Золотая Кастилия

Прошло несколько дней. Флибустьеры продолжали мастерски разыгрывать свои роли. Делая вид, будто строго контролирует отчеты интендантов, Монбар сумел приобрести их уважение, спустив кое-кому с рук некоторые мелкие просчеты. Отделавшись дешевле, чем предполагали сначала, интенданты превозносили до небес мудрость, честность, а в особенности выдающиеся способности ревизора.

Флибустьер под предлогом того, что хочет видеть все собственными глазами — такова действительно была его цель, хотя и не с тем намерением, которое в нем предполагали, — не давал себе ни минуты покоя и беспрестанно ездил из Маракайбо в Гибралтар, из Гибралтара в Маракайбо, осматривая берег и собирая необходимые ему сведения в разговорах с губернатором, делая при этом вид, будто все услышанное не интересует его ни в малейшей степени.

В свою очередь Мигель Баск усиленно занимался измерениями и гидрографическими расчетами, которые приводили испанцев в восторг, потому что они основывали на этих работах самые лестные надежды для коммерческой будущности колонии.

Филипп, не признаваясь Монбару в причинах, удерживавших его в Маракайбо, попросил у него позволения остаться в городе, чтобы, как он говорил, наблюдать за властями и иметь возможность при первой опасности уведомить своих товарищей. Флибустьер улыбнулся про себя этой просьбе и, не требуя более подробных объяснений, предоставил молодому человеку свободу действовать по собственному усмотрению, посоветовав ему соблюдать чрезвычайную осторожность и заметив, что малейшего неверного шага с его стороны будет достаточно для того, чтобы безвозвратно погубить успех предприятия.

Надо сказать, что положение молодого человека было чрезвычайно трудным. Дон Фернандо д’Авила принимал его очень любезно всякий раз, когда тот наносил ему визит; но достойный губернатор, хоть и нисколько не подозревая, кем в действительности был личный секретарь графа де л’Аталайя, тем не менее чутьем, свойственным ревнивцам и опекунам, угадал в нем влюбленного. Обращаясь с ним с самой очаровательной непринужденностью, с самым полным доверием, губернатор тем не менее держал себя до того церемонно, ограничивался вниманием таким холодным и сохранял всегда такую надменную, чисто кастильскую спесь, что всякая попытка сойтись ближе становилась невозможной, наталкиваясь на непреодолимую преграду этикета.

Филипп был взбешен; каждый раз, возвращаясь домой после безуспешного визита к губернатору, он предавался припадкам страшного гнева, которые казались бы смешны, если бы молодой человек, действительно влюбленный, не страдал так ужасно.

Дон Фернандо не представил свою питомицу флибустьерам по их приезде в Маракайбо; он держал ее взаперти в комнатах, которые за все время она покидала только раз, выезжая в плотно закрытом паланкине, окруженном толпой слуг, которые заняли улицу во всю ширину и таким образом сделали всякое общение невозможным. Правда, она постоянно посещала церковь, но входила туда в специальную дверь и оставалась в галерее с решеткой, где была совершенно невидима. Напрасно молодой человек, прекрасно знавший испанские обычаи, отправлялся в церковь раньше всех и становился возле чаши со святой водой. Он предлагал святую воду очаровательным женщинам, из которых многие улыбались ему, кокетливо приоткрывая мантильи, но их улыбки и призывные взгляды ничего не значили для него; та, которую он ждал, не являлась, и он удалялся со смертельной тоской в сердце, в полном отчаянии и, как все влюбленные, обманувшиеся в ожиданиях, составлял в голове самые безумные и совершенно невыполнимые планы.

Ломая себе голову над тем, что же ему делать, молодой человек наконец убедил себя, что донья Хуана не приехала в Маракайбо с доном Фернандо, что он отвез ее в Санто-Доминго; эта мысль настолько завладела им, что он решился, каковы бы ни были последствия, расспросить обо всем губернатора в тот же вечер на прогулке по Аламеде^[6], где он думал его встретить.

Было около четырех часов пополудни. На прогулку не имело смысла отправляться раньше семи часов вечера; следовательно, у Филиппа было три часа, чтобы подготовиться к разговору с доном Фернандо. Но чем ближе был этот час, тем труднее казалось ему привести в исполнение свой план. Действительно, каким способом мог он выведать у человека, с которым был знаком едва четыре дня, где находится девушка, о существовании которой ему ничего не должно бы быть известно? Как воспримет дон Фернандо странные вопросы Филиппа? Какое право имеет молодой человек задавать все эти вопросы? Дело было серьезным, настолько серьезным, что молодой человек с унынием опустился на стул, скрестил руки на груди и был вынужден признаться в своем полном бессилии. Пробило семь часов. Филипп вскочил, будто от электрического удара, схватил шляпу и лихорадочно надел ее на голову.

— Я все-таки пойду, — прошептал он, — кто знает, что может случиться!

В эту минуту в дверь комнаты, где находился молодой человек, дважды постучали.

— Кто там? — вздрогнув, спросил он.

— Я, — ответил хриплый голос Данника.

— Иди к черту! — с досадой воскликнул молодой человек. — Я ждал вовсе не тебя.

Разумеется, Филиппу было бы трудно ответить, кого именно он ждал; но Даннику не пришло в голову задать ему этот вопрос.

— Так-то вы меня принимаете! — засмеялся он. — Благодарю, вы очень любезны.

— Что тебе нужно от меня?

— Ничего.

— Зачем же ты меня беспокоишь?

— Вас спрашивают.

— Кто?

— Право, не знаю, но сквозь мантилью, в которую эта особа закутана, мне показалось, что это старуха.

— А ну ее к черту! — сказал Филипп.

— Должно быть, сегодня вы расположены всех посылать к черту, — заметил Данник.

— Ты мне надоел со своей старухой, я не хочу ее знать.

— Как вам угодно, — заметил Данник, качая головой, — но, быть может, напрасно. За старухой в Испании всегда появляется молодая особа, а ведь мы с вами находимся на самой что ни на есть кастильской земле. Не прогадайте!

Эти слова внезапно поразили Филиппа.

— А ведь, быть может, ты и прав, — произнес он. — Безобразна твоя старуха?

— Отвратительна! Настоящая ведьма, явившаяся с шабаша.

Молодой человек подумал с минуту. Данник рассматривал его украдкой с лукавым видом.

— Ну, — сказал Филипп наконец, — позови ее; надо узнать, что ей нужно, и отделаться от нее.

Говоря так, Филипп не совсем искренне выразил то, что чувствовал в данную минуту. Напротив, его любопытство было сильно возбуждено, и он с плохо скрытым нетерпением, устремив глаза на дверь, ждал старуху, о которой доложил ему Данник.

Наконец она вошла. Филипп вскрикнул от радости и удивления и бросился к ней.

— Нья^[7] Чиала! — вскричал он.

Ничего не отвечая, дуэнья взглядом указала ему на Данника, неподвижно стоявшего в дверях.

— Уйди! — сказал Филипп Даннику.

Тот тотчас ушел, затворив за собой дверь. Дуэнья подошла к Филиппу и внимательно рассматривала его несколько минут.

— Итак, это точно вы? — промолвила она наконец.

— Я, — ответил он, — а вы в этом сомневались?

— Трудно поверить в то, что вы здесь и при этом занимаете такую должность у графа де л’Аталайя, когда он питает неумолимую ненависть к флибустьерам!

— Действительно, — согласился Филипп с невольной улыбкой, — однако вы можете убедиться, что, несмотря на эту ненависть, граф соизволил взять меня к себе личным секретарем. Но не это главное. Главным было суметь пробраться сюда — и я сумел; какими средствами я этого добился, касается только меня. Поговорим о донье Хуане.

— О донье Хуане! — прошептала дуэнья со вздохом.

— Уж не случилось ли с ней какого-нибудь несчастья? — взволнованно вскричал молодой человек.

— Несчастья? Да нет, — ответила она, крестясь. — Бедная сеньорита!

— Но раз так, что же вы пугаете меня, заставляя предполагать бог знает какие беды!

Дуэнья с минуту молчала, с подозрением оглядываясь вокруг.

— Никто не может нас слышать, нья Чиала, — с нетерпением произнес молодой человек, заметив ее взгляды, — говорите без опасения. Садитесь, пожалуйста; так вам будет удобнее исполнить ваше поручение.

— Ах! — сказала Чиала, усаживаясь на стул, который подвинул к ней молодой человек. — Позвольте мне говорить с вами откровенно, сеньор дон Фелипе… Я не смею начать, так как боюсь рассердить вас.

— Милая моя, — ответил он, сгорая от нетерпения, — говорите же, заклинаю вас, и будьте откровенны. Я обещаю вам не сердиться. Что бы вы ни сообщили мне, я все готов выслушать и, уверяю вас, буду страдать меньше, чем в эту минуту. Ваша сдержанность терзает меня.

— Как нетерпеливы эти молодые люди, Святая Дева! — проворчала старуха.

— Прежде всего ответьте мне, пожалуйста, на два вопроса, а после говорите, что хотите.

— Что за два вопроса?

— Здорова ли донья Хуана?

— Слава богу, она совершенно оправилась от усталости после путешествия, и теперь здоровье ее превосходно.

— Благодарю… По-прежнему ли она любит меня?

— Если нет, разве была бы я здесь? — опять заворчала старуха.

— Отлично! — вскричал Филипп весело. — Если здоровье ее превосходно и она по-прежнему любит меня, мне нечего больше желать. Говорите же, любезная нья Чиала, все, что придет вам в голову; вы дали мне противоядие, которое заставит меня терпеливо выслушать все, что вы мне скажете. Можете начинать, я слушаю вас.

С улыбкой на губах молодой человек откинулся на спинку кресла, расположившись как можно удобнее.

Дуэнья несколько раз печально покачала головой, устремив на молодого человека взгляд со странным выражением, и, глубоко вздохнув, как делают те, кто наконец принимает важное решение, вновь начала разговор:

— Сеньор кабальеро, вы найдете, без сомнения, очень странным, что я, будучи в ваших глазах не кем иным, как служанкой, осмеливаюсь вмешиваться в дела, касающиеся особ, которые по своему происхождению гораздо выше меня.

— Вы ошибаетесь, нья Чиала, — мягко заметил молодой человек, — я знаю глубокую дружбу доньи Хуаны к вам и нахожу, напротив, очень естественным, что вы интересуетесь ее делами.

— Я для доньи Хуаны не обыкновенная прислуга, сеньор! Она только что не родилась при мне; я кормила ее своим молоком, я никогда с ней не расставалась. Чтобы последовать за ней в Америку, я бросила мужа, детей, родных. Я люблю ее, как дочь, а может быть, и больше.

— Я уже знал все, что вы мне сказали, кроме одного — вашего путешествия в Америку. Разве донья Хуана родилась в Испании?

— Кто знает? — пробормотала Чиала, подняв глаза к небу.

— Как это, кто знает? Что вы хотите сказать, нья Чиала?

— Выслушайте меня, кабальеро, — продолжала она, — я сообщу вам то немногое, что знаю сама.

— Говорите же, говорите, нья Чиала! — с живостью вскричал молодой человек.

— Знайте, кабальеро, что я вверяюсь вашей дворянской чести и что об этой тайне вы не должны говорить никому.

— Даю вам честное слово, кормилица.

— Я была замужем три года… Прошел месяц, как родился мой второй ребенок. Я с мужем жила в хижине в нескольких лье от По.

— Как! — с удивлением воскликнул молодой человек. — Вы не испанка?!

— Нет, я беарнка.

— Продолжайте, продолжайте, кормилица! — вскричал Филипп с живостью.

— Мой муж охотился на медведей в горах, занимался контрабандой, а в свободное время служил проводником путешественникам, направлявшимся из Франции в Испанию или из Испании во Францию. Несмотря на свои разнообразные ремесла, а может быть, и по причине этого, мой муж был очень беден, так беден, что часто даже не было хлеба в нашей жалкой лачуге. Хуан приходил в отчаяние. Горе преследовало нас, однако мы были честны. Однажды после продолжительного отсутствия мой муж вернулся с каким-то господином. Возвращение мужа несказанно обрадовало меня; уже около пятидесяти часов у меня во рту не было ни крошки. Хуан принес еду.

«Не теряй мужества, жена, — сказал он мне, — поешь и порадуйся: этот достойный господин сжалился над нами». Тогда я стала внимательно рассматривать незнакомца, на которого до сих пор не обращала внимания и который остался стоять возле двери, закутавшись в плащ. Этот незнакомец был уже пожилой; его красивые, но суровые черты лица имели надменное выражение, которое против моей воли заставило меня задрожать. Одет он был, как дворянин. Я почтительно поклонилась ему в благодарность за добро, которое он хотел нам сделать. Он раскрыл свой плащ и подал мне ребенка одного возраста с моим.

«Не благодарите меня, добрая женщина, — произнес он, — это будет услуга за услугу. Вот слабое существо, которому я прошу вас заменить мать». Я тут же схватила ребенка и, не думая о еде, хотя и была очень голодна, тотчас дала ему грудь.

— Это была Хуана? — вскричал молодой человек.

— Да, кабальеро. Незнакомец как будто с удовольствием смотрел на мои заботы об этом бедном херувиме, потом подошел ко мне и поцеловал в лоб милую малютку, которая заснула, улыбаясь.

«Вот и хорошо, — сказал он, — вы будете матерью Хуане — так ее зовут; она сирота. Возьмите этот кошелек. В нем шестьдесят унций золота^[8]; через год вы получите столько же от банкиров Исагуирра и Самала из По, и это будет продолжаться все то время, пока ребенок останется на вашем попечении. Вам стоит только показать этот перстень, — сказал он, сняв с мизинца левой руки перстень с бледным рубином. — Вы поняли, чего я жду от вас? Будьте скромны, и у вас не будет причин жаловаться на меня. Теперь прощайте». Он закутался в плащ, надвинул шляпу на глаза, сделал знак моему мужу следовать за ним и вышел из хижины. Больше он не возвращался; однако, хотя я видела его не больше одного часа, я уверена, что если бы встретилась с ним, то узнала бы его — до того его лицо поразило меня, и черты его остались запечатлены в моей памяти.

— Кто бы мог быть этот человек? — прошептал Филипп. — Вероятно, ее отец.

— Не думаю… Прошло три года. Каждый год я ездила в По, показывала перстень, и, не задавая никаких вопросов, мне давали шестьдесят унций золота. Однажды утром в дверь нашей хижины постучали. Я вздрогнула; мы жили в таком уединении, что у нас никогда никто не бывал, кроме контрабандистов, приятелей моего мужа, которые открывали дверь без церемонии и входили, как к себе домой. Я отворила. На пороге стоял какой-то незнакомец. Это был один из служащих в банке Исагуирра; я видала его, когда ходила за деньгами. Поздоровавшись со мной, он спросил, дома ли мой муж. Я ответила, что его нет дома, но я жду его с минуты на минуту.

Конец ознакомительного фрагмента.