Супергероизм. Фигуры за свечой

— Привет, — сказал Желвак, открывающему глаза Коготовскому. На нём, как обычно, была его неизменная грязная, прожжённая в нескольких местах, майка, на ноги было наброшено покрывало. Всё его лицо, волосы и щетина были такими же скомканными, как этот кусок ткани. Перед ним на столе валялась пустая бутылка, стакан и хлебные крошки.

Коготовский не ответил на приветствие, лишь долго и сухо смотря на Желвака водянистыми глазами. Наконец, он разомкнул слипшиеся губы и произнёс, с таким усилием, словно рот его был полон опилок:

— Принёс бы воды мне.

Желвак взял со стола бутылку, сходил на кухню, набрал в неё воды из-под крана, чувствуя, как она воняет ржавчиной, и вернулся к Коготовскому.

— Сколько времени? — спросил тот, когда одним глотком отпил полбутылки.

— Не знаю. Часов пять, — Желвак посмотрел в окно, лишь слегка отодвинув край занавески, затем посмотрел под стол и обнаружил там ещё следы вчерашнего «заливания». — Помогло?

— Что помогло?

— Залил, говорю?

— Вчера залил. Сегодня опять… правда я сам с утра в состоянии близком, к смерти. Даже не понимаю, кто, как… только страшно… Позвонить бы не смог, даже до трубки бы не дотянулся.

— Ты бы мне ничем и не помог.

Коготовский покивал, поморщившись в очередной раз

— Ты что? Получилось?

Желвак кивнул:

— Знаешь… два года назад… как это чувство называется, когда кажется, что это было уже?

— Дежавю.

— Да. У меня в какой-то момент такое случилось. Такие же гаражи, река. Только тогда мы не успели. Мать, вроде, дочку только по зубам опознала.

— Что с похищенной? С маньяком?

— Не знаю. Я его убил.

Коготовский вскинул голову, но Желвак не дал ему ничего сказать, продолжая:

— Не думаю, что это тот, кого мы здесь ищем.

— Я тоже не думаю, — угрюмо ответил Коготовский.

— Ещё. Я на рынке тапки спёр, ботинки пришлось девчонке отдать, она вообще без всего была…

— Ну и?

— И спалился.

— С тапками?

— Ага.

Коготовский скинул со своего голого низа покрывало и поехал в ванную, ничего не сказав, а Желвак, лёг на диван. Вообще-то, он после таких дел должен был спать, но сейчас ситуация оставалась непрояснённой, ни для него, ни для Коготовского.

— Ну и что? — спросил вернувшийся умытый Коготовский. — Кто тебя спалил-то?

— Не поверишь, святой отец.

— Какой, на фиг, святой отец?

— Нуу… поп, священник.

Коготовский ошарашено задумался. Затем поехал на кухню и уже оттуда начал:

— Мы, значит, столько времени избегали ментов, а тебя поймал поп? Ну ты даёшь, Желвак. И что дальше? Он тебя в прихожане завербовал?

— Нет он… не собирался он вербовать.

Коготовский появился в дверном проёме, обрамлённом засаленными кривыми косяками. На мёртвых ногах его покоились кое-какие продукты, он что-то жевал и говорил сквозь это жевание.

— Слушай, а ты что мне рассказываешь? Чёрт с ним с попом, прости господи. Ты зачем ублюдка убил?

В Желваке начало просыпаться привычное раздражение. Сейчас начнётся.

— По-другому не получилось, — буркнул он, глядя в потолок, убого обшитый побеленными ДВП-плитами.

— Как это, не получилось, — начал язвить Коготовский. — Он сам на нож прыгнул?

— Не было ножа.

— Понятно, что не было. И сколько же ты ударов нанёс?

— Не много.

— И, наверное, прекрасно соображал, что делаешь…

— Слушай, мне даже поп наставления не читал, сколько можно-то? У самого что ли так не случалось?

Коготовский подъехал к столу и долго смотрел куда-то невидящим взглядом, прежде чем заговорил.

— Я ведь и себе их читаю. И это ещё тяжелее. Правда, передо мной этот выбор уже не стоит, мне остаётся лишь дотерпеть до конца. А когда я был на твоём месте, меня так же одолевали сомнения. Каждый раз думаешь: зачем терпеть все эти чужие страдания, ведь так просто взять какую-нибудь очередную сволочь за загривок и насадить рожей на что-нибудь острое, да помедленнее, ведь они все этого заслужили, не так ли? Боль уйдёт, страх уйдёт. Только ненадолго, — Коготовский повысил голос. — А сволочей про запас не наберёшь. А ты уже попробовал. Осознанно. И попробуешь ещё раз.

— Ничего я не пробовал.

— Да не про тебя я, а развиваю сценарий. Ну и что человек, или кто мы там, на нашем месте, в данной ситуации будет делать? Как думаешь?

— Ну не станет же сам маньяком, — зло, но неуверенно говорит Желвак.

— Ещё как станет. И становились уже.

— Ты-то откуда знаешь?

— Я не знаю. Но я убеждён. И боюсь, что тебе придётся в скором времени убедиться тоже. И мне. Окончательно.

— В смысле?

— Я своими «наставлениями» тебе могу помочь, — Коготовский словно не слышал вопроса. — Тебя они достают, ты меня порой ненавидишь, считаешь старым козлом, но я не перестану твердить тебе изо дня в день, чтобы ты не терял рассудка и ТЕРПЕЛ. Как мне в своё время твердили. И всё у нас получится.

— Что получится-то? Что должно получиться? Ты рано или поздно умрёшь, я буду продолжать терпеть, встречу под конец жизни ещё одного, как мы, выродка, и всё повторится. А потом ещё чёрт знает сколько раз. А зачем всё это? Кому это нужно? Кому от этого лучше? Скольких не спаси, скольких не убей — ведь ни хрена ж не изменится! Ты сам говорил — возьми сто человек, самых лучших, и через десять лет половина из них окажется теми же сволочами!

— И ста не надо, — вздыхает с каким-то обречённым видом Коготовский. — Как говорит библия, как только на Земле людей стало больше двух, тут же появился первый завистник и убийца, и тут я не могу не согласиться с теми, кто эту часть её написал.

Слушай. Я не знаю, кому всё это нужно. Человек, рождающийся слепым, или безруким-безногим, или слепо-глухо-немым, тоже, наверное, думает: кому нужны его страдания? Весь этот дерьмовый мир и не заметит, если он умрёт. Так же как и мы с тобой, или нам подобные, если такие существуют ещё где-то. Все тащат на себе какой-то… вернее не все, конечно, большинство людей рождается, существует и умирает в блаженстве неведения никаких мук, ни телесных, ни нравственных — они словно черви, удобряющие собой землю, причём скорее образно, потому что, если учесть то, как мы поступаем с трупами… но не суть. А те, кто мучается и страдает, даже не калека, даже не тварь, вроде нас с тобой, поставленная перед жёстким выбором, а человек, имеющий всё, но не способный при этом безразлично смотреть на эту погань, которую мы все из себя представляем, такие люди, хоть немного, хоть на каплю в столетие, но поворачивают наш вид к какой-то общечеловеческой совести. Есть и те, конечно, кто тянет обратно, и хорошо ещё, если неосознанно. Так вот, Я сознательно делаю выбор в пользу того, что через многие тысячи лет, любой человек, взглянув в своё прошлое — а наше настоящее, почувствует ужас и стыд. А может и несознательно. Может, у нас и выбора-то этого вовсе нет, и всё у нас в подкорке уже записано до рождения, ну или в первые годы жизни, и я зря столько лет перед тобой распинаюсь.

Коготовский замолчал и начал прибирать следы своей вчерашней попытки приглушить чужие муки, а Желвак решил задуматься над словами старого инвалида, половину из которых, как и обычно не понял. Сам себе противоречит, думает Желвак. То, значит, люди у него вообще не меняются, и какими были тысячи лет назад, такими и остались, то вдруг должно наступить какое-то светлое будущее и всеобщий стыд. Сам пытается себя убедить в своём светлом будущем, и его, Желвака, заодно. Сохраняй голову, не теряй рассудок! Да ты ведь прекрасно знаешь, безногий ты хрен, что с крышей у Желвака и так неладно, и чем дольше она работает приёмником для кошмаров, тем хуже. Как Желвак может думать о светлом будущем, когда он чуть ли не каждый день чувствует, как кто-то кого-то пришивает к стене гвоздями, гладит утюгом, или трахает бутылкой?! А когда не чувствует, то сидит целыми днями в этой пещере, или какой-другой, потому что БОИТСЯ людей? И за это их ещё больше ненавидит… И при этом должен думать об их светлом будущем и сдерживать свою злость, поймав очередного ревнивца, отрубающего руки жене?!

Желвак тяжело дышит, распалившись своими мыслями, сна нет ни в одном глазу. Он прекрасно знает, что ничего этого не сможет сказать Коготовскому, просто слов не хватит, чтобы правильно выразить, да если тот его и поймёт, то найдёт тысячу новых аргументов против…

Внезапно, словно его ударило током, Желвак вскочил с дивана, вцепившись в край стола. Коготовский, находившийся рядом побледнел, глаза его расширились от страха. Чужого страха.

Всё это длилось какие-то мгновения, за которые им обоим словно прошлись огромным акупунктурным валиком по спине, а в кульминации ещё и двинув с размаху этой же штукой. Желвак стёр с лица пот, почувствовав какой он холодный и посмотрев зачем-то на сырую ладонь. Коготовский, которого заметно трясло, поехал на кухню — видимо, пить воду.

— Где-то рядом? — спросил Желвак, когда он вернулся.

— Не знаю… — сиплым голосом ответил Коготовский. — Не уверен. Просто очень сильно. И так быстро… Что может ТАК напугать за такое короткое время?

— Да мало ли… бывает, человек собственной тени боится, да так, что когда её увидит, в обморок падает. А тут увидел убийцу.

— И сразу понял, что это убийца?

— Ну, может просто подумал, догадался.

— От простой догадки мы бы ничего не почувствовали. Или не успели бы. Он и сам-то успел понять, наверное, что его убивают в последний момент.

— Ты сам-то что думаешь?

Коготовский покачал головой.

— Не знаю. Может ты и прав, может жертва догадалась, может ПРОЧИТАЛА в глазах, может сама смерть во плоти за ней явилась. Может, убийца в чёрный балахон с косой нарядился? Не знаю. А ты понял, что самое странное?

— Что?

— Мы не почувствовали ЕГО.