Хозяйка северных морей

Даша лежала на лавке, крепко привязанная ремнями, а здоровый мужик в красной рубахе с расстёгнутым воротом тяжёлым кручёным кнутом монотонно превращал её спину в кровавое месиво.

Воспитанница старого князя, она же любовница его сына, лежала на лавке и с ненавистью смотрела в лицо молодой боярыне с фигурой, напоминающей сухую акацию, ну в смысле «ни рожи, ни кожи» — одно сплошное недоразумение.

Удары сыпались неотвратимо и методично. Красавица молчала. Ненависть, исходящая из её глаз медленно заполняла всё пространство конюшни, превращённой в пыточную.

Женитьба молодого господина на богатой и знатной боярыне Турусовой, в сущности ничего не поменяло в жизни поместья и его обитателей.

Олег Стриженов просто исполнил волю отца, но впускать в своё сердце княжну, он не собирался по той простой причине, что там уже была женщина — Дашенька Керн.

Воспитанница старого князя появилась в поместье давно и росла вместе с Олегом. Откуда она родом никто, в сущности, не знал. Просто однажды в лесу во время господской охоты, нашли рядом с медвежьей берлогой, младенца женского пола и отнесли к князю, а барин пожалел дитя и оставил его в доме.

По одеждам и медальону, который был на шее у девочки, можно было сразу сказать, что она не из простонародья, и уж тем паче не из крепостных.

Потому что медальон, стоимостью десять тысяч серебром, на шею младенцу простолюдинки не вешают. Да и вензель с короной на пелёнках тоже говорил о многом.

Поначалу Стриженов жил в страхе — ждал чего-то, а потом, как-то привык, да и девочка расцветала, как роза, становясь краше с каждым днём.

Медальон долго хранился у князя, но будучи стеснённым в средствах, он вынужден был продать его, оставив сиротку, фактически без копейки, а когда пришло время женить сына и наследника, в поместье появилась Софья Турусова и сразу возненавидела Дашу.

Надо отдать должно — чувство это было обоюдным. А вот когда старый хозяин умер, а молодой князь"навострил лыжи"в Европу, то с собой брать жену решительно отказался, объявив, что она останется дома.

— А Дашку с собой взять хочешь? — гадюкой зашипела законная супруга.

И её можно было понять и посочувствовать.

— Да, Даша поедет со мной, — просто как о чём-то обыденном заявил боярин.

— Не бывать этому. Не бывать!

Олег, не вступая в спор, потому как хорошо знал истеричный нрав Турусовой, направился в карету и, укатил по делам в Первопрестольную.

Даша должна была ехать в Москву на следующее утро. Всё уже было готово к отъезду. Вещи она собрала загодя.

— Олег, давай уедем вместе, чует моё сердце быть беде, — накануне ночью, лёжа в княжеской постели, убеждала его девушка.

— Да не бойся дурёха, никто тебя не посмеет пальцем тронуть, а мне нужно в Посольский приказ, забрать дипломатическую почту. Приедешь в Москву, и вместе в путь тронемся.

— Нехорошо это. Грех!

— Ты насчёт Софьи? Плюнь, я просто выполнил волю отца.

Даша сама понимала, что Софья, в сущности, была невиновата, и ей было крайне неудобно перед законной, пусть и нелюбимой супругой, но не она заварила всю эту кашу, а вот расхлёбывать приходилось ей. Да и люди в поместье её, по большому счёту, осуждали.

«Гадина, змеюка подколодная. Бесстыжая» — не раз слышала она шёпот за спиной и умом понимала, что правы люди, грешно жить с чужим мужем на глазах у законной жены.

«Но что же мне делать?!» — на этот вопрос никто, да и она сама не знал ответа.

Решение нашла молодая княгиня: « А нужно просто убить разлучницу, и всё станет хорошо».

Как только господская карета скрылась за пригорком, в комнату к «мерзавке» заявился личный кат князей Турусовых, откомандированный заботливой тёщей, которая была в курсе, особым умом не блистала и простое, и понятное решение дочери одобрила.

— Ничего Софьюшка, полютует и успокоится, а грех я на себя возьму доченька. Не плачь милая.

А чего для своего дитя, любящая мать не сделает?

«Выпороть девку? Тоже мне грех?! А если слова добрые через голову зайти не могут, надобно, через задние ворота насильно батогами загонять. Да и кто она такая, чтобы Княгине перечить? Девка без роду-племени. Крепостная потаскуха.

Без церемоний, войдя в Дашины покои, Афанасий — личный палач княгини Марфы Турусовой, попросту грохнул воспитанницу по голове, своим пудовым кулаком, так что женщина упала на пол, лишившись чувств.

А вот когда её окатили холодной водицей, да из ведра, она пришла в сознание и ужаснулась, обнаружив себя совершенно голой, накрепко привязанной к широкой лавке. Да ещё в присутствии дворовых баб и пары конюхов.

Противно пахло навозом, лошадиным потом и мочой, в которой кат замачивал тяжёлый плетёный кнут со свинцовым шариком на конце.

Даша слыхивала о мастерстве Афанасия и сразу поняла, что жить ей осталось не больше четверти часа, и то, если очень повезёт.

— Очухалась, тварь — молодая княгиня, нехорошо улыбаясь, уселась в кресло, напротив лавки. — А что о пощаде не молишь? Страшно небось?! Жить хочется?!

Понимая, что говорить и просить бесполезно, её всё равно в лучшем случае убьют. В худшем — изуродуют, Даша просто приподняла голову и нагло стала смотреть в глаза женщине, которая захотела её лишить жизни.

К палачу у неё претензий в сущности не было: « А что Афанасий, ему приказали он выполняет — всего лишь орудие. А убийца — вот рядом. Да, конечно неправа, но ведь не сама же я заварила всё это».

— Ну, я так понимаю, что ты дрянь, гадюка подколодная, решила в молчанку сыграть. Ну-ну, поглядим, надолго ли тебя хватит, — кивнув палачу, Софья неспешно добавила, — начинай.

Удары сыпались мерно, кнут тяжело опускался на девичью спину, кожа лопалась, и кровь стекала на пол.

Даша молчала, с каждым ударом чувствуя, что не слабеет, наоборот, силы становилось всё больше и больше.

Злость к творимой княгиней несправедливости превращалась в волны страха и ненависти, которые медленно и неотвратимо исходили от неё, и подобно червям, проникали во все естественные отверстия находившихся в конюшни людей.

Первым не выдержали, дворовые бабы и с воем, полным ужаса женщины выбежали вон. За ними вылетели оба конюха и бросились прочь.

Афанасий почувствовал, как холодные скользкие пальцы смерти сжали его большое горячее сердце. И что-то острое вошло между лопаток. В глазах у палача потемнело, кнут выпал из рук, и он почувствовал как его душа, бросив здоровое, сильное тело, уносится куда-то прочь, на встречу с неведомым.

Когда через некоторое время в конюшню всё же решились зайти, то даже у видавшего виды плешивого, управляющего с широкой вороватой рожей, волосы на теле зашевелились от ужаса:

На полу конюшни в луже крови лежал кат, а молодая госпожа сидела в кресле с остекленевшими глазами, гримасой ужаса на лице и совершенно седыми волосами.

Черноволосая, молодая женщина за четверть часа, превратилась в поседевшую развалину.

На лавке никого не было. Куда исчезла «воспитанница» было решительно непонятно. В конюшне её так и не нашли, да и в поместье тоже. Никто ничего не видел, а если и приметил что, то наверняка молчал, то ли от страха, то ли по другой причине, нам не ведомо.

Софья Турусова так в себя и не пришла, ну в смысле умом она тронулась. Хозяйство пошло прахом, а вскорости нашли её в доме мёртвой.

Удавилась она. Сама в петлю влезла, а может, помог кто, о том было много слухов. Даже из Москвы приезжал дознаватель, допрос учинял, но так толком ничего и не выяснил.

А вскорости, и молодого князя привезли домой в гробу. Нашли горемыку ночью с ножиком в сердце, поблизости от резиденции российского посла во Франции. Так и похоронили их обоих рядышком со старым хозяином.

Такая вот история.

«Какое она имеет отношение к нашему повествованию?» — спросит читатель.

Отвечу: « А шут его знает какое. Просто в предместье Гавра, на западе Франции, на тихой улочке Виардо, что недалёко от порта, поселилась простая цветочница, купившая добротный двухэтажный домик с садиком, обнесённый двухметровым забором из дикого камня, за весьма приличные деньги».

Ничем примечательным она не отличалась, кроме того, что была молода, красива и помимо цветов, которыми торговала на городском рынке, ещё неплохо говорила по-русски, по-польски, и ловко писала прошения.

А ещё она была вхожа к королевскому интенданту провинции Гавр — фактическому хозяину города и обширных земель его окружающих.

Фавориткой или любовницей господина Каллона, она не была, но могла заходить в его резиденцию свободно и её беспрепятственно к нему пропускали. В этом тоже была какая-то загадка, тем более что цветочницу звали Дарья Керн. Вот такое необычное французское имя.

Эта фамилия ещё всплывёт в российской истории и даже останется в её анналах, но это будет позже, значительно позже.

***

О князь-кесаре Фёдоре Юрьевиче Ромодановском много чего ходило в народе:"Сам собственноручно головы стрельцам рубит, кровь людскую кружками натощак пьёт, а которого дня не испив, так и хлеб жрать не может. Людей невиновных, огнём и железом самолично пытает. Зверь, а не человек. Сам царь его боится".

Что в тех словах правда, что неправда — это и предстояло узнать молодому дворянину Андрей Ивановичу Ушакову, поручику гвардейского Преображенского полка, направленному в распоряжение князь-кесаря личным повелением царя Петра.

Андрей Иванович — широкоплечий, высокий, крепкий юноша, за ловкость и силу прозванный"детиной"был беден как церковная мышь.

Сын дворянина из рода Ушаковых, он и четыре его брата рано остались сиротами, а все заботы о них взял на себя единственный крепостной их отца, крестьянин Аноха. И если бы не указ царя, предписывавший всем дворянам без исключения, свободным от службы, явиться в Москву так и пропал, наверное, он в безвестности.

"Детину"заметил сам Пётр, приблизил за ум, смекалку и нежелание плести интриги и сводить счёты сплетнями и наговорами. А вот в ухо или там по мордасам Андрюша мог настучать свободно, но пользовался этим крайне редко и только с позволения начальства.

Язык за зубами он умел держать, умел видеть, слушать и мотать на ус — это царь понял быстро и нет ничего удивительного, что"детинушка"был направлен к князь-кесарю, сразу после возвращения царя из Европы.

А может быть, решающую роль сыграло то, что молодой поручик с детства знал шведский и французский язык, чем нередко пользовался Пётр.

Был у отца Ушаковых управляющим швед, за хозяйством смотрел, барчуков учил, пока не запил горькую и не помер, то ли с перепоя, то ли от тоски.

Поговаривали, что всему виной была личная драма Якова — любовь к московской барышне, которая, покрутив хвостом, бортанула нищего шведа, и укатила с купчиной в Первопрестольную.

«Сила, ум, бульдожья хватка, умение хранить чужие тайны и не высовываться, да ещё и знание языков — и просто поручик?!» — удивится читатель. И будет прав. Не всё так, как видится и не всё то золото, что блестит.

Царь, Пётр Алексеевич был самодуром, извергом, да кем угодно, но вот дураком, он не был точно. Иначе сидел бы себе тишком в Кремле и не рубил «окна в Европу, так что щепки летели во все стороны, и в соседей тоже. Коим это «окно», было как кость в горле, особенно шведам. Кому ж охота барыши терять.

Вот и вредили скандинавы и шпионы ихние, тайно и явно гадили, как могли.

А кто дерьмо убирать будет и вражин из Отечества калёным железом выжигать?

Приказ тайных дел, учреждённый Алексеем Михайловичем, при царевне Софье захирел совсем. Лазутчики иноземные расплодились в родной Державе, что тараканы за печкой.

Начинать войну, когда за твоей спиной засланец притаился, и норовит ножиком пырнуть или бомбу кинуть?

Да вы шутите господа хорошие.

Вот и пришлось Ушакову принимать на себя часть забот, Преображенского приказа, коим заведовал князь-кесарь Фёдор Юрьевич Ромодановский.

Предстояло возрождать Приказ Тайных дел — Тайную канцелярию Петра Алексеевича, по-нашему ГРУ или ФСБ, — это как кому нравится, сущность одна.

Дурака и лизоблюда, на такое дело не поставишь, а знающих людей — кот наплакал, да и не всякий потянет. Тут особый склад характера требуется, хитрость, изворотливость, умение плести интриги.

А что такое интрига? Это не поединок на шпажонках — туда-сюда, прыг скок, железками друг в дружку тыкать.

Интрига — это смертельная схватка, когда и противника зачастую не видишь вовсе, но ты должен знать о нём всё, потому что, он гад стремится к тому же. И удар должен быть только один, но смертельный.

Вот за каким лешим направлялся гвардейский поручик Ушаков в Преображенский Приказ по повелению самого царя.

***

Солнце уже высоко поднялось над горизонтом. Близился час обеда, когда к зданию Преображенского приказа, выстроенного на самом берегу Яузы, подъехал всадник на обычной лошадёнке серого цвета. У дверей приказа стояло двое стрельцов с ружьями. Явно изнывая от безделья, они невесело посматривали по сторонам.

Конечно, прибывшего офицера, и наверняка дворянина, заметили сразу, но никого вовнутрь не пропускали. Служба такая.

А на попытку открыть дверь голос подали оба, сразу:

— А ну, стой! Куда прёшь? — злобы в голосе не было, но зверскую рожу скорчили, для порядка и скуки ради.

— По повелению царя, — не особенно обидевшись, гаркнул в ответ"детина", да так, что охранники оглохли на оба уха в момент, а дежурный офицер выскочил на крыльцо с ошалелым видом и зенками величиной с целковый, причём каждый глаз в отдельности.

— Чего орёшь, дубина, порядку не знаешь?

— По повелению царя я, вот пакет князь-кесарю, — поручик лихо выхватил запечатанный конверт из сумки, висевшей у него на поясе.

Такие посланцы здесь были не редкость.

— Пропустить!

И, уже обращаясь к прибывшему офицеру, негромко добавил:

— Проходи ваше благородие. Сейчас Самому доложу. А пока в прихожей постой или на лавку присядь.

К удивлению дежурного офицера, поручику долго ждать не пришлось. Уже через четверть часа он входил в кабинет Ромодановского, что было удивительно, потому что иные господа и по двое суток дожидались ответа, не жравши, кстати.

Фёдор Юрьевич Ромодановский с вечера напившись медовухи, к которой имел слабость, сверхнеобходимого, сейчас сидел за массивным дубовым столом в просторной комнате, служившей ему рабочим кабинетом.

Главный «изверг Империи» откровенно страдал от мучившего его похмелья. Сушняк был конкретный, голова гудела как медный колокол и во рту было сухо как в пустыне летом.

Да и воняло изо рта Фёдора Юрьевича, таким ядрёным перегаром, что все тараканы за печкой, зажав носы, забились по щелям и не высовывались. Пережидали аспиды газовую атаку.

Большими, чуть навыкате глазами князь-кесарь смотрел не на стоявшего перед ним офицера, а на кувшин с огуречным рассолом, поставленный Марфой прямо перед ним.

Тело у князя Ромодановского было коротким, необъятной толщины. Голова крупная, похожая на тыкву, глаза маленькие, чуть навыкате, как у жабы, и смотрели они на входивших в его кабинет людей с нехорошим прищуром, пытливо, с подозрением. От такого взгляда не укроешься — всё нутро, насквозь видит «антихрист».

Протянув руку, князь-кесарь,решил начать разговор всё же с глечека. Сграбастал своими короткими толстыми пальцами, унизанными дорогущими перстнями кувшин с холодным огуречным рассолом, пригубил и не остановился, пока не выпил всё содержимое, утешив свою ненасытную утробу.

И только после этого, глянул на вошедшего в кабинет поручика. Взирал своим фирменным взглядом, из-под густых ресниц.

Зырк этот мало кто выдерживал, — ломались многие, на колени падали, а иные так и за сердце хватались.

Офицер спокойно смотрел прямо перед собой и на его лице, не отразилось никаких эмоций. Страха не было точно.

« А чего бояться? Меня царь послал, пусть меня и боятся!»

«Ишь ты, храбрец какой выискался, ничего сейчас я тебе рога-то пообломаю» — подумал Ромодановский, но виду не подал, наоборот, улыбнулся и приятельским голосом предложил:

— Брагу пить будешь?

— По повелению Петра Алексеевича я, — чётко ответствовал поручик.

— Вижу. Не слепой. Давай сюда твою бумагу.

Ромодановский неспешно вскрыл пакет и углубился в чтение.

— Хм, — усмехнулся, прочтя депешу, и неожиданно для гвардейца заговорил по-шведски:

— Желаешь послужить на благо Отечества юноша, или государю нашему Петру Алексеевичу?

Вот зараза, подловить хочет «аспид" — невольно подумал Андрей, но даже и бровью не повёл. Ответ был готов:

— Желаю послужить на благо Отечества нашего, Петру Алексеевичу вручённое — спокойно почти без эмоций ответил Ушаков. Подумав, повторил то же самое по-шведски, а затем по-французски и по-голландски, — так на всякий случай,но уже не так гладко.

В том, что это была заготовленная провокация, Андрей даже и не сомневался.

Выкрутился шельмец. Ну что же: молод, но не дурак и не лизоблюд, по глазам видно, ну погоди у меня" — усмехнувшись, Ромодановский поднялся из — за стола и прошествовав к двери, обернулся, уже открыв её почти наполовину:

— Ну, пойдём голубь сизый, посмотрим на тебя в деле. Пощупает тебя, щипчиками горячими, да угольками из печки попотчуем.

Глаза князя не моргая смотрели в лицо Ушакова. Ромодановскому этот офицеришка становился интересен, и ему хотелось проследить его реакцию — при таких вот словах не то что смерды, бояре и те бледнели, а глаза их начинали бегать, выдавая страх и ужас, заполнявшие душу человека.

А вот на лице Ушакова ровным счётом ничего и не отразилось хотя внутри — а вот что было у него внутри, князю лучше было бы и не знать.

Пауза затягивалась. Напугать, прибывшего не получилось. Ромодановский на такое вот, не рассчитывал, вернее будет сказать, что предполагал совсем другую реакцию преображенца.

«Почтения к старшим нет! Да! Вот они птенцы гнезда Петрова!»

— Пошли за мной юноша, — недовольно произнёс Ромодановский и зашагал к лестнице, которая вела в подземелье.

В подвале Преображенского приказа помещался застенок — тюрьма. Здесь же была пыточная, во всей своей неприглядности.

В правом углу комнаты стояло два массивных стола с поперечными бороздками для слива крови. На одном из которых, здоровые амбалы, в кожаных фартуках, на обнажённый торс как раз раскладывали на столешнице несчастного разбойничка.

Худой как скелет, совершенно голый человек с животным ужасом, смотрел на происходящее и слабо сопротивлялся.

На стенках пыточной висели клещи, крюки, молотки, различные клинья и другие инструменты противные натуре человеческой, самой причудливой формы. Там же болтались плети и нагайки. Под столами стояло несколько вёдер с водой.

В тёмном углу комнаты — возле стены, разместилось большое, причудливое устройство: необычное ложе с валиками утыканными шипами, такие же иглы располагались на плоской поверхности. На цилиндрические барабаны были намотаны цепи со ржавыми кандалами на конце.

Жар от кузнечного горна, наполнял пыточный подвал теплом. Несколько факелов освещали пространство комнаты, делая её удивительно похожей на преисподнюю, а катов на чертей.

В каземате было невыносимо душно, воняло плесенью, мочой, жжёным мясом. Боль и страдания человеческие тоже имеют свой запах.

На каменном полу среди смрада и грязи сидели страдальцы, под бдительной охраной двух стрельцов — смирно дожидались своей участи. От всего происходящего они были в шоке, тихо скулили, причитая о невиновности.

А за окном была зима и свобода. Снег щедро сыпал наземь и снежинки попадали через узенькое, зарешеченное оконце прямо в смрадную темницу, стимулируя страдальцев к признанию.

А там, как карта ляжет — кто на плаху, кто в рудники на каторгу с вырванными ноздрями и клеймом на лбу, а кто и домой к жене или полюбовнице, под сиську.

Палачи — здоровые, под два метра мужики с добрыми улыбками голодных людоедов, не спеша, выполняли свою нелёгкую работу. А и то сказать: сквозняки, вонь, света белого не видишь. Тут и двужильный, загнётся через месяц, а вот они годами здесь маются, и ничего, привыкли.

Ремесло своё палачи передавали по наследству, а вот языка можно было лишиться в любом возрасте.

Немые среди катов тоже были не редкость, а лучше если и глухие сразу — совсем замечательно. Такие кадры жили подолгу. Пока умом не трогались.

Работёнка в застенках паскудная, но зато сыт будешь.

Хороший палач продукт ценный, особенно если он глух и нем, — тогда и убивать его нет необходимости. Такие живут на свете долго.

А вот затем, чтобы труженики кнута грамоту не разумели, следил особый человек, а те, кто разумел, здесь вообще не появлялись.

Свистела плеть, опускаясь на спину тощего мужичонки, закреплённого на одном из столов. Руки несчастного были схвачены двумя ржавыми кандалами, прикрученными к изголовью лежбища, а ноги прикручены с противоположного конца, тушка же была вытянута кабестаном с храповым механизмом.

Палач работал плетью, выписывая кровавые узоры на спине страдальца, который уже не кричал, а только хрипел. Сидящий за столом дьяк считал удары, позёвывая и пуская злого духа в шубейку, что было и не особенно и заметно — вонь в каземате стояла невообразимая.

При виде входящего в пыточную Ромодановского в сущности ничего и не изменилось — палачи остановились на миг, склонив головы, дьяки вскочили.

Князь привычно махнул рукой и работа заплечных мастеров продолжилась в том же темпе, разве, что дьяки перестали зевать и изобразили на своих физиономиях усердие и служебное рвение.

Всё это не произвело на вошедшего в застенок Андрея, особо ужасного впечатления — что-то подобное он и ожидал увидеть, даже хуже. Так что испытал скорее разочарование, чем страх. Горелого мяса и бою насмотрелся вдоволь, да и кровищи тоже пришлось немало повидать.

Узрев, что поручик в обморок падать не собирается, князь-кесарь направился к мужчине, висевшем на дыбе.

Одежду с него уже содрали, так что он был гол и от этого страдал не только телесно, а ещё и духовно. Тонкая материя рубахи, конечно, не могла защитить его от кнута или клещей, но хоть что-то.

На вид мужчине было лет тридцать, может, больше. Он был коротко стрижен, с бритым подбородком,"испанскими"усиками — явно иностранец. Руки"немца"были скручены сзади, но в суставах не вывернуты и поэтому он висел согнувшись, дёргал ногами и смешно вращал глазами, может от страха или от холода. Его тело покрылось крупными пупырышками, и потом.

Понимая, что пытка ещё, в сущности, и не начиналась, страдалец впился взглядом в подошедшего к дыбе князя. Видимо, Ромодановского он знал, потому что на его европейской роже появилась гримаса страха и ужаса от предстоящих нечеловеческих страданий, и это ожидание было для него мучительно.

О виртуозах Преображенского приказа ходило немало баек: палачи способны были выбить из колеи любого храбреца. Здоровые и сильные мужики вопили, словно дети, и даже писали кровью не замечая этого — как младенцы. Несчастное тело узников не спеша превращалось в живую котлету, оставаясь всё время в уме и твёрдой памяти. Лекари хорошие здесь тоже имелись — сдохнуть раньше срока не дадут и к Богу на покаяние без признания земного не пустят.

Палач, здоровый дядя, голый по пояс, стоял рядом с дыбой, держа в руках кнут, и молча смотрел на подошедшего князя. Ждал распоряжений начальства.

Далее, могла последовать команда: либо пороть"немца", либо поднять его повыше, вывернув при этом руки в суставах.

Правда, при этом клиент мог обеспамятеть — невелика беда. Для этого случая водичка ледяная имеется, чтоб в сознание вернуть разбойника.

— Клим! А ну поставь ему горчичники, а то он у тебя совсем замёрз, — прорычал Ромодановский, глядя в глаза иноземцу.

Палач, ухмыльнувшись, привычным неспешным движением, снял со стены заранее приготовленный пучок сухих веток и, подойдя к горну, в котором нагревались до белого каления пыточные инструменты, подержал веник над самым жаром.

Дождавшись, пока ветки вспыхнут, Клим не спеша, со смаком поднёс факел к подмышкам подвешенной тушки, а потом к груди, опуская всё ниже к самому сокровенному мужскому месту.

Толи от боли, а может от осознания того, что последует, опустись горящий веник чуть ниже, немец заверещал во всю силу своих лёгкий. Орал он на шведском, видимо, с перепугу и от ужаса забыв, что не далее как вчера выдавал себя за французского купца.

— Ну вот, это совсем другое дело — улыбнулся князь. — Да остановись ты изверг, ему же больно.

Тонкий юмор начальства был оценён присутствующими по достоинству. Палач отдёрнул руку, бросив горящий веник на пол и вовремя, потому что пламя уже лизало его лапищу.

— Знакомься юноша, этим фруктом, тебе придётся заняться — шпион шведский, резидент самого короля Карла. Понял, какова фигура?! — Поднятый кверху палец и соответствующее выражение лица князя, говорили Ушакову, что в его способности решительно не верят, но надеются, что задумка царя Петра будет иметь успех.

"А ежели и не будет, так я, вроде как, и не при делах. Молодым у нас, как говорится, дорога, а старикам — да кто их слушает. Вот и получите" — глаза Фёдора Юрьевича ехидно улыбались.

"Ничего милейший князь, — на лице поручика появился оскал голодной гадюки, — попробуем поучить вас с какого конца блоху ковать надобно, или редьку хрумкать без соли, да ещё и с перцем вприкуску.

Сказано не было ни слова, но они и не требовались. Взгляда было достаточно. Оба прекрасно поняли друг друга и без слов.

— Действуй поручик, — и повернувшись, князь громко, чтобы все присутствующие в пыточном каземате слышали, продолжил, — препятствий поручику Ушакову не чинить. Приказы выполнять, как мои. Узнаю, что не так — голову оторву.

Вроде ничего особенного и сказано не было, но этого оказалось достаточно, чтобы отношение к Ушакову в корне изменилось.

Теперь он мог работать спокойно, зная, что любые его приказы будут исполнены, конечно, о них будет доложено князь-кесарю, — а как без этого, но карт-бланш он получил.

Так начинался его путь на поприще российской контрразведки. «СМЕРШ» Петра Великого, начал свою жизнь.

Ушакову предстояло заложить основы — фундамент, чтобы на века. И детям, и внукам с правнуками хватило.

***

Жизнь на корабле состоит не только из героической борьбы со стихией или сражений с морскими грабителями, — это исключения, экстремальные пики кои конечно же встречаются но не так уж и часто.

А вот каждый день или ночь, кому какая смена выпадет, моряков ждала обычная тяжёлая работа. Жизнь на корабле поделена на вахты, каждый занят своим делом.

Время в рейсе течёт монотонно и ничего героического не происходит. Те, кто приходит в море за романтикой, очень быстро понимают, что вляпались в совсем неромантичное мероприятие.

Хотя если ты полюбил Море, то оно войдёт в тебя и уже никогда не отпустит. Существовали целые династии, как самих моряков, так и моряцких жён. Большая часть баек об их слабости на передок в отсутствие мужа, — истинная правда, так что супружеская верность в семьях мореходов, издавна была понятием философским.

А вот вы уважаемый читатель или читательница, полгода без женщины или без мужика, не пробовали? Ну и ни надо.

Впрочем, скучать на «Алмазе» было некогда, новый капитан оказался человеком беспощадным и стервозным до невозможности.

Боцманская команда, да и большая часть экипажа лазила по мачтам и стеньгам, что тараканы по потолку, днем и нередко и ночью, поблажек не было.

Особо буйных и строптивых пороли в присутствии Хромова, ковали в кандалы и — вниз на откачку трюмной воды, которая воняла так мерзко, а крысы по ночам пищали так нагло, что охотников перечить начальству и бунтовать извели быстро.

«Дармоедов на шняве не было и быть не должно», — эту простую истину Француз вбил в буйные головы экипажа сразу и навсегда.

Как мудро заметил наш ротный майор Беднорук: «Труд облагораживает — он украшает человека, делает его горбатым».

Капитана, конечно, возненавидели — вместо того, чтобы дать людям отдохнуть после тяжелой вахты, их выгнали на верхнюю палубу. Дали в руки абордажные тесаки и приказали упражняться в умении наносить и отражать удары.

Никакого дерева — боевые и острые как бритва тесаки, которые и точить приходилось ежедневно после каждой «рубки». Кровь и боль, ссадины и порезы — к железу нужно привыкать и лучше так.

Шипели, плевались, матерились, но всем стало очень быстро понятно, что встречи со шведом, и драки не избежать.

Умирать капитан не собирался и не чинясь, рубился в учебном поединке без пощады к себе и к команде. Билисьостервенело, кровь поначалу лилась рекой, но мастерство приходило, и страх быстренько навострил лыжи и смотался за борт.

Лихость и ловкость капитана вызывали уважение:

«Вот чёрт нерусский и где так ловко рубиться выучился?!» — удивлялись матросы.

Ты можешь быть молод — ничего, с годами этот недостаток быстро исправляется. Можешь быть бедно одет или не знатен, но вот если ты мастерски владеешь своим ремеслом, знаешь больше других и умеешь пользоваться своими знаниями — ты всегда будешь в выигрыше.

Француз, был отменный штурман, великолепный кормщик — за одно это поморы простили, бы ему все его чудачества. Но посмотрев, как он управляется с секирой и абордажной саблей, испытав на себе силу его ударов и ловкость его движений, команда воспрянула духом и готова была «пахать» как проклятая, потому что жить хотелось всем и до Беломорья добраться тоже хотелось всем.

Команда, родившись на пирсе Амстердама, мужала и набиралась опыта.

***

Шнява шла переменными галсами, упрямо следуя проложенным курсом.

— Держать судно как можно ближе к ветру, — приказал Александр, стоя на своём месте на шканцах, — Осип! Сколько даём узлов?

— Восемь? — помощник работал с лагом.

— Мало, очень мало.

— Увеличить ход, я думаю, не получится, — с сомнением заметил Хромов, поднимаясь на шканцы, — нос перегружен. Да и пушки прибавили вес. Шнява сидит слишком низко.

В эту минуту порыв ветра со стороны правого борта резко накренил корабль, да так, что белые гребни волн лизнули фальшборт с подветренной стороны.

Капитан, отодвинув матроса, стоявшего у штурвала, сам стал на его место и энергичным движением, пока не стих свежий порыв, увалил шняву под ветер.

Все, кто был на палубе, услышали звук, похожий на пение, к которому присоединилось множество других звуков — поскрипывание гиков, гул корпуса и такелажа. Александр всё ближе приводил шняву к ветру.

В простоте и изяществе его движений чувствовался невероятный опыт, нечеловеческая интуиция и высочайшее мастерство.

— Ост-тень-норд, полрумба к норду, — негромко отдал распоряжение капитан и рулевой, кивнул, давая понять, что команду принял. — Так держать.

Уже через месяц плавания, отношение к капитану в корне изменилось. Ему поверили и в него поверили.

Матросы уже с лёгкостью порхали по реям. Даже в постоянной откачке трюмной воды, появилась некая лихость. Руки покрылись таким панцирем мозолей, что час работы на помпе, уже не был, чем-то запредельным.

Капитан на самом деле стал первым после Бога.

Шторм расставил всё по своим местам. Команда уже была готова к экзамену. А оценку? Экзаменатором будет не капитан — неумолимый, суровый, но справедливый ледовый Океан.

«Неудов» в море не бывает. Экипаж судна, во время шторма, либо выходит победителем и продолжает плавание. Либо погибает. Причём все вместе. В ледяной воде долго не поплаваешь.

В тот день с утра горизонт был окрашен в багровый цвет с тёмным оттенком, а по небу надвигались огромные чёрные со зловещей синевой тучи. Молнии сверкали непрерывно, воздух содрогался от могучих раскатов грома, доносившихся откуда-то с левого борта, но явно и ощутимо приближавшихся к кораблю. Волны остервенело налетали на судно, казалось, со всех сторон одновременно, огромные шапки пены захлёстывали низко идущую шняву.

Ветер был поразительно холодным и свистел в снастях такелажа, издавая необычайно громкий и пронзительный звук.

Брам-стеньги по приказу капитана были уже опущены на палубу, и теперь все матросы крепили шлюпки к стрелам двойными концами, натягивая добавочные штаги, ванты, брасы и фордуны, накидывая двойные петли на пушки, закрывая передний люк и горловины брезентом и крепя его прижимными шинами.

Не прошло и полчаса, как на судно обрушился холодный ливень, при сильнейшем ветре он продувал человеческое тело насквозь. Стена воды была такой плотной, что матросы просто слепли и не могли дышать.

Ветер как дикий пёс бросался на судёнышко со всех сторон одновременно, молнии разрезали небо ослепительными вспышками, а грохот грома вселял ужас в души людей.

Гром капитанского голоса, властный и уверенный в своей правоте, быстро вернул Команду к действительности. Подгонять никого не приходилось — жить хотелось всем.

— Приступить к откачке воды. Осип пошли шестерых пусть задействуют запасные помпы. Меняться через каждую четверть часа.

Команды с капитанского мостика, следовали одна за другой, голос был уверенным и властным. Так мог действовать только человек, убеждённый в правильности отдаваемых распоряжений. Никаких лишних движений и суеты. И это вернуло жизнь и надежду в души и сердца моряков.

Матросы, кому «посчастливилось» работать на помпах, пахали как бешеные, откачивая тонны воды, которую море и небо без передышки обрушивали на корабль.

Трудиться им приходилось до полного изнеможения, зачастую по пояс в воде, задыхаясь от солёных брызг и дождевых струй, но они, во всяком случае, знали, что им надо делать. Менялись каждые четверть часа, кожа на ладонях лопалась, но на такие мелочи никто внимания не обращал.

Паруса успели убрать ещё до того, как ураган налетел на шняву, но чтобы сохранить управляемость судном штормовой фор-стеньги-стаксель и нижние марселя оставили.

И вот сейчас боцман со своими людьми под проливным дождём и пронизывающим ветром делал всё возможное и невозможное, чтобы не дать стихии проглотить их общий дом и держать судно по ветру.

Подчиняясь воле капитана, шнява искусно лавировала между гигантскими волнами, где каждый второй вал, не говоря уже о первом, были «девятыми».

Лишь ближе к полудню ветер перестал налетать со всех сторон, а задул в определённом направлении — на север, затем на запад.

Следом за ним на корабль налетел долгое время копивший мощь юго-восточный ветер, который дул с невероятной силой и в результате нагнал зыбь опасной высоты.

Но для корабля это было уже не страшно — испытание экипаж прошел.В родовых муках родилась и с честью выдержала свой первый шторм Команда, и во главе её стоял Капитан, твёрдо державший управление и судном и людьми в своих руках.

Видимо, поняв, что поживиться не получится, шквал поутих. Нет, не сразу,конечно, он ещё огрызался, шипел, но отступал.

Бесследно такие передряги, конечно, не проходят, это было понятно всем.

— Капитан что нам надлежит делать? — поинтересовался Осип, поднявшись вместе с боцманом и судовым плотником на мостик.

— Как, что делать? — переспросил с улыбкой Александр, — то, что должен делать любой корабль, попавший в шторм: идти с убранными парусами, под штормовыми.

А вам господа надлежит ещё раз проверить крепление пушек и груза, продолжать откачку воды, соединять и сплетать оборванные концы, ремонтировать такелаж. Повернувшись к рулевому:

— Держи круче к ветру. И следи за парусами.

Пробило четыре склянки.

— Василий! — капитан впервые обратился по имени к боцману, — проследи за работой по откачке воды и пусть начинают готовить ужин. А ты Осип Тимофеевич замерь лагом ход, я попробую определить наше местоположение, пока солнце не закрыло тучами.

Жизнь на корабле возвращалась к привычному и понятному распорядку.

***