Девочка, которая гуляла по проводам

В тот день я понятия не имел, что такое жизнь. Мне было около двадцати и, разумеется, я жил, как и все кругом. Ездил на своем скутере, работал отладчиком чипов у дворников, пил пиво, гулял с ребятами и частенько почитывал найденные в Берёзках обрывки бумаги, что некогда были книгами или чем-то таким. У меня тогда в Берёзках была комната. Я снимал её у местной банды за двести раслов. Да, у одной из банд, коих там было в избытке, поскольку район этот считался никудышным и правительственные структуры совсем им не занимались. Ещё бы, там каждый дом в аварийном состоянии или разрушен. От такого унылого вида даже у самого амбициозного прораба опустились бы руки — сколько ни старайся, всё равно будет без толку. Однако, пару раз в тёмных уголках защищённой сети я натыкался на информацию, якобы эту территорию прибрали к рукам шишки из мэрии и планируется «крупномасштабная реновация». Но скажу сразу, что плакаты с подобными надписями я не раз видел ещё в те времена, так что особо в слухи о каких бы то ни было изменениях не верю. Берёзки и есть Берёзки, и останутся ими.

Мне, впрочем, нравилось там. Других мест я особо не знал, а зарплаты за вычетом аренды едва хватало на подзарядку и еду, но дело не в этом. Однажды, когда мы все были ещё воспитанниками приюта, мне довелось побывать в центре нашего Мегаполиса, на площади МакКаллока-Питтса. Я ужасно стеснялся, боялся лишний раз двинуться. Прислонился к первой попавшейся стене и держался за неё, жадно разглядывая мир. Высокие здания, выше облаков, почти не пускали дневной свет на улицы, и функцию освещения взяли на себя бесчисленные разноцветные вывески. Толпы людей ходили во все стороны, над ними летал транспорт, но всё представлялось таким слаженным, словно это часовой механизм, какой можно было найти в антикварной лавке. Сейчас таких лавок, думаю, уже не встретишь. Я стоял так очень долго. За мной тогда никто не пришёл — меня забыли — и я решился попробовать узнать у прохожих, как добраться до монорельса. По тому, как они со мной говорили, как себя вели, как странно реагировали на мои слова, я стал замечать что-то. Будто бы я толкал их на некое незапрограммированное действие самим своим присутствием. Внезапно я почувствовал, что они, жители этой обители возможностей, все ведут себя так, словно они тоже просто пружины и шестерёнки в этом механизме, не допускающем случайности. А если она происходит, тем ей же хуже. Та свобода, какую я хоть немного ощущал в нашем ненавистном приюте, здесь была потеряна безвозвратно. Её променяли на безопасность и комфорт.

А Берёзки, не имея ни того, ни другого и будучи, возможно, одним из самых безрадостных и мрачных мест Мегаполиса, были парадоксальным образом пропитаны этой самой свободой. Вопреки тому, что повсюду бродили банды головорезов, а каждое здание могло рухнуть в любой момент, дух свободы, в дикой компании с тленом, блуждал по переулкам и проникал в каждый дом. Я думаю, это и было тем лучиком солнца, что освещал для меня серые Берёзки. Но я стал понимать эти вещи потом, много после того дня, когда осознал, что живу.

Я проснулся поздно, как и всегда. Вероятно, было около десяти. Мои сбившиеся часы извечно показывали четыре восьмерки, так что если других девайсов не находилось поблизости, следить за временем получалось лишь приблизительно. Я позавтракал и перед работой успел забежать в соседнее здание — то, где ещё можно было подобрать клочки бумаг с напечатанными на них текстами. Такие вещи не хранились в интернете ни на одном сайте, всё это было обрывками прошлого, далёкого и забытого. В приюте нам рассказывали о положениях термодинамики, согласно которым система через некоторое время забывает начальное состояние. Примерно так и следует понимать отсутствие подобных вещей в современных базах данных — они часть той истории, что затерялась во времени. Среди различного хлама один чудак, кстати говоря, обнаружил некогда собрание сочинений какого-то древнего поэта. Когда банда Вольдемара Дэвидсона, орудовавшая в этих краях пару десятилетий назад, схватила несчастного, он на потеху членам шайки рассказывал всё, что мог припомнить из прочитанного. Один стих так позабавил Дэвидсона, что тот чуть не лопнул: «Какая белая берёза? Под каким окном? Ты деревья-то в городе видел хоть где-нибудь, кроме вонючего музея?» Но с той поры Дэвидсон постоянно повторял услышанные строки, и они стали своего рода гимном его людей. Отсюда и пошло название района.

Мне под руку попались несколько листов, судя по всему, из научной статьи, которые я тут же отбросил (вникать в эту словесную белиберду не было никакого желания), и полуобгоревшая тетрадка с разодранной обложкой, показавшаяся мне миловидной. На ней было написано: «Сказки Венского леса». Мне хотелось прочитать эти сказки, ощутить вкус настоящего мира — мира, в котором действительно что-то происходит, где, кроме зла, есть добро, в котором есть, зачем жить. Я открыл первую страницу, и… не смог разобрать ни слова. Сплошь точки, палки, завитушки. Автопереводчик, встроенный в линзы, тоже не распознал символов. Тем не менее, я решил сохранить эту тетрадку и забрал её с собой.

В коридоре, когда я уже собирался выходить, я заметил, что замок на одной из дверей, прежде закрытых, деактивирован. Это показалось мне очень странным, ведь если не использовать эксплозивные элементы (все стены были на месте), то без ключа, которого ни у кого не могло сохраниться, дверь под замком модели Шорке можно открыть только изнутри. Я вошёл. Где-то в углу комнаты среди пыли и мусора кто-то возился. Бандиты обычно ведут себя более шумно, но всё равно стоит быть начеку. И я, на всякий случай, приготовил шокер. Должно быть, звук активационного разряда оказался слишком громким — незнакомец выпрыгнул из груды старья и прижался к шкафу, безуспешно стараясь нащупать в кармане какое-нибудь средство защиты. А ещё он оказался шестнадцатилетней девочкой.

— Постой, я тебя знаю! — обратился я к ней, — Ты из третьего Пика, правильно?

Она не ответила мне, но руку из кармана достала и стояла спокойно. Я и правда раньше видел её пару раз на встречах с друзьями и просто на улице. У неё были светло-розовые волосы с красными кончиками — то, что мне по какой-то причине очень хорошо запомнилось.

— Извини, что напугал, я подумал… Ладно, а что ты тут делаешь?

— А ты? — тихо, но твёрдо ответила она.

Я стушевался, путаясь в мыслях, и наступило весьма продолжительное, неловкое для меня молчание. Посреди комнаты было распахнуто окно, за которым виднелся высоковольтный столб. Их поставили, когда стало ясно, что проект модернистской электрификации провалился из-за сложности ремонта проводки. Столб так накренился, что расстояние от его вершины до окна было всего около метра, а держался он благодаря натянутым проводам, соединявшим его с соседним зданием бывшего банка. Неужели она залезла сюда по ним? Это настолько опасно, что никто бы не решился, да и в чём смысл. Вариант с летательными имплантами отпадал сам собой, так как их запретили уже полвека назад, причём запрет входил в так называемое «грозное число» — список постановлений, соблюдение которых было сродни фанатичной приверженности догмам. Всё из-за жесткой борьбы с бандами и терроризмом. «В общем, быть того не может», — заключил я.

Всё это время она не двигалась с места и смотрела мне прямо в глаза, давая понять, что сейчас мой ход. Наконец я решился заговорить:

— Понимаешь, я не знаю, как это лучше объяснить, но здесь, бывает, попадаются интересные книги. Вернее, то, что от них осталось. Я иногда захожу в такие места в надежде найти что-нибудь.

На мгновение мне показалось, что она как будто обрадовалась и захотела сама что-то рассказать, но, с недоверием взглянув на меня, тут же замялась и прошептала:

— Ясно.

Она молча взяла свой рюкзак, положила в него нечто вроде свернутой газеты, достала из бокового кармашка банку содовой и стала крутить её в руке, будто размышляя над чем-то. Отведя глаза и мило улыбнувшись, она всё же решилась добавить:

— Если так, то, может быть, мы ещё увидимся.

Больше она ничего не сказала. Ногти у неё не были окрашены в какой-либо цвет, как это обычно бывает у остальных. Обратив на это внимание, я подумал, что её руки слишком хрупкие, чтобы противостоять кому бы то ни было. Хотя бы и мне. Впрочем, внешность бывает обманчива, особенно у андроидов, однако по их поведению сразу всё ясно, и это был, очевидно, не тот случай. Я непроизвольно посмотрел на свою кисть, перевернул её другой стороной, сжал в кулак и разжал. Рука как рука. Ничем не примечательная, родная, многофункциональная конечность. Внезапно в моей раскрытой ладони появился предмет — банка содовой. Витая в своих мыслях, я даже не заметил, как эта девушка с розовыми волосами прошла мимо. Резко повернувшись, я крикнул ей сорвавшимся от удивления голосом:

— С-спасибо!

Она была уже шагах в десяти и в следующее мгновение скрылась из виду на лестнице.

Случайная, странная и неожиданно приятная встреча. Жаль, что такая короткая. Мне всерьёз захотелось узнать что-нибудь об этой девушке. Например, чего ей удалось найти здесь, или что её привлекает в подобных местах. Может быть, ей тоже нравится отыскивать книги? Я мало встречал таких людей, и все они оказывались, по правде сказать, не вполне вменяемыми. Я-то другое дело, разумеется. Между прочим, насчёт вменяемости: всё-таки как она сюда попала? Неужели и правда залезла по проводам?!

Несмотря на то, что я на дух не переносил воду с газом, это было последним, о чём я думал. Поэтому когда по пути на работу я сделал глоток этой солёно-кислой шипучки, я чуть было не обронил банку. Дрянь, да ещё и с каким-то странным вкусом. Я посмотрел на этикетку. Кружочки и макаронообразные хвостики наименования поддались автопереводу, но само слово мне ни о чём не говорило. Меня удивил состав. Никакого ароматизатора добавлено не было, сказано только «природная гидрокарбонатная натриевая минеральная вода». «Наверняка химия», — решил я. И уж точно гадость. Гадость, а на душе так сладко. Почему она вообще поделилась со мной газировкой? Вероятно, это выглядело бы очень глупо, подозрительно и даже пугающе, но, может быть, мне и стоило тогда выбежать на лестницу и догнать её. Может быть, тогда всё вышло бы совсем иначе.

И может, я и без того узнал бы, что такое жизнь.

Дворники работали почти исправно, ремонт потребовался лишь пяти, да и с теми я быстро справился. Всего-то надо было заменить конструкторский чип и прописать новый номер в коде. Звучит до смешного просто, и, казалось бы, можно ведь починить их, условно, раз и навсегда. Но правда в том, что завтра в них опять что-то да поломается, и так практически каждый день. Ведь их, этих в каком-то отвлечённом смысле несчастных, едва заметных роботов, зачем-то всем нужно пнуть, облить какой-нибудь мерзостью, разбить о них бутылку или использовать в качестве источника деталей и металлолома. Ведь робот не живой, с какой стати его может быть жалко. Как бы то ни было, как раз, когда я заканчивал с последним уборщиком, мне пришло сообщение от Сани. Он приглашал вечером во Второй Пик «позависать». Почему бы и нет. Пиками, кстати говоря, мы называли небоскрёбы, достаточно устойчивые для того, чтобы простоять столько лет и до сих пор не развалиться. Всего их было в Берёзках около пятидесяти. Я жил рядом с Десятым в шестнадцатиэтажке. Неподалеку стояли Третий, Второй и Сорок четвертый. И ни один из них не был под контролем какой-либо из агрессивных банд, коих почти к тому же не осталось. К слову, Тарквиль, жалкий преемник знаменитого Дэвидсона, обосновался, конечно же, в Первом. Ведь это же первый

Конец ознакомительного фрагмента.