквозь него не начало проступать что-то более сокровенное.

За нашими ночными разговорами я узнала о том, что он постоянно носит с собой один страх — быть отчисленным с факультета. Страшила его не армия, а полная неопределенность, которая встала бы вслед за отчислением: он не испытывал склонности ни к одной работе (желание быть астрономом было не серьезнее детсадовской мечты стать пожарным). Конечно, придется зарабатывать на жизнь, но… Антон заранее мучился оттого, что не будет знать, куда ему правильно приложить свои силы. Ему отчаянно не хотелось сидеть сиднем и перекладывать бумажки в офисе, в профессиональный спорт идти было поздно, и, кроме того, Антон считал это поприще чересчур жестоким. Гораздо более жестоким, чем армия, потому что насилие совершаешь не над другими, а над собой. Вопрос же о том, чтобы стать кадровым военным, например десантником, даже не стоял: в слишком большом упадке находились вооруженные силы. Хотя, как признавался сам Антон, ему довольно импонировал статус «пса войны». Однако попробуй стань им в современном-то офисном мире! Однажды, задумчиво перебирая мои волосы, он сказал, что в нашем веке преуспевают те мужчины, в которых хорошо развиты женские черты: усидчивость, кропотливость, терпение, разговорчивость, дипломатичность… Взять любого менеджера — он недалеко уйдет, если будет идти напролом и рубить сплеча.

— А ты хочешь все время рубить сплеча?

— Иногда, знаешь, так тянет поохотиться на мамонта…

Он улыбнулся с какой-то проникновенной грустью. Я взяла его лицо в свои руки и стала бережно, утешающе целовать. Мне было смертельно жалко этого настоящего мужчину, который не видит перед собой никакой дороги.

По-настоящему тонко он вел себя со мной и в самой тонкой области наших отношений. Я почему-то считала, что после первой, «осторожной», ночи, уже не боясь причинить мне боль, Антон будет действовать по-хозяйски — грубовато и властно. Но он каждый раз начинал ласкать меня все так же осторожно, словно неизменно спрашивая моего разрешения; это всегда очень трогало меня. И вопреки расхожему мнению он прежде всего заботился о том, чтобы удовольствие получила я; каждый раз улавливал малейшее мое неудобство и был готов тут же поменять всю свою тактику, чтобы только меня не разочаровать. Короче, он всегда действовал как заботливый отец, помогающий ребенку сделать первые шаги.

Ребенок (в моем лице) избаловался очень скоро. Я начинала любовную игру по-настоящему самозабвенно, не допуская даже мысли о провале и зная, что партнер всегда подчинит свою физиологию моим нуждам. Когда он после последних судорожных движений ронял голову ко мне на плечо, а я, слегка задыхаясь, гладила его взмокшую спину, мне казалось, что оба мы — птицы, только что вместе взлетевшие на вершину наслаждения. Чуть живые от усилий и сладкой опустошенности, мы опустились в одно гнездо и бережно прикрыли друг друга крыльями. Наверное, где-то рядом стремительно летит время, но минуты проносятся мимо укрытия, не задевая нас. А ночное небо зажигает над нами тысячу белых солнц.

В наше последнее горное утро я постояла перед спуском на вершине Чегета, глядя на сказочно уменьшившуюся в размерах горную долину. Возле высокогорного кафе торчал пестрый лес воткнутых в снег лыж и дремала собака, свесившая хвост прямо в пропасть. Загорелые люди в театрально-ярких костюмах пролетали справа и слева от меня так легко, словно в их жизни и не существовало ничего, кроме полета. И мне показалось, что стоящие в ряд горы, вся гордая стать которых была так ярко высвечена солнцем, сейчас сорвут свои белые шали и хором крикнут: «Прощай!» Я бы ответила им тем же словом: «Прощайте!» Я почему-то была уверена, что больше такой красоты в моей жизни уже не будет.

Недалеко от меня притормозил только что сошедший с подъемника Антон. Мы помахали друг другу палками и помчались по склону вниз.