Колокольчики мертвеца

У подножия Карпат раскинулся глухой, сумрачный Черный лес. Он тянется от древнего Тернополя до самого Львова, вплотную подступает к Станиславу, круто взбирается в гору и, перемахнув перевалы, спускается в Чехословакию. Угрюмый, заваленный буреломом, он совсем не похож на подмосковные: косматые бороды седых мхов свисают с гниющих деревьев, прелая листва проседает под ногами, затягивает. Пахнет сыростью. От малейшего движения падают источенные червецом и шашелем стволы, липкие сучья цепляются за одежду, будто звериные когти. В жару здесь влажно и душно, зловонные испарения витают над буйной травой. Бездонные провалы озер, глубокие илистые ямы, затянутые ряской, черная зловонная вода, осклизлые стволы трухлявых деревьев, гигантские темно-зеленые лопухи, тонконогие головастые поганки, серые мухоморы, петли паутины, распяленной в зарослях боярышника, — царство жирного паука с черным крестом… Гнетущая тишина, нарушаемая лишь мерзким кваканьем бородавчатых жаб, клокотаньем ржавой болотной воды и выхлопами глубинного газа, висит над этой глухоманью. Изредка лес оглашает хриплое карканье воронья, да прошелестит в траве змея — им здесь раздолье.

Люди обходят чащобу стороной, даже охотники. Особенно теперь, когда еще не утихла военная канонада.

Сюда, в предгорья Карпат, в стародавние времена, в XIII веке, бежали от хана Батыя монахи Киево-Печерской лавры, разоренной монголо-татарским нашествием. Тяжек был их путь среди непроходимых чащоб, глубоких ущелий и горных рек, но святая православная вера вывела их, наконец, к Блаженному Камню на склоне горы возле целительного источника. Небольшая пещера под этим камнем и стала их первым пристанищем. Неподалеку присмотрели монахи ровную поляну у подножия горы, защищенную с другой стороны глубоким ущельем. А вокруг — частокол угрюмого ельника. Через несколько лет поднялся на поляне деревянный храм, но и в эту глушь однажды нагрянули монголо-татарские отряды и разорили его, а монахов поубивали.

Без малого четыре века минуло с тех пор, когда, наконец, вновь затеплилась жизнь в этом святом месте благодаря пришедшему с Афона монаху-схимнику, овеянному славой благочестивого набожного пустынника. Несколько лет провел он со своими учениками в пещере под Блаженным Камнем в бдении и молитвах. Слух о лесных монахах облетел все Прикарпатье, и потянулись к Блаженному Камню те, кто желал уединения в поисках Бога. Вновь поднялась на поляне деревянная церковь в окружении крепостных стен, к которым лепились монашеские кельи. Так начинался Манявский скит — православный монастырь на воинственной католической земле.

За полвека слава о чудо-монастыре, почитаемом и Богданом Хмельницким, и польским королем Яном Казимиром, перелетела уже через Карпатские горы. Но напавшие на Польшу турки не пощадили его — сожгли дотла вместе с бесценными реликвиями и обширной библиотекой. Долгие годы восстанавливали разоренный монастырь монахи, по-прежнему стекавшиеся отовсюду к этому святому месту. Однако униатская церковь не могла простить православному монастырю того, что он в очередной раз возродился из пепла. Манявский скит повелением австрийского двора был закрыт. Монастырь опустел, постепенно превращаясь в руины.

Святое место, как магнитом, притягивало людей: еще до нашествия французов сюда бежали уцелевшие монахи, староверы и беглые людишки. Строили в некотором отдалении от разоренного скита избушки, отвоевывали землю у леса, распахивали ее и засевали. Урожая и до весны не хватало, поэтому пробавлялись охотой, бортничеством, гоняли плоты по буйным рекам, добывали соль под Солотвином, а иные хаживали и на нефтепромыслы. Трудились от зари до зари, но жили скудно. Со временем прознали о них власти. Обложили налогами, отметили поселение на карте и нарекли его Скитским хутором.

Разный народ прижился здесь: западные украинцы, беглые русаки, подоляне с певучим говорком, угрюмые полещуки, поляки и прочий люд. Шли годы, мешалась кровь. Хватало тут и австрийской, и сербской, и мадьярской, и польской. Говорили все на причудливом смешении «двунадесяти языков». Молились по-разному. «Отче наш» соседствовал с призывами к Матке Боске Ченстоховской. Поляки-католики крестились двумя пальцами, а украинцы — ладонью. Шипели на иноверцев, проклинали безбожников и дружно падали на колени перед гипсовым Иисусом, раскрашенным неизвестным умельцем, на потемневшем кресте у дороги. В чаще, возле песчаных отвалов, где покоились староверы-основатели, воздвигли часовенку и перенесли туда чудотворную икону, породив множество суеверий.

Вот сюда, в этот забытый Богом и людьми угол и направили недавнего взводного, разведчика Алексея — учить детей. Путь неблизкий: добирался он на игрушечном паровозике по узкоколейке, трясся в кузове попутной машины, а из райцентра до места — на подводе. Рослый неразговорчивый мужик, скупо сцеживая слова сквозь едкий дым своей люльки из букового корневища, запряг лошадей, бросил в пароконную повозку охапку соломы и взмахнул кнутом.

— Вьее!

Алексей прилег, глядя сквозь густую крону ветвей на серое небо. Повозку сильно тряхнуло.

— Дорожку черти, наверное, прокладывали? — попытался он разговорить угрюмого возницу.

— Кесарев шлях. За австрийского кесаря робыли.

Тряска выматывала всю душу. Алексей спрыгнул на землю и пошел за уверенно шагавшим в вязкой тьме мужиком. Когда совсем стемнело, тот остановился и, пыхнув трубкой, пробурчал:

— Поночуемо.

Разнуздав коней, он повесил им торбы с овсом и подсел к костерку, который развел тем временем Алексей.

— Напрасно, пане.

— Почему?!

Возница молчал. Закипела вода в котелке. Алексей бросил в него щепотку чая. Мужик нарезал складным ножом сало, покромсал краюху хлеба. Поев и вытерев вислые усы, перекрестился и процедил сквозь зубы:

— Стало быть, некрещеный?

— Нет, конечно. Я религию не признаю.

— Очень даже зря, пане. Под Богом ходишь.

— Это как понимать?

Возница молчал. С гор тянуло холодом. На медном диске взошедшей луны заплясали черные тени ветвей.

— Красиво тут у вас!

— Подходяще. Вон тая гора — Поп Иван, — показал он на темнеющую вдали громаду. — А ты, пане научитель, зря едешь. Пропадешь, — вздохнул мужик и равнодушно отвернулся.

— Ничего, поработаю, расшевелю ваш Черный лес, — бодрился Алексей, подбрасывая сушняк в угасающий костер. — А откуда ты меня знаешь?

— Кто-сь сбрехал. Тут не скроешь…

Алексей невольно оглянулся. «Кто ему мог сказать? Вот чудеса. А вдруг он из банды? Рожа уголовная. Воткнет нож спящему — и привет. Подполковник, сучий хвост. Его бы сюда. За неделю галифе бы не отстирал. Хорошо хоть “подарок” майора удалось сохранить. Все же с оружием спокойнее». Покосившись на спутника, Алексей завернулся в плащ-палатку и улегся поудобнее. Проснулся он от нежного прикосновения: рыжий ланенок на точеных ножках лизал его ладонь. Алексей замер, боясь шелохнуться. Малыш скосил на него янтарные глазки и постучал по земле не ороговевшим копытцем. Заворочался во сне возница, и лесной гость вмиг растворился в знобком утреннем тумане, только качнулись седоватые головки одуванчиков до затрепетали неведомой красоты разноцветные свечки с колокольчиками, будто ковром покрывавшие поляну.

— Что это за цветы такие необыкновенные? У нас в Подмосковье тоже растут одиночные белые и синие колокольчики, маленькие, правда, с этими не сравнишь.

— Разно их называют. Кто ведьминым огнем кличет, а у нас зовут колокольчиками мертвеца^[1]. Ядовитые оне. К войне да к беде какой бушуют по всей округе.

Возница спутал коней и хмуро кивнул Алексею, сказав, что проводит его, а лошади пока отдохнут и покормятся.

— Понятно, — усмехнулся Алексей. — Кесарев шлях кончился.

— Так, пане. А ваши шляхов не прокладывают вовсе. Кровь льют, нема часу.

— Ваши тоже времени зря не теряют, — обозлился Алексей. — Дай срок, настроим здесь такое!

— Ну как же — вы настроите, — презрительно бросил мужик.

«Странный тип, — насторожился Алексей, искоса поглядывая на спутника. — Небось, бандюк недорезанный. А может, просто запуганный селянин». Поравнявшись с распятием у обочины дороги, возница скинул шапку и долго молился. Сухоребрый бог, прибитый к кресту ржавыми гвоздями, с проволочным венчиком и погнутыми терньями вокруг склоненной головы, слепо смотрел в пустоту. Такого Алексей еще не видел. Он вспомнил бабкины иконы — строгие лики святых, засиженные мухами, в потемневших серебряных окладах, а под ними теплится чахлая лампадка. А здесь вместо икон — раскрашенные картинки в простых рамках. Наконец мужик, вздохнув, поднялся с колен и нахлобучил шапку.

— Ступайте по этой тропке, пане, там Скитский хутор. А я вернусь, коняшки-то в лесу одне…

«Хитрит. Не хочет показываться в хуторе. Точно бандит», — вздохнул Алексей, протягивая вознице деньги.

— Благодарствую, пане, — бережно взял сотенную мужик, пряча улыбку. — Ще не видал таких. Це хто тут намалеван, що за пан?

— Какой тебе «пан»? Ленин это!

— Ты вы, мабуть, шуткуете?

— Говорю — Ленин, Владимир Ильич!

Мужик рассматривал ассигнацию внимательно, мял хрустящую бумагу заскорузлыми пальцами. Тем же ножом, которым кромсал ночью сало, вырезал портрет, а остальное бросил на землю. Бережно уложил его в гайтан рядом с позеленевшим от жизни соленой крестиком и застегнул домотканую рубаху.

— Теперь не сыщут. А гроши мне не потрибны, що на их купишь?

Алексей проводил взглядом громоздкую фигуру возницы и вздохнул: «Обнаружат гайтан бандеровцы, что тогда?»