Остров «Недоразумения». Повести и рассказы о севере, о людях

Обитатели энного барака славного Колымского посёлка, можно даже сказать города были далеко не однородны по социальному положению, вероисповиданию и т. д. Кто-то считал барак временным пристанищем и жил надеждой что когда-нибудь его снесут, хотя давно известно что нет в мире ничего долговечней временных сооружений, коим этот барак и являлся.

Другие наоборот не мыслили свою жизнь вне этого барака, и случись вдруг что он сгорит по какой либо причине то эта часть аборигенов усядется на ещё тёплом и дымящемся пожарище, посыпет в знак величайшей скорби головы пеплом и будет ровно три года сидеть и ждать чуда в виде вдруг воскресшего своего жилища.

Но пока этой напасти нет, всё идёт своим чередом. Люди и здесь живут, рождаются и умирают как и в современных домах без клопов, тараканов, и даже с тёплыми сортирами. Как в старых бараках так и в новых домах кто-то к чему-то стремился, работал на износ копя тяжёлую Колымскую деньгу.

Эти трудовые сбережения были как индульгенция, пропуск в рай, в мечту т.е, на материк в дальнейшую безбедную жизнь, в тёплых краях с большим домом и садом с мандаринами, апельсинами или на худой конец с зелёным лучком, красной редисочкой, а потом осенью и со всякими вареньями соленьями. И да сбудется, голубая мечта всех этих проклятых Колымских лет.

Мечты наши и надежды, как вы дороги почти осилившему эту дорогу длинной во много лет, человеку потерявшему былое здоровье и забывшему былое родство. Мечта или химера, но жизнь ушла хотя человек этого ещё не сознаёт, ибо он по-прежнему слепо верит и надеется.

Солидные, ну очень солидные сбережения и весьма приличная северная пенсия давали людям уверенность что жизнь прожита не зря, ведь они пришли к финишу до которого многие и многие их ровесники так и не добежали. Они также прошли сквозь мясорубку Колымы, они также батрачили на приисках, валили лес, горели, тонули не ради романтики, мало романтики в выживании. Деньги, деньги, деньги будь они прокляты. Они прошли все круги ада и предстали перед господом богом в том же в чём и пришли в этот так несправедливо устроенный мир.

Другая категория Колымчан, да и не только их, хотя в этой бренной жизни и были изгоями, белыми воронами, но были мудрее. Они жили полноценной жизнью сегодня, и сейчас, им было глубоко наплевать как на материковские тёплые края, так и на райские кущи обещанного попами рая в садах Эдэма. Никто оттуда не вернулся и не рассказал по чём там водка и так ли в натуре там всё прекрасно.

Это беспокойное племя аборигенов и примкнувшие к ним пришлые неудачники, тунеядцы и воры всех мастей по началу всегда кучковались у злачных мест, и как правило, этот местный бомонд забулдыг забивал стрелку у винной монопольки Рыбкоопа. Потом это сборище отщепенцев всех мастей, перекочёвывало в какой ни будь кильдым, где нет ментов, где можно душевно опохмелиться каким ни будь суррогатом, засадить какой ни будь такой же косой и весёлой «тёлке» которая не станет спрашивать у тебя не только фамилию, но даже как тебя дразнят по имени не спросит, она и про своё ФИО тоже скромно умолчит. Всё произойдёт по обоюдному согласию после чего они вырубятся до следующего протрезвления, нового дня и новых хлопот.

Однажды попав в такую малину, я поневоле вспомнил строки: — На полу лежали женщины и мясо. Женщин там всегда хватало, а мясо если когда кто и видел то только собачатину.

Иногда какая ни будь ленивая аборигенка, любительница болонок или ещё какой ни будь другой блохоты по утру выпускала без конвоя псинку пописать или покакать на зелень скверика, то прости прощай брат наш меньший иль сестра, всё едино на сковородке не разобрать кто есть кто, лишь бы на всех хватило. Мы человеки всегда были пожирателями всго живого, древнейший инстинкт выживания правит нами и сейчас. А потому господа-товарищи не делайте скорбных, презрительных и брезгливых рож, голод всех нас уровняет, он опять сделает из нас животных, коими впрочем мы и являемся. Не обольщайся хомо сапиенс, зверьё всё равно разумней тебя разумного, порядочней и чище во всех отношениях.

Ну а сейчас у «добытчиков» бичей пир горой, рекой льётся брага и самогон, упоительно пахнет жареным мясом, а непривычному едоку кажется что каждый кусочек на шипящей от жара сковородке скулит и тявкает. И хотя уже после первого стакана пойла, никто не слышит немых собачьих мольб, у этого мяса всегда будет привкус той нечеловеческой боли и слёз; эх вы, хомо сапиенс. Это был реквием, молебен по невинно убиённым собачьим душам. Аминь.

В одном из таких кильдымов частенько гостят и Жека с Арсеном. Жека крепкий сорокалетний Колымский мужик прошедший как и многие в этих краях суровую жизненную школу, зоновский беспредел, барачные драки и поножовщину, тонул да не утонул, горел да не сгорел, убивали да не убили, видно и здесь ангел хранитель подсобил, выручил.

Женька пахал в нашем «Гидроспецстрое» бурильщиком на врезке в машинный зал ГЭС, трясся на перфораторе зарабатывая приличные «бабки» и кучу неизлечимых болячек связанных со спецификой этой работы. У него была верная красавица жена, и немного уменьшенная копия мамы, почти взрослая дочь. Они были больше похожи на сестёр чем на маму и дочь. Казалось бы живи Евген, как все человеки, люби ненаглядную жёнушку, выдай за хорошего человека дочь, дождись внуков и устрой себе с бабой с хорошую спокойную старость, пусть даже и на Колыме, ведь для вас обоих всё равно нет места краше чем сама река, сопки поросшие багульником и сосняком, тундры с морошкой, а где ещё есть такие хайрюза да таймени? В общем, живи не хочу. Ан нет! Спокойная жизнь не для нас, одним видно ветром меня с ним забросило в Южную Якутию на БАМ, но это уже совсем другая история.

Эту небольшую историю о ссыльном кавказце абреке мне рассказал Женя но получилось что рассказ был обо всех, и обо всём понемногу, но больше о жизни, о той неизвестной которая никому не приснится и в страшном сне, но тем не менее это тоже жизнь, и она не лучше и не хуже других. Это зависит от того, кто ты сам, какой путь ты прошол в жизни, что испытал, как ты смотришь на те или иные вещи, где ты родился, и живёшь сейчас?

А может тебя всё устраивает и тебе и так хорошо в том говне в котором живёшь с детства. Где больше подлости и цинизма, в безопасном амёбоподобном аморфном состоянии в говне, или в жизни полной событий и опасностей. Жить ради жизни, борясь и выживая, или выживать как опарыш в дерме, в ожидании пока оно совсем не высохнет, что означает что шансов у тебя ноль, ведь ты и сам полное дерьмо и таков твой удел, и третьего не дано.

Во, повело меня всё раскладывать по полочкам, а может я не прав и всё не так? Лучше буду рассказывать, расписывать о человеческих доблестях или подлостях, о героизме и трусости, о предательстве женщин, о их любви и изменах, обо всём из чего состоит жизнь, но выводы делать не мне, а тебе, это и будет твоё понятие жизни и бытия.

Оттянул Арсен свои 25 от звонка до звонка, и хотя многие знали о его серьёзной статье и в посёлке он жил очень давно, никто не мог сказать что знает его, или ему что-то известно о прошлом Арсена, для всех он был просто бывший зэк, абрек, человек без прошлого. Когда кто ни будь из самых «любознательных» пытался по пьянке что-то выпытать, у Арсена, глаза того делались белыми, из-за голенища сапога мгновенно появлялся огромный тесак, и у любопытного отнимался не только язык но и ноги. Доверял он только Женьке, который в тяжкую для Арсена минуту ни секунды не колеблясь, как таран врезался в кучу пришлых пьяных старателей решивших разобраться с «чуркой» раз и на всегда. Разобрались!

Вскоре два, уже кунака и побратима сложили тех в штабель и пошли обмывать новое родство, так Женька неожиданно обрёл друга и брата готового идти за ним в огонь и воду.

Кунак может доверится только кунаку и постепенно Женя немного узнал о прошлой жизни Арсена. В той жизни было всё, и украденная по кавказскому обычаю невеста красавица горянка, и кровная священная месть, и солидный срок за то что убил слишком важного человека имевшего на горянку свои виды.

После чего и потянулась череда тяжёлых без малейшего просвета жизнь, в войну просился на фронт в надежде на достойную смерть, но даже умереть как мужчине, ему и то не дали, не позволили Даже туда не пустили, сказали: — В герои рвёшься, или в побег? Лучше тут сдохни, а мы тебе в этом поможем. И опять этапы, пересылки, были и неудачные побеги, но куда с Колымы бежать, жаль только что конвоиры не убили.

Арсен как и тысячи, десятки, сотни тысяч узников ГУЛАГА, бил шурфы, валил лес, его заваливало в золотоносных шахтах, стоя по пояс в горных ледяных ручьях он черпал со дна песок чтоб лотком намыть норму на кусок черняшки и миску баланды, неизвестно зачем но он пытался выжить. Через все круги ада пришлось пройти Арсену. Давно, очень давно он потерял счёт дням и ночам, месяцам и годам, и когда его однажды вызвали в «контору», и вручили справку об освобождении, но без права выезда за пределы Магадана, у него подкосились ноги, он сел и заплакал. Он плакал как мужчина, старый, чудом выживший в аду мужчина. СВОБОДА!

Но что делать с этой свободой, как жить? Кому он ещё нужен в этой жизни, кто из его родных остался в живых, кто помнит о нём? Он давно умер для всех, он давно умер для себя, он труп, он опустошён морально и физически, осталась лишь телесная оболочка с бездумными пустыми глазами. И он не первый кто выйдя из зоны был похож на зомби, после того страшного конвейра смерти под названием ГУЛАГ где все чудом уцелевшие были такими, их там сделали такими.

Колымчане хоть и суровые даже порой безжалостные люди, они всё же сердобольны, и ни о чём не спрашивая приютили обогрели подкормили, помогли с работой, поддержали морально и физически. Да, это те люди которые сами прошли в жизни через многое сохранив в душе сострадание. Это истинно русские люди, это сибиряки, северяне, Колымчане. Странно, но как многие другие, они его не боялись, они были такие же.

Зимой Арсен отогревал казалось на веки поселившуюся в нём стужу у топки кочегарки, за одно обогревая и тех кто ещё не понял истинной цены физического тепла и тем более душевного. К нему шли как паломники к святым мощам в поисках того и другого, и неважно было людям какой он веры, он оказывал им помощь, давал силу и веру. Он лечил словом, он был мудрей и сильней многих, но и он учился у людей вере и мудрости.

Летом, в котельной, как правило шёл ремонт но одно другому не мешало, работа пьянству, а пьянство наставничеству и исцелению ищущих, сомневающихся и заблудших душ.

О каждом обитателе того барака можно было написать целую повесть, да не больно откровенны и разговорчивы были эти не всегда добрые люди особенно когда разговор заходил о их прошлом. Об одном из рядовых дней той безалаберной жизни, тех безалаберных, но не до конца потерянных людей и пойдёт речь. Всё это было бы смешно если б ни было так грустно, а впрочем, как на это посмотреть.

В тот день, Жека получив нехилую зарплату Колымского буровика решил устроить по такому случаю, небольшой сабантуйчик. Обычно такие игрища устраивают сельчане в честь окончания посевной или уборочной, но получи они хоть раз такие бабки, они бы сотворили целый сабантуище размером как минимум в неделю. Да, он не сеял не пахал, он бурил что было не менее важно чем сельская страда, и на жалкое подобие настоящего сабантуя имеющего статус почти рядовой пьянки, смахивающей на банкет, бурильщик Женя, имел полное право. И так, вперед!

Заходит Жека в комнатуху к Арсену, это жилище аскета, где мутное оконце засиженное мухами, в короткой занавеске похожей на мини юбку тощенькой фифы. На столе клеёнка смахивающая на дырявую юбку нищенки, для гостей у стола стоит чудом не падая, кривоногая табуретка с первой группой инвалидности, но шконка с серым солдатским одеялом опрятна и аккуратно застлана, а щелястый пол чисто выметен. На кухонном столе старая электроплитка, облупленный эмалированный чайник и насквозь прочифирёная якобы алюминиевая кружка.

Жека:

— Арсен, на «бабки», хватай свой «гюрзак» и дуй за пойлом, да меньше ящика не бери, неча потом косым, зря ноги топтать, порожняк гонять, да закуси а бы какой прихвати, не алкаши ведь рукавом занюхивать.

Было бы сказано другом, и как словом так и делом, старый Арсен схватил видавший виды и знававший лучшие времена рюкзак и помёлся вдоль по штрассе в сторону сельпо. Справедливо в общем-то, чьи-то ноги, чьи-то деньги, да и не резон Жеке лишний раз на улице светится, или баба засечёт или толпа жаждущих увяжется, с хвоста не сбросить, у них нюх что у ищеек.

Слух у них тоже ничуть не хуже, только сделай хоть одну «бульку» в стакашек, да ещё звякни горлышком о стакан, и вот они тут как тут, с сухими глотками, тряскими руками и бегающими просящими глазками. Это уж как водится. С Арсеном дела совершенно другие, о его бешеный взгляд разбивались многие надежды, хотя многие уже давно знали что Жека с Арсеном будут бухать, и что как правило, меньше ящика они не берут.

Так было всегда, но может быть сегодня всё будет иначе, больно сегодня настроение хорошее. Женька сидит на завалинке барака, весь прикинулся пеньком, с понтом совсем не при делах и никого не ждёт а просто «курит бамбук» и никакого Арсена он не знает. Гонит Женька понты а сам прекрасно знает что за ним десятки глаз секача давят.

А тут и этот хрен моржовый не вовремя из-за угла вываливает, он идёт как канатоходец по канату широко расставив руки, балансирует ими словно под ним не тундра Колымы а знаменитый Американский каньон глубиной триста метров. — Арсен, абрек хренов, ты что ползёшь как баба на сносях, или свои тухлые яйца боишься растрясти? — Дык душа моя Жека, груз то больно ценен, не ровён час споткнёшся, обороните мой Аллах с твоим Христосом, от беды столь великой.

Женька сегодня больно добр, а это значит не к добру; — Не ссы Абрек, ещё разок смотаешься, ничего страшного. Гляди-ка Арсен-джан, небо чевой-то хмуриться, может в кичман к Кобре завалим, она баба жёсткая «хвосты» в миг обрубит, посидим хоть спокойно, да и упасть там можно спокойно ежели что. — Айда.

Собутыльники дружненько рулят в такой же вросший по самые окна барак, на крыше которого произрастает трава хоть сенокос учиняй. В этой избушке без курьих ножек проживает некая особа с погонялом «КОБРА». Никто не знал её истинного имени, для всех она была просто тётей «Коброй». Худая, не очень-то и старая, (этот спорный факт напрямую зависел от литража выпитого) но испитая женщина жила в комнатухе где был закуток с печью, с грубым кухонным столом со стоящей на ней электроплиткой и тазом с грязной посудой, какими-то полками на стене, и несколькими чурбаками вместо стульев.

За грязной якобы ширмой, на стене в якобы спальне красовался якобы ковёр, с грязно-серыми лебедями и пышнотелой красоткой в лодке размером с эсминец. У девы было громадное вымя с сосками в розовый огурец, витая коса деревенской девушки размером с коленвал и громадные похотливо-блудливые глаза фары. Да и вся она больше смахивала на трактор, так и хотелось что ни будь у неё открутить или разбить.

Из хилого берегового тростника застенчиво подглядывал за девой не то Сатир, не то Кентавр, больше похожий на беззубого зебро-тигра мутанта размером с бугая, и с толстой задницей из под которой выглядывали копыта с кастрюлю. А вот передними, лапами, почему-то с громадными когтями, он рыл землю с понтом: — Щас прыгну. Конечно он не хотел её скушать, потому как зубы она ему ещё раньше выхлестнула своим девичьим кулачком, теперь ему нужно было что-то другое, это было ясно и дураку. Ох опасная затея.

Этим произведением искусства тётя «Кобра» очень гордилась, ведь по её мнению это была единственная по настоящему ценная вещь в её апартаментах. С Коброй жил выпущенный из дома «Хи-Хи» жертва неудачного аборта, её сын, дебильный здоровенный парень с кликухой «Косой-Хромой».

Да, он был таким, бог обошёл его стороной когда мозги раздавал, вот ведь фраер, нет бы всем поровну, так нет же, валил мимо бормоча; — зато от армии откосит а я потом его сразу в апостолы произведу, а со временем и сам Шойгу к нему на поклон придёт.

Так раздавая дары свои божьи он «канал» не оглядываясь, а чертяка хиляя в кильватере за главным бог-менеджером, кого-то делал хромым, кого-то слепым, а кого-то сразу и косым. Дойдя до нашего уже пускающего пузыри знакомца, он его пожалел оставив крохи разума, но окосил его, охромил, а потехи ради и по своей сатанинской вредности наградил детородным органом больше ишачьего и яйцами по графину каждый.

Толи это было наказание, толи милость, ведь теперь он мог жить припеваючи просто показывая за деньги сей данный сатаной феномен. Но и опять же в этой истории всё непросто, оглянись вокруг и ты увидишь сколько дураков вокруг тебя, видно не одного соискателя на ум, боженька обошёл стороной, а сейчас они плодят себе подобных хромых, косых и бестолковых, хотя родине нужны герои.

Косой-Хромой конечно не Распутин, но многие женщины знали о природном феномене и мечтали хотя бы одним глазком взглянуть на это чудо природы, им казалось что после этого на них сразу снизойдёт божья благодать.

Про все эти женские козни и происки, Кобра знала и когда была в себе, пресекала как только, так сразу. — Мал ещё сынок у меня, тридцать лет всего-то, испортить его хотите шалавы. Но ежели на обшарпаном столе появлялся огнетушитель старого Бургундского, (бормотухи) а то и два, то: — Иди сынок тётей за печку иль в кусты зелены, покажи тёте что она хочет, и тогда «Косой» сопя послушно шёл за новой эстремалкой, и искательницей острых ощущений. А вот что они делали в тех кустах, можно только догадываться, потому что в «этом» деле у него как раз был полный и совсем не дурацкий порядок.

Арсен с Жекой тормозятся у дверей оббитых полусгоревшим ватным одеялом и по старой джентльменской привычке врезают по ней ногами, но в ответ ноль эмоций, дверь которая никогда в жизни не запиралась вдруг молчит. И сама, как всегда гостеприимно не распахивается, и даже приветственного мата и шухера по поводу визита столь дорогих гостей не слыхать. Берлинская стена блин вдруг образовалась, не к добру это, не к добру. Друзья опять выходят на свет божий сознавая что на одной Кобре свет клином не сошёлся и с таким количеством пойла они везде желанные гости. Они уже было отдали концы и взяли курс в другой порт, но им вдруг захотелось узнать причину отказа в элементарном визите вежливости, ведь даже Шампанское у них своё, подайте «медам» только фужеры

— Арсен джан, душа моя, загляни-ка будь так добр в ту дыру именуемую форточкой, может там ты обнаружишь хладные трупы наших друзей? Арсен не нагибаясь и не подымая головы просто отодвигает рукой грязную, якобы занавеску, заглядывает в тёмную протухлость комнаты и вдруг громогласно на всю улицу орёт: — Жжека, Косой-Хромой, Кобру пялит, сукой буду, век воли не видать! Жека тоже подошёл, глянул, плюнул во внутрь; — Айда Арен отсель, неча на дебилов пялится.

Возглас Арсена был услышан многими, но шпана болтающаяся рядом с бараком, отреагировала первыми, и почти сразу у заветного окошка выстроилась очередь младых отроков горящих желанием таким образом постичь науку грехопадения. А один здоровенный недоросль с тёмным пушком на губе уже устанавливал очередь, собирая с мелкоты за просмотр интима по десять копеек: — Налетай народ, одна только серия и та скоро кончится, и повтора не будет.

Наверное этот прыщавый урод собирающий с пацанов мзду за чужое «кино» был из приличной еврейской семьи, будущий олигарх, нашим русакам до этого не додуть. Менталитет у нас другой и мозги по другому устроены, нам проще так отдать, живя по принципу: — Что пожалел, то пропало, что отдал то к тебе вернулось. Понимай как хочешь, но это доброта. И да будем мы всегда такими. — Не каждый умеет петь, не каждому дано яблоком упасть к чужим ногам (С. Есенин)

Было у кентов ещё одно заветное местечко куда всегда можно было приходить в любое время суток зная что никто и никогда не потревожит твой покой. Местная компания алкашей в посёлке была приличная, но никто из них никогда не пил на кладбище, здесь можно было орать песни но никто тебе никогда не подпоёт, здесь тебя могли избить а то и убить, но никто и никогда тебе здесь не поможет и не заступится.

Здесь лежало много знакомых и ровесников, были и младше тебя и старше, но ты постепенно будешь стареть а они навеки останутся такими же молодыми, или на оборот старыми. Здесь ты станешь старше своих ровесников, а ещё через какое-то время они уже будут годится тебе в сыновья а потом и во внуки. Но всё это происходит в этом месте не потому здесь пуп земли, и не потому здесь какой-то временной портал или дыра в какое-то другое измерение, а просто здесь кладбище, погост.

А и лепота же вокруг, везде скамеечки, столики под навесами как в кафе или «бистро», здесь можно посидеть погоревать, поговорить с покойниками, слушая при этом себя и свои мысли. Здесь можно поиздеваться над лучшим врагом твоей жизни ушедшему раньше тебя, сам виноват, довыпендривался гад! Здесь можно, и даже нужно выпить за упокой их душ, пусть будет им всем земля пухом, и правым и виноватым.

Вот в такое благостное место наши друзья и прибыли. На всех могилках стаканчики гранёные стоят прикрытые корочкой хлеба, а цветов, цветов-то, райские кущи на земле в натуре, ну прям как на зоне у «кума», видно тот тоже тосковал гад по кладбищу, знал что его ждёт. А в общем, благодать, это вам не вонючая берлога Кобры куда по запарке чуть не попали. Ладно если б это случилось зимой, когда от мороза член приходится выковыривать из нутра чтоб пописать на волю а не в штаны, а то ведь лето на улице, птички порхают и поют, ручейки журчат, а зеленая молодая травка так и приглашает прилечь на неё нетоптаную.

Облюбовали столик с широкими лавками, да под навесом от дождя, взяли у знакомых с могилок стаканы, (пообещав вернуть полными) сполоснули их водкой, порядок. Арсен по старой бандитской привычке, кинжалом мгновенно повспарывал какие-то банки, «элегантно» накромсал огурчиков с помидорками, потом сотворив молитву и бормотнув как бы про себя: — Аллах мина прасти, благовейно нарезал розового с прослойками и чесночком сала, — хлэб кынжалом нэлзя рэзать, грэх балшой, наломал его руками, потом живописно раскидал по столу укроп, ярко красный редис, молодой ярко зелёный молодой лук и петрушку. Это был великолепный натюрморт в центре которого возвышались на половину полные гранёные стаканы.

Взяли их в руки и неожиданно застыли, притихли озирая всю эту окружающую их красоту. Они смотрели на живописный натюрморт, дары матушки земли, на дальние поросшие сосняком и багульником сопки, на ленту Колымского тракта с бегущими словно букашки автопоездами. Смотрели на могилки где лежали их друзья и враги, земляки и просто знакомые. Как бы со стороны они видели и себя застывших со стаканами в руках, это был какой-то транс, нирвана, они были здесь, но их души были где-то далеко. Возможно они общались с потусторонним миром или с душами давно ушедших от нас людей. Всё это продолжалось не долго, они вновь вернулись в этот мир, подняли стаканы, молча выпили посмотрели друг на друга и также молча задали мучивший их вопрос; — а что это было?

— Да, непростое это место, говорили старики что на этом месте когда-то в старину здесь камлали шаманы. Также молча для закрепления эффекта выпили по второй и опять застыли. Друзья ценили такие вот моменты, и не смотря на большую разницу в возрасте они понимали друг, друга. Они молчали без отчуждения и казалось что между ними происходит какой-то немой диалог.

Если один из них что-то рассказывал из своей лагерной жизни, другой никогда не перебивал, хотя слышал эту историю множество раз, и он опять в который раз проживал те события вместе с другом. Хотя Жека и был сидельцем со стажем, но он не видел, не прошёл и десятой доли того что пришлось испытать старому кавказцу. Колымский ГУЛАГ, это золото, лагеря смерти, карцеры, буры, тяжкая на износ работа, борьба за выживание и пайку хлеба. Была и страшная резня сук с ворами с 47года по1950г, сейчас это уже история похожая на страшную сказку. Но эта сказка-быль унесла десятки, если не сотни тысяч зековских жизней, да и толстомордые наглые охранники в любой момент могли расстрелять любого просто так, ради шутки или развлечения.

Этого никогда нельзя было забыть и у Арсена иногда в глазах появлялся ужас тех страшных лет, он уходил в себя, он опять был там в окровавленной дикой толпе сук и воров. Он не был ни тем ни другим но он оказался между тех жерновов. Он помнит снег пропитанный кровью, помнит уничтожающих друг друга зеков и толпу сытых красномордых охранников со злобными овчарками на поводках и автоматами на изготовку. Овчарки тоже ненавидели зеков, считая предателями их ненавидел весь народ, страна, государство, которое имело целью полное уничтожение их как класса.

Чем больше будет их уничтожено, тем послушнее будут другие. Даже воздух был пропитан кровью, болью и ненавистью, это был ад а аду!. Надежды нет, но ещё были живы Сталин с Берией, и многие и заключённых так и не дожили до 1953 года, поры отмены приговоров, смягчения режимов, оправдательных приговоров, амнистий. Умер один тиран, второго расстреляли, государственная машина умерщвления стала давать сбои, заскрипела и остановилась развалившись. Для смазки всех тех страшных шестерён, жерновов нужна было кровь, очень много крови.

Она мне представляется живой и страшной, и я не зря боюсь что в какой-то момент она вновь оживёт, закрутится скрипя и требуя человечины, крови, ибо эта машина Государство. И если нам всем будет всё равно кто управляет этой страшной машиной, то всё повторится сначала. Государство можно не любить, его можно ненавидеть, но нельзя не любить страну, родину, народ, потому что ты хоть и малая но ты часть народа, песчинка из которых образуются похожие на морские волны дюны которые грозят бурей. Никогда не будь в стороне, никогда не будь равнодушным, никогда не надейся что самое плохое случится не с тобой или с твоими близкими, а с кем-то. Такого рода спокойствие это душевная подлость с которой нельзя жить, твои дети и внуки не поймут тебя и никогда не простят.

Арсен, был одним из тех, из выживших, раз и на всегда потерявших чувство страха, самое страшное, он уже видел, он его прошёл. В любой ситуации, в любой компании его слово было решающим, оно было законом и дважды не повторялось. Похожую картину я наблюдал у ездовых собак и почти похожие у волков.

Молодые здоровые сытые волки играли, бесились, прыгали друг через друга и даже через дремавшего на снегу старого вожака. Потом видимо ему всё это надоело, или кто — то просто задел его, он не открывая глаз что-то рыкнул и вся стая сразу легла на брюхо. Тот же молодняк лёжа на брюхах подполз к нему виновато заглядывая в глаза и миролюбиво в знак дружбы и почтения виляя хвостами. Он опять им ворчливо по стариковски что-то «сказал», встал, покрутился вытаптывая себе новую лёжку, тяжело вздохнул и опять улёгся прикрыв глаза.

Лицо Арсена со страшными шрамами напоминало морду старого вожака, а орлиный горбоносый профиль говорил о хищности и отваге. Всё это в облике Арсена, вместе взятое внушало если не ужас, то страх и уважение.

Как ни хорошо молчание с полным пониманием природы, себя и обстановки, но молчать вечно тоже не будешь, и после пятого стакана видимо что-то вспомнив, Арсен вдруг заулыбался, похмыкал и заговорил, и это было что-то новое, раннее не слыханное и даже как ни странно но кажется с юморком.

Одно время Женя я работал на расконвойке, ми рубили в тайга профили под ЛЭП. Перед этим, нам выдали инструмент, топоры, пилы поперечки, ну там ещё котёл для каши, чайник чифирной с кружками, мешок муки для лепёшек, каких-то круп, гороху тоже мешок дали, в общем всё только для того чтоб сразу с голодухи не загнулись, а тот кто останется в живых за всё в ответе и будет. С тем наши «благодетели» и отчалили.

Уже шли пятидесятые года, режим стал помягче, многих на поселение отпустили, нас вот на расконвойку на трассу направили. Только вот час от часу не легче, свобода вроде близка, и идти в бега нет смысла, да и некуда, оголодаешь в тайге иль на тундре, сам возвернёшся прямком в карцер. Прикинь Жек, кругом глухая тайга, зверь рядом ревёт а подходить боится, вэришь Жек, зубами порвали бы даже мишку. Мы ставили на звериных тропах петли, зверь нейдёт, чует падла зека, дух от нас шёл лагерный ничем не перебить было. Оголодали совсем было, ждём не дождёмся ягодной да грибной поры, а пока от зелёнки кровью дрищем.

Мошка да гнус житья не дают, дымари не помогают, гоним дёготь да тем мало-мало и спасаемся. Дни идут, пашем стараемся, обещали срок скостить, да не больно вериться, да и при таком скудном харче шибко не наработаешь. Трасса эта, просека проходила на границе Колымского и Якутского краёв, инородцев, самоедов мы видели, да только они от нас как чёрт от ладана, страх у них великий к нашим. Было дело, беглые зека убивали грабили, насиловали, да только самоеды их потом всех до единого положили, охранникам оставалось трупы пересчитать да на дровнях увезти на зону для отчёту значит. Отвлёкся я, слушай дале.

Стояли мы лагерем у старого Якутского стойбища, недалече от их кладбища, «жмурых» якутов и своих мы не боялись, они добрые, они спят, живых нужно боятся, хоть зверя хоть человека но того что на ногах, пуще. К той поре якуты своих покойников уже хоронили в могилах, а не как раньше в берестяных кулях на деревьях, могилы правда копали неглыбко, мерзлота не давала, с полметра выдолбят и ладно, остальное камнями закидают повыше чтоб зверь не достал да и чтоб жмурик не смог вылезти если передумает вдруг.

А так, в вечной мерзлоте он падла будет лежать как новенький хоть сто лет, только румянец да иней на щеках появятся. — Откуда я это знаю? Самедов когда хоронят во всё новое одевают, ну там кухлянка али малица, новые торбаза, рукавицы меховые, иногда малахай но чаще малицы были с капюшонами, ну худо бедно, при случае прибарахлится можно, если Евражка не погрызла. Только вот, мелкие они, на нормального мужика ни одна обнова со жмурика не полезет, но бывает что и в пору.

Замерзали мы как-то в стужу, за — 60 давило, а останавливаться нельзя, каюк сразу, тех кто падал подымали, тащили на себе, бросать нельзя, грех большой, да и не по мужски это. Спасло нас Якутское кадбище, набрели мы вот на такой же погост, курумник коим могилки были завалены от зверя, кое как разворотили, достали тех кому эта парадная роба уже не нужна была, раздели поснимали торбаза, тёплые шапки, кухлянки малицы, сняли всё меховое тёплое.

Это нас спасло от неминуемой гибели, а якутов мы опять уложили досыпать, так же опять завалили камнями только ещё выше, чтоб они не вздумали за нами голышом шастать, им хоть мороз и до фенечки, но неприлично ведь? Женька давится от смеха, и согласно кивает головой. Не сговариваясь плеснули в стаканы, не чокаясь выпили, согласно закурили, один навострил уши в ожидании продолжения рассказа, а другой глубоко затянувшись дымком, продолжил свою байку.

— Дак, я это к чему рассказал-то?

— И вот стоим мы у старого якутского погоста, мужики лес валят а я по нечайке ногу сломал, древом придавило, кое-как привязал к перелому палки думал отлежаться малёхо да нету-то было. Бугор грит; — воды из ручья мы тебе притартаем, хворосту насечём, ну а дальше абрек давай уж как ни будь сам, знаешь ведь что каждая пара рук дорога, придём на обед, спросим. Сижу про себя думаю; — Какой-такой каша когда даже капли масла нет, не говоря о мясе. — Бурундуков што ли наловить, аль белок? А как? Нога болит спасу нет, хоть волком вой, тута гляжу мимо меня Евражка бежит, за ним другой, потом трэтий, потом ишо и ишо, с зона навэрное будэт. Жень ти знаешь, что Евражка ето такой балшой, тундровий миш, как суслик?

— Ти понал мина? — Куда он бижал? — К Якуту в могилка бижал! Евражка бижит туда худой худой, там якута кущает становится толстый толстый, и даже за щёки у него набито про запас. Возмил Арсен палка, сыжу жду у норка. Евражка вылазит ничо не видит, а тут я его па башке, па башке, на! Шкурка снимаю, рэжу, якута из бруха вытряхиваю опять в Якутию, а Евражка в котёл. Женька хохочет, Арсен божится, — Сукой буду, блядям стану, не заставляй Жек старого сидельца говорить непотребное, верь на слово.

— Извини Арсен я тащусь не от того что не верю, просто представляю всё это со стороны, — ну как же тебя не грохнули за такие дела? Эээ, дарагой наливай скорей пока я сам себя не грохнул за задержку тоста.

Слушай мина Жек дальше: — Я их штук сорок наловил, жирные оказались, вкусные, мужики едят Арсена нахваливают; — молодца Арс, знатных белок ты добыл. Не знали они что ели, самого бы вместо Евражек в расход пустили бы. Женька хохочет а потом; — Арсен, глянька своим орлиным взором, никак пол деревни вдруг вспомнило о своих покойниках? — Ну теперь пойдёт гулянка на погосте, на костях своих близких, вон даже гармонь тянут за собой, да и гитару не забыли, вот такие мы русские, и другими быть не можем да и не хотим.

Конец ознакомительного фрагмента.