Жизнь и смерть Капитана К. Офицера без имени

Я бреду по мокрой улице, уже ни на что не надеясь, вспоминая и капитана, и чудесный янтарный мундир, как вдруг под ногами обнаруживаю свою треуголку. Она лежит перед трамвайной остановкой, мокрая и несчастная, как потерянная собачонка. Ну здравствуй. Вот и она. Сейчас она затявкает, заскулит, вспрыгнет ко мне прямо на голову и зарыдает, обливая мой затылок слезами. Господи, на что она только похожа! Что скажет директор? «Ты где ее так извазюкал, скотина?» Скотина. И это мне за двадцать лет бесперебойной службы! А ведь я дворянин, на минуточку. Весь погруженный в невеселые мысли, нахлобучив поверх себя безраздельную грязную треуголку, с краешков которой так и капает мутная талая вода, я вдруг слышу позади себя ангельский голос. «Вы ли это, мой милый друг? Мой витязь? Куда вы идете? О чем задумались? Вы не узнаете меня?» О ангел. Как же не узнать тебя. «У вас такая смешная треуголка. Она похожа на вулкан». Ну конечно смешная. Ну конечно вулкан. Везувий нечистот. Я забываю все, о чем я только что думал. Цели и задачи мои меняются. Пыхтя и отдуваясь, я разворачиваюсь всем корпусом прямо на зюйд-зюйд-вест. Я роюсь в карманах, и вытаскиваю на свет божий леденечного петушка, благоприобретенного на Сенной площади. Ешь ангел, ешь. Ты голодна. Ты ешь, а я буду любоваться. Я готов идти за тобой хоть на край света, хоть за Среднюю Рогатку, если уж так надобно. Пусть ноги мои совсем отвалятся, и тогда я буду все равно ползти, перебирая локтями, как червяк. А ты будешь петь, смеяться, и поглощать леденечного петушка. А Батискафная улица подождет, подождет, пусть даже до вечера. И ты, капитан, мой безымянный непутевый друг, тоже подожди меня. Господи, ангел мой, что ты тут делаешь посреди трущоб и закоулков? Среди хлипкой гармошки и забубенных песен? Веди меня. А я пойду за тобой, куда прикажешь, как распоследний безмозглый холоп, не задавая никаких лишних вопросов.

Я очень красив от рождения. Когда я иду гулять, я люблю заглядываться на витрины и умозрительно примерять на себя всяческую одежду, размышляя, как мне подойдет вон та шинель или вон те необычайные штанцы, явно сшитые и скроенные на какого-нибудь генерала. Я зайду в магазин и скажу: «дайте-ка мне вон те штаны, на верхней полке». А они мне: «это штаны на генерала, они его ждут». А я им: «я и есть генерал». А они «ну тогда с вас сто рублей или что-то около того». Я лезу в карман, там у меня каштаны и желуди. Я говорю им «у меня нету ста рублей». А они мне «ну тогда заходите попозже». Что ж. Я зайду попозже. Да и зачем мне генеральские штаны? Наш директор, редкостная скотина, говорит мне: «Вячеслав Самсонович, на вас всевозможная одежда по неизвестной причине неизменно превращается в клочья». В целом он прав. Вот почему в последнее время я обхожусь одной лишь набедренной повязкой, каковую я купил в английском магазине за весьма большие деньги. Зачем мне, в самом деле, генеральские штаны? Пусть их натянет генерал и ведет свои полки навстречу ядрам и картечи. А потом они будет висеть в музее, страшные и дырявые, являя собой пример величайшего мужества. Куда уж мне до этих штанов.

Однажды на Большой Морской, возле одной витрины с драгоценными побрякушками, я встретил государыню. Она сказала мне: «Вячеслав Самсонович, я без ума от вашей набедренной повязки, она кружит мне голову, она оказывает на меня нестерпимое чудотворное воздействие. Я готова пойти за вами куда вам будет угодно».

Так между нами вспыхнула любовь — прямо посреди Большой Морской улицы.

Я говорю ей «государыня, но ваш священный долг, вы должны рожать зольдаттен…»

Она говорит мне «Ах оставьте меня, что вы такое говорите, такие ужасные вещи. Какие зольдаттен? Что это такое? Давайте сядем в первый попавшийся трамвай и уедем хоть на край света. Возьмем туда пару билетиков».

И так мы полюбили друг друга, сели в трамвай, который вдруг вывалился из-за угла, словно подвыпивший купец, купили пару билетиков — и отправились с ней куда-нибудь на край света.

Бородатый швейцар наш, Алексей Петрович, провожая меня, говорит мне: «Страх расползается по нашему городу, как жирное чернильное пятно».

Я говорю ему «подумаешь, какие пустяки, знаю я их, эти чернильные пятна».

Весело щебеча и похохатывая, как легкомысленные и свободолюбивые певчие птицы, мы бежим с нею по улицам и садимся в случайный трамвай.

Алексей Петрович качает головой, словно китайский болванчик, и смотрит нам вслед.

«Постойте — вдруг говорит мне вдогонку директор — мне надо вам кое-что сказать».

Господи, ну что там еще. Чертыхаясь на чем свет стоит, я возвращаюсь обратно.

Директор департамента вызвал меня спозаранок, когда по улицам еще бродили понурые сновидения, а я еще не успел выпить первую чашку кислого кофе и не сумел толком прийти в себя от всех своих злоключений на Сенной площади. Поиски пропавшей треуголки отняли слишком много сил, моральных и телесных, а в ушах еще стояли злобные крики уличных торговцев, звонки трамвая и свист ледяного ветра.

«Что вы можете рассказать мне, уважаемый Вячеслав Самсонович?» — спросил директор.

«Меня бьет озноб — сообщил я ему — и я не успел еще выпить первую кружку кофейного напитку».

«Это не совсем то, что я именно ожидал услышать» — перебил меня директор.

«А еще моя треуголка подверглась на Сенной площади моральным и физическим унижениям — припомнил я — посему я требую немедленно послать на Сенную площадь карательную экспедицию. Пусть все эти мерзавцы на Сенной, все как один, встанут на колени перед моей уязвленной треуголкой и попросят у нее прощения. «Прости нас, о треуголка!» И тогда я, Вячеслав Самсонович, небесный начертатель милостью божьей, отпущу им все их вольные и невольные прегрешения. «Живите — скажу я им — так уж и быть, моя треуголка вас прощает».

«Мы не можем в данную минуту отправить на Сенную площадь карательную экспедицию — сказал директор, несколько смущенный — у нас нет для этого достаточно солдат. В данную минуту все наши солдаты задействованы в Тележном переулке. У нас есть только гардеробмейстер Алексей Петрович. Но он один вряд ли выдюжит».

«Жаль» — ответил я.

«Что еще вы можете рассказать?» — спросил неугомонный директор.

«А что вы именно желали услышать?» — уточнил я.

«Мне важно знать, что вам известно о первопричине всех чрезвычайных происшествиях и необъяснимых чудесах, которые за последнее время потрясли и обеспокоили наш сияющий и бессмертный город».

Я задумался.

«Я хочу вам рассказать потрясающую историю о некоем безымянном капитане — промолвил я — который живет на Батискафной улице. У него почти ничего нет, даже имени. Все его богатство — маленький домик посреди угольных и выгребных ям, ленивый денщик, антресоли, наполненные шляпными коробками — и вот еще великолепный янтарный мундир стоимостью в один миллион рублей. Вот он-то, полагаю, и является первопричиной всех наших бед, несчастий всех и недавних потрясений».

«Как интересно — умозаключил директор — бросайте все, бросайте все ваши занятия, немедленно отправляйтесь на Батискафную улицу и выясните все, что возможно. Государь ждет от нас подробнейшего доклада. А еще лучше — приведите-ка безымянного капитана сюда, в департамент, чтобы я на него посмотрел».

«Я еще не допил кофе» — сообщил я.

«Кофе подождет — возразил директор — вы его, чего доброго, будете пить и мусолить до позднего вечера. К черту кофе! Одевайте вашу треуголку — и ступайте бегом на Батискафную улицу».

«Дайте мне денег на трамвай» — попросил я.

«Денег нет и не будет — отрезал директор — ступайте на Батискафную пешком».

«Я даже не знаю, где эта самая Батискафная улица — признался я — потому что забыл».

«Мне все равно — сказал директор — вспомните по дороге».

Делать нечего. Я запер свой кабинет, спустится вниз по мраморной лестнице и получил свою казенную треуголку у рыжебородого гардеробмейстера.

«На улице-то какая холодрынь — сказал сердобольный гардеробмейстер — вы бы, Вячеслав Самсонович, шинельку бы поверх себя накинули».

«Мне не нужна ваша шинелька — ответил я — мне как всегда некогда. К тому же, моя треуголка, бог даст, согреет меня».

«Ну смотрите» — сказал гардеробмейстер на прощание и спрятался внутри своей будки, словно домовитый рак-отшельник. Только одна его рыжая борода местами торчала наружу.

«В который раз — подумал я — в который раз директор безуспешно посылает меня на Батискафную улицу — а я даже не могу выйти за дверь. И вот еще одна попытка. Интересно, что из этого у меня получится».

Я постоял в нерешительности. Потом поправил свою треуголку, чтобы ее края растопыривались в разные стороны ровно и симметрично, и вышел на улицу — навстречу утреннему сумраку, колючему снегу и собачьему холоду.

Поспешно и неаккуратно выходя из горячо любимого департамента, выбегая впопыхах, я споткнулся о дверной порожек и упал носом в грязь. И вот, полюбуйтесь — растянулся поперек всей Лифляндской улицы. Юные барышни из писчебумажной мануфактуры, следуя в Екатерингоф — плясать вокруг майского дерева — дружно взвизгнули. Мальчишки и собаки, караулившие меня весь день у самого крылечка, принялись было дико хохотать. Когда я очнулся и открыл глаза, я снова сидел в трамвае, рука об руку с милой государыней, в некотором отдалении от занемогшего офицера. Приступы его тошноты и некстати грянувшая гастрономическая буря понемногу затихали. Слава тебе господи. Кондуктор все еще суетился возле него, не отходя ни на шаг.

«Как хорошо, что вы снова здесь, Вячеслав Самсонович — пролепетала государыня — а то я уже стала немного волноваться, куда это вы там подевались. Я и кондуктору сказала «Вячеслав Самсонович — мой неуклюжий ангел — мой спутник, моя вторая тень — пропал, а ведь только что был рядом, на этом вот самом сидении, возле окошка». А он все молчит, вздыхает и знай себе тряпкой машет». Такая, говорит, знать, у него судьба. Ну конечно, любовь моя. Вся наша жизнь проходит в напрасных хлопотах. Я вот, оказывается, некоторое время провел в департаменте, пробуя навести хоть какой-нибудь порядок среди весьма важных и таинственных бумаг. Пока вы, мой ангел, смотрели в заплаканное окошко — я успел перемолвиться с директором. Чудеса! А теперь я с вами, и сердце мое широко распахнуто. Заходите туда смелее, не бойтесь. Оно открыто для вас в любое время дня и ночи.

«Давайте сперва заглянем в Красный Кабачок — предложила она — знаете ли, такое веселое местечко. За последние минуты я сильно проголодалась». А ведь тут, наверное, недалеко. «Я не слишком-то хорошо разбираюсь в окрестностях Петергофского шоссе — сказал я — потому что я — залетная птица и вообще нечастый гость в этих краях». Государыня улыбнулась. Экий вы невежа. Все сидите в своем дурацком департаменте, бьете там баклуши, и ничего, кроме Лифляндской улицы, никогда не видели. Ну почему ж не видел. Я от природы очень даже любопытный человек. Просто позабыл, вот и все. Деменция? Ну уж дудки. Это все от голода, любовь моя. Я бы, знаешь ли, ангел мой, и сам слопал бы какой-нибудь аппетитный заморский пирожок с ливерной колбасой ну или что там у них. Кренделек какой-нибудь, усыпанный и утыканный крупнозернистой солью, словно мелкими острыми камушками. Тяпнул бы с размаху и голодухи кружечку-другую ледяного белого пива. Еще и еще. А то в брюхе бурчит. «Я слышу» — сказала государыня. И снова улыбнулась.

«Пока мы будем сидеть и скромно пировать в Красном Кабачке — размышляла государыня — все внешние и внутренние бури дай бог улягутся. Иначе и быть не может. Давайте укроемся там на часик от всяческих ужасов окружающего мира. А после, вдоволь наевшись, натешившись кренделями, мы продолжим наш путь. И солнце нам засияет, и ангелы будут нам петь свои песни». Но куда же нам ехать, любовь моя? В это время несчастный офицер, не в силах сдерживать себя, выплеснул на пол очередную порцию жидкого кушанья. Хорошо что государыня этого не видела. Кондуктор, едва переведя дух, устремился к переднему сиденью с мокрой тряпкой наперевес. Закипела битва. Какой он, однако же, герой! Побольше бы нам таких.

Я порылся в карманах. Пара монет, три каштана и один желудь, подобранный однажды в Павловске, на безымянной для меня дубовой аллейке — не слишком много, чтобы закатить даже самую скромную пирушку, с ливерным пирожком, сосиской и солоноватым загогулистым кренделем. Наберется дай бог на одну кружку пива. Прикидывая, как мне потратить мои скромные капиталы, я непроизвольно закрыл глаза и вдруг снова переместился в пространстве и времени.

***

Очнулся я, разумеется, в родном департаменте. Только уже не у порога, валяясь в виду у всей славной Лифляндской улицы — и ее двуногих и четвероногих обитателей — а опять-таки у себя в кабинете, среди неразобранных и нерассортированных бумаг. Директор, проходя мимо, обругал меня последними словами. «Вячеслав Самсонович — напустился он на меня — вы опять валяетесь тут, как ленивый бурундук. За что я вам плачу деньги?» То есть как за что. «Вот ведь мегера в штанах» — с досадой подумал я. Все равно он мне ничего не платит. Директор скрылся, сотрясая коридоры бесконечными воплями, а я закурил дешевенькую драгунскую сигарету, роняя пепел на весьма и весьма важные и секретные бумаги, каждую из которых можно было бы продать на Сенной площади за миллион рублей, не меньше. Ну а зачем мне миллион, любовь моя, когда весь мир в моем кармане, вместе с желудями и каштанами.

Вот только что мне с ними делать, любовь моя, с этими каштанами. «Ну, если нам не хватает денег на Красный Кабачок, тогда махнем с вами в Монголию, а? Вы поедете со мной в Монголию, Вячеслав Самсонович? — спросила государыня и ее глаза лукаво заблестели — мы просто спросим у кондуктора, на какой остановке нам выходить». Ну вот опять она про Монголию. Почему Монголия? Что она там нашла?

«Ваше Величество — говорю — наверное, мы проскочили нужную остановку. И теперь Монголия очень и очень далеко. Ни на трамвае, ни на извозчике, ни пешком нипочем не доберемся. Кондуктор был слишком занят со своей тряпкой, чтобы нас предупредить».

«Ах как жаль — загрустила государыня — ну, если нам не суждено добраться до Монголии, тогда пойдемте все-таки в Красный Кабачок. Меня там знают и готовы отпустить еды в долг, в счет будущего. В любом случае, нельзя отправляться в Монголию на пустой желудок».

«Это разумно — согласился я — с пустым желудком в Монголии делать совершенно нечего». И мы решили для начала направиться в Красный Кабачок, который, если верить государыне, был гораздо ближе.

***

В это время стряслось довольно сильное наводнение. Вода быстро прибывала. Вскоре наш трамвай уже напоминал катер, плывущий сквозь безбрежное море. Волны шумели. Ветер гудел. Прямо посреди трамвайных путей лежал, чуть опрокинувшись набок, старый видавший виды броненосец. Наверное, это «Адмирал-генерал Апраксин» — подумал я. Его высокие трубы все еще дымились, как две папиросы. Хотя мог и ошибаться. Я ведь немного подслеповат. Он лежал поперек затопленного шоссе, словно выброшенный на мелководье кит, еще подающий признаки жизни. Чья грудь еще дышит, а раздутое брюхо позеленело от водорослей и всевозможной морской прилипчивой живности.

«Дальше только вплавь» — предупредил кондуктор, прервав бесполезные занятия и упражнения с тряпкой. Вода, подумав и помешкав немного, хлынула и полезла в трамвай через открытые форточки. «Полундра!» — крикнул какой-то моряк, ездивший в город по мелким коммерческим делам. И бросился к выходу. Он с размаху бултыхнулся в холодную воду, которая так и бурлила вокруг — и куда-то поплыл, ожесточенно работая руками и ногами.

«Далеко ли тут до Кронштадта?» — крикнул он, оборотив голову.

«Достаточно» — ответил кондуктор, сверившись с замызганной карманной картой.

«Ну, тогда к вечеру буду там — уверенно сказал моряк и поплыл себе дальше — если я не поспею, командир с меня семь шкур спустит».

Кондуктор пожелал ему счастливого пути. Безымянный броненосец по-прежнему лежал на боку, поперек Петергофского шоссе, вхолостую вращая винтами и перегораживая нам дорогу.

«Вот броненосец на путях — лежит, как старый черепах» — промолвил вдруг сухопутный офицер, наконец-то опорожнивший свои внутренности — блеснул молодыми счастливыми глазами — и громко рассмеялся.

Мы сидели с ней в Красном Кабачке, хотя я не вполне уверен, что это был именно Красный Кабачок. Я не успел прочесть ни названия, ничего. Государыня впрочем сказала что это он и есть, и этим надо гордиться и вообще какое чудо и просто фантастика, что мы сюда попали. «Ты должен обязательно увидеть Амалию Ивановну — предупредила она — как увидишь, обязательно поклонись ей и поцелуй ручку». Высокая старуха, бывшая прусская гренадерша, прямая и длинная, как трамвайная рельса, прислуживала нам. Это и была знаменитая Амалия Ивановна Кессельринг, между прочим видавшая Наполеона. «Вот прям как тебя, голубчик — прошамкала она, беззастенчиво разглядывая меня — я в него стреляль, а он говорит мне «не стреляй в меня, Амалия Ивановна, я бессмертен».

***

Я, как и советовала государыня, поцеловал ей сухую и жилистую обветренную руку, пропахшую табаком и порохом, и Амалия Ивановна расцвела от счастья.

«Ишь, какой сладенький — прохрипела она — у нас в полку таких не было».

«Вот еще не хватало — подумал я — на меня положила глаз столетняя старуха, вроде как баба-яга».

«Он небесный начертатель» — промолвила государыня.

«Небесный начертатель… — восхищенно промямлила Амалия Ивановна и снова бесцеремонно и придирчиво оглядела меня с головы до ног — небесный начертатель… небесный начертательных… чудно… чудненько… а что это такое?»

«Я прокладываю морские и небесные маршруты — представился я — от сих и до сих».

На всякий случай я неловко шаркнул ногой, добиваясь старухиной благосклонности.

«Небесные маршруты — сообразила Амалия Ивановна — это, стало быть, где ангелы летают. Я люблю это дело. Ну, тогда милости просим».

Амалия Ивановна усадила нас за стол, на котором пыжились и возвышались, наподобие гренадерских шапок, твердые наутюженные и накрахмаленные салфетки.

«Нам тогда пива и крендельков, Амалия Иванна — попросила государыня — и чудесной вашей красной капусты, пышной, как лисий воротник, огненной, как хвост кометы, мокрый, как поцелуй. И сладкой, как у меня, на далекой, далекой родине».

Амалия Ивановна улыбнулась, будто припоминая чего-то.

«О, майн гросс Фатерлянд…»

«Княгиня Дашкова таковую тоже любила» — присовокупила она, подразумевая, очевидно, красную капусту.

«У Амалии Ивановны просто необычайная, волшебная красная капуста, у нас так не умеют. И еще холодный расплющенный колотушкой картофельный салат — похвалила ее государыня — со сладким-сладким уксусом».

Амалия Ивановна милостиво кивнула и удалилась на кухню, поскрипывая механической деревянной ногой, чтобы сделать необходимые распоряжения.

«У Амалии Ивановны ногу отгрызли волки, пока она зимой ночевала в открытом поле, где-то под Малоярославцем» — объяснила государыня.

«Чудесно» — подумал я.

«А вторую она на всякий случай приберегла» — сказала государыня.

Вот интересно — для кого?

Через минуту, впрочем, Амалия Ивановна вернулась, чтобы принародно озвучить весьма важное объявление. «Пива и крендельков у нас более нет — доложила она — сосисок нет. Красной капусты тоже нет. И не будет. Капуста — капут». И Амалия Ивановна сотворила жест рукой, как будто хотела вздернуть кого-то на виселицу.

«Это что же? — осерчала государыня — почему это — капуста капут?»

«Государь наш батюшка, законный супруг ваш, воспретил красную капусту, також и пиво и все скоромные немецкие кушанья — пояснила Амалия Ивановна — чтобы не смущать ваши некрепкие умы и желудки».

«Вот те на — подумал я — мой желудок вполне устойчив и крепок». И тут же вспомнил несчастного офицера в трамвае, исторгающего на пол содержимое утомленного живота своего.

«Не угодно ли в таком случае квасу и щей — предложила Амалия Ивановна — у меня очень хорошие щи».

«Что ж, несите тогда квасу и щей» — промолвила государыня — и опечалилась.

За соседним столиком безобразничала и паясничала компания молодых гусар. Один из них, самый плюгавый и дерзкий, все время посылал государыне воздушные поцелуи, видимо не узнавая ее.

«Добром это не кончится — подумал я — зря это мы сюда зашли. Мы так хорошо, между прочим, ехали и катались на трамвае».

Амалия Ивановна, взойдя в комнату с горшочком дымящихся щей, спасла положение. Все внимание теперь переключилось на нее.

«Амалия Ивановна, сыграй, сыграй нам на гармошке!» — закричали разгоряченные гусары.

«На гармошке играль ихь нихьт!» — рассердилась Амалия Ивановна, вдруг переходя на какой-то тарабарский акцент.

«Сыграй, Амалия Ивановна, сыграй, мы знаем, что ты умеешь — потребовали наглые гусары, позвякивая саблями — а не то мы тут все в щепки разнесем твое дурацкое заведение».

«Ну хорошо — согласилась тогда Амалия Ивановна — я вам сыграю песню моей молодости».

«Спой нам, дорогая Амалия Иванна!» — попросила государыня.

«У нее голос как у соловья» — шепнула она мне.

Амалия Ивановна достала откуда-то старую гармонику, пробитую пулями, и стала петь.

«Биль у меня това-а-ришш, какова не сыскать» — пела она гнусавым и немного надтреснутым старческим голосом.

А потом и вовсе перешла на язык своей молодости: «Ихь хат айнен Камераден…»

Израненная гармоника издавала стоны и всхлипы, как будто бы неприкаянный ледяной ветер вперемешку с голодными и злыми волками бродил кругом да около по бескрайнему снежному полю. Гусары охотно подпевали:

«Был у меня товарищ

Какого не сыскать,

Под песни боевы-ы-е

Любил маршировать!»

В перерыве между солдатскими песнями Амалия Ивановна почему-то все называла государыню «доченькой», а та ее — «мамашей», а то и вовсе — «муттерхен». Уж и не знаю, что это такое. Иностранные слова в моей мудрой голове не очень-то долго держатся.

«Ах моя доченька — говорила, обращаясь ко мне, Амалия Ивановна — она очень любит бегайт».

«Я очень хочу в Шлезвиг-Гольштейн, матушка» — сказала государыня и расплакалась.

«Шлезвиг-Гольштейн очень далеко отсюда — со знанием дела ответила Амалия Ивановна — ты должна служить своему законному православному государр…»

«Ну, если не в Шлезвиг-Гольштейн, ну тогда хотя бы в Монголию!» — крикнула несчастная государыня.

«Зачем тебе Монголия? — отчитала ее Амалия Ивановна — ты должна быть здесь и служить… ты должна рожать зольдаттен!»

«Ах нет!» — воскликнула государыня.

В это время злополучная ледяная комета, о которой я упоминал выше, с ревом и грохотом пронеслась над самою крышей Красного Кабачка. Ветхие стены и стекла задребезжали и зазвенели.

«Это летит сюда мой небесный покойный супруг!» — крикнула ни к селу ни к городу взволнованная Амалия Ивановна. И ткнула длинным костлявым перстом прямо в низенький закоптелый потолок.

Через мгновение где-то на севере бабахнуло. Красный Кабачок вздрогнул, взлетел и подпрыгнул в воздухе вместе со всем своим содержимым. Тарелки, вилки, столы и стулья, старая гармоника — все взвизгнуло и опрокинулось, попадало абы куда и перевернулось. Гусары, как по команде, вскочили со своих мест, вышибли табуреткой окно и ловко, один за другим, выпрыгнули и улепетнули на улицу.

«Мы — на Шпалерную!» — донеслось оттуда. Вскоре их и след простыл. Тьма и глушь поглотили их.

«Интересно, зачем им Шпалерная?» — подумал я. Ну, кто их знает.

«Вишь ты, пружинки к ним что ли прикручены» — сказала на все на это Амалия Ивановна.

Далекое зарево, хорошо заметное через отверстые окна, разливалось на горизонте. Наверное, там и шлепнулась, и приземлилась огромная ледяная комета, небесная странница. Ну а может и не там.

Амалия Ивановна выглянула в пустое окошко. «Песочки… Песочки, наверное, горят…» После чего вооружилась веником и, как ни в чем не бывало, стала прибирать черепки и осколки, разбросанные под ногами тут и там.

«Они не заплатиль…» — только и проворчала она прискорбным голосом, прикидывая в голове стоимость отгремевшего гусарского обеда.

«Три рубля с полтинником!» — наконец сосчитала она — и пригорюнилась.

Не успела она это сказать, как в дверь яростно забарабанили. «Открывайте! Открывайте немедленно!»

«Зачем выламывать дверь и орать дурным голосом — подумал я — если можно просто войти».

«Это мой супруг пришел за мной сюда взять меня на небо! — воскликнула Амалия Ивановна — а я, дура старая, свой гусарский мундир в ломбард заложила. Ну да бог мне судия. До скончания дней своих буду я кувыркаться в Чистилище. Прощайте, голубчики». И выронила веник. Потом, на всякий случай, торопливо расправила и пригладила довольно ветхий фартук цвета слоновой кости. «Кто вам теперь кашу-то приготовит?»

***

Она подбежала к дверям, подумала и посомневалась секунды две или три — и вдруг распахнула их настежь.

На пороге стоял обер-фурьер с устрашающей физиономией. Сабельный удар перечеркивал ее по диагонали. Чудовищные усы топорщились в обе стороны, как коромысло.

«Здесь ли промышляет кабацким промыслом госпожа Амалия Ивановна Кессельринг?» — сурово спросил обер-фурьер, шевеля усищами.

«Она самая я и есть» — отрапортовала Амалия Ивановна, немного смутившись.

«Ах, это за мной — пролепетала государыня, прячась за моей спиной — за мной прислали, чтоб я возвращалась домой в свою золотую клетку и рожала солдат».

И она побелела как чайная кукла.

Но обер-фурьер не обращал на нее ни малейшего внимания.

«Амалия Ивановна Кессельринг! — прогрохотал он — собирайся немедля. Государь наш призывает тебя к себе исполнить твой воинский долг!»

«У меня… у меня деревянный нога!» — запротестовала Амалия Ивановна, опять вдруг коверкая слова. «Вот она!» И Амалия Ивановна, несколько задрав свои целомудренные юбки, внешние и внутренние, показала свою механическую ногу, внутри которой поскрипывали и позвякивали хитроумные пружинки.

«Плевать мне на твою ногу» — ответил обер-фурьер.

«Можно мне взять хотя бы гармошку?» — спросила Амалия Ивановна.

«Нельзя!» — отказал обер-фурьер. После чего сгреб Амалию Ивановну в охапку, словно березовый веник, выволок на улицу и швырнул в казенную тележку.

«Гони прямо в крепость!» — повелел он вознице. И казенная тележка, громыхая костями, ускакала черт знает куда, за Кудыкину гору.

«Ах, майн либер Муттерхен!» — всплеснула руками государыня.

Я вышел на опустошенное крылечко. Моросил дождик. Далекое зарево, полыхавшее на севере, погорело, погорело еще чуть-чуть, дрогнуло, моргнуло — и вдруг погасло. Наступила кромешная темнота.

Иногда ее хочется пристрелить. Государыня смотрит на меня с укоризною и говорит. «Вячеслав Самсонович неужели вы меня собираетесь покинуть? После трамвая? После Красного Кабачка? После всего? Неужели вы променяете меня на какого-то сухопутного капитана, который совершенно не стоит того? Невежу? Ротозея? У которого вообще нет имени? Вообще ничего нет? Кроме дурацких и пыльных антресолей? Не понимаю я этого».

И где вообще тут любовь.

Она все еще здесь и смотрит не меня.

Я говорю ей: «ах любовь моя я должен идти».

Она говорит мне: «ах любовь моя ты заблудишься или утонешь по дороге. На улице сыро. По Сенной плавают дырявые лодки. Государь велел снарядить шлюпку, чтобы лично наблюдать… И вообще там темно и пасмурно».

Я говорю ей: «а что поделать».

Она говорит мне: «расставание неизбежно».

Я говорю ей «ах государыня вот тебе мое сердце — а руки и ноги я оставлю себе».

На всякий случай.

Она говорит мне «тебе достанется гром и молния, дым коромыслом».

Я говорю ей «тебе достанется горячий ветер».

Ну как знать.

Ты вообще у меня большой фантазёр, Вячеслав Самсонович. За это я тебя и полюбила.

Жаль, что ты променял меня на сухопутного капитана. Я — твое сокровище, а он — связка баранок на тонкой ниточке.

Так примерно.

Надобно будет передать капитану: «Капитан, ты — связка баранок».

То-то удивится.

Я говорю ей: «я не променял, любовь моя, но я должен во всем разобраться».

Она говорит мне «мы будем спать порознь».

Я говорю ей что почти все позабыл, прошлое проваливается в пропасть, а грядущее — ускользает.

Я должен во всем разобраться.

Она говорит мне: «твое сердце — как орех, а я — как голодная белка».

Мое сердце как твердый лесной орех, любовь моя. Грызи его.

На этих словах мы взяли и разошлись в разные стороны.

Я обернулся. Красный Кабачок был пуст, словно пещера великана. Государыня исчезла. «Наверное, она подалась в Монголию — подумал я — дай бог ей туда добраться». Ну а мне надо было спешить на Батискафную улицу, туда, где жил мой таинственный безымянный капитан. Связка баранок… связка баранок… Не забыть бы. Только он мог мне хоть как-то помочь и объяснить цепь труднообъяснимых событий. И вообще растолковать, что за чертовщина здесь творится. Я знал, что он ведет очень подробный и дотошный дневник, исцарапал и исковеркал, словно кошка, тонны и вообще, невероятное количество бумаги. Израсходовал целую пропасть чернил. Я должен, обязан все это прочесть и увидеть собственными глазами. А если капитан жив, в чем я немного сомневался, то пусть все расскажет сам. Мы сядем вместе с ним за маленький столик, и невидимый мед нашей беседы да потечет в наши раскрытые и растопыренные уши.

***

Итак, мне пора. Пора задать ему парочку-другую вопросов. Ну вот, например.

***

Глупая ли это и неуместная шутка бессмертных богов? Или злонамеренные козни хитроумных наших соседей? Или сама судьба испытует нас на прочность? «Что ж, Вячеслав Самсонович — сказал я сам себе — пойдем и посмотрим». Мы освежим нашу память. Мы будем любоваться — на звезды, на воду, или хотя бы на дождь. Всегда найдется повод для дружеской беседы. Я должен идти, пока глаза мои совсем не сомкнулись.

Я поплелся дальше на Батискафную улицу. Треуголку свою в суматохе наводнения и потопа я опять-таки потерял. Посеял. Проморгал. Профукал. Она и правда как дикая кошка. То здесь, на умной голове, сидит ловко и цепко, как пьяный драгун, держась за крепкое седло, то выпорхнет черт знает куда. И пути назад мне уж не было. «Как же так — подумал я — стоит мне выйти на улицу — и я непременно теряю свою треуголку». То ее сдует ветер и загонит в какую-нибудь гиблую подворотню, сплошь забитую и заваленную костями, то смоет напрочь холодный ливень, превратив ее в решето, то позабуду ее в каком-нибудь жутком подвальчике, прямо на столе, среди опустошенных и опорожненных бутылок, то шаловливая речная дева, смеясь и кривляясь, сдернет ее с моей повинной головы, напялит ее на себя — да так и уплывет куда-нибудь в ней за Угольную гавань — и пропадет навсегда среди пыхтящих кораблей. Вот зачем, спрашивается, она ей? Зачем треуголка легкомысленной и трепетной речной девке? У нее на уме лишь любовь да свежее солдатское мясо. Я же, как известно, обременен делами.

***

Директор сказал мне чтоб без треуголки назад даже не возвращался. «Я тебя, сукин ты сын, прямо перед парадным подъездом вздерну». Ну это он так шутит, наверное. «Не приходи в департамент с голой головой, Вячеслав Самсонович, сукин ты сын». И не вернусь. Не ждите. Это пока не входит в мои планы. Несчастный, мокрый, усталый как свинья или собака, я вхожу, вползаю на Выборгскую сторону. Должно быть, Батискафная улица не так уж далеко, достаточно напрячь воображение. Опросить бутошника? Их тут нет, они как сквозь землю провалились. А те, что есть — смотрят недобро и уничижительно. Буду искать сам. Нюх у меня хороший, да вот только ноздри забиты. Насморк завладел моими помыслами и дыхательными путями. Воздух прекратил движение свое. Уж и не знаю, что и делать.

Я заворачиваю за угол и вдруг начинаю сильно волноваться, а сердце принимается бить и стучать, как сумасшедший паровой молот. А вдруг прав, прав ночной бутошник, уплетающий околевшую лошадь внутри своей деревянной уединенной берлоги, вдруг он прав, и Батискафной улицы действительно не существует? Вдруг безымянного капитана взаправду повесили и вздернули посреди Сенной площади, на потеху суетливой толпе? И вот он висит и вертится там на ветру, поверх торговых рядов с зеленным и овощным товаром, сверкая пятками над убиенными кроликами и голубями? Но капитанов не вешают на Сенной площади. Прошли те времена. Прошли и сгинули безвозвратно. Чуть поодаль слышится тихий шум и треск. Наверное, это вода пожаловала на Выборгскую сторону и следует прямо сюда, желая вместе со мной заглянуть в гости к безымянному капитану и проведать, как он там живет. Что думает, какие напитки по утрам употребляет. Я должен быть раньше. У меня пять минут времени, пока тут все не пошло ко дну. И всемогущий речной царь не отписал здешние волшебные края в свои вечные владения. Я ускоряю шаг и устремляюсь вперед, насколько это возможно.

Ну вот и она, Батискафная улица. Она кривая как червь. Угольные и выгребные ямы зияют там и тут, и я принужден балансировать на шатких и непостоянных досточках и подмостках, чтобы не ухнуть в бездонную вонючую пропасть. И прощай тогда, Вячеслав Самсонович. Дровяные башни, березовые и сосновые, громоздятся друг на друга и взмывают до небес. И, если приложить хоть какие-то усилия, можно вскарабкаться прямо по этим полешкам на ближайшее облако. Посидеть там, перевести дух, снять свою потерявшую разумные очертания, всякий стыд и срам треуголку и сказать «ну вот и я, Господи, прими раба своего, Вячеслава Самсоновича». А он ответит мне: «сиди на облаке, Вячеслав Самсонович, столько, сколько пожелаешь. Отдохни от своих трудов в департаменте. Только вот где твоя треуголка? Ступай обратно на землю и ищи там треуголку». А что же тогда у меня в руках? Осьминог не осьминог, кошка — не кошка. И это я таскал все это время на голове? Господи, ну как неохота возвращаться туда. Батискафная улица так и петляет между преисподней и царством небесным. Задевая их своими неровными и неухоженный краями. Но что мне до этого? Одной только Батискафной улицы мне вполне довольно. Я стою и рыдаю от счастья. Редкие прохожие оборачиваются и таращатся на мои горючие слезы.

Да и кто отпустит меня? Пусть даже и с треуголкой? Пока я не найду и не отыщу хрустального сердца, я не пойду на небо. Жизнь моя, в общих чертах, еще не завершена. Как знать? Я тут стою, пялюсь на облака, размышляя, как бы туда поскорее попасть, а безымянный капитан, хитроумный хитрюга, смотрит на меня в окошко и похохатывает знай себе в увесистый и ловкий капитанский кулак. Ведь так оно и есть, нет разве?

Я аккуратно обхожу по краешку или по хрупким жердочкам выгребные ямы. Как знать, быть может там, на дне, обитает огромная жаба, которая питается упавшими туда ломовыми извозчиками. Я представляю себе, какая отчаянная и жестокая борьба происходит под моими ногами. А ведь некоторые жабы могут быть величиной с трамвай. Уж и не знаю, как безымянный капитан жил среди этого бесподобного и кромешного ужаса. Ну не иначе привык, наверное. Я вот подумал — хорошо государыня всего этого не видит. Быть может, сейчас она на полпути в Монголию и горячий ветер обдувает и обжигает ей нежное и непривычное к палящему зною лицо.

А может, она сидит сейчас в своей золотой клетке. Одинокая и бледная, как фарфоровая кукла. Сырые александрийские луга шелестят за окном. И вот куда прикажете деваться.

Вот и снова она. Удивительно, как только не провалилась куда-нибудь. Это просто чудо, чудо. Я, наверное, избранный, не иначе. Пусть вся Выборгская сторона знает об этом. Ну, ступай, ступай на свое законное место. Полезай на макушку. И не рыдай, а то я сейчас околею от тоски и печали.

«Где-то здесь — сказал я самому себе — где-то здесь находится дом безымянного капитана. Ты же бывал здесь миллион раз. Миллион раз, Вячеслав Самсонович. Надо только припомнить. Он один как перст, открыт всем ветрам. Я найду его. И тогда все двери откроются, все тайны будут разгаданы, и я получу все то, что потерял». Отставной моряк, плетущийся вдоль по улице, расхохотался мне в лицо. «Сейчас!» — сказал он. И ушел, ковыляя и пошатываясь, сам не зная куда.

Мои мозги, прикрытые сверху чудовищной непомерной треуголкой, грязной и мокрой с головы до пят, начинают двигаться и работать. Кошмар наводнения понемногу забывается. Руки и ноги повинуются мне беспрекословно. Я иду и думаю. Что делать? Как выглядит его дом? Мы не виделись два миллиона лет. Что сказать ему при встрече? Ты жив? Ну вот и я вроде. Где ты пропадал, сукин сын? Да все там же. Сам знаешь, дел по горло. Главное что ты жив, жив. Ты не представляешь, какой кошмар там за окном. Какие пустяки. Господи, какое счастье.

Я стою на пороге, мокрый и страшный, и думаю о том, что ждет меня за дверью. А вдруг ледяная комета раз и навсегда трансформировала безымянного капитана, и он превратился в чудовище, как и многие вокруг? Вдруг за дверью притаился бездушный и безмозглый паук, на котором, по странной прихоти природы, натянут и надет новенький военный мундир? Ну, думаю, капитан был такой весельчак и балагур, что никакая ледяная комета его не одолеет.

Я постучу в дверь, он откроет и я спрошу:

«Ты все-таки жив?»

«Как видишь»

«Тебя же вроде повесили на Сенной площади? Ну там на столбе или еще как».

«Веревки не хватило»

«Но тебя же расстреляли?»

«Господи, дружище, какие пустяшные пустяки».

И так далее в таком же духе. Зачем лишний раз повторяться.

«Что ты ко мне пристал со своими дурацкими расспросами? — скажет он — каждый, кто проходит мимо — отставной моряк, бутошник, портовая девка, синеокая русалка, дрожащая от утренней сырости, ломовой извозчик — всем интересно знать, как это я до сих пор жив и здоров. Завидно им, что ли?»

Его, видите ли, невероятно трудно умертвить.

А ведь сколько попыток и напрасных усилий было.

Об этом можно написать целую книгу, чем он между прочим на досуге и занимается. Карябает там что-то, и бумажные башни подпирают проседающий потолок.

Я скажу ему, что прилетала таинственная ледяная комета, и что жизнь наша изменилась до неузнаваемости, раз и навсегда. «Ну, жизнь всегда была как сон — ответит безымянный капитан — просто силы природы внесли в нее свои небольшие коррективы». А комету он проспал. Ну ничего себе. Я скажу ему, что началось нешуточное наводнение, что дамба прорвана, что затопило Адмиралтейскую сторону, и гвардия сидит на крышах, и что большая вода будет здесь с минуты на минуту. А он скажет: «Ну, у нас еще есть чуток времени, чтобы хлебнуть кофейку или подостывшего шоколаду. Кривобокая кастрюлька уже кипит и хрюкает, и грех упускать такую возможность». И мы будем говорить, и спорить, и искать хрустальное сердце государыни — под кроватью, по всем углам. Господи, ну куда оно там закатилось.

Откуда-то со спины, из ближайшей выгребной ямы, доносится сердитое и сосредоточенное чавканье. Я представляю себе, как компания подвыпивших и подгулявших гусар, устроивших погром у добрейшей Амалии Ивановны, переколотивших в ее кабачке все рюмки и тарелки, расквасивших вдребезги все блюдца с голубой каемочкой, проваливается вдруг на самое дно, где обитает некое земноводное чудище. Что они забыли тут? Как оказались вместо Шпалерной на Батискафной? Бог им судья. Неправедные пути всегда заканчиваются черт знает где, как говорил наш умнейший и многоопытнейший директор. Уж ему и язык урезали, и руки-ноги секли, а теперь поди ж ты — уважаемый всеми человек, и возглавляет вполне приличный, хотя и немного бессмысленный департамент. Вот с кого надо бы брать пример.

Она смотрит на них, огромная как сундук, а из пасти, сомкнутой, как на допросе с пристрастием, торчат черные лошадиные ноги. Случайный бутошник, проходя мимо, припал к краю зловонной пропасти, смотрит вниз азартно и любопытно. Кричит им: «Ну что ты стоишь как пень? Руби ее саблей!» А где она, сабля, верная гусарская подруга, тонкая, как носовой платок и острая как бритва? Стоит, позабытая, у Амалии Ивановны, в дальнем пыльном углу, а мыши и тараканы водят вокруг нее развеселые хороводы, пока хозяйка заведения плавает где-то, посреди Сенной площади, оседлав попутную мебель.

***

Гусары оборачиваются и шепчут друг другу «Только не шевелись». А я жду бог знает чего на крылечке и думаю «Не так ли и вся наша жизнь? Барахтаешься несколько десятков лет и все равно оказываешься на дне какой-то зловонной ямы? Еще вчера ты пел и смеялся, и молодые принцессы, воздушные и сладкие, словно бисквитное пирожное, сидели и плясали у тебя на коленях. А сегодня стоишь, затаив дыхание, возле огромной жабы, перед которой ты — всего лишь невинный комар или писклявая мошка или, что самое паршивое, расфуфыренный прыгучий кузнец с выпученными глазами. А бутошник смотрит на тебя сверху, заколотив свои ноздри ядреным густым и непролазным солдатским табаком, чтобы не задохнуться от злокачественных испарений. Ну, тоже мне ангел-хранитель, конечно». Вот если безымянный капитан откроет дверь, и впустит меня внутрь, мы вдоволь поговорим и поспорим с ним и на сей счет.

«Я-то тут уже пообвыкся — скажет безымянный капитан — ямы аккуратно обхожу стороной, и стараюсь в них лишний раз не падать». Вон оно как. Ну конечно. Вся суть — в осторожных и аккуратных телодвижениях, передвижениях и перемещениях в пространстве, как я мог позабыть? Мы стоим и беседуем друг с другом, и нам необыкновенно хорошо.

Я стою на крылечке, мокрый и страшный, с пригоршней камней в желчном пузыре, переминаюсь с ноги на ногу и думаю: «а ведь все не так совсем было. Я сижу в купе старого двухэтажного поезда, еду по срочным государственным и неотложным делам. И вдруг входит она. И вдруг входит государыня. О мимолетное виденье, как говорил наш неуемный директор! У меня — говорит — девяносто шестое место. А у вас? У меня — отвечаю, немного подумав — и есть девяносто шестое. Оно мое, потому что я пришел раньше. Да и в билете так указано. А у вас девяносто восьмое, в соседнее купе, где оглушительно храпит, оборотившись носом к стене, какой-то неприятный пузатый увалень, у которого майка задралась почти до самых подмышек. Но если хотите, я могу разделить с вами сие узкое и малоудобное ложе, освещенное и подсвеченное крохотным фонариком. Только учтите, даже если мы ляжем бочком, нам вряд ли хватит места». Так между нами вспыхнула любовь.

Мы сели рядышком. Глядим во тьму, на мокрый перрон, за которым мелькают окошки соседнего поезда. «Вот бы знать, куда он едет» — говорит государыня. «Понятия не имею — отвечаю — но скажите мне, о светлое порфирородное божество, что вы делаете здесь, в этом задрипанном поезде, где даже не подают завтрак, на двадцать втором этаже?» Ну, быть может, сюда сложно и муторно тащить еду. Или проводник сьедает ее по дороге. «Ах — отвечает она — я бегу, бегу куда-нибудь. И желательно в Шлезвиг-Гольштейн». Ну, думаю, туда мы еще не скоро попадем. «Во поедете со мной в Шлезвиг-Гольштейн, о мой новый неожиданный друг?» «Нет — отвечаю — я еду в Тверь». «Ну в Тверь так в Тверь — соглашается государыня — там, наверное, тоже очень интересно». «Ну конечно — отвечаю — есть местечки куда пострашнее. А Тверь чудесна». «А можно ли попасть к эмиру Бухарскому?» — уточняет она. «Нет — говорю — к эмиру Бухарскому сегодня не получится. Мы едем в Тверь». Мы обнялись и стали ждать, что будет дальше. Раздались свистки, состав дернулся, потом еще, локомотив наверное отцепили, а дальше стало еще только хуже.

И все же я верю, что утро настанет и солнце взойдет, и наводнения, наверное, никакого не было, и не будет, а я его нафантазировал, и медведь с роскошной электрической лампой еще встанет на крепкие задние лампы, приветствуя нас возле фабрики часовых механизмов. Все еще будет, лишь бы безымянный капитан, который дрыхнет, но прекрасно знает, что я уже битый час околачиваюсь прямо тут, на крылечке, поскорее бы открыл растреклятую дверь. Господи, ну где же он там.

Или нет, я встретил ее, гуляя по Разъезжей, а потом свернул в переулок, где стоял здоровенный этакий медведь с электрической лампой. Нос его был натерт до солнечного блеску, чтобы приходить к нему еще и еще. Там, возле этого электрического медведя, мы и полюбили друг друга. Как Лили Марлен, одинокие под фонарем. А может, и не так все было. Я давненько не был на Разъезжей, и не знаю толком, что сейчас там творится. Там ли медведь? Или уже ушел? В любом случае, она восхитительна.

Потратив несколько часов на бесплодное ожидание, я начинаю подозревать, не затеял ли безымянный капитан засаду или хитроумную ловушку, чтобы поймать меня, как какую-нибудь несмышленую собаку, изо рта которой капает и льется на пол кипящая ядовитая слюна. Я видел подобных собак. А вот у государыни была очень хорошая и разумная собачка, чуть больше белки, она весь город радовала своим чудесным пением, так что многие думали, что это поет вечерний сладострастный соловей, или допустим, снегирь, обученный печальным и вдумчивым солдатским песням.

Я робко постучу в дверь.

«Кто там?» — спросонок скажет капитан, ворочаясь на необъятном скрипучем диване, промасленном, вздыбленном, как Балтийское море в самый жесточайший шторм, когда броненосцы и коммерческие пароходы идут на дно под хохот и улюлюканье раскрасневшихся морских дев.

«Кто там?»

«Медведь с электрической лампой» — отвечаю. Мне всегда хотелось шутить при встрече с капитаном. Я не очень-то похож на медведя.

«Медведь Михайло Потапович посажен на кол на Биржевой оконечности Васильевского острова — за множественные и дерзновенные государственные преступления» — доносится сердитый ответ, перебиваемый приступами кашля и яростным скрипом промасленного дивана.

«Меня зовут Вячеслав Самсонович» — уточняю на всякий случай. Безымянный капитан сейчас явно не настроен шутить. Вдруг он выскочит на крыльцо с саблей наголо и, не разобравшись что к чему, изрубит меня на тысячу мелких чертей — или просто полоснет по голове.

«Вячеслав Самсонович? Ты серьезно? Заходи друг».

И он оторвет свое бренное и неказистое туловище от скрипучего вздыбленного дивана, встретит меня у порога и мы заключим друг друга в наикрепчайшие приятельские объятия.

Я все стою на крылечке, а ледяная вода все поднимается и поднимается и идет по моим пятам, и затопляет попутные выгребные и угольные ямы. И я стучу в дверь: ну открой, открой, открой, открой. Открой же, сукин ты сын, у меня камни в желчном пузыре. В ответ мертвая тишина. Очень странно.

Я сейчас пойду и упаду в ближайшую выгребную яму, туда, где в данную минуту беспомощно барахтаются ломовые извозчики и непутевые гусары, подгулявшие в Красном Кабачке. Пусть меня сожрут, растопчут, раздавят. И будь что будет. Мне уже все равно.

И тут безымянный капитан вдруг снизойдет до меня. «Камни, говоришь? В желчном пузыре? Ну заходи. Чего же ты стоишь, дуралей?» И я зайду, оглядываясь по сторонам. Капитан скажет: «Вот гвоздик, повесь на него свою треуголку. Экая у тебя страшная треуголка». Треуголка у меня и впрямь страшная и чудовищная, и один бутошник, увидев ее, упал в обморок. Его уволокли. А безымянный капитан говорит «Твоя треуголка похожа на медузу «португальский кораблик» один в один». Ты же знаешь, это такой морской ядовитый монстр. Моя треуголка действительно похожа на «португальский кораблик», выброшенный на песчаную отмель. Я сам, наверное, как португальский кораблик, лишенный воздуха, опрокинутый вверх дном. Ему бы только шутить.

Я войду к нему, повешу на гвоздик промокшую страшную треуголку и сам глазами буду отыскивать, обшаривать сантиметр за сантиметром, куда бы тут могло закатиться хрустальное сердце. А безымянный капитан скажет, ухмыляясь: «Того, чего ты ищешь, тут давно уже нет. Вся жизнь уже унеслась». Но я ему не верю. Жизнь никуда не унеслась. И сердце где-то здесь, здесь, поблизости, это несомненно. Быть может, вот оно закатилось среди дырявых тазов, древоподобных лыж, ржавых коньков, на которых капитан никогда в своей жизни не катался. Или же вот его прославленный-промасленный-продавленный диван, стоит и ухмыляется мне прямо в усталое измученное лицо. Это он, он, он, это он сожрал хрустальное сердце, никаких сомнений. По-моему, он даже облизывается. И его стальные пружинки позвякивают где-то там от плотского удовольствия. Странно, весьма странно, что безымянный капитан не замечает таких очевидных вещей. Этак, поди, очередь и до него самого дойдет. Но это все потом. Даже думать не хочется.

Вот уже битый час я стою на крыльце и не решаюсь постучать в дверь. Скоро здесь будет вода и я утону. Почему не открывают? Он знает, что я здесь. Открой.

Наконец мне все это надоедает и я, перепрыгивая с ноги на ногу, толкаю дверь. Она не заперта. Я вспоминаю, что раньше дверь, как правило, открывал огроменный заспанный белобрысый детина с прозрачными глазами. Он ничего не говорил и ничего не спрашивал. «Это мой денщик Пергюмякиссен, басурманин — нехотя пояснил как-то безымянный капитан — ты же знаешь, каждому уважающему себя офицеру от рождения прописан денщик. А у меня нет и никогда не было денщика. Надо мною в полку смеются, а ведь я конногвардеец, а майор Дарлингтон, мой начальник, так и вообще проходу не дает. Говорит мне «пока у тебя, сукин ты сын, не будет денщика, будешь дни свои коротать на гауптвахте, посреди клопов и мышей». Ну так себе компания, честно говоря. Хотя какой офицер боится ничтожного клопа? У меня и дома их миллионы, мой друг. Уж и не знаю, откуда только берутся, наверное их воспроизводит денщик, представь себе, жрут и меня, и мои бумаги. Кто их тогда прочтет? Однажды ко мне в дверь постучались. Я говорю денщику «Пергюмякиссен басурманин поди и открой». Вдруг это ко мне по важному делу. А Пергюмякиссен спал в это время на антресолях и не знал как оттуда слезть. Тогда я сам пошел открывать вышеупомянутую растреклятую дверь. На пороге стояла государыня, мокрая и счастливая. Говорит мне «Впусти меня, капитан, я хочу остаться у тебя, на веки вечные, в твоем домике на Батискафной улице, хочу остаться вдвоем. Вячеслав Самсонович прогнал и отверг меня». Я говорю ей что сегодня это невозможно по разным причинам и что ее бедняжку вероятно сожрут клопы, ибо она — довольно-таки лакомый кусочек. И тогда государыня сказала, что раз так, она возвращается в свою злополучную золотую клетку, посреди александрийских лугов, на веки вечные, ну или на какое-то время, а мне на память оставляет свое нетленное хрустальное сердце.

«Держи его, капитан — сказала она — и пусть оно стучит. Если хочешь, посади его в клетку, если у тебя есть клетка, или положи в картонную коробку, если у тебя есть коробка, чтобы оно не сбежало или не закатилось куда-нибудь». Я так и поступил. Только вот теперь не помню где оно. Ты же сам видишь, какой здесь беспорядок и балаган. Денщик не очень-то поспевает, а большую часть дневного и ночного времени проводит на антресолях, откуда редко показывается. Говорю ему «Пергюмякиссен!» Оттуда только храп и свист. Я ему и гранату дымовую туда швырнул шутки ради и весь дом наполнился вонью и копотью. Денщик так и не проснулся, а я надел свой мундир и вышел на улицу подышать свежим воздухом, потому что дома оставаться было решительно невозможно. Да ты знаешь, как он у меня появился? Решил я как-то утром умыться, чтобы позавтракать и идти в полк. Открываю кран, и вот оттуда, представь себе, вылезает этот вот странный субъект. «Кто ты?» — говорю. «Пергюмякиссен, фонтанный мальчик, заблудился в водопроводе» — отвечает. Ну, наш мир преисполнен чудес, хотя иногда, согласись, напоминает бесконечную унылую гауптвахту, обитель немых и пугливых тараканоподобных существ. Вот если бы я, допустим, полз по водосточной трубе из Петергофа на Выборскую сторону, я бы наверняка переломал себе все кости, ручные и ножные, а потом застрял бы там и сидел бы в трубе как пробка, раз и навсегда перекрыв городской водопровод.

Капитана нигде не видно. Окно распахнуто; обрывки его сновидений, робкие и пугливые, полупрозрачные, как лоскуты ночного платья, все еще летают и снуют по комнате, шарахаясь из угла в угол. Я их стараюсь как-нибудь поймать и распихать по карманам, с тем, чтобы потом принести их в наш департамент на Лифляндской улице. Там, в тесной деревянной каморке любезного швейцара Алексея Петровича, я выпущу их на свободу — и они застрянут у него в пышной бороде, как заблудшие слизняки. Алексей Петрович заорет как полоумный и будет бегать по коридору, пятерней вычесывая и выдергивая свою всклокоченную бородищу. Надеюсь, директор оценит мою невинную шутку, поймет, что я не даром тратил свое драгоценное время, недаром тонул, захлебываясь, на Сенной площади, пытаясь пробраться на Выборгскую сторону сквозь хаос наводнения и всеобщего крушения и потопа — и вообще поймет, что вся наша собачья жизнь была не напрасной. И тогда весь мой путь увенчается успехом, и я смогу хоть чуточку вздремнуть. Упав на пустотелый сундук, на раскладушку, да вот хоть на неуютный и вздыбленный капитанов диван или даже на свой собственный письменный стол, прямо на груду своих секретных чертежей. Настолько секретных, что я и сам их порой не понимаю. И мне приснится мой ангел государыня, ее хрустальное сердце, развеселый Красный Кабачок и полночный трамвай, бултыхающийся на рельсах. Господи, как хорошо.

Я оглядываюсь. Кругом громоздятся шляпные коробки, ржавые коньки и лыжи, похожие на дубовые бревна. Кто на них катался? Ума не приложу. Наверное, их нельзя сдвинуть с места. При очень большом желании их можно надеть посередине Фонтанки, где-нибудь возле Обуховского моста, и так стоять, стоять, стоять, пока совсем не окоченеешь. Денщик или все тот же бутошник, укутанный в шарфы и тулупы, будет тормошить, тормошить тебя, чтобы ты убирался прочь и не смущал пешеходов. Одинокая лампочка болтается под потолком, будто висельник. «Милое местечко» — думаю. Где твой ангел-хранитель? Куда ты запропастился? Самые дикие мысли и предположения приходят ко мне в утомленную голову.

Вот, например, диван. Примостился себе тихонечко возле окошка, поскрипывает да покрякивает, а сам только и ждет удобного момента, чтобы броситься на меня на своих коротеньких, но невероятно проворных и подвижных лапках. Кто знает, во что превратила его залетная ледяная комета? Он молча ухмыляется. Интересно, что у него на уме? Не стал ли он виновником твоего внезапного исчезновения? Диваны ведь и так едят всякую мелочь, карандаши, книги, дорогие нам безделушки. Распахнул свою необъятную механическую пасть, наполненную железяками и шурупами, скрутил тело простынями, подбросил вверх — и теперь торопливо переваривает и перемалывает тебя вместе с твоим шелковым бельем, мундиром и сапогами? Говорю ему: «отдавай мне капитана, сукин ты сын! Иначе за себя не ручаюсь». И вот он, поразмыслив, выплевывает наружу обрывки мундира, сорочку, какие-то разноцветные ленты, помятые сапоги и отполированные обглоданные кости, увешанные, словно новогодняя елка, алмазными орденами. Каждый пышет светом, словно маленькое солнце. Впрочем, насколько мне известно, у безымянного капитана не было особых алмазных орденов.

Так куда же ты подевался, мой горемычный безымянный друг? Провалился ли ты, вслед за подгулявшими гусарами, в первую же выгребную яму? Или заграбастал тебя свирепый и беспощадный бутошник и беспардонно отволок в ближайшую съезжую часть? Или вздернули тебя на Сенной, и ты висишь там, потихоньку колыхая ногами, на потеху озорным мясникам и ушлым продавцам всякого зеленного товару? Или сковырнула тебя с извилистого жизненного пути мимолетная, но меткая шведская пуля? Погрызли бродячие собаки? Или же ты, вопреки всему, благополучно добрался до трамвайной остановки? Стоишь там, один-одинешенек, и мир вокруг тебя наполнен ночными звуками. Четыре ветра, налетевшие со всех сторон, ворошат твои пустые карманы. Выбор огромен, даже, наверное, чересчур велик, и возможностей хоть отбавляй. Надеюсь, все завершилось самым наилучшим образом.

В любом случае мне надо торопиться — капитан вряд ли мог далеко уйти. Наверняка он ждет, когда из-за поворота выползет наполненный светом электрический ящик, поеживаясь и вздрагивая от зябкого ветра. Или все же примостился на самом краю гиблой пропасти, перед расстрельной командой — и говорит им: «братцы! цельтесь мне прямо в сердце…» ну или что там сообщают в подобных случаях. Заприметив меня, он засмеется и скажет: «а впрочем, подождите. Вот мой друг Вячеслав Самсонович, мы не виделись сто лет. Дайте нам поболтать часик-другой». А может, он вообще никуда толком не выходил, а лежит себе за неподвижным и вполне себе миролюбивым и травоядным диваном и прячется от меня. В любом случае, я должен с ним обязательно и непременно поговорить. Пока он жив, тело его трепещет, а уста движутся. Ну пожалуйста.

У нас есть три или четыре лишние минутки. Или же целая вечность, если вдуматься. Солдаты сбились в кружок, охотно потчуя друг друга нехитрым табачным зельем. Капитан говорит мне, горделиво указуя куда-то себе под ноги — «смотри, Вячеслав Самсонович, это я сам выкопал. Неплохо получилось, правда?» Я поглядываю в прямоугольное отверстие, оцениваю, прикидываю, перемножаю короткую и длинную стороны и говорю, что на мой взгляд — как будто бы тесновато. И не слишком-то глубоко. Ну, телесные комплекции у нас разные. Опять же, дело вкуса. Потом предлагаю поговорить о чем-нибудь о другом. Ну о чем например.

«За что тебя?» — спрашиваю.

«За то, что переводил свой полк с левого берега Ждановки на правый — и потерял при этом половину солдат».

«Какая несправедливость — говорю в свою очередь — а вдруг они просто заблудились?»

«Так оно, наверное, и есть — отвечает безымянный капитан — подозреваю, разбрелись кто куда торопливо целоваться с речными девами. Говорил же им, нечего шляться по девкам в такой поздний час. К тому же, многие и плавать-то не обучены. Спутался с русалкой — и поминай как звали. Но кто сейчас будет в этом разбираться».

***

Нет, не об этом надо бы говорить в такие минуты. При чем тут Ждановка? Весь мир может обрушиться в любой момент. Надо попробовать изменить место встречи. Из длинного списка: прожорливый хитрющий диван — выгребная яма — съезжая часть — пеньковая петля — пуля — пуля — собаки — картечь или шрапнель — трамвайная остановка — пуля — яма — пуля — собаки — пеньковая веревка — пуля — я выбираю все же трамвайную остановку. Это куда лучше. Конечно, это не райские кущи, но и не выгребная яма, и не расстрельная пропасть, согласитесь. Будь там, добрый друг. Жди меня у трамвайной остановки, слышишь? Я тебя догоню и мы еще раз поболтаем о том о сем.

Трамвай задерживается. Я снова начинаю разговор, прерываемый ветром и дальней беспорядочной пальбой. Надо бы поговорить о чем-нибудь безусловно важном и в то же время очевидно приятном.

«Мы с государыней так здорово и ловко прошвырнулись в трамвае — мысленно говорю я — а потом — а потом так весело посидели в Красном Кабачке. Жаль, что тебя не было с нами».

«Красный Кабачок уже не тот» — заметил безымянный капитан.

«Может быть, от него вообще ничего не осталось» — сообщил я.

Капитан задумался.

«Изменения, которые принесла с собой ледяная комета, огромны — говорит он — в мире отныне будут царствовать волшебство и любовь. Девушки, несомненно, будут еще прекраснее, а бутошники — еще добрее».

«Ну а как же наводнение? — спрашиваю — вода уже хватает нас за сапоги. Какая уж тут любовь, в кромешной темноте».

«Ну, если повсюду разольется вода, тогда… — говорит капитан, что-то обдумывая — тогда…

Неведомые рыбы вплывут в наши дома, через окна и двери, осьминоги протянут щупальца к изысканным яствам и будут сидеть с нами бок о бок. Мы будем уплетать подгорелую яичницу и холодную ветчину. Пить подостылый кофе и другие приятные напитки. Это ли не мечта? Вы хотели бы быть осьминогом, божественный Вячеслав Самсонович?

Я задумался, переваривая так и этак его неожиданные слова.

«Вряд ли я хотел бы быть осьминогом — наконец ответил я — государыня, надо полагать, не одобрила бы мой выбор. Как мы тогда поедем в Монголию?»

Капитан внимательно посмотрел на меня.

Улыбнулся.

«Ну почем вы знаете» — сказал он.

И мы замолчали, думая каждый о своем.

«Повсюду будут царствовать волшебство и любовь» — напомнил вдруг капитан и снова замолчал, погрузившись в свои мысли.

И тут мы насытимся разговором, плюнем на все, пойдем к нему домой и завалимся спать, и проспим целую вечность — или даже больше.

«Вот — подумал я — этот необычайный и сумбурный день начинался на трамвайной остановке — на остановке и заканчивается. Только утром я был с государыней, а вечером, в тревожный и грозный час, наполненный ревом морских чудовищ — с безымянным капитаном. Интересно, мы пойдем с ним в Красный Кабачок? Отпускает ли ему в долг еды Амалия Ивановна? У нее доброе сердце…»

***

Или все будет совсем иначе. Подошедший из ниоткуда офицер прервет наш разговор. И перекур у солдат закончится. И он напоследок скажет: «Мне сейчас совершенно некогда, дорогой мой Вячеслав Самсонович. Я опаздываю — в полк, или — на небо, где меня заждались, или — куда угодно. К небесному царю, к речному царю, подземному владыке. Но там, на столе, между яичницей и ветчиной, остались кое-какие довольно важные бумаги. Возьми их и прочти. Я разрешаю. Там все сказано. Что было и что будет с нами». И я усядусь на шаткую колченогую табуретку, цепким взором вычислю остывшую одноглазую яичницу и ветчину — и что там лежит между ними — возрадуюсь своей прозорливости и буду читать, покачиваясь из стороны в сторону, разбирая и отлавливая пляшущие неряшливые и торопливые буквы. А за окном будет шуметь дождь, дождь, понемногу превращаясь в один сплошной и бесконечный ливень.

***

А вот и еще его бумаги, исписанные вдоль и поперек. Вот же они. Как снег, или даже как январский высокий сугроб, они покрывают стол, стул, колченогую хромую табуретку. Даже странно, как это я сразу их не заметил. Я беру первый попавшийся лист — и обрушиваю в тартарары очередную бумажную крепость. Вот оно. Да тут похоже, вся его — и вся наша жизнь, настолько удивительная, сумбурная, печальная, смешная и нелепая, что просто не может быть неправдой.

Ага. Вот еще одна запись.

И еще одна.

Любопытные речные девы заглядывают в окошко. «Вячеслав Самсонович, дай и нам почитать».

«Отстаньте — говорю — зачем это вам?»

«Вячеслав Самсонович, иди к нам».

«Отстаньте от меня. Не видите — я занят. Ваш удел — людоедство, а мой — чтение».

«А где капитан?»

«Капитан ушел по срочному делу. Теперь я за него».

Речные девы, охая и причитая, уплывают.

«Мы еще вернемся» — говорит одна из них.

«Поплыли на Серую лошадь» — говорит одна из них.

«Поплыли на Шпалерную» — говорит другая.

«Ты у нас, Вячеслав Самсонович, еще попляшешь».

Ну возвращайтесь.

А плясать я все равно не буду.

Я читаю капитановы дневники, затаив дыхание, боясь пропустить хоть букву, хоть точку, хоть малюсенькую запятую. Впрочем, безымянный капитан весьма произвольно обращался со знаками препинания, рассыпая их щедрою рукой или наоборот, придерживая, словно они у него и вовсе и некстати кончились, как полковая казна. Он явно куда-то торопился. Бросив на столе завтрак и недопитый кофе. Подзабыв спящего денщика, впрочем и так почти бесполезного. Умчался. Улепетнул. Исчез. Вот интересно — куда?

«Впрочем, куда бы ты ни направился, мой бесподобный и безымянный друг — подумал я — ты все равно останешься. Хотя бы вот в этих помятых и беспорядочных бумагах, раскиданных там и тут. Скомканных, смятых, перепутанных, так что уж трудно восстановить разумную и точную последовательность произошедших событий.

Я выглядываю в окно и прошу у разыгравшейся стихии, чтобы она дала мне часик, часик, хотя бы лишний час времени. Я лихорадочно читаю безумные дневники капитана, выхватывая и листая страницы, комкаю и набиваю ими карманы. Еще, еще и еще, покуда хватает места.

Кажется, я засиделся. Бутошник дубасит и барабанит в дверь, чтоб все выметались сию же минуту наружу, прыгали в лодки, седлали доски и бревна и плыли бы куда-нибудь отсель. Я торопливо завершаю свои дела, выбегаю прочь, из его дома, а дальше пересказываю все, что запомнил из сумбурных записок капитана.

Я забираюсь в свой кабинет, но кажется, забыл запереть двери. Я запасаюсь бутербродами с сыром и ветчиной. Я поглощаю капитановы дневники, я уплетаю бутерброды — и сухие крошки падают и валятся на пол. Полчища тараканов — рыжих и черных, набрасываются на них, на меня и друг на друга. Возле моих ног разворачивается битва за продовольствие, во все стороны летят обрывки одежды и микроскопические пуговицы. Мне же некогда наблюдать за побоищем, я давлю тараканов сапогом, словно повелитель семи небесных и земных сфер, Вячеслав Самсонович, сотрясатель Вселенной, а сам все читаю, читаю, читаю без перерыва, передышки и остановки.

То, что я вижу на страницах дневника, настолько чудовищно и ужасно, что волосы мои становятся дыбом, а треуголка подскакивает до самого потолка. Швейцар Алексей Петрович, украдкой войдя в мой кабинет, говорит «Вячеслав Самсонович, ваша треуголка прыгает, ей-богу прыгает словно дикая кошка». Ну я и сам это знаю, отойди дурак. В комнату входит директор. «Вячеслав Самсонович — говорит он — вы сидите с непокрытой головой». Я смотрю на него с такой злобой и ненавистью, что директор выбегает из комнаты от греха подальше.

***

Я отрываюсь от бумаг и гляжу в окно. Девушки из соседней писчебумажной мануфактуры идут в Екатерингоф, плясать и прыгать вокруг майского дерева. Они смотрят на меня и громко смеются. «Ах, милые девицы — думаю — если б вы сумели прочесть то, что написал тут безымянный капитан, вы бы не так весело смеялись и не так высоко прыгали и задирали соблазнительные коленки, выплясывая вокруг майского дерева на потребу всяким невоспитанным и похотливым негодяям. Да и какое сейчас майское дерево? Сейчас осень, осень, глубокая и безраздельная осень, переходящая в нескончаемую ночь». Недаром, думаю, наш директор хотел срубить майское дерево, и письма на самый верх писал, уж не знаю, чем это и закончилось. Если не ошибаюсь, драли потом его на Сенной площади, но это уж неофициально и явно не за майское дерево. Я и сам хотел на него посмотреть, да все как-то руки не доходят. Надо будет обязательно сходить в Екатерингоф, когда освобожусь от чтения.

А пока мне некогда. Весь мой разум кипит от возмущения, и камни в моем желчном пузыре взбунтовались. И того и гляди, полезут в разные стороны. Я взорвусь прямо тут, в кабинете, посреди секретных бумаг и забрызгаю все вокруг. И тогда сюда придет наш швейцар Алексей Петрович и будет тут до вечера орудовать шваброй и тряпкой, оттирая и удаляя все, что хоть как-то напоминало о моем существовании. Потом он заметит запретные капитановы дневники, возьмет их в руки, и, нацепив пыльные очки, будет читать и разбирать по слогам все то, что и вы сейчас можете прочесть. «Ах, лю-бовь-мо-я…» Читайте. Тут что ни слово — все чистая правда. И все — сновидение. Не знаю, как такое может быть. Но видимо, случается иногда. Бывает. Судите сами.

Хотя вот например. Как это безымянный капитан умудрился оказаться в нашем департаменте? Как он оседлал мою озорную подвижную табуретку? Уму непостижимо. Я уже говорил, что он живет моею жизнью. Может, он вообще сидит в соседней комнате? Смеется надо мной. Вот проверить бы. А вот и его первые случайные слова.

Запоминайте.

«Ах, любовь моя, какая тоска и незадача…»

За окном стемнело — и скоро вся Батискафная, и несчастная лачуга безымянного капитана наверняка окажутся под водой. Бумаги размокнут. Чернила расплывутся. Ну а плавать — плавать я все равно не умею.

«Ах любовь моя, какая тоска и незадача лежать неподвижно на спине и смотреть глазами в желтоватый потолок в гнусной и непонятной чужой комнате; но этого конечно никогда никогда не случится.

Где ты, любовь моя?

Ну вот к примеру ты сидишь в Департаменте в подвижных и гуттаперчивых креслах и болтаешь по телефону с Адмиралтейством — или, допустим, с покойным комендантом; погода за окном необычайно хороша и наш флот вроде как теснит неприятеля на всех направлениях; у кресла колесики такие маленькие; одно крутится другие нет — ну нагрузка на каждое отдельно взятое колесо конечно же разная, учитывая, что я на кресле переваливаюсь с боку на бок, словно небольшого роста медведь, спинка невысокая, а других кресел нам в департаменте не выдают; и вот кресло с грохотом и шумом опрокидывается и переворачивается задом наперед, небольшая катастрофа, ты летишь вверх тормашками, как придурок, хребет ломается напополам, фельшер Кукушкин, лекарь военный и партикулярный, после небольшого и недолгого формального осмотра, укоризненно молвит «что ж братец ты был столь неаккуратен и на казенном стуле взад-вперед елозил» и вот ты лежишь недвижно на спине словно обездвиженный карась и смотришь в белый высокий потолок; хребет сломан, вместо живота — какая-то невразумительная манная каша, ну вот еще туфли коричневые еще немного просматриваются или сапоги, каковые собака денщик так мне сегодня и не почистил. Уж я ему.

Ну а теперь наверное уж более никогда не почистит.

Зачем они мне.

И вот ты лежишь как бревно на спине и думаешь «сегодня после обеденного перерыва должно было прийти счастие». Ну, если б не бултыхался бы на кресле безо всякой на то необходимости то так несомненно бы оно и вышло. Красавица Лизавета Петровна прошмыгнула мимо со слезами на глазах и промолвила «ах голубчик как же так получилось». Ах. Директор приходил с тем только, чтобы убедиться что я не могу пошевелить ни рукой ни ногой. Швейцар Алексей Петрович выполз из своей деревянной будки, словно подозрительный барсук из норы, поднялся наверх и теперь торчит надо мной, почесывая ужасную и лохматую непроходимую бороду. Она у него словно лес густой, населенная разнообразной и довольно агрессивной живностью. Он размышляет, что делать со мною дальше. Прикидывает. Говорит: «веревкой что ли его за ноги подцепить?» А потом тащить по мраморной лестнице вниз через парадное крыльцо на Лифляндскую улицу — или все же попробовать через черный ход, где публики поменьше, но весь двор заставлен и завален дровами, потому что зима надвигается на нас неумолимо, так что еще повозиться придется, а кому охота. Алексей Петрович размышляет. Но я все равно, в любом случае молчу. Лишь только сердце мое все бьется и бьется, словно живая и бойкая канарейка, запертая в клетке.

Тук.

За белым потолком начинается несомненно небо; добрый старик Елисеев, чьи подвалы полны фантастических сластей, и Пушкин стихотворец, у которого, сказывают, имеется эликсир бессмертия. Надо бы спросить? Пушкин, друг, дай одну капельку, ну чего тебе стоит. А он ответит: «Ну полезай ко мне на облако». И вот я прыгаю, прыгаю, облако довольно низкое, но я все никак не могу уцепиться да и спросонок я не то чтобы очень уж ловок. Прыгаю я, чего греха таить, не слишком-то высоко. Пушкин смеется. «Что же ты». Ну а я отвык. Одним словом, там вообще много всего интересного, ну а может и ерунда всякая, откуда мне знать.

И вот надобно встать и идти, встать и посмотреть так ли это; точно ли вокруг ерунда или мир, как в старые добрые времена, полон божией гармонии и благодати, ну да треклятое кресло тебя никуда уже не отпускает. Господи, ну отпусти ты меня. Ну дай хоть одним глазком посмотреть. Дай мне, дай мне добраться до эликсира бессмертия.

А оно тебе: «Полежи здесь голубчик пока». И вот ты лежишь здесь как пень честное слово. Кто скажет — сколько мне лежать еще в таком нелепом виде. Какой уж тут эликсир.

И вот покойный комендант «алло, алло» в трубку а трубка молчит а ты лежишь рядом как дурак и луп-луп глазами. И ведь трубка проклятая совсем рядом, вот она под рукой, а тебе и не дотянуться.

Вот так вот. Фельшер кукушкин наш полковой кудесник и эскулап говорит «засыпай голубчик забудь обо всем» и вот я засыпаю. Забыл. Почти забыл. Все, что я мог, я записал в своих записных книжках и записных записках. Бумажных оборвышей. Объедках. Огрызках. Обрывках. Тот, кто увидит, пусть прочтет. Я дозволяю. Пусть Вячеслав Самсонович придет и читает, сколько его душе угодно. Если, конечно, не поленится. Вячеслав Самсонович друг, покорми канарейку. Ты прекрасно знаешь, о ком речь. Мне ли напоминать. Я весьма и очень надеюсь, что он будет первым, кто доберется до моих дурацких и нелепых бумажек. Ну дай-то бог.

Я никогда не думал, что безымянный капитан может валяться в соседнем кабинете, беспомощный и обездвиженный. А я-то, дурак, мотался к нему на Батискафную. Надо сделать усилие, оторваться от кресел, пойти и посмотреть. Но боязно, боязно. Надеюсь, там просто пустая комната. А безымянный капитан гуляет и пирует на просторе. Да будет так. Пусть сам все расскажет. Хорошенько. По порядку. Слово за слово.