Безымянное имя. Избранное XXI. Книга стихотворений

детство

огромное одиночество

в маленьком городке

лиц переклички и клички без отчества

в памяти накоротке

песни казачьи язычество ёрничество

девичий смех вдалеке

творчества золотое затворничество

утро

синица в руке

юное непобедимое зодчество

будущим хищным обглодано дочиста

слово предлог и глагол и наречие

ликованье воды в арыке

гор безначальное надчеловечие

на неземном языке

отрочество

то бишь первопроходчество

иго несбыточного пророчества

след на песке

Ночь августа.

В примолкнувшие травы,

прочёркивая чёрный небосвод,

монеткой брошенная для забавы,

звезда неназванная упадёт —

нечаянная чья-то там утрата,

осколок взора, уголек в росе,

бездомная, последний вздох заката.

Ей в унисон в серебряном овсе

вдруг перепёлка прокричит спросонья.

И — далеко видны, освещены

пожарищем всплывающей луны,

прекрасные

начнут свой танец

кони…

Дотлевает в плошке керосин.

Чей залив закатом обрамлён —

Николай Михалыч Карамзин иль Саул Матвеич Абрамзон?..

К сходству, жизнь, легко не торопи, но и задержаться не моги

у славянско-аглицкой степи,

у киргиз-кайсацкия тайги.

Наважденье, что на берегу бег лавины гиблой укрощён,

что Семёнов племенем Бугу взят да и Тянь-Шанским окрещён.

Наважденье, что чужой язык примет голос твой в чужих ночах:

конь к чужому строю не привык,

не согреет нас чужой очаг.

Правда то, что властный комиссар прорычит по тройке корешам —

и рыгнет в приёмной есаул: — Возвращайся в свой аул, Саул!

Каждый здесь утратил, что обрёл.

Гаснет разгорающийся свет —

и чугунный рушится орёл, треплющий оливковую ветвь.

Николай Михалыч,

гражданин,

то ль Пржевальский,

то ли Карамзин,

поддержи беззубого орла!..

Нет!

Уже надежда умерла.

Ваши позабудут имена

и стряхнут наитье племена,

предаваясь вековой мечте в радостно-прекрасной барымте.^[4]

Что же толку было — годом год поверять, чужую грязь месить? —

незачем врастать в чужой народ,

двух стволов, Мичурин, не срастить!

Катит на наместника народ, тянет на Мазепу — Кочубей.

Что ты рвёшься к скифам, Геродот! —

дома те же скифы, хоть убей.

Меркнет юрта, врезанная в склон, прозреваем ложь своей любви.

Позже это объяснит Леви —

Стросс. Но то совсем иной резон,

ибо двуязычные слова, дар очередному палачу,

прячут — русско-аглицкая Чу

и киргиз-кайсацкая Нева…

Срубленная, пала в разнотравье

Солнца золотая голова.

Сворой разномастною затравлен,

Волк искал последние слова —

Те ли, что вначале были Словом,

Или что-то, может быть, ещё? —

В мутном мареве солончаковом

Смерть дышала в спину горячо.

Кони от плетей осатанели,

В их глазах был красный волчий свет,

И на склонах отшатнулись ели,

Ибо смерти не было и нет.

Каменный обрыв — конец ущелья,

Каменный мешок сухой реки:

На чужом пиру творись, похмелье

Боя — боли, жизни и тоски.

Серой грудью пав на серый вереск

В миг, когда живому всё равно,

На закат малиновый ощерясь,

Зверь дышал протяжно и темно.

И камча, что лошадь кровянила,

Шевельнулась, подавая знак,

И тотчас же в сторону аила

Поскакали известить зевак.

Спешились и двинулись неспешно,

Ибо злобе в мире места нет:

Всё, что совершается — безгрешно,

Лишь в глазах — тот красный волчий свет.

Равнодушен перед псовой ратью,

С пьяным ветром сглатывая кровь,

Волк молчал —

И смертный свет во взгляде

Был уже бесплотен, как любовь.

Ночь сквозила сумеречной тучей,

Скоро обещая холода.

Плакал, бился родничок в падучей,

Первая прорезалась звезда.

Жизнь кончалась, серая и злая,

Знающая, что она — права.

И тяжёлой кровью, догорая,

Пропиталась жёсткая трава.

…Для того ль моя — бурлит по жилам,

Чтобы в горле вспоротом моём

Где-то, за каким-нибудь аилом

Плач и песня хлынули огнём?!.

Время и любить, и ненавидеть,

Умереть, когда тебя казнят.

Мне бы только их глаза увидеть —

Красный свет, малиновый закат.

Рыжий Лось и Олень золотистый

от века стоят на рассветных холмах,

ноздри вздрагивают — в них вползает заря

дикокаменной эры.

И за дымкой ущелий,

возлежа на своих пестротканых полях,

в смуглом золоте зноя Хива

протянула к ним нежную лапу пантеры.

Виноградный Коканд стал игрушкой в руке кочевой —

беки режутся лихо, усмешка в прищуре манапов.

Но и принц, и дехканин —

одинаково нищи над горной рекой:

жизнь прошла,

и ложится соха на траву, и скипетр падает на пол.

— Отрешимся от русских! — надсадно кричит Калыгул.

Что ж, будь им, я бы те же слова, словно соль,

сыпал светлым ущельям в разверстую рану.

Пусть сдерут с меня кожу,

я так же кричал бы в лицо Ормон-хану!..

Но хозяин тотема прищурился жёстко —

и мира я не всколыхнул.

Это — правда твоя:

что с того, что, поэт Калыгул,

ты проспорил тогда? —

все ошибки политика в прошлых и прочих эпохах —

прозренья поэта.

Ах, кому это нужно…

Кремнистых столетий шальная вода

истощит ледники, всё нам скажет поэт,

но последняя песня — не спета.

Скачут всадники редкой цепочкой.

Посольство?..

В дремоте — манап,

в средоточии юрт — средоточье родов,

и для племени — времени бег не имеет значенья.

Спрыгнул с лошади стройный поручик Семёнов —

он духом не слаб,

он ещё наречётся Тянь-Шанским, сенатором станет,

но это не вспомнят кочевья.

Бесконечная Азия счёт своим дням не ведёт,

век не движется, ибо бессмысленно это движенье.

Всё вернется на прежние тропы.

Мирозданья невидимый ход,

кочевая звезда — кочевого костра отраженье.

Кто постиг бормотанье весенних ручьёв

и свободы осмысленный свет?

Кто дробящий напев табунов

провожал под струны перебор затуманенным взглядом?..

Вы ошиблись, правитель родов и сановный поэт!

Ну и что? — где ошибка, где истина…

Нет её, да и не надо.

Это время гремит, низвергаясь, но нет перемен,

ибо все неизменно —

плач ягнёнка, призыв жеребца и смех молодухи.

Молчаливый старик оглядит, не привставши с колен,

весь свой мир —

и увидит забытые руны, затекшие руки.

Что — союз государств?

Мимолётных влечений игра

в древней пляске за власть — лишь младенчество краткого ига.

О, певец Калыгул, пусть подули иные ветра,

всё — солжёт,

не солжёт лишь надежды изустная книга.

А она говорит, что деяний людских не поймёт

и не примет природа:

спокойно осенний ковыль догорает,

если русский придёт, то его неизбежен исход —

минет год или тысячелетье,

ибо Время — никогда ничего не теряет.

Для чего, Колпаковский,

ты склоны над Верным лесами одел?

Для чего, сын султана Чокан,

степь живую ты с книжной сравнил Илиадой?

Есть предел — все мы вместе ошиблись,

и наша мечта — не у дел:

лес посаженный вырос и высох — и вновь зашумел.

Твой бессмысленный ветер, свобода,

над могильной оградой звучит

надмогильной наградой…

В довоенном цирке деревянном, где легко сбываются мечты,

пели «а я еду за туманом» — и цвели бумажные цветы.

Партия с правительством решили вырастить лозу на пустыре,

у социализма на вершине, на чумном заброшенном дворе.

Господи, откуда знать тогда нам, как легко стирают в пыль года

всё, за что платили чистоганом тот, что молод, та, что молода!

Если и не знали, что ж такого — жаль, бессонны времени труды.

Чёрный конь Никиты Кочакова!.. Новака летящие пуды!..

В золоте и газе мавританки! Дромадеров тягостная прыть!

А по клеткам дышат минотавры, и нельзя вчерашнее забыть.

Вот я — стихоплёт-девятиклассник,

высшим смыслом крепок, сердцем чист,

то ль подгузник, то ль уже подрясник,

рок-н-ролл сбивается на твист,

кучка слабонервных идеалов плюс коктейль конюшни с кабаком,

круговерть икаров и дедалов, пахнущих вином и табаком,

запах травоядных и опилок, маленького сердца грозный стук,

циркового купола обмылок, выси галактический тюндюк^[5],

ощущенье силы и простора посреди советской голытьбы,

и на постаменте командора — статный стан министра Кулюйпы.

Я дружу с поэтами, весёлый, никогда я не был — где Босфор?..

Объявляют в цирковую школу юных конных варваров набор.

Полстолетья из щелей задуло — скудости простительная грусть.

Время вас одело и обуло. В общем-то — обуло… Да и пусть.

Из минкульта сытые холопы строго бдят, куда растет лоза:

нежный профиль мальчика Телёпы, лошади кровавые глаза,

вздох листвы — и небесами мая зачарован мир на полчаса,

вспухнет под камчою кыз-куумая^[6] алая на теле полоса,

замирает Чуйская долина, но полвека длится этот сон —

юные взлетают лебедино и трепещет музыка «Чолпон»!..

Небо их под куполом манило, жаждой славы мучило и жгло

тех, кого вскормило и — споило это золотое ремесло.

Как они случайны и мгновенны — жизни человеческие! — тьма,

мальчики и девочки арены, юная Киргизия сама…

Что потом случилось с ними всеми — о, куда арены алый круг

распрямило и швырнуло время, и поводья вырвало из рук?

Как, не слыша праведного гула в чёрной запредельной высоте,

в мастерской художника Джамбула, на его умолкнувшем холсте,

юной, распластавшись на мольберте, умирала в синей тишине

та, что стала прахом раньше смерти

и спилась в затерянной стране.

Сумрачным районным декадансом рысь твоих коней оборвалась,

время поглумилось над пространством,

выпросталась тройственная связь,

где под звёздной чёрною рекою, тайной плоти распалив сердца,

клоунесса тонкою рукою обнимает сына и отца,

старятся юнцы, гниёт эпоха, зло идет по курсу за добро —

профиль молодого скомороха, фас у фаллоса политбюро…

Журналист состарится, уедет навсегда, на вечную войну,

где земное солнце долго светит, в ближнюю восточную страну,

бедный, там трясущиеся пейсы гладит, не спросив у стариков,

с Македонцем доходили ль персы до его синайских берегов.

Помнит ли о юности в Союзе, улицей Дзержинкою рожден,

выставив короткорылый «Узи», как правозащитный микрофон?..

А в ответ, вся в небесах Шагала, на метле, прекрасная, летит

цирковая юная шалава, вечности оживший трансвестит!..

Не сорвись, любимая, с небесной скользкой и нечистой высоты,

жизнь тебе дарована над бездной — если это ты. Но вдруг — не ты?

Вслед нам строгий Пётр и кроткий Павел смотрят, с губ срывается:

— Почто,

Господи, почто ты нас оставил?!..

Но безмолвен купол шапито.

Господи благослови

алеет восток смуглеет восторг далёко где-то исток

кипящий поток надежды глоток детей на бричке с пяток

чуждого неба яростный день облака лоскуток

крутой Кегень обрывов кремень жри с голодухи ремень

чуждого дела горький итог империи дымный чертог

гляди-ка первый осенний листок сказано не солги

слова надежды веры любви не спрашивая лови

порастеряли гнёзда свои курские соловьи

Господи благослови

не тронешь Воронеж чёрной земли — а на чужой замри

повыпили кони ночные ручьи Россия реки твои

близка высота Каракол-ата напомни про новый день

у колкой зари нам дверь отвори мановеньем Чёрной Руки

сердца на весу над речкой Ак-Суу — над маревом Белой Реки

казачий пост отчий погост рукою достать до звезд

заплачет душа иди не дыша вот хрупкий небесный мост

бездомный с Боома ветер-улан воздастся каждому по делам

как в сказке течёт по горам и долам в зелёной мгле Джергалан

зеленоволные очи земли с небом напополам

цветок до озера доплыви

Господи благослови

если она отовсюду видна и всем нам на все времена

земля и пашня и тишина дарована ль суждена

но вырастут дети и вот она мировая война

хоть звёзды во мгле и мир на земле и мягкий свет на челе

юродивый навеселе

кто знает когда их вышвырнут вон восплачет вечерний звон

отринутых слов забубенных голов сброшенных колоколов

всеведущим злом запроданных слов затерянных душ улов

оставь где родился надежды свои

Господи благослови

шли наобум да вышел облом встретил в тучах Боом

бом-м

о милых днях в краю родном в холодный гранит горячим лбом

в закатной дали забыв о былом новый мир за углом

как опостылел путь-костолом сядем за общим столом

монетка упала двуглавым орлом у Боомской щели

бом-м

за возом воз русский обоз вечный русский вопрос

дым кочевий ветер донёс далёкий залаял пёс

снилось сбылось и привелось услышать голос гроз

узнали землю но путь непрост где-то у самых звёзд

не от ямщицких ли враньих стай глохли Байкал и Валдай

не рыдай мене мати душой не блуждай о сыне зря не страдай

коней распрягая молча гадай где встанет ям Бурулдай

если добро схлестнётся со злом в этой полынной пыли

бом-м

плач тетивы шёпот листвы солнцем согретой травы

видели б вы как дрожат волхвы от немереной синевы

те кто живы были тогда а нынче давно мертвы

могли не упасть и выжить могли да только упали как шли

лыко в строке всадник в пике салам алейкум байке

вверх по реке что налегке каменья крошит в кулаке

вот она даль в белом платке распахнутая вдалеке

отмаливай прошлое той земли о будущем не моли

море величиной с небосклон волн грозовой озон

море в белом огне ледников белые сны стариков

в некованых рощах грохот подков голос новых веков

сильная синева без оков будущность без дураков

бом-м

атлантика старых наркотроп любой верблюд автостоп

потомки выкопают окоп от индий до европ

ошибок и проб повапленный гроб пуле подставить лоб

а время рывком берёт на излом историки бед не сочли

долгого дня вечерний склон ночи лунный полон

прощальных объятий шёпот и стон гром колёс под уклон

венчальный звон лечебный звон вечный вечерний звон

чужая земля где я любил где брошу отчий дом

бом-м

уж коли успели всё полюбить и разлюбить не смогли

грустную новь русскую кровь в тёплых руках донесли

куда это делось поди сосчитай

в глазах синеву продли

всё тот же итог пришли и ушли мосты и судьбы сожгли

под тяжкий ков тепловозных гудков через полтораста годков

бом-м

о-омин

британских морей дунганский духан опийных троп дурман

ветер-борей чужбина туман предательства талисман

английская ложь германская дрожь заговоривший нож

имперских границ затраченный грош бессмысленный аламан

каждому свой кровавый кусок хунхузам маковый сок

инглизам весь мир вильгельму на миг

хотя бы брусиловский штык

киргизская кровь и русская кровь польются не дрогнет взор

горячая тень обманутый день а в церкви багдадский вор

о-омин

джигиты в седло вам повезло неверное выжечь зло

пока в окопы оно уползло пока перевалы не замело

наш грозен ураан наш предок Шабдан так нам велит Кор’ан

о-омин

рыбачье сельцо ветер в лицо песок секущий висок

и только запад смотрит высок и прячет зрачки восток

дети молча глядят из-за спин хмель укрывает тын

от смерти бегут от синих теснин

на север на запад и в Чу и в Кемин кони храпят

о-омин

с незримых низин и горних высот изгой гражданских невзгод

где взор имперский всего веселей

средь елей парада аллей

парад-алле переворот предчувствие не соврёт

в терновом венце параллелей пролей чашу но не хмелей

незваный грядёт Шестнадцатый год недоеный плачет скот

и мы бежим беззащитны вдвойне мужья и отцы на войне

русские матери и детвора а вслед летит лавина с бугра

в далёкой стране в чужой стороне нас Господи не отринь

аминь

ай да верзила Захар Буханцов

из хохлов ли донцов беглых петровских стрельцов

брешут ударом кулака ты джигита убил батрака

и был ли батрак и бил ли кулак неважно коль нужен враг

покуда Россия на дальних фронтах покуда мутна река

придумать врага вот вся недолга задача милорд легка

вливается ложь в твои берега святая озёрная синь

аминь

у Буханцовых глаза остры ещё побежит эмир Бухары

лишь кони быстры спасут до поры до ближней афганской норы

от этой игры пылают костры и нынче трясет миры

и мчится над мглою горных теснин

казачья лава небесная стынь

аминь

с фронта придут бросив редут на полстраны пластуны

горек труд да характер крут усадьбы разорены

но развернётся казачий гурт и запылают решётки юрт

записанный турком сановный курд спрячет глаза ata yurt

аилы опомнятся побегут но не скроет ночь беглецов

ах что же творится Захар Буханцов нет под дугой бубенцов

рука не поднимется тяжек грех

на этих соседей всех

лихих удальцов узкоглазых мальцов обманутых беглецов

нет Бога в душе у этих и тех кровавая мгла утех

кровью и гарью пахнет полынь

аминь

кочёвок плачущих пёстрый вал киргиз мол всегда кочевал

огонь не выветрился из жил в Кашгаре цветет инжир

но ураганом накрыт перевал и каждый беглец загоревал

лишённым сил у детских могил ветер сны навевал

о-омин

встретил киргизов простор чужой полон морозной мглой

как злобный нар их грыз Кашгар наносил за ударом удар

улыбчиво хмур прибрал уйгур богатство киргизских отар

сквозь свет и мрак разил калмак старое вспомнил враг

ничто не забыто никто не забыт и руны древних обид

молча истлели в чужих снегах на чужих берегах

не русской рукой но злобой чужой надежды развеяны в прах

не дланью людской но лютой пургой убит тот кто убит

о-омин

киргиз ты не видел лица у отца но коль ты отеческий сын

в огне перемен стряхни этот тлен помнишь ведь Семь Колен

нет у народа мудреца остался народ один

надолго срублены тополя устала бедная эта земля

будут ли хлебом полны поля оцепеневших долин

лондонский сплин да хищный берлин

выйдет вам русский блин

о-омин

друг друга кликнули на чаёк

киргизской кровушки ручеёк да русской кровушки ручеёк

встретились молча два ручейка вот река и горька

и длится побег под скрип телег

в двадцать

первый

век