Череп со стрелой

В конце марта, почти на рассвете, когда в соседнем Копытово необъяснимо лаяли все собаки, а в кустарнике громко трещали мнящие себя бесшумными коты, Ул, насвистывая, шагал к пегасне. По снегу, наискось пересекая тропинку, тянулись три цепочки следов.

Улу было достаточно взгляда, чтобы определить, что это Окса и Вовчик взяли ослика Фантома и ушли в Копытово. Это называлось у них «прошвырнуться по писателям». Ул знал, что они будут водить ослика по сырым подъездам пятиэтажек, где в коммунальной кухне бородатый прозаик рвет табуретку из-под рахитичного поэта, пока тот, скорбя головой, швыряет в него половинками холодных котлет. Хитрый же драматург забаррикадировался в туалете и грозит никого туда не пустить, если ему срочно не дадут погладить ослика. Когда-то о Фантоме знали немногие, но слухи в литературном мире распространяются быстро. Теперь квартиры в Копытово снимают вскладчину, так как хитрые аборигены цены заламывают несусветные.

Доброй Оксе всегда неловко обирать творческих людей, и, смущенно ссыпая в рюкзак консервы, она будет дежурно бормотать нечто в духе:

— Ваши книги — самое прекрасное, что я когда-либо читала! Ну скажи что-нибудь, Вовчик!.. Не молчи!

И Вовчик, ухмыляясь, послушно повторит:

— Ваши книги — самое прекрасное, что она когда-либо читала!.. Ей уже по закону можно замуж выходить, а она до сих пор только Агнию Барто читает и вас! Это же вы написали про девушку, которая превратилась в слоника?

— Это я написал! А он у меня идею сдул! — кричал из туалета подслушивающий драматург.

Плотный прозаик багровел и шел вышибать хлипкую дверь. Вовчик же, довольный, что устроил склоку, уводил по коридору Фантома. Вслед им бежал хилый поэт и, попискивая от восторга, гладил кисточку ослиного хвоста.

— В следующий раз чтобы одноразовые бритвы еще были. И кофе такой дешевый не надо брать, это ж мыло, а не кофе! — поучает его Вовчик, но голос его звучит безнадежно — он знает, что поэт все равно все забудет.

Вовчик с Оксой обойдут все известные им адреса и везде соберут свою дань. Лишь в один подъезд они заглядывают не часто. Здесь, на пятом этаже, в соседстве с копытовскими бабками, любящими померяться пенсиями и посидеть в солнечный день на балконе, живет почти уже несуществующий писатель. Критики давно ждут его смерти, чтобы поскорее его классифицировать без угрозы получить по лицу томом энциклопедии. Читатели убеждены, что он давно умер, поскольку даже самые пожилые из них слышали о нем еще в детстве. А он почему-то еще живет, и даже иногда мелко пишет что-то от руки и, делая из листов самолетики, пускает их в форточку. Об их дальнейшей судьбе он не волнуется. Знает, что рукописи не горят и не теряются. Если его самолет будет кому-то нужен, он прилетит по адресу.

Вернутся Вовчик и Окса лишь к обеду, кренясь под тяжестью набитых продуктами рюкзаков, и даже ослика нагрузят так, словно это не ослик, а мул. При этом Окса наверняка будет распевать песни, потому что на обратном пути не выдержит и часть дороги проедет верхом на Фантоме.

Думая об этом, Ул продолжал идти. По темному снегу метался узкий зверек, похожий на суслика. Ул хотел шагнуть к суслику, но замешкался из-за глубокого снега. В этот момент суслик вдруг подбежал к нему сам, и он понял, что это синяя больничная бахила. Ул остановился, присел на корточки и, поймав, с минуту ее разглядывал. Потом сказал «брысь!», отпустил ее, и бахила, послушавшись, убежала по снегу как живая.

У ворот пегасни на цыпочках стоял Даня. Вскинув над головой совковую лопату, он сбивал с крыши сосульки. Услышав скрип снега, Даня приветливо повернулся и уронил лопату Улу на голову.

Ул очнулся почти сразу. Сидел на снегу и поочередно трогал лоб и макушку. Вокруг бегал перепуганный Даня и, как курица крыльями, всплескивал руками:

— Прости, прости!

— Ну ты чудо! Я понимаю: голова у меня есть запасная! Но надо беречь хотя бы инструмент! — Ул стянул с головы шапку и, встав на четвереньки, сунул голову в снег. — Бррр! Хорошая вещь ушанка! Яра говорит: не модно, облезлая! А давайте по лыжной шапке лопатой плашмя шарахнем и сравним результат!

Он встал и, держась за лоб, побрел в пегасню. Перед тем как скрыться внутри, он достал свой двуствольный шнеппер и со второго выстрела сбил одну сосульку.

— Остальные сосульки я запугал! Пусть не думают, что я промахнулся! — объяснил он Дане.

В пегасне было не соскучиться. Пользуясь отсутствием Меркурия и Кузепыча, младшие и средние шныры надумали впасть в детство. Сашка, рискуя свернуть себе шею, повис ногами на балке. Внизу под Сашкой стояла Рина и, дергая его за челку, горячо шептала:

— Я тебе скажу свой пароль, а ты его поменяй, чтобы только ты знал. Буду тебя упрашивать — не поддавайся! Буду тебе угрожать, а ты не угрожайся. Даже если скажу, что ты гад и любить тебя не буду, ты мне все равно пароль от вай-фая не говори!

Макар метал вилы в брикет с сеном. Рузя рассеянно хрустел предназначенным для лошадей сахаром. У него вечно так получалось: задумается на минуту, а потом обнаруживает себя с набитым ртом где-нибудь поблизости от еды. Одна Лара пыталась трудиться. Со скребком в руках она стояла рядом с Икаром, который отмахивался от нее единственным уцелевшим крылом.

— Ул! Почисти за меня Икара! Он лезет как кроличья шуба! Я обчихалась! — кокетливо крикнула она.

Ул от такого счастья уклонился. Сказал, что он вечный таксойдист и делает все кое-как. Откуда-то прилетел веник и мазнул его по щеке. Ул оглянулся. Декорации переменились. Кирилл колотил Алису тряпкой. Алиса, не тратя время на визг, пыталась отгрызть ему руку. Ул не стал сразу вмешиваться и некоторое время простоял рядом, наблюдая за процессом.

— Мне, конечно, по барабаниусу, но вы все делаете неправильно! У тряпки поражающий эффект выше, когда она мокрая, а руку надо отгрызать с внутренней стороны. Тут не прокусишь! — сказал он назидательно.

Кирилл и Алиса перестали драться.

— Она первая начала! — отдуваясь, крикнул Кирилл.

— Ясно. Значит, тебе двадцать отжиманий! — сказал Ул.

— Мне за что? Она пнула мое ведро и на меня же наорала! — взвыл Кирилл.

— Ведро — это, чудо былиин, суровые будни! А отжимаешься ты за попытку наябедничать на милейшую девушку!

Зная, что у Ула двадцать отжиманий легко превращаются в сорок, Кирилл неохотно повиновался.

— Это она-то милейшая? А на каких ябедничать можно? На страшных? — пропыхтел он, корчась на полу как червяк.

— На страшных тоже нельзя. А вот на умных иногда можно. У умной хватит ума тебя понять и простить! — со знанием дела сказал Ул.

Он с подозрением принюхался и отправился в дальний угол пегасни. Нос его не обманул. Наста и Штопочка потрошили сигареты и, набивая табаком трубку, пытались ее раскурить. Причем, разумеется, делали все на сене. Увидев Ула, Наста с вызовом высунула язык, положила на него сигаретный фильтр, прожевала и проглотила. Штопочка же даже и прятать ничего не стала. Лишь вскинула голову и насмешливо посмотрела.

— Собираемся поджаривать пегов? — спросил Ул, толкая носком сено.

— Ничего не будет! Сено сырое, а тут все противоугарное! — с вызовом заявила Штопочка. Ул заметил, что она старается дышать в сторону.

— Смотри, унюхает Кузепыч твое противоугарное! — предупредил он.

— Не унюхает! Ему хоть в нос дыши!

— Ему — да. А Суповне?

— Лопатой я гоняла твою Суповну! — проворчала Штопочка, но с соломы ушла и трубку потушила.

Суповну она все же побаивалась. Видимо, чувствовала, что та сама в душе такая же безбашенная, только пообтесанная жизнью. Когда однажды, на кого-то взбешенная, Суповна метнула саперную лопатку на два оборота так, что та, вонзившись, просадила дверь толщиной в полпальца, в сердце у Штопочки кратковременно открылось неведомое окошко. Не то нежности, не то какого-то глубинного понимания. Кто его знает.

Ул вернулся к Насте. Та, избавившись от трубки, уже бросала на тележку брикеты с сеном. Ул хотел ей помочь, но Наста буркнула, чтобы он отвалил. На душе у Насты было скверно. Месяц назад у нее откололся зуб, сустав на левом колене стал при ходьбе щелкать и скрипеть. Лехур заявил, что это ранний износ вследствие когда-то бывшей травмы и через пару лет, если так пойдет, придется ставить искусственный. И теперь, когда ее никто не видел, Наста тайком плакала за пегасней (плач ее был похож на рев медведицы, у которой убили детенышей) и думала: «Как же так? Неужели это я? Я такая же, как была. Мысли те же, самоощущение то же, а вся уже какая-то бэушная!»

Ул знал, что, если он послушается и отвалит от Насты, она огорчится и будет орать. Но если не отвалит, она опять же огорчится и опять же будет орать, и второе огорчение будет больше первого. Поэтому он молча ткнул ее кулаком в плечо и, подождав, пока она повернется для звукового оповещения, сунул ей горсть сухарей.

— Для пегов и для Наст! — сказал он.

Направляясь к Азе, Ул неосторожно приблизился к деннику Цезаря. Клацнули зубы. Нос Ула спасла от укорачивания только хорошая реакция. Наста хохотнула и так врезала снизу кулаком по челюсти Цезаря, что царственный жеребец прижал уши.

— Насточка! Ты же любишь животных! — напомнил Ул.

— Эту рожу? — скривилась Наста. — Ну ладно, эту люблю!.. А морду все равно убрал!

Время было весеннее, пеги чудили. Алиса наивно сунулась убирать денник Фикуса, забыв вывести его и привязать. Тот впустил ее, но сразу коварно повернулся, и Алиса оказалась запертой. Это был любимый трюк Фикуса. Вот и сейчас он стал, незаметно переступая, наваливаться на Алису и притирать ее к стене. Поняв, что она в ловушке, Алиса закричала на Фикуса, но с равным успехом можно было орать на каменных коней Большого театра.

Через некоторое время, устав от звуков, Фикус повернул к ней морду и мокрыми ноздрями ткнулся ей в лоб. Не ожидавшая этого Алиса ответила одиночным воплем:

— А-а! Это животное хочет выпить мой мозг!

Ул поспешил на помощь, но Алису от Фикуса спас все-таки не он, а Фреда. Войдя в денник, она положила легкую злую руку Фикусу на холку и негромко спросила:

— Ну! Кого тут на колбасу?

Фикус сразу присмирел и с самым невинным видом отодвинулся от Алисы. Едва ли он понимал, что такое «колбаса», но голоса Фреды страшились все пеги ШНыра. Он походил на дисковую пилу. В нем ощущалась такая сила, что не верилось, что он принадлежит худенькой девушке с костистыми запястьями, огромным лбом и цветочной шеей, которую можно обхватить двумя пальцами.

Освобожденная Алиса выскользнула из денника:

— Он меня опять обхитрил! Он всегда отодвигается, приглашает, а потом…

— А меня вот нет! — Фреде было обидно, что ее никто никуда не приглашает. Даже глупый толстый мерин. Однажды ночью Рина увидела, как Фреда тайком читает книжку, и подглядела название: «Учебник стерв. Как отшивать парней». От хохота она едва не рухнула с кровати и потом долго была вынуждена притворяться, что смеялась во сне.

Ну Фреда — это Фреда. У нее куча пунктиков. Например, делает все возможное, чтобы показаться страшнее, чем она есть. Вещи надевает, которые ей не идут. Сообщает всем, что у нее кривые ноги, демонстрирует дырки в зубах. Хотя если подойти критично, то и ноги у нее не такие уж кривые, и зубы вполне себе ничего.

Ул снял с колышка ведро, придирчиво оглядел его на предмет чистоты и куда-то пошел.

— Ул! Зайди сюда! — крикнула ему Яра.

Стукаясь коленями о пустое ведро, Ул шагнул в денник к Гульденку. Яра обхватила Гульденка за шею и, покачиваясь с ним вместе, как-то странно смотрела на Ула.

— Ну чего? Я овса хотел Азе свистнуть побольше, пока Кузепы нет! — сказал Ул.

— Потом принесешь.

— Аза сейчас хочет.

— Подождет твоя Аза. Нас теперь трое!

— Ясно, что трое! У меня все в порядке с арихметическим прибавлянием! — Ул наклонился и подул Гульденку в нос.

Яра перестала раскачиваться.

— Ул, ты себя хорошо чувствуешь? Ты слышал, что я только что сказала? — вкрадчиво спросила она.

— Что нас трое! А когда притащится моя голодная Аза, будет четверо! А если притащится еще кто-нибудь, то будет… Эй, ты чего делаешь?

И лишь когда Яра нахлобучила ему на голову ведро и ударила по нему кулаком, Ул все понял. Пустые ведра обладают эффектом рупора. Ул подхватил Яру на руки и начал ее кружить:

— Ребенок, да? Ребенок!!! Ура!

— Что ты делаешь? Отпусти меня! Осторожно!

Гульденок мордой ткнул Ула под колени. Ул опрокинулся, даже в падении ухитрившись поставить Яру на ноги. Гульденок наступил ему копытом на спину и, пользуясь моментом, добрался до его карманов с сухарями. Подняться Улу удалось не сразу. Хорошо откормленный Гульденок был далеко не эльф, хотя обожавшая его Яра и утверждала обратное.

Когда Ул встал, его поразило, что лицо у Яры было сердитым. Даже злым.

— Чего ты? Это же отлично! — удивленно спросил он.

Яра укусила себя за согнутый указательный палец. Тревожный сигнал для тех, кто ее знал.

— Надо поговорить! Пошли на наше место! Только не на электричке.

— Телепортируем? А обратно, получается, пешком?

— Ни за что. Одолжим у кого-нибудь нерпи.

Ул секунду подумал и кивнул.

— Кирилл! Ганич! У вас нерпи с собой? — позвал он.

Наученный отжиманиями, Кирюша дал свою нерпь сразу, а Ганич заупрямился. Стал бубнить, что нерпь отдавать не положено и он, как честный шныр, поставит в известность Кавалерию.

— Заодно, как честный шныр, поставь ее в известность, что кто-то крысит со склада шоколадные тортики и жрет их по ночам. Не удивлюсь, если скоро ему устроят темную в раздевалке, — сказал Ул.

— Чушь какая! Я тут при чем?

— Так передашь?

Ганич торопливо расшнуровал нерпь и сунул ее Улу:

— На! Подавись!

— А вот давиться я не буду! Мне не нравится, когда на меня рычат! — сказал Ул. — Ты забыл пообещать, что, пока мы будем в Москве, ты прочистишь шланг автопоилки. Его, между прочим, забило. Лед там где-то застрял.

Побежденный Ганич кивнул, с ненавистью косясь на скалящегося Кирюшу, который притворялся, будто очень занят уборкой и ничего не слышит.

— Умница! И только попробуй отыграться на ком-то из пегов! Я такие вещи моментом просекаю! — предупредил Ул, зубами затягивая шнурки его нерпи.

Через минуту Ул и Яра были уже в Москве. От проспекта Мира в сторону Сокольников тянулся очень длинный автомобильный мост, под которым проходило неисчислимое множество железнодорожных путей. Нигде больше в Москве не встречалось столько рельсов в одном месте. Ул с Ярой любили стоять на мосту и, облокотившись о перила, смотреть вниз. Там ходили люди в оранжевых жилетах. Звякали сцепки. Постукивали по колесам проверяющие молоточки. Деловитыми жуками ползли маневренные тепловозики.

Здесь всегда был особый железнодорожный запах, поскольку внизу отстаивалось множество пассажирских составов. Проводники мерзли и непрерывно топились углем. Над сотнями вагонов поднимались и разрывались ветром черные дымки. Пахло надеждами, переменами и дальними странствиями.

Ул смотрел вниз с моста, и с его лица не сходила глупая счастливая улыбка, ужасно раздражавшая Яру. Она даже глаза закрыла, чтобы не видеть его широкой физиономии. Ей хотелось укусить Ула.

Ул ничего не понимал. Он был как большой растерянный пес, который не может объяснить, почему его хозяйка плачет, хотя ее никто не убивает и в холодильнике есть колбаса.

— Ну чего ты? — спросил он и попытался потереться носом о ее нос.

Яра отодвинулась на полшага. Ул не почувствовал, что надо остановиться, и протянул руку, собираясь коснуться ее щеки. Яра не выдержала. Ее ненависть к этому типу, перевернувшему всю ее жизнь, достигла пика. Она схватила его за руку и вцепилась в нее зубами. Она грызла его кожу, дергая головой из стороны в сторону, чтобы ему было больнее, а Ул, успокаивая ее, гладил ее волосы. Внезапно поняв, что он не бьет ее, не защищается, а именно жалостливо гладит, Яра изумленно отпрянула. Злость ушла, уступив место беспомощности. Яра тихо всхлипнула.

— Успокоилась, чудо былиин? А у тебя неправильный прикус. Ты знала? — сказал Ул, разглядывая красные пятна на своей руке.

— Дурак!

— Дурак — плохое слово. Если подростки услышат, то будут повторять, потому что сами они, конечно, его не знают! — заметил Ул с укором.

Яра устало выдохнула.

— Все! Бесполезно продолжать! Я поняла! Ты будешь гнуть свою клоунскую линию! Только смотри, как бы она совсем не погнулась, — пригрозила она и отвернулась, неосторожно подставляя ему свой затылок.

Ул воспользовался этим и потерся носом о ее волосы. Учитывая, что он не был романтиком, в волосах своей возлюбленной он не унюхал ни свежескошенного сена, ни печеного хлеба, ни одуряющего счастья. Они пахли пегасней с примесью недавно погостившего здесь шампуня.

— Ты ничего не понимаешь! — повторила Яра.

— Чего не понимаю?.. Ребенок — это здорово! Сидит где-то там эдакая мелочь и злится, что пока не может смотреть на поезда.

Яра представила, как ее ребенок хочет смотреть на поезда, и усмехнулась. Ободренный этим, Ул почувствовал, что нужно добавить еще что-то такое правильное, расставляющее точки над «i», и сказал, что любит Яру и не бросит ее.

А вот это уже была ошибка. Когда человек находится в нервном состоянии, не следует говорить ему, чего ты не будешь делать. Его воображение моментально отпилит «не» от любого глагола, какой бы ты ни произнес, и мысли приобретут опасное направление.

Яра повернула к Улу озабоченное, очень недоброе лицо.

— А ребенка? — спросила она.

— В смысле?

— Не бросишь ли ты ребенка?

К ногам Ула ветер подкатил пластиковую пробку от бутылки. Ул столкнул ее с моста и смотрел, как она падает.

— Ну знаешь… я как-то что-то не ловлю… — сказал он.

— Нет, я не о том! — торопясь, сказала Яра. — Знаю, что не бросишь! Но что будет, когда он родится?

Ул не слишком представлял, что делают с детьми, поэтому предпочел отшутиться:

— Ну как? Наденем памперс, поселим в какой-нибудь коробке и будем учить алфавиту.

Яра мотнула головой:

— Ничего ты не понимаешь! Какая коробка?

— Ну кровать! — уступил Ул.

— Да при чем тут это? Сможет ли ребенок остаться в ШНыре? А я?

— А почему нет?

— Ты что, маленький?! Все будет зависеть от того, будет ли он шныром! Если нет, то и я не смогу остаться, потому что ребенок не сможет.

— Но почему?

— Ул! Ты или чего-то не понимаешь, или ты совсем ту… прости, я злюсь!.. Ты никогда не задавался вопросом, почему нет наследственных шныров? Ведь, по идее, многие шныры вступали в браки. И даже, наверное, со своими же! Но все равно почему-то пчелы вылетают из улья и притаскивают со стороны совсем левых людей, которые совсем не хотят сюда ехать и бьют стекла маршрутки! А шныровские дети навсегда покидают ШНыр с момента рождения!

— А сын Кавалерии?.. Он же наследственный?

— Сын Кавалерии лет пятнадцать жил то в Москве, то в Копытово, то вообще непонятно где… У родственников, у каких-то левых старушек. Кавалерия прятала его от ведьмарей, разрывалась между ним и ШНыром. А потом пчела прилетела за ним, да! И только тогда он сумел переступить за ограду ШНыра. Но это был один случай на сотни!

Ул помрачнел. Яра и ребенок уйдут из ШНыра! Его охватило острое чувство несправедливости. Почему так? Почему ребенок шныра так редко бывает шныром?

— А где ты будешь… — начал он, презирая себя за это «ты». Получается, что он-то останется в ШНыре. Или тоже придется уйти? Зарабатывать деньги на одежду и пеленки? Устроиться работать в магазин или на бензозаправку, которые в финале, в конце цепочки из мелких, средних и крупных хищников, окажутся принадлежащими тем же Долбушину или Тиллю?

— Можно подумать, у меня такой огромный выбор! Наверное, у ВикСера и БаКлы.

Яра представила себе БаКлу в роли прабабушки. Вот уж кто будет счастлив! Проштудирует от корки до корки медицинскую энциклопедию, сама поставит малышу десяток диагнозов и будет вынимать душу из врачей в детской поликлинике. Уж она-то знает свои права и чужие обязанности! Если у БаКлы должен появиться правнук, если уж небо решило ее так наказать, то это будет самый больной правнук в мире — на другого она попросту не согласится. Опять же у нее появится повод непрерывно шпынять ВикСера. Что бы ни произошло, один ВикСер во всем виноват. В конце концов, зачем-то он сделал ей предложение руки и сердца?

ВикСер же будет только грустно улыбаться и все равно любить Яру, БаКлу и правнука. Покупать им продукты (БаКла все равно останется недовольна, что майонез слишком маленький или мыло не такое) и сбегать в свой магазинчик к кранам и трубам. Слов ВикСер все равно не слушает. Или слушает не так, как другие люди. Его интересует не то, что говорит человек, а то, что он на самом деле хочет сказать, когда открывает рот. Например, когда женщина говорит: «Я тебя ненавижу!» — чаще всего она хочет внимания. Если швыряет стулом, ее надо обнять. Потому что, если не обнимешь, БаКлу переключит на другую звуковую дорожку и она будет говорить о смерти.

О смерти БаКла говорила часто. «Похороните меня в том-то… положите туда-то… чулки не забудьте надеть». Говорила очень спокойно и деловито. Видимо, этими разговорами подготавливала себя к нестрашности смерти. Однако на окружающих это производило удручающее впечатление. БаКла видела реакцию, отзвук, беспокойство и радостно продолжала. Человека всегда зацикливает на чем-то одном, когда окружающие выдают предсказуемую реакцию. Если же остальным плевать, что он сказал, человек быстро замолкает и ищет другой материал для помешательства.

Ул не был тонким психологом, но умел замечать в глазах у Яры тоску. И, замечая ее, становился в куда большей степени чуток, чем можно было ожидать от человека с литой фигурой, точно вытесанной из дуба.

— Я тебя никому не отдам! Так и знай! — сказал он. — Никаким БаКлам! Если нам суждено уйти из ШНыра, мы уйдем из него вместе. Хотя это будет нечестно, если мы не сможем остаться.

— Ну честно, нечестно, а так оно и есть! В любом случае до рождения ребенка время у нас еще есть, — сказала Яра и вдруг, порывисто обняв Ула, прижалась лбом к его плечу.

Они стояли и раскачивались, и плевать им было, что на них смотрят из проезжавших машин. Светлый голубь-одиночка попытался опуститься вначале на один провод, затем на другой, но его сбило ветром и куда-то унесло. Под мостом загудел локомотив, которого не было даже видно. Ул смотрел на вагоны и сквозь напавшую на него рассеянность не понимал, что это вагоны. Его это испугало. Смотришь на такую обычную ерунду, как вагоны, и не понимаешь, что перед тобой.

Они стояли на мосту и слушали, как гудит локомотив. А между их прижившимися фигурами притаился третий, кого почти еще не было, но кто все менял в их жизни.