Малявки

Господи! с этой родиной столько забот, хлопот и заморочек! Причем не столько у тех, кто по долгу службы обязан хранить ее от порчи, сглазу и иных происков нечистой супостатской силы, сколько у того, кто сознательно и добровольно предается окрыляющему душу отчизнолюбию и родинообожанию. Взять хоть, к примеру, Михаила Сакердоныча Дернятьева, — прекрасного человека, удачливого бизнесмена и великого патриота, у которого первым в жизни, произнесенным без подсказок со стороны, словом было не банальное «ням-ням», а «держава», за которую ему в самом скором времени стало до слез обидно…

Никогда Дернятьев не упускал случая прилично заработать, чтобы сполна уплатить в финансовые закрома родины все причитающиеся подати, начиная с налога на оборот, прибыль и добавленную стоимость, и кончая налогом на бездетность, безбедность и двусмысленность. Нередко случалось, что платил Дернятьев, не дожидаясь прибыли, не столько не умея, сколько не желая сдерживать в себе пронзительных порывов убежденного государственника, то есть человека, который при одной мысли о родной державе, механически встает и автоматически обнажает голову. Но если кто воображает, что Дернятьев хоть в ком-то встречал понимание, то этому кому-то следует немедленно показаться врачу. Даже в государственных налоговых службах не находил Михаил Сакердоныч ничего похожего на то, что этим словом обозначается. Да что там похожего, — ни черта, кроме меркантильной подозрительности не находил. Вечно в его деловых бумагах копошились целые муравейники инспекторов. Расчет у них был вполне крохоборский. Ежели этот фрукт заплатил налогов на эдакую сумму, то, сколько же он, каналья, на карман себе положил! И с этой позиции их даже силы небесные не могли сдвинуть ни на вершок. Даже то обстоятельство, что этот каналья жил не в хоромах, не в палатах, не в малогабаритной халупе крупноблочного типового барака, а в самой обыкновенной питерской коммуналке, с двумя соседями, один другого пьянее, умнее и замысловатей, не производило на чиновную рать никакого впечатления. У богатых, усмехаются, свои причуды, а у налоговой инспекции — свои…Ну ладно, те хоть на службе, им, может быть, по роду государственной деятельности полагается в невменяемом состоянии пребывать; может, их невменяемость родине угодна, но ведь и в родной квартире никто ни на золотник не разделял высоких убеждений и возвышенных чувств Дернятьева. Сколько ни поил их Михаил Сакердоныч политурой на холяву, ни хрена возвышенного и высокого, кроме пофигизма, в этих падших душах не пробуждалось. Уж он им и о подвигах, и о славе, и о славянской старине рассказывал, Куликовскую битву чуть ли не во всех действующих лицах изобразил, не говоря уже о Бородине, Сталинграде и Ледовом побоище, а они, знай себе, сидят, квасят, ужасаются да сочувствуют. Славные, говорят, у тебя, Сакердоныч, предки были: все сплошь икрофаги, винохлебы и кулебякопожиратели. И репами сокрушенно качают: ох и тяжкая у вас, патриотов, жизнь! Каждая муха — вылитый слон, норовящий обкакать все самое святое… И спорить с ними просто нет никакой возможности. Только начнешь возражать, слова подходящие подыскивать: дескать, если на то пошло… Так ведь обязательно прервут, охальники, всенепременно полюбопытствуют: куда пошло это «если», и что там с ним, бедолагой, сделали. Ох, правду супостаты говорят: никто русского человека не понимает, и меньше всех свой же брат русак. Вот если бы у Михаила Сакердоныча родная бабка немкой оказалась, он бы этот печальный хромосомный факт скрывал самым сверхсекретным образом. А этот Раздударов, наоборот, гордится, обормот, что является прямым потомком первой жертвы коммунизма. Его прапрадед, видите ли, некий фон Мюльц помер со смеху на первых же страницах Коммунистического Манифеста, только что вышедшего из подпольной печати. Михаил Сакердоныч от такого чванства насмешки не сдержал, съехидничал, уж не мечтает ли сам Раздударов стать последней жертвой — быть насмерть раздавленным толпой провожающих на долгожданных похоронах Ильича? Оказалось, он хуже, чем мог вообразить наивный Дернятьев. Я, говорит, хотел бы помереть американской мученической смертью: отравиться несвежей жвачкой. От такого подлого преклонения перед Западом Дернятьева аж передернуло. Сначала справа налево. Потом наоборот. А ну, кричит, отдавай обратно стольник, который у меня давеча под честное слово занял. Нет тебе отныне моей веры, антироссийская морда!.. И опять не дали Сакердонычу договорить, все, что на сердце накипело, на собеседника выплеснуть. Это, замечает Раздударов, еще неизвестно, чья морда враждебнее нашему отечеству. Вот ты спроси меня: как я, Раздударов, живу? И я тебе отвечу по совести, как на духу: обыкновенно живу, через пень-колоду, как предки завещали. А что ты, Сакердоныч, на этот вопрос ответить можешь? Что капусту рубишь, чтоб налоги платить? И это по-русски?.. А я, встревает другой сосед, по фамилии Нибельмесов, принципиально не богатею, чтобы не иметь неразрешимых проблем с капустой, не знать, куда ее девать. И в долг, между прочим, беру у тебя, Сакердоныч, не из нужды, а все из того же принципа, — чтобы таким образом поставить свой бюджет перед свершившимся фактом дефицита, а совесть — перед печальной необходимостью хоть на что-нибудь решиться, иначе ты мне счетчик включишь, часть навара сдашь государству и будешь ходить, пыжиться, какой ты лихой патриот и несгибаемый государственник. Ну и кто после этого из нас кондовый россиянин: мы с Раздударовым, которые, подчиняясь противоречивой славянской натуре, то и дело поступаем вразрез с созерцательным складом наших характеров, или ты, — вечно правый, последовательный и аккуратный? У тебя вон голова, как дом советов, а у нас в живых и трезвых практически ни одной извилины не осталось. Перед тобой все дороги настежь: хочешь — в Думу, не хочешь — в бордель, а у нас всего два пути: либо с тоски подохнуть, либо сбежать на индейскую территорию, спасти Гекка Финна от скуки… Тьфу, сказал Дернятьев, опять вас, рожи германские, недобитые, на Запад понесло! Сказал, и как есть — весь выбежал вон из дома, чтоб не дай Бог в богомерзкий скандал не вляпаться, не дать клеветниками пищи для возведения напраслин.

Только вышел из парадной, а навстречу какой-то прямой потомок ходынских холявщиков, — идет, караковыми лохмами Каракозова потряхивает, сигареты стреляет. Дай, говорит, друг, закурить, а то, жалуется, курево стало, блин, дороже родины, любви и дружбы. Как, ужасается Дернятьев, всех вместе? Нет, окстится незадавшийся цареубийца, пока еще вроссыпь, выбирать приходится. Взглянул на Дернятьева, изменился в лице и сгинул, словно и не было его вовсе. Да как же не было, когда был, не соглашается Дернятьев. Посмотрел направо — никого. Взглянул налево — то же самое. Воззрился на небеса, а там облака с тлетворного Запад прямиком на нашу территорию плывут, на священные рубежи посягают. Подкосились ноги у Дернятьева, сел он на тротуар и заплакал.

Ох, тяжела ты, шапка мономаха!