Беседы с Жоржем

Рядом с импозантным кафе «У Тараса» мрачнел памятник неизвестному поэту. Вокруг него, по плитам сквера в самом центре города, бродили голуби, иногда суетливо и шумно слетаясь стайками к внезапно рассыпанным хлебным крошкам. Под присмотром увлечённых разговором бабушек шумели дети; вдали, у здания университета толпились студенты; по заторенным дорогам медленно продвигались машины, и прохожие, не обременённые неуклюжим средством передвижения, их легко опережали. Впрочем, поэта суета не увлекает.

Присев на лавку, я спускался по реке времени, предоставив окружающим удовольствие подгонять замерзающее течение. Не было ни ветра, ни туч, и яркие краски солнечного дня, казалось, дышали особенной свежестью из-за недавно выпавшего снега, искрящегося на траве, на карнизах окон, козырьках магазинов — там, где не ступала нога человека.

Я усердно рассредоточивал своё внимание, освобождаясь от всяких связей с окружающим миром, как подопытный, обвешанный датчиками, последовательно отсоединяет их от тела. И, как это бывает, когда ничего не видишь и не слышишь, в голове завертелись подобия снов. Скоротечные, они лишь продлевали жизнь прошлым событиям, истончались и незаметно исчезали подобно мыльным пузырям. Так, припомнился разговор с г-ном Павленко, сопровождаемый цейлонским чаем, заваренным в пиалах, предварительно облитых кипятком. Чаинки, насытив воду до янтарно-багряных тонов, оседали на дне сосуда, придавая напитку глубину.

Переставляя шахматы, мы рассуждали о судьбах людей.

— Коллега, вам доводилось видеть айсберг? — спросил Жорж, чуть приподняв правую бровь. Его выразительные черты в мыльном пузыре сна принимали несколько гротескный вид.

— В действительности — нет, но по телевидению, в журналах — безусловно, — я отвечал, удивляясь манере собеседника ставить своим вопросом в тупик. Ему, конечно, никогда не узнать, что образ айсберга неизменно пробуждает во мне пушкинские строки:

Иль скалы дикие Шотландии печальной,

Или Нормандии блестящие снега,

Или Швейцарии ландшафт пирамидальный.²²

С течением времени каждый человек смотрит всё больше и видит всё меньше, берега времени уходят вдаль, и приближается океан.

Жорж держал пиалу на ладони, и его лицо колыхалось в парах ароматного чая.

— Доложу вам, айсберг — весьма любопытное зрелище. В особенности интересно то, что его подводная часть гораздо массивнее той, что на виду. Любые попытки отбросить избыточную, как полагают некоторые, массу приведут лишь к тому, что айсберг просто осядет в воду. Вот вам и принцип Парето — наш социум будет всегда большей частью погружён во мрак, пока он имеет пирамидальную или, точнее, глыбообразную структуру.

— Ах, вот вы о чём, — отвечал я, — но ведь решение проблемы находится вне системы айсберга и воды. Под лёд попросту следует закачать воздух. Пустота ведь относительна.

Жорж передвинул пешку, и мой хитроумный план разрушился, как замок, который так и не начали строить.

— Возможно, возможно… Substantia et vacuum sunt relative.²³ Только, скорее всего, ледяная глыба перевернётся, а волна смоет вас в бездну.

Аромат чёрного чая заполнил всё пространство, сон получил окончание и распался.

Заиграла флейта — но нет, это голос моего телефона, пришло сообщение. Стряхивая дремоту, я протёр глаза и прочитал: «Call me». ²⁴Вокруг шумели автомобили, дети раскачивали качели, голуби разглядывали снег. Был означен обратный номер, и — подпись г-на Ворсюка. Неужели?!

Я смотрел и смотрел на вызов, и в тело моё проникал холод. Когда ты долго идёшь к цели, преодолевая тяжесть шагов, а она вдруг сама двинулась навстречу — проделанный путь, потраченное время теряют смысл. Цель становится иной — она превращается в жалкое подобие себя, оставаясь недостижимой на неоконченном пути. «Если, долго собираясь на охоту, вдруг, обувая сапоги, надевая полевую сумку, взяв доброе ружьё, холодным металлом согревающее руку, из окна видишь, что предмет желаний, дичь, под окнами дома продаёт уличный торговец, то начинаешь понимать, что смысл современной охоты — как, впрочем, и самой жизни — заключён совсем не в результате. А в процессе». Я погружался в сон, и сначала мне чудились летающие головы Ворсюка, каждая в своём мыльном пузыре; затем я зашагал по лесной тропинке.

— Известно ли вам, — говорит лесник Вальдхаузен, — как измеряется мощность ружья?.. Нет, нет, никаких начальных скоростей, никаких пороховых газов! — Проводник мягко ступает впереди, вполоборота и вполголоса делится своим восторгом. — У нас на Руси мощность ружья, она же дальнобойность плюс пробивная способность, измеряется исключительно в марке бутылки на расстояние. Да! Вот у меня ИЖ-27, к примеру, с пятидесяти метров дробью две-три пол-литровых бутылки вдребезги разбивает, а из-под шампанского — с тридцати метров. Кстати, очень приличный бой.

Мы идём между голых деревьев, кое-где солнце блестит на поверхности луж, листья липнут к сапогам. Вальдхаузен почти не смотрит вперёд; но и я, впрочем, гляжу под ноги.

— А в городе, говорят, хорошо стрелять по воронам, можно из пневматики. Представьте-ка, если ворона сидит на ветке, и грамотный стрелок вышибает из неё дух аккуратно, то тогда тушка делает кувырок и на некоторое время повисает вниз головой, прямо как летучая мышь. Потом, конечно, падает.

«Как мило, наверное, жить в лесу. Охотишься на кабана да на вальдшнепа, в городе пополняешь запас книг — что ещё надо?»

— Слушайте, был у меня дед, — развлекает меня лесник, — так он ещё в финскую войну снайпером в диверсионных отрядах служил. Время прошло быстро, и вот он уже старик, сидит себе в селе, доживает годы. Ну, и нашёл себе удовольствие: оборудовал чердак с видом на дальний лес, тут и закуска, и бутыль с веселящей жидкостью, и ружьё. Чуть где в сене зашевелится — бах! — и порядок восстановлен, в затылке у мыши дыра. Не жизнь, а праздник. Как-то бабка посеяла чеснок, и соседские куры принялись его щипать. Хозяйка в крик, а дед, не долго думая, тут же десяток птичек и уложил. Что тут было! Сначала соседи ринулись на деда — что ж ты, мол, творишь! — а тот, уже под градусом, но ещё не до конца погрузившийся в прошлое, медленно переводит прицел на них. Пришли они только вечером, и говорят: ну, старина, дай нам, дорогой, хоть не всех, хотя бы пару… Не просто так, разве можно. У нас известно как всё делается, всё в бутылках меряется.

Мы выходим на опушку леса, перед нами — спуск к автомагистрали.

— Уважаемый, и где же конечный пункт? — спрашиваю я, обтирая сапоги о вялую траву.

— Ну, так пришли уже, вот и позиция. — Вальдхаузен указывает на пригорок с приличным сектором обстрела. — Располагайтесь, пожалуйста, всё будет в лучшем виде.

Мы расстелили брезент, оборудовали гнёзда для ружей, надёжно замаскировали огневую точку и заняли позицию. Лесник теперь умолк, и позади стал слышен глухой рокот спящего леса. Машины впереди, давно покинув город, играя солнечными бликами, бежали, как игрушечные. Если, конечно, не смотреть в мой оптический прицел.

— Так, — говорит Вальдхаузен, — теперь будьте внимательны, вон движется ваша цель. — Мой прицел улавливает профиль водителя с длинными чёрными волосами и худым лицом. Я держу палец на курке и говорю себе: вот и всё, г-н Ворсюк, вот и конец.

И тут стало мне как-то не по себе. Нельзя оборвать собственный путь на полдороги, нельзя терять половину неоткрытого мира, иначе и победа не в радость, и жизнь ни к чему.

— Стреляйте же! — настаивает лесник.

Я нажимаю на курок, направляя ствол в небо. Время ещё не пришло.

Снова сквер, и шум, и телефон в руках. Детвора, гоняя голубей, не осознаёт, что дорога человека должна пройти мимо бабушек, увлечённо говорящих ни о чём, через толпу студентов, поток прохожих, гул автомобилей, чтобы достичь логического конца — за пределами суеты. Пальцы мои сделали нужное дело — сообщение исчезло, г-н Ворсюк пропал. Время ещё не пришло.

Ко мне подошла Тутта и сказала:

— Вот и я.