Дело табак

Было около двух часов ночи. Редактор шел неспеша вдоль последнего ряда многоэтажек, заканчивающих город Бельгоград, и пространно рассматривал причудливые узоры грязного снега, образовавшиеся на еще недавно бодрых сугробах. Около полутора часов назад он еще спал на разложенном диване своей квартиры, не предполагая менять состояния до утра. Теперь же, придерживая сползающую с плеч сумку, он проходил мимо указателя Ленинского района, созданного еще в Советскую эпоху. Монументальный обжинок возвышался над сугробом, из которого торчали сухие верхушки прошлогоднего татарника, будто колючие пальцы спрятавшегося под саваном кощея. Еще час назад, ненароком разбуженный, он в который раз вынужден был выяснять отношения с женой после чего отправился прочь из дома куда глаза глядят.

Часы показывали три. Леди с автозаправки, получив последнюю сотню из кошелька пешехода, безразлично потребовала добавить двадцать рублей мелочью, чтобы она могла дать на сдачу полтинник. Поковырявшись по карманам, редактор набрал пятаков и получил взамен синюю купюру банка России и такого же цвета новую пачку отравы.

Отдавая пятаки, герой вспомнил, как много лет назад, может быть спустя полугодие после свадьбы, они с женой с трудом перебивались между зарплатами. Деньги по стране задерживали всем, народ непостижимым образом сохранял себя. Те, у кого получалось не оказаться на коленях в лесах за какие-либо долги соседям и родственникам. Последыши поколения победителей в который раз всей нацией выживали вопреки, копошась на грядках, делая по случаям продуктовые запасы, решая спорные вопросы у бандитов, которые тогда в Бельгограде представляли реальную власть. Молодая семья, ожидавшая уже свою первую девочку, снимала у прижимистой бабки часть засыпного дома без удобств, полного мышей и сквозняков. Мыли посуду и друг друга в тазах заранее подогретой на печи приносной водой. Мучились со снегом, которого было безобразно много и сугробы вокруг узкой дорожки к туалету вырастали в два человеческих роста. В один из дней, исчерпав остатки рачительно сберегаемых финансов, пузатая половинка нашла за подкладкой своей дамской сумки пятак. Редактор собрался за хлебом, который в ту пору еще умещался ценой в обозначенный грош. Яркий свет морозного дня, добытчик несет пятачок в магазин, стараясь не растянуться во весь рост на скользких арыках замороженной колеи и промоин от нечистот, которые весь околоток плескал на дорогу. Переулок Тракторный тупым клином примыкал к проспекту Ленина, оканчиваясь ветхим забором брошенного Завода сверл, на котором местная фанатка Джулия давным-давно сделала размашистую надпись «Джон Леннон стрит». Здесь, у начала Комсомольской площади, стоял одноногий красный капюшон таксофона с трубкой, прикрепленной к убойной скобе дополнительной цепью. Антивандальный механизм, видимо, приспособили сами жители. Молодой борзописец доскакал до распроданного Дома культуры — сталинского строения с колоннами, где у входа висела бордовая табличка, исполненная в стилистике популярных в девяностые сигарет «Магна». «Волна», — сообщала вывеска, — двадцать четыре часа». У входа восседала на деревянном ящике старуха, торговавшая пятью сортами сигарет поштучно и жареными семечками в газетных кульках. Она была завернута в дырявый пуховый платок по самый нос, где от мороза образовался снежный нарост.

— Семушки, — лениво произнесла торговка в пустоту, — когда памфлетист проходил мимо, — Пятьдесят маленький, рубь большой.

В холле шопа, разделенного на лотки и отделы, было многолюдно. Под барельефами звезд и серпов, потерявших былой лоск, толпились извечные бабки с сумками-тележками, мужички-чекушнички, чьи-то сопливые дети, выпрашивающие у мамаш китайский аляпистый ширпотреб в виде человеков-пауков и ядовитой жвачки. Пахло кислой капустой и сырой штукатуркой, как в лучших деревенских амбарах. У хлебного места под гордой ксерокопией «Бельгоградский каравай», заключенной в прозрачный файл и придавленной скотчем к колонне, стояло человека четыре. Терпеливая публика ожидала, когда столетняя фурия определится, наконец, какую булку ей взять сегодня. Бывалая, решившись на отрубной, столь же долго искала платок с мелочью, шлепая себя по бокам.

— Что ж ты, душенька-душа, мимо Рая прошла, — запел громко в противоположном конце холла местный сумасшедший по кличке Коля, — Мимо рая прошла, почто в Рай не зашла?

— Коля, мать твою, — выкрикнул кто-то из толпы, очевидно радуясь песне.

— Древеса растут купарисовые… — не обращал внимания сдергоумок, продолжая выводить мелодию удивительно пронзительным и многогранным голосом. И читалась за ним без фальши вся Русь Святая, так и стоявшая есть так, как есть — в естестве своем прекрасная.

— Вам чего? — бросила хлебница писателю, до которого меж делом дошел черед.

— Дарницкий, — спохватился филолог, выкладывая пятак на столешницу.

— На них птички сидят — птички райские…

— Четыре пятьдесят, — сообщила продавщица, — Ой! Это фальшивая монета. Я такую не приму.

— Чего? — заморгал рифмоплет.

— Они песенки поют херувимские…

— Фальшивые пять рублей, — нервно повторила сдобница, — Другие давай.

— Нет других, — растерялся молодой муж.

Торгашка схватила чек, чиркнула по нему гуртом монеты. На бумаге остался след, похожий на тот, что делает химический карандаш.

— Фальшивка, не приму — заключила хлебница и бросила монету на столешницу, — Следующий.

Юноша, увидев, что барышница приступила к другому покупателю, с растерянностью забрал пятак с прилавка. Возвращаться домой без покупки было по его разумению невозможным. Он посмотрел на грош с орлом, под которым красовался год выпуска. Тысяча девятьсот девяносто девятый. Что же с этой деньгой могло быть не так?

Памфлетист выскочил из магазина, вопреки обыкновению не придержав калитку:

— Семечек маленький стакан, — под оглушительный хлопок двери, протянул он старухе бедовую монету.

Бабка ожила, засыпала пережженных ядрышек в куль, отсчитала скрупулезно сдачу.

— Дарницкий, блин, — высыпал медь на столешницу журналист, вернувшийся к хлебному лотку — Эта мелочь настоящая?

Торговка, поджав губы, сгребла монеты без счета и подала настойчивому покупателю каравай.

— Как у нас-то в Раю жить-то весело, — заливался калека, — Жить-то весело, жить-то некому…

Теперь памфлетист, добрых двадцать лет спустя, продолжал бесцельный ночной поход, углубляясь по радиальной улице Украинской в сторону центра Бельгограда. Самое забавное, что та паскудная история с монетой, причинявшая душевную боль нежным организмам словоплета, имела свое нравоучение. Пятачок тысяча девятьсот девяносто девятого года, который, терзаясь совестью, разменял у старухи любитель словесности, оказался раритетом. Деньга считалась самой дорогой монетой современной России. Ее стоимость у нумизматов достигала миллиона рублей и достоверно известно только о двух экземплярах этого «пятачка». Понятно, что неграмотная торговка, как и тот еще юный покупатель семечек, по очереди выпустили свое благополучие из рук, воспользовавшись лишь номиналом.

Впрочем, шел четвертый час пешей прогулки. Редактор проходил затянутый грязным снегом пустырь, который еще в дореволюционные времена использовали торговцы. Здесь, в рукотворном пруду они пересчитывали стада, которые перегоняли из Азии к меновому двору Бельгограда. Говорят, что когда-то давно на одном из берегов была установлена шкала для овец, коров и верблюдов. По уровню поднявшийся воды можно было точно определять количество копытных, не утруждая себя арифметикой.