Однажды в Ялте

Конец мая, лето только вступило в свои права, и в Ялте было немноголюдно. Я снял комнату рядом с морем на улице Чехова. Почти от дома начиналась пальмовая аллея и выходила к набережной. По утрам здесь было еще пустынно, и только одинокие отдыхающие, да редкие бегуны нарушали утренний покой.

Первые дни было ветрено и прохладно, срывался дождь, и тяжелые темные тучи опускались, чуть ли не до самых крыш, закрывая горы. Но через три дня солнце высушило мокрую набережную, и всё окрест засияло южной зеленью и рекламой.

К вечеру набережная наполнялась публикой нарядной и раскованной. Как угорелая носилась на роликах молодежь, а многие взрослые гуляли с собачками. Видимо чеховская дама с собачкой все же повлияла на местные нравы.

А когда на город опускались сумерки, и на литых чугунных столбах вдоль набережной зажигались фонари, наступало самое прекрасное время: встреч, прогулок у моря, весёлых ресторанных посиделок и всего того, что и наполняло собой горячие и незабываемые ялтинские ночи.

А днем, ближе к полудню, у набережной выставляли свои картины и всевозможные поделки, местные художники. Мне нравилось бродить по этой выставке. Я медленно переходил от одной картины к другой, и всякий раз задерживался у картин художницы Бруклицыной.

Это были в основном миленькие и красочные пейзажи Ялты: дворики, улочки, набережная. А на некоторых картинах были изображены женщины в белых платьях, широкополых шляпах и с кружевными зонтиками в руках. Картины были бесхитростные, но они притягивали. В них чувствовалась легкость, свобода и душевная теплота художника.

Женщина, сидевшая при этих картинах, полная, чернявая гречанка, говорила:

— Берите, не сомневайтесь, художник она хороший, известный, ее картины есть и в музеях.

— Вижу, что хороший, но пока не до картин, да и повесить некуда.

— Ну, что вы, место всегда можно найти, да и цена приемлемая. Взять хоть эту — всего 200 гривен, а какая красота!

— Согласен! Но вот чуточку разбогатею — обязательно куплю. А разбогатеть я собирался, за этим сюда и приехал.

На третий или четвертый день, часов в семь утра, я вышел на набережную. Её только полили, и солнце сияло во всю, и было удивительно хорошо. У одного из еще закрытых кафе я увидел художницу, которая срисовывала пальму на набережной.

По манере и цветовой гамме картины, которую она писала, без сомнения — это была Бруклицына. Одета она была в просторную темно-бордовую кофту далеко не первой свежести и просторные помятые джинсы, с пятнами засохшей краски.

Дама за мольбертом чуть сместилась и стала рисовать вывеску на кафе. Мне было интересно, я пристроился у парапета и стал смотреть.

Остановился, а потом и прицепился к ней с расспросами мужик бомжеского вида. Она молча рисовала, но мужик не уходил, художница резко обернулась, и что-то сказала. Мужик замолчал, а потом, отступив, начал ругаться:

— Сучка, а еще интеллигентку из себя корчит, художница драная.

Увидев, что я смотрю на них, мужик направился ко мне.

— Слыхал, говорит мне, вали на хрен, а еще мудаком обозвала. Разве художники бывают такими?

Мужику хотелось поговорить, но у меня такого желания не было. Я прошел чуть дальше и продолжил наблюдение. Быстрыми мазками художница дописывала картину. Холст был небрежно прибит к подрамнику, и его края, обтрепанные и неровно обрезанные, весьма портили вид уже почти готовой картины, на которой были изображены две дамы в белых длинных платьях и шляпах времён Чехова. Набережная была похожа, а вот с кого писались эти дамы — непонятно.

Вечером я увидел Бруклицыну в группе художников, рисовавших портреты желающим. Рядом с художницей висело несколько карандашных набросков, а на раскладном стульчике сидела девушка, и Бруклицына ее рисовала. Девушка получалась похожей, но была она какая-то плоская, неживая. Чувствовала это и художница. Она покрутила рисунок, и со вздохом, опустив руку с карандашом, подала рисунок девушке. Та посмотрела, скривилась и довольно резко сказала, что платить не будет:

— Можете оставить себе на память!

Встала и ушла. Бруклицына была в сильном расстройстве, скомкав листок, бросила его в сумку. Меня она не видела и, выждав немного, я подошёл, спросил:

— Нарисуете?

Она быстро окинула меня взглядом и, подумав, указала на раскладной стульчик. Пристроив лист бумаги к фанерке, с минуту изучала мое лицо, потом начала рисовать. Через некоторое время я сказал, что видел ее сегодня утром на набережной, и что ее картины мне нравятся.

— А кое-кому не нравятся, — резко сказала она. Похоже, что от слов девушки Бруклицына еще не отошла.

— Мона Лиза, возможно, тоже не всем нравится.

— Спасибо, утешили, — сказала она, и чуть приметная улыбка тронула ее губы.

Бруклицына вглядывалась в мое лицо, а я стал рассматривать ее.

Следует сказать, что как женщина она мне не приглянулась. Лет за тридцать, какая — то простенькая, ничем не примечательная, разве что глаза красивые, да губы припухлые, теплые, а может и горячие.

На ней была черная футболка на два размера больше, чем надо бы, и те же просторные джинсы с засохшей краской. Под футболкой лифчика не было, и небольшие груди четко прорисовывались за тонкой тканью. Почувствовав мой взгляд, она ерзнула на стульчике, и я стал смотреть мимо неё на публику на набережной.

Минут через двадцать она отколола листик и подала мне. Было похоже, но восторга не вызвало. Пейзажи с дамочками у неё получаются гораздо лучше.

Я расплатился и отошел.