Иди и умри

— Слушаю…

Так рано мог позвонить либо заместитель областного прокурора Вадим Пащенко — он имел на это право по причине того, что был другом детства Струге, и пользовался этим правом без раздумий, — либо человек, неправильно набравший номер.

— Это Антон Павлович Струге?

Выходило ни то ни другое. Номером человек не ошибся, но между тем был Антону не знаком.

— Верно, — окончательно проснулся судья. — Кто спрашивает?

— А догадайтесь, — нагло предложил абонент.

Подсказка появилась неожиданно. Кто-то в соседней комнате, стараясь не издавать ни единого звука, пытался уложить обнаруженную в углу штангу на кронштейны станка. Кронштейны лязгали, станок скрипел.

— Кургузов, что ли? — безошибочно предположил Антон Павлович.

— Вы посмотрите! — искренне изумился невидимый собеседник. — С первого раза. Значит, получили письма.

— Получил, — подтвердил Струге. — Денег хватило или занять?

В трубке раздалось сопение, расценивать причины которого можно было двояко. Струге склонился к тугодумию оппонента.

— Денег я тебе сам могу занять.

— Представляю, сколько рукавичек ты сшил за восемь лет. Ладно, чего хочешь? Только не говори, что зарубить хочешь, мол, приговор несправедлив, адвокат-де слабоумный попался. Я об этом читал.

Антон говорил, не переставая, и свободной рукой нажимал кнопки на сотовом телефоне.

— Я скоро приеду, Струге.

— Это я тоже читал. Из нового что-нибудь есть? Здоровье, например, как? Энурез тебе лепилы в Табулге подлечили?

— Зря ты так… — послышалось, но Антон уже говорил в сотовый:

— Вадим? Вадим, все вопросы потом. Позвони в управу, пусть быстро «пробьют», с кем я сейчас беседую по городскому…

–…как с человеком, — продолжала течь вялая речь в трубке стационарного телефона, — а ты — энурез. Безразлично к чужой судьбе и грубо, Антон Павлович.

— Послушай, Кургузов, я тебя на восемь лет на «строгий» отправлял, но у меня такое впечатление, что ты этот срок не в Табулге за бензопилой, а в Кембридже за учебником филологии коротал. Я едва подумаю о тебе, перед моими глазами тут же встает сморчок с воробьиной головой и замоченными штанами. А тут нате — «безразлично к чужой судьбе»… Окреп, что ли?

— Два дня осталось, Антон Павлович. Ровно столько до тебя ехать. А там… Одно сказать могу. Как приеду, с этого момента каждую секунду твоей жизни буду воспринимать как личное оскорбление. Понял?

— С ума сойти… — восхитился Струге. — Это на самом деле ты, Кургузов?

— Скоро убедишься.

Через пару минут после «отбоя» раздалась трель мобильного телефона.

— Антон, с тобой разговаривали из Табулги. — Пащенко помедлил и, не дождавшись объяснений, бросил: — Я тебе сейчас на городской перезвоню.

— Не надо, — отрезал Антон Павлович. — Приеду в суд, позвоню сам.

Попытался успокоить любопытство старого друга, не смог и отключил связь.

— Кто там? — просыпаясь, сонно спросила Саша.

— Пащенко, — неопределенно ответил Антон, оделся и направился в ванную.

Через полчаса все четверо снова встретились за столом, и Струге дал себе слово уже сегодня к ужину это число уменьшить вдвое. Наскоро перекусив, чувствуя к еде отвращение, а к окружающим агрессию, Антон Павлович заторопился в суд. Прикрикнул на Крыльницкого, завис, сдавливая гнев, над ботинком с заевшей «молнией», пропустил проскользнувших на площадку милиционеров и признался жене:

— Меня это бесит, дорогая.

— Застежка?

Посмотрев на Сашу, Антон Павлович шумно выдохнул воздух и пожелал ей удачного дня.

Улизнувшие из квартиры сержанты тактично молчали, покуривали и дожидались его на улице. Едва судья спустился вниз, Крыльницкий поспешил за ним, стараясь попадать след в след на дороге, занесенной за ночь порошей. А Звонарев дождался Сашу, и различие между двумя этими удаляющимися в разные стороны парами было лишь в том, что во втором случае дорогу пробивал милиционер.

На удивление, день миновал быстро. Разговор с Николаевым с утра не получился, у председателя был затяжной процесс, и Антон скрепя сердце стал дожидаться обеда. Едва Алиса напомнила, что неплохо было бы выпить чашку кофе, Антон скинул с плеч мантию и направился в кабинет Виктора Аркадьевича…

— Простите… — отшатнувшись в сторону от его плеча, извинился посетитель. И, напирая на «р», повторил: — Простите, ради бога.

Не отвечая, судья дошел до приемной и без стука отворил дверь.

— Он по телефону…

Слово «разговаривает» Струге слушать не стал. Распахнул дверь в кабинет Николаева и без приглашения прошел к столу.

— Я перезвоню вам, — скосив взгляд на нежданного гостя, прервал разговор председатель. Повесил трубку и, сняв с носа очки, поморщился: — И не проси.

Это относилось уже к Антону, поэтому он, применяя тот же прием, бросил:

— Тогда я применю силу.

— Ко мне?

— К штату телохранителей. К ментам, приставам и всем прочим, кто, бредя за мной, не занимается делом.

— С приставами я поторопился, — согласился Николаев. — Но менты будут рядом с тобой до тех пор, пока Кургузов себя не проявит и не будет задержан. Ты пойми, Антон Павлович, этот человек может ударить в любой момент! А «прибирать» его сейчас никто не станет! Если это произойдет, то его через два часа выпустят, и негодяй будет совершать более изощренные поступки.

Антон вдруг присел на стул у стола и стал пальцем разминать ямку на подбородке.

— Думаешь, что ответить? — Чувствуя полное превосходство в ситуации, довольно спросил Николаев. — Не мучь свои фантазии. Они бесперспективны. Оба милиционера будут рядом с тобой до тех пор, пока не появится Кургузов.

В кабинете Николаева висела картина, и она всякий раз приковывала к себе внимание Антона. Он уже несколько раз пытался начать разговор о продаже ее ему или, на худой конец, об обмене, но всякий раз разговор срывался. В узкой раме, совершенно непригодной для такого масштаба картины, располагалось полотно с видом на скалистые горы. Солнце над фьордом еще не взошло, но блики на вершинах скал свидетельствовали о том, что до рассвета — не более секунды. Одно мгновение, и яркие, бесконечные для человеческого взора лучи рассекут серое небо, и свинцовая вода мгновенно окрасится в золотистые тона…

Вот эту секунду до мгновения момента истины и ценил Струге в картине на стене председательского кабинета. Некоторое время он думал, что это Николаев балуется с холстом и кистью, и год назад, проводя разведку боем, даже спросил:

— Не слишком ли много тут сурика, Виктор Аркадьевич? Сурик — и водная стихия? Слабовато для чувственного пейзажа…

— Какого Шурика? — спросил тогда Николаев, давая Струге ответы на все вопросы.

Сегодняшний просмотр пейзажа был, наверное, пятидесятым за истекающий год.

— Продайте картину.

— Что?? — едва слышно выдохнул Виктор Аркадьевич.

— Картину продайте. Не хотите продавать — давайте поменяемся. У меня есть жаровня зоновской работы…

Николаев почесал «Паркером» за ухом.

— Вы слышали, что я вам сейчас говорил, Антон Павлович?

— Все я слышал. Так вот, я отказываюсь от охраны и даю подписку в том, что возлагаю ответственность за все возможные последствия на себя. Искренне благодарю за участие, но от присутствия «идущих вместе» испытываю жуткий дискомфорт и становлюсь социально опасным. Вот, собственно, и все, что я хотел сказать.

— Не прокатит, Струге.

И тут Антон Павлович совершенно отчетливо увидел перед собой морщинистое лицо председателя Терновского областного суда Лукина. Тот беззвучно хохотал и закидывал в приступе восторга голову.

— Если будете гнать охрану прочь, она, конечно, отойдет, но только на два шага, — подтвердил догадку Виктор Аркадьевич. — И не выдвигайте мне ультиматумы, Антон Павлович. Судом пока руковожу я.

Антон относился к той породе людей, которая, упершись в стену и поняв, что лоб дороже, начинала искать дверь. Он пожал плечами и снова кивнул на восход над фьордом.

— Продадите?

— А жаровня качественно исполнена?

Вернувшись в кабинет, Антон опустил картину перед удивленной Алисой и попросил ее сходить за молотком и парой гвоздей.

— А оно нам нужно? — недовольно спросила секретарь.

— «Оно» никому не нужно. А вот картина, особенно мастерски написанная, вещь стоящая. Что ты можешь сказать, Алиса, глядя на этот пейзаж?

С кривой усмешкой на красивом лице окинув взглядом холст, секретарь покрутила головой и пожала плечами — жестикуляция и мимика, достойная поэта, развинтившего магнитофон.

— Горное озеро. Ну, или река… Солнце только что скрылось за скалами. В общем, мне нравится. Я пошла за молотком.

Антон Павлович опустился на стул.

Что она сказала, перед тем как выйти? «Солнце только что скрылось за скалами»?.. То есть что — вечер, получается?..

Струге двумя движениями распустил под горлом узел галстука.

А почему, собственно, не должно быть иначе? Почему он решил, что через секунду наступит утро?

Ведь если присмотреться, да еще прислушаться к чужому мнению, то это действительно скорее закат, нежели рассвет.

Алиса не бог весть какой авторитет для Струге. Но она сказала — и убедила. Диаметрально противоположное мнение, основанное на такой же пустоте, как и его собственное. Он подготовил себя, а после уверил: на картине утро. Но появилась молодая девушка и, ничуть не смущаясь, это утро обозвала вечером. И после этого все стало ясно и понятно. Свинцовые воды никогда не примут золотистый блеск. Они, напротив, скоро потемнеют. И мнение Струге будет состоятельным лишь тогда, когда наступит настоящий, а не придуманный им рассвет.

«Простите, ради бога…»

— Кургузов… — прошептал Струге и, смахнув со стола ключи, снова вышел в коридор.

— Это опять вы? — наморщив щеки, бросил председатель. — Это же бесполезно, Струге…

— Да пусть старик перед почетной отставкой потешится. — Струге вдруг блеснул на председателя глазами, уверяя его в том, что рассудок его по-прежнему ясен. — Я по другому поводу. Секунда до рассвета, Виктор Аркадьевич. У меня ее не было сегодня утром.

В зрачках его глаз, как в мистической заставке к триллеру, вдруг стали разворачиваться такие события, что не склонный к сантиментам Николаев заметно разволновался. Поерзав для порядка на стуле, он постучал костяшками по столешнице и выдавил:

— Антон Павлович, если можно, по-русски, пожалуйста. Знаете, у меня настолько тяжелый процесс был, что… Секунда до рассвета, которой утром у вас не было… Между физиками и лириками я занимаю промежуточное положение, но, вместо того чтобы впитать особенности обеих градаций, не обладаю ни теми, ни другими. Так что не пугайте меня, ради бога.

— Вот именно! — радостно воскликнул Струге, указывая перстом в узел под воротником рубашки Николаева. — Ради бога! Все правильно, черт побери! Мне секунды не хватило на это сегодня утром, и я едва не упустил ее четверть часа назад.

Николаеву это наскучило, и он недвусмысленно указал на дверь футляром для очков.

— Я не расположен к бредовым проискам, Струге. Или — по-русски, или — всего хорошего.

— Сегодня утром мне звонил Кургузов.

— Что же вы молчите, мать вашу? — не по-судейски возмутился Николаев.

— Пока он вел со мной неспешный разговор, мне пришло в голову набрать на сотовом номер. После разговора мне сообщили, что Кургузов действительно звонил из Табулги. Но тогда я упустил ту секунду.

— Какую секунду? — едва не зашипел председатель.

— Я все объясню, — поспешил уверить его в несправедливости притязаний Антон. — Так вот, тогда я, как принято говорить в Табулге, не просек тему. А сейчас, перед тем как зайти к вам, столкнулся в коридоре с мужчиной, и тот попросил прощения за нечаянный наскок. «Простите, ради бога», — произнес он.

— И тут вы тему просекли, — утомленный подтекстом, сказал Николаев.

— Точно. — Лицо Антона Павловича порозовело, что бывало с ним в редкие мгновения охотничьего азарта. Чем дальше он удалялся от бывшей должности старшего следователя по особо важным делам Терновской транспортной прокуратуры, тем реже эти мгновения к нему приходили. Судебный долг не терпит суеты и азарта. Десять лет ношения мантии почти напрочь задавили в Антоне прежние инстинкты, но, что вполне объяснимо, удавить навсегда не могли. — Я вспомнил Кургузова. Восемь лет назад он стоял за решеткой в моем кабинете и плаксивым, глухим голосом, стоя вполоборота к родственникам бывшей сожительницы, нудил свое последнее слово: «Пгостите меня, гади бога».

— И что? — чувствовалось, что еще немного — и с Николаевым случится нервный срыв.

— А то, что Кургузов картавый, как вождь большевизма. А сегодня по телефону со мной разговаривал человек с совершенно четкой, поставленной речью.

— Возможно, с ним поработал логопед, — первое, что пришло в голову председателю Центрального суда.

— В зоне строгого режима под Табулгой, — то ли спросил, то ли подтвердил Струге.

— Да, не тянет, — согласился Николаев.

— Не тянет. Вы можете запросить дело Кургузова, но я и без того могу вам сказать, что у него шесть классов образования. Между тем сегодня утром он разговаривал со мной, как заправский болтун. Впрочем, вы тут же станете уверять меня в том, что за восемь лет он успел закончить в колонии вечернюю школу и там же получить высшее образование…

— Бросьте, — поморщился Николаев. — Впрочем, если это не плод вашего воображения (чувствовалось, что он очень сожалел о том, что определение «больного» приходится пропускать), тут есть над чем подумать. Вам самому-то по этому поводу что в голову приходит?

— Ничего, — признался Антон. — С тех пор как я видел его в первый раз, утекло много воды.

Нудный и неприятный разговор закончился, добиться от Николаева чего-либо было невозможно, и Струге вернулся в кабинет в тяжелом расположении духа. Крыльницкий, напротив, общий язык с Алисой нашел быстро, и сейчас они толковали о чем-то своем, интересном. Младший сержант сидел в вальяжной позе и, по всей видимости, стремился изо всех сил понравиться девушке. Струге усмехнулся и прошел за свой стол. Девушка Алиса из тех, кого впечатлить трудно даже значимым в этом городе людям, и шансы на успех младшего сержанта милиции из ППС в этом случае приравниваются к zero. Секретарю просто скучно! — С судьей о «Глюкозе» не потолковать и новыми сапогами перед его носом не покрутить. А Крыльницкому-то, бедолаге, кажется, что он угадал…

До начала процесса оставалось какое-то время, и, предоставляя молодым людям тешить друг друга, судья снял с телефона трубку.

Пащенко долго не отвечал, и когда длинные гудки стали раздражать, Струге оставил телефон в покое. В любом случае, у заместителя областного прокурора установлен АОН. Поэтому в том, что он перезвонит сразу, едва освободится, судья был уверен.

Разговор у них состоялся лишь ближе к вечеру. Пащенко не перезвонил, а приехал в суд. Терпеливо выстояв в распахнутых дверях, пропуская потерпевших и осужденного, плачущую жену последнего и его голосящую мать, он дождался того момента, когда зал опустеет, и только после этого шагнул внутрь.

— Конвой тоже свободен, — уставившись на Крыльницкого, не понимая, с кем разговаривает, сказал Вадим.

Был он в своем строгом сером костюме, поэтому милиционер, стреляя глазами в сторону Антона Павловича, пытался понять — заломить зампрокурору руки или последовать его совету. В любом случае он помнил приказ, а он гласил: от судьи — ни на шаг.

— Это свои люди, Вадим Андреевич. — От постоянных усмешек вдоль щек судьи пролегли красные морщины, и весь его вид говорил о том, что он не перестает удивляться парадоксам жизни.

Пащенко очень хотелось спросить, с каких пор сержанты ППС стали для них своими, но вместо этого подбросил на ладони ключи от служебной «Волги» и подмигнул Алисе. Та смутилась, подхватила со стола пухлое дело и покинула кабинет.

— Судя по звукам, которые я услышал из раскрывшейся двери, доказать самооборону защите не удалось.

— Имело место изнасилование. — Струге вздохнул и бросил плечи вниз так резко, что Вадим почувствовал усталость друга даже на расстоянии. — И это удалось доказать прокуратуре.

— Что происходит-то, Антон… — покосившись на Крыльницкого, он добавил: — Палыч? Меня Старик по делам отправил, и раз уж получилось так, что я освободился на пару часов раньше…

Дойдя в своем рассказе до того места, где он проснулся от телефонного звонка, Струге прервался и повернулся к милиционеру:

— Егор, иди-ка погуляй в коридоре.

Секунду подумав, что привело Пащенко в состояние, среднее между гневом и изумлением, младший сержант резко выпрямился, дошагал до двери и плотно прикрыл ее за собой.

— На сотню спорю — сейчас стоит в коридоре и следит за руками всех мимо идущих.

— Хороший телохранитель следит не за руками, а за глазами, — сказал Вадим Андреевич. — Почему за руками?

Конец ознакомительного фрагмента.