Крематорий имени Жанны д’Арк, или Что-нибудь да будет

Обувная фабрика «Модена» была расположена в самом центре Демидова, центровее и представить себе трудно — от главпочтамта, от которого, собственно, и ведется исчисление расстояний до других городов и деревень, областей и краев, стран и континентов, была пара шагов.

Образована она была в начале века как обычная сапожная мануфактура. В начале тридцатых годов, известных как время первых пятилеток, ее кое-как переселили в экспроприированное здание, реконструировали и приспособили под выпуск солдатских сапог.

После войны старорежимная фабрика, как пишут в официальных документах, перешла на мирные рельсы, расширилась за счет прилегающих ветхих зданий, сараев, кирпичных пристроев и снесенных аварийных домов, расположенных поблизости. И с тех пор ни разу не реконструировалась и не переделывалась. Оборудование тоже не менялось, разве что была закуплена пара новых импортных станков, да и то совсем недавно, взамен полностью развалившихся от моральной старости и физической усталости.

Последние лет сорок выпускала фабричонка мужскую зимнюю и летнюю обувь разного фасона числом в два миллиона пар в год. Характерна была эта обувка, ныне напрочь вышедшая из моды, для стремительных лет индустриализации страны. Но она была прочной и надежной. Ее и носили-то только бедные пожилые люди, заставшие то героическое время, да и те — за неимением возможности, вызванной всеобщим дефицитом, приобресть другую, более современную, модную, практичную и удобную.

Была «Модена» зажата со всех сторон такими же развалюхами, еще помнящими восстание рабочих 1905 года с баррикадой посреди гулкой мостовой и его жестокий разгон безжалостными жандармскими казаками с нагайками наперевес и шашками наголо. Улица, на которой располагалась обувная фабрика, носила дореволюционное название — Большая Ямская, и название почему-то никто не менял. Здесь каменные дома соседствовали с деревянными. Постоялые дворы — с лабазами. Нумера — с богадельнями. Торговые лавки — с питейными заведениями. Стоило закрыть глаза, как сразу легко представлялось, как по ее брусчатке носились лихачи на орловских рысках, развозя пьяных кавалерийских штаб-ротмистров и гусарских подпоручиков из близлежащих трактиров, кабаков и борделей. Слова сами вырывались из уст:

— Голубчик, в Разгуляй! Плачу двугривенный. Пошел!

Фабрику не сносили еще по одной простой причине — ее некуда было переселить. Дело в том, что по старой советской привычке легкая промышленность финансово снабжалась по остаточному принципу: ей давали с барского стола то, что оставалось от промышленности тяжелой. Ну и оборонной, само собой. А оборонных заводов в Демидове было не перечесть, хоть отбавляй. Да и новую фабрику строить никто не собирался. Разве что при коммунизме, о чем гласил поблекший кумачовый лозунг на ее проходной, на долгом пути к которому и застряло наше краснознаменное предприятие.

Поэтому и выпускала фабрика старомодное говно одного типа — «тупоносые братишки», как, впрочем, и вся наилегчайшая промышленность советской страны.

Здание заводоуправления, где размещались кабинеты руководства и всех главных фабричных служб, было полукаменным-полудеревянным, старым и изношенным, готовым вот-вот развалиться. Пролетарского вида работяги, так и не перековавшие мечи на орала за семь десятков лет социалистического рая, называли его не иначе, как «господский дом». Ранее, в царское время, в нем размещался доходный дом какого-то зажиточного купчишки, позднее расстрелянного нищими большевиками-оборванцами. Но сносить его также никто не собирался: возведенное в стиле позднего псевдомодерна здание неожиданно признали памятником архитектуры прошлого века. А на ремонт и реконструкцию таких памятников денег никто сроду не давал. Так и жили: здесь дыру замажут, тут подлатают, там крышу перекроют, а где и стену укрепят.

Особого упоминания заслуживал туалет. Он хоть и находился в господском доме, но напоминал деревенский сортир на два очка, и об удобстве отправлять естественные надобности здесь слыхом не слыхивали. Это наводило на мысль, что вряд ли прежние господа пользовались бы его услугами.

Поэтому многие брезгливые дамы бегали в один из ближайших цехов, но и там хрен был не слаще редьки: желто-коричневые унитазы, вмурованные намертво в цементный пол, стояли в ряд без перегородок, как в казарме штрафного батальона в прифронтовой полосе. И над всем этим витал незабываемый запах свежей хлорки, смешанный с чудным ароматом послеобеденной мочи.

Начало горбачевской перестройки ознаменовалось тем, что на многих предприятиях руководство вдруг не стали назначать сверху, как было в застойное время, а избирали всеобщим голосованием трудовых коллективов, то есть как бы снизу. Причем, руководитель мог избираться не только из своих работников, но и из халявных соискателей заветного кресла со стороны. Так случилось и здесь.

Идя в ногу со смутным и непонятным временем, руководство фабричонки, следуя моде, решило поучаствовать в подобном начинании. С одобрения городских и районных партийных органов обратилось в соответствующую организацию, та выбрала несколько более-менее подходящих кандидатов из числа молодых людей, пожелавших сделать себе быструю карьеру. Это примерно то же самое, что ловить поздней весной рыбу в мутной воде. Но ведь недаром итальянское слово «Модена» происходит от слова «мода».

Их было трое. Трое молодых кандидатов на пост директора, прошедших во второй, окончательный, тур. Один соискатель окончил местный политех по строительной специальности «Канализация и водоснабжение». Другой оказался разработчиком аппаратуры дальней связи, выпускником престижного баумановского училища в Москве, оказавшимся в Демидове по распределению. А выбрали в конечном итоге третьего.

Так, вместо пожилого директора с характерной обувной фамилией Сапожников в «Модене» появился молодой парень с простым русским лицом и таким же простым русским именем — Иван Васильевич Дементьев, шустрый не по возрасту и смышленый не по образованию, об обувном производстве не имевший абсолютно никакого понятия и представления.

Ему не было еще и тридцати. Был этот смышленый паренек простым инженером-литейщиком, прозябавшим на станкостроительном заводе сменным мастером в горячем цеху, которого из начальства все, кому не лень, имели и в хвост, и в гриву, причем каждую смену. От подруги-однокашницы, работавшей в областном центре научно-технической информации, случайно узнал, что объявили такой конкурс.

— Попробуй, — сказала она ему, — хуже не будет. Если не выиграешь, то хотя бы опыта наберешься. В жизни пригодится.

Как в воду глядела. Что он плел на собрании перед работниками фабрики, приводить не будем. Ничего нового о производстве обуви, о котором он не имел ни малейшего понятия, как мы уже отметили, он не сказал.

Впрочем, об обуви он имел понятие. Пару лет назад он попался на спекуляции женских югославских сапог и чудом избежал тюремного срока, отделавшись за взятку условным сроком по типу «два-двадцать». То есть он должен был по решению суда выплачивать по исполнительному листу, как злостный неплательщик банальных алиментов, в фонд государства двадцать процентов от своей заработной платы в течение двух лет. Но самое интересное было то, что об этом никто не узнал: в анкете он «забыл» этот случай указать, да его никто и не спрашивал, а в паспорте давно уже никто не ставит соответствующих пометок. А через год судимость сняли. Так что все было шито-крыто.

Через год с гаком молодой директор Дементьев взял себе в помощники не просто хорошего знакомого, а, можно сказать, лучшего друга, с которым познакомился на субботнике по подготовке ведомственного пионерлагеря «Спутник» к летнему сезону. Тот валял ваньку в плановом отделе того же завода рядовым экономистом. Но числился ударником коммунистического труда, как это ни странно. Правда, в том же году передовик этот уволился с завода и устроился по знакомству в областную контору материально-технического снабжения лесной промышленности начальником отдела приборов. Где и ударно проработал пару лет.

Они неожиданно подружились навек, стали — не разлей вода, как гамбургер и кока-кола, пиво и вобла, Леннон и Маккартни, Мамин и Сибиряк. Кое-кто даже подумывал, грешным делом, уж не любовники ли они? Его и назначил молодой директор своим замом по общим вопросам.

Дмитрию Сергеевичу Колесову было чуть больше — тридцать два года. Почти как Илье Муромцу или Илье Обломову. В конторе он был на хорошем счету у прожженного в снабженческих делах начальства. Имел хорошие карьерные перспективы. Кроме всего прочего, был высок, строен, смазлив и любвеобилен, словоохотлив и прогрессивно настроен.

Если вы думаете, что с приходом молодого и энергичного директора и его такого же зама на «Модене» началась новая жизнь, то глубоко и тупо заблуждаетесь. Дело все в том, что реально фабрикой руководила главная инженерша, баба пенсионного возраста Алевтина Ивановна Залазаева. Она была слегка полновата и постоянно пила уголь для похудения. Хотя для похудения уголь надо не пить, а разгружать. Но она, видимо, об этом даже не подозревала.

За глаза все звали ее мамой. Имела эта заглавная мамаша за плечами лишь периферийный техникум в захолустном Кунгуре по сапожной специальности, но умудрилась пережить при этом шесть директоров и четырех мужей, причем, все ее мужья до одного умерли естественной смертью. Кто от инфаркта, кто от инсульта, кто от рака. А вот дряхлые директоры до сих пор живы. Правда, не все.

Всего нового эта четырежды вдова, привыкшая к убогой патриархальности и сермяжной привычности, сторонилась, как огня. И менять на фабрике сама ничего не собиралась.

Но наступило такое время, что менять надо было. Этого требовала партия — движущая и руководящая сила советского общества, а спорить с партией никто не хотел. Правда, никто не указывал, как менять и что менять. Через несколько огненных лет после описываемых нами событий партия эта канет в небытие и будет запрещена, причем, самими же коммунистами-большевиками, только уже бывшими, перекрасившимися в мгновение ока в демократы. Но тогда этого предугадать никто не мог.

На одной из оперативок мамашка ясно дала понять, что в связи с новыми веяниями, раздуваемыми ветрами перестройки, гласности и демократии, фабрике нужен молодой и энергичный специалист, причем, мужик. Наилучшим кандидатом она видела этого скромного парня, а то, что у него нет опыта работы в обувной отрасли, не беда, ничего страшного, дескать, мы в шестнадцать лет полками командовали в Гражданскую. Если надо — поможем, протянем руку помощи, бросим спасательный круг, в трудную минуту не оставим одного.

Спорить с мамкой никто из начальниц цехов и служб не стал. Те в свою очередь провели собрания в своих трудовых коллективах, и счастливое будущее бывшего литейщика было определено. На фабрике работали в основном женщины, спорить со злопамятной, вредной, жесткой и, что самое главное, злопамятной бабой никто не стал.

Была «елеустремленная» мамаша членом КПСС, как и положено советскому руководителю. Из всех коммунистических догм предпочитала принципы демократического централизма, особенно один из его постулатов: подчинение меньшинства большинству. К чему и приучила своих подчиненных. Большинством она считала, само собой, только себя, даже если была в одиночестве.

А самому Дементьеву, по его личному признанию, высокая фабричная должность была нужна только лишь для того, чтобы успеть выбить себе квартиру за тот короткий отрезок времени, который он продержится на должности директора. Наш сталевар жил с женой Татьяной, технологом того же завода, в малосемейке на окраине Демидова, в рабочем поселке завода «Уральский станок».

Поначалу Дементьеву нравилась его новая, свалившаяся будто бы с небес, должность. А как же! Самый молодой директор крупного промышленного предприятия в истории Западно-Уральской области! И первый, кого избрали со стороны. У него брали интервью пронырливые журналисты, на местном телевидении сняли репортаж. И даже один раз показали по центральному каналу в программе «Время». В кресле директора, которое ему явно было пока велико, он, тем не менее, чувствовал себя свободно, и гордо смотрелся, как наркомвоенмор Лев Троцкий у руля боевой и непобедимой Красной Армии, в регулярных войсках до этого не служивший ни дня.

В общем, жизнь удалась, можно было сказать.

Через полтора года квартиру он получил. Но не в порядке очереди, а как молодой номенклатурный кадр из резерва райисполкома. Действительно, не может же директор крупного предприятия жить в общаге, как простой токарь. А вот с должности руководителя трудового коллектива числом почти в полторы тыщи человек уходить не спешил. Вошел во вкус, кое-что начал наконец-то соображать в обувном строительстве. Иногда даже был очень жестким, как бригадир путеукладчиков на Байкало-Амурской магистрали, а не застенчивый студент, получивший «неуд» по диалектическому материализму. Да и с Алевтиной почти что сросся: та его на полном серьезе посчитала за сына. Своих детей, несмотря на обилие разнообразных мужей, бог ей не дал. Кстати, именно он, следуя моде, придумал фабрике имя собственное — «Модена».

К Дмитрию же Колесову мама относилась прохладнее, так как тот имел собственное мнение по ряду вопросов и не скрывал этого, но она считала это издержками молодости. Если Дементьев соглашался с ней во всем, то этого нельзя было сказать о Дмитрии. По большому счету он ее терпеть не мог, хоть и скрывал это на людях и лишний раз на рожон не лез.

А мамаша на радостях даже позволила молодым руководителям обедать вместе с собой. Ей повара в столовой специально готовили обед, который по качеству и ассортименту резко отличался от той тошниловки, коей потчевали всех остальных работников флагмана отечественного сапогостроения. Так и обедали они втроем после всех. Причем, бесплатно, так сказать, за счет заведения. За одним столом — наши руководители, за другим — недавно окончившие ремеслуху молоденькие хихикающие поварихи, строящие им глазки, что никак не сказывалось на улучшении пищеварения. Чудеса, да и только.

Работали парни хорошо. Чтобы более-менее сносно руководить фабрикой, если честно, большого ума, в общем-то, не требовалось. Делай, что говорят тебе старшие товарищи. Слушайся кого надо. Не задавай глупых вопросов. Вот и все. Но это скучно и неинтересно. Не за этим пошли на фабрику наши герои. Они по-максималистски хотели сделать то, чего до них еще никто не делал. Это было труднее. Тем более, на таком отсталом, зачуханном и обветшалом производстве.

Они обзавелись служебными любовницами, как и полагается молодым и перспективным руководителям. Однажды Дементьев после одной корпоративной попойки по случаю Восьмого марта ради разнообразия и новых впечатлений спьяну положил глаз на незамужнюю председательшу профкома, даму средних лет. Та ломаться не стала, дала с первого раза у себя в кабинете на фоне переходящих Красных знамен, добытых за высокие показатели в социалистическом соревновании. Пару раз потом еще встретились. На этот раз уже у него в кабинете. Правда, затем он полностью переключился на комсомольскую активистку из райкома, родом которая была из горного Дагестана, страны свирепых абреков и заснеженных вершин. О чем и сообщил профсоюзнице. А та, естественно, затаила злобу.

— Ну-ну, посмотрим, паразит такой, чья возьмет, — прошипела она. — Попомнишь ты меня еще.

Колесова же выбрала молодая, но ушлая начальница отдела снабжения. Причем, выбрала сама, напросившись к нему однажды в гости. Потом еще раз, потом — еще. Это были ни к чему не обязывающие встречи. Дмитрий тогда жил один после развода с первой женой и размена квартиры. Жениться вторично пока не собирался. Поэтому его полногабаритная однокомнатная квартира в центре города, причем, недалеко от фабрики, иногда была свободна.

Квартирой попользовался пару раз и Дементьев. Он врал с три короба своей секретарше, что отправился, скажем, в райисполком на заседание комиссии по изысканию внутренних резервов или, допустим, на совещание избирательного штаба по подготовке к выборам в нерушимый блок коммунистов и беспартийных на альтернативной основе.

В общем, фантазии у Дементьева хватало. Как и у его зама. Ведь каким бы честным ты ни был, поверят тому, кто лучше врет.

О ловеласовских похождениях молодых руководителей на фабрике догадывались, поскольку, как мы уже сообщили, коллектив здесь был сугубо женский, настоянный на сплетнях: если знает хотя бы одна женщина, то знают все, как бы это дело ни скрывали. А в заводоуправлении было всего четыре мужика: главный энергетик, главный механик и двое наших друзей. И примерно сто женщин — технологов и конструкторов, экономисток и бухгалтеров, снабженок и сбытовичек, инженерш, кадровичек и прочих бездельниц разных возрастов, образования, семейного положения, наличия детей… Добавьте сюда начальниц пяти цехов и их заместительш, мастериц и бригадирш. Но следует учесть, что нет ничего на свете ядовитей, чем женский дружный коллектив.

В цехах витала примерно такая же демографическая картина. Почти как в Иваново — городе невест. Только здесь «невесты» были далеко не юношеского возраста. А если точнее, то это были зловредные и противные бабы, большинству из которых было плохо, когда другим — хорошо.

Директорский кабинет в господском доме был просторным. С тремя окнами. Со стульями, расставленными по всему периметру комнаты. С большим письменным столом и столом поменьше, составленными в виде буквы «Т», за которыми на оперативках по правую руку от директора Ивана Васильевича Дементьева восседала главная инженерша Алевтина Ивановна Залазаева, по левую — заместитель Дмитрий Сергеевич Колесов. Также в кабинете присутствовал «аэродром» для совещаний чуть поодаль, за которым томились в ожидании очередных нагоняев начальницы цехов. Над директорским креслом в рамке висел портрет Ленина, вырезанный, похоже, из какого-то белорусского журнала, с надписью «Уладзiмiр Iльiч Ленiн». В одном углу сверкал облупившимся кафелем с мутными изразцами неработающий камин, потухший навечно. В другом — молчали часы с застывшим маятником, покрывшимся паутиной. На потолке через одну уныло светили люминесцентные лампы. В общем, ничего особенного.

У Колесова кабинет был скромнее: обычная комната, выдержанная в спартанских тонах, с письменным столом, встроенным шкафом, сейфом, крутящимся креслом для хозяина и стульями для посетителей. Из достопримечательностей — яркий календарь с узкоглазой японкой в бикини. Так сказать, для поднятия рабочего настроения.

— Читал? — спросил главный областной сапожник Дементьев, отбросив в сторону газету «Новый обозреватель».

— Что это? — вопросом на вопрос ответил Колесов.

Он только вошел в кабинет к начальнику и не совсем понял, о чем тот его спросил.

— Да статья про цеховиков. Называется не как-нибудь, а «Падение». Воровали проходимцы с госпредприятий фондовый материал почем зря. А потом батники шили и выдавали за фирменные. И самое интересное, что портнихи у них были глухонемые. Чувствуешь? Все продумали хапуги. Ничего святого, кроме денег. Вот и попались. Всех посадили. Одного — на десять лет, а другого — вообще расстреляли за хищения в особо крупных размерах, — сообщил директор, развалясь в кресле.

— Нет, не читал. Я не читаю советских газет.

— Так других у нас нету.

— Почему «нету»? Есть, сам видел: и «Юманите», и «Монинг стар», и «Нойес цайт». Но их тоже никто не читает. Русские люди даже русского-то языка не знают. Один мат. Можно бросить пить и курить, но бросить материться в нашей стране нельзя. У меня такое впечатление, что население России делится на экстремалов и экстремистов. Если тебя российская жизнь устраивает, ты — экстремал. Если не устраивает, ты — экстремист. Ну, вот как тут не сматериться? Короче, жизнь — как баба: выпил, и опять вроде ниче.

— Ну да. Какой же русский язык без мата? Слушай, может, и нам что-то замутить типа этого? — предложил то ли в шутку, то ли всерьез Дементьев, перебив своего зама.

— Ты серьезно?

— А что тут такого? Работая на дядю, не заработаешь на тетю. Жить на одну зарплату прикажешь? Я на спекуляции шузов своих больше имел в два раза, чем здесь получаю. На заводе больше зарабатывал.

— Тогда какого хрена сюда приперся?

— А че там хорошего? Квартиру там лет через двадцать получу. Десять лет буду ждать, когда меня профсоюз наградит путевкой в какую-нибудь говняную Болгарию. А здесь, если хочешь, — трамплин в будущее. Главное — ухватиться. И ждать.

— Ладно, это спорный вопрос.

— В воскресенье, значит, всей семьей пошли в кооперативное кафе. «Сказка», блядь, называется. Кроме «сказочных» цен, ни хуя там сказочного нет. Практически ничего не заказали — ну мороженое-пирожное, кофе, я водки себе немного взял — так ползарплаты моей, директорской, — громко уточнил он, — как ни бывало. Еще еле дождались, пока обслужат. Я официантке, дуре этой, говорю: «Обслужи молнией, времени в обрез», а та словно провалилась куда-то. Такое зло взяло, думал, разнесу на хуй этот кабак. Еле сдержался.

— Я не понял, ты что предлагаешь? Рядом с ними сесть? — указал Дмитрий на газету.

— Ну почему сразу «сесть»? Подумать надо. Дураки только сидят. Пить будешь?

— Что-то неохота сегодня.

— Я угощаю, — вальяжно сказал директор.

— Буду.

— Дверь закрой. А то кто-нибудь припрется. Сейчас замахнем с тобой «фантазера»! Новый коктейль придумал. Сразу с запивоном. Два в одном.

— Какого «фантазера»? — не врубился Дмитрий.

Он сел за стол напротив директора. Тот достал водку из объемистого портфеля, в который входило ровно шесть поллитровок (сам проверял неоднократно), разлил по стаканам.

Выпить после работы — дело привычное, само собой разумеющееся и обыденное. Это как бы святой ритуал, старая и добрая традиция, свойственная только России. Именно за бутылкой водки познается кто есть кто, что он из себя представляет и что от него можно ждать.

В общем, можно было расслабиться.

— Как водка называется? — спросил молодой чеботарь, указав на бутылку.

— «Пять озер», допустим, — ответил ничего не понимающий пока Дмитрий, читая наклейку.

— А это что? — директор достал еще одну бутылочку.

Это была ярко-оранжевая фанта, которую только-только начали выпускать в Советском Союзе.

— Фанта, — ответил Дмитрий.

— Смешиваем и получаем — что? Правильно — «фанта-зер»! Понял теперь?

— Так бы сразу и сказал.

— Если с другом вышел в путь — веселей доро-га! Без друзей я пью чуть-чуть, а с друзьями мно-го! — подмигнул директор.

— А мне, знаешь, иногда в твоем кабинете хочется налить себе водочки из красивого графинчика и по-барски заорать: «За-а-ахар, печь топи! Барыня зябнет! Половые непотребства совершать желает!», — рассмеялся заместитель в предвкушении веселого вечера, закономерного окончания трудового дня.

— Дверь закрой, «барыня», — охладил его пыл директор.

Колесов поднялся и запер дверь на ключ. Рабочий день уже закончился. В приемной никого не было. Никаких собраний, заседаний, совещаний, лекций университетов марксизма-ленинизма по научному атеизму, политинформаций о международном положении и прочей белиберды запланировано на этот вечер не было. Мамаша в тот день была в отгуле. Худосочная и вредоносная секретутка, считавшая себя первой модницей на фабрике, как и все представительницы этой древнейшей профессии, свинтила едва ли не первой, едва пробило пять часов — время «эвакуации», то есть конец рабочего дня.

У женщины, как известно, три состояния: вся в себе, немного не в себе и вся из себя. Та была вся из себя: ведь нет более привлекательной женщины, чем та, которая понравилась самой себе. Дементьев очень хотел посмотреть, в чем ее мать родила. Но, несмотря на свое ремесло, она была настолько неприступной, что, похоже, не давала даже своему мужу.

Помимо всего прочего эта секретутка возглавляла и фабричную парторганизацию — такое тоже бывает. И с присущей только ей большевистской принципиальностью письменно сообщала о том, что происходит в «Модене», в соответствующие органы. Даже когда ее об этом не просили.

— Я тут намедни домой пришел с бодуна. Встречу с земляком отмечал. Бухой был в жопу. Спать тихо направился. Лег. Жена потом приперлась и говорит: ты любить меня будешь, как Ромео Джульетту? Я ей спросонья говорю, что, мол, не читал. Она снова спрашивает: а что ты читал? «Каштанку», говорю. Хочешь — за жопу укушу? И отвернулся к стенке, — сказал директор.

— Смешно. А она что?

— Тоже посмеялась. Так и уснули, прижавшись жопами.

За такими разговорами молодые руководители выпили первую рюмку традиционного русского напитка, разбавленного традиционной американской газировкой, закусили столичными конфетами «Ассорти» из цветастой коробки, купленной по большому блату. Затем выпили вторую.

— Хорошо! — крякнул Колесов.

— А че тут думать? — вдруг осенило молодого и перспективного директора после небольшой паузы. — Фабрику приватизируем, акционируемся, уберем лишних дармоедов, половину работяг сократим. Старуху отправим на пенсию. Вдупляешься?

— А кого вместо нее поставишь на должность главного инженера?

— Коротаева.

— Главного энергетика, что ли? На хера он нужен?

— А че? Он еще не старый. Работать с бабами ему не привыкать. Они его, наверное, за свою подругу считают, — рассмеялся директор. — Вот пусть и старается.

— Не знаю, как ты его держишь.

— А что такое?

— Тут попросил его на складе со светом разобраться, фаза где-то потерялась: то ли «ноль» в землю ушел, то ли еще какая-то хрень. Испугался я, что пожар может быть: замкнет и — привет. Посмотрел, как он работает. У него все провода на две категории делятся: «вроде этот…» и «ой, блядь!». Пришлось самому ковыряться.

— Сделал?

— Сделал.

— Ну вот, а ты боялся. Ничего. Его дело — производство, чтоб станки работали. А мы модельную обувь будем гнать, а не ботинки «прощай, молодость», видеть их не могу. Будем работать по Ленину: лучше меньше, да лучше.

— Помню. Экзамен по этой работе сдавал на первом курсе. По истории КПСС. Троебан получил. У нас говнюк один преподом был по истории партии. Фамилия его Ланин была. Как сейчас, перед глазами стоит этот доцент хренов. Мы так и называли историю партии — история «марксизма-ланинизма». Я его, засранца, терпеть не мог. Он меня — тоже.

— А он тебя-то за что?

— Умный был шибко, вопросов много лишних задавал.

— Например?

— Как мог товарищ Ленин пальцем писать в тюрьме революционные статьи молоком на газете между строк? Представляешь?

— Нет.

— И я — нет. Или — как опять же пролетарский вождь Ленин ходил в парикмахерскую и сидел там по часу в очереди, ожидая, когда его побреют. Бред! Еще я помню, как этот «марксист-ланинист» меня однажды постригаться отправил. А то, говорил, к экзаменам не допущу, здесь высшее учебное заведение, а не поповская семинария. Советский студент должен быть образцом и эталоном для всех остальных молодых людей. А я тогда длинноволосый был, как хиппи. Джинсы у меня были ништяк, «левис», американские, первые в университете. Ни у кого таких не было. Фирма́. За сто рублей купил. Кто-то носил, конечно, типа джинсов говно какое-нибудь польское или болгарский дерибас за пять рэ.

— Молодец! У нас таких фраерами называли. Еще — стилягами и хиппарями.

— А тогда джинсы, «Кока-кола», «Мальборо» и «Битлз» были путевкой в другую, заоблачную, жизнь.

— Н-да. Есть что вспомнить. Ты не отвлекайся, Митяй, ври дальше про препода. Интересно. И наливай.

— А я что делаю? Так вот. Я ему и говорю: а причем тут волосы? Посмотрите на Карла Маркса. Его аж всего перекосоебило. Как заорет: что-о-о-о-о? Ты себя с Карлом Марксом сравниваешь? Вон отсюда, щенок! Ты еще с Лениным себя сравни! На экзамене встретимся. И тогда я понял: все, моя участь решена. Больше трояка я на экзамене не получу. Да и тот не с первого раза. Хорошо, что еще из юнивера не выпнули.

— Ну и что было дальше? — заинтересованно спросил молодой директор.

— Что-что? Постригся, че делать-то. Стипендии лишили.

— А у меня пятак был по КПССу. У нас тоже препод был пидором уродским: сам страшный такой, маленький, лысый, курил без конца — и на лекциях, и на семинарах, и на экзамене. Дышать было невозможно, хоть святых выноси. А ты, кстати, в армии служил?

— Да. В танковых.

— Танкист, что ли? А почему я не знал? За это надо отметить!

— Наводчик танкового орудия сержант Колесов, — представился заместитель, разливая в очередной раз «фантазера». — Отличник боевой и политической подготовки. Правда, после учебки я писарем в штабе подъедался. В техчасти груши околачивал. Путевки на танки, БТРы и автомобили выписывал.

— Полез под кро-вать за проте-зом, а там писариш-ка штабно-о-о-ой, болит мой осколок желе-зный и давит пузырь мочево-о-о-ой! — подколол друга Иван.

— Помню, зампотех у нас в полку был, начальник мой. Капитан Климко. Хохол. Я за него домашние задания делал, — продолжал Колесов.

— Не понял — какие задания?

— Он в академии бронетанковых войск заочно учился. Работы всякие ему задавали. Ему некогда было, а я — после вуза. Он мне и поручал. Знаешь, как он инструктировал водителей машин перед тем, как выпустить их из парка? Я уссался.

— Откуда? Ну?

— Водку не пить, блядей не возить, руль никому не передавать, на мосту не останавливаться, на переездах не переключаться. Понял? Распишись. Вот здесь. Вперед! Свободен, — отчеканил, как по писаному, Дмитрий. — А ты сам-то служил?

— Обижаешь. Рядовой ракетных войск. Чистые погоны — чистая совесть. А сейчас на случай войны полковником буду согласно боевому расписанию. Сам видел.

— А я себе звание сам присвоил.

— Это как? — не понял Дементьев.

— Обыкновенно. Я же штабной. Взял список из приказа, допечатал себя — и все дела. А писарь из строевой части в военный билет все записал, поставил печать и за начальника штаба расписался. У нас так все писарюги делали перед дембелем.

— Ну ты даешь! Господи! Кругом одно жулье, куда ни глянь! Ладно, проехали. Вот ты че носишь? — спросил Дементьев Колесова, переменив тему. — На ногах что у тебя?

— «Цебо». Чехословакия, — задрал ногу зам, демонстрируя красивый импортный башмак. — Двадцать восемь рэ по госцене. А ты?

— «Саламандра», — ответил тот, возложив ногу на стол. — Брат двоюродный из ГДР привез. Износу нет. А нашу обувь одни колхозаны носят. Еще по одной?

— Давай. Это ж никогда не помешает.

— Как скажешь.

— А чего наши башмаки не носишь? Тебе положено, ты же директор! Лицо фабрики!

— Я что? Больной, что ли? Так вот. Мы тем временем, ну, пока будем акционироваться, то да се, переориентируемся на свободный рынок, — сказал Иван, смачно поедая еще одну конфетку московской фабрики «Рот Фронт» после очередной выпитой порции.

— Рынок — это место, где все воруют и наебывают друг друга?

— А базар — это место, где все базарят и ни хера не делают. Так что не базарь, не отвлекайся и слушай, — директор вдруг стал не по ситуации серьезным. — И дело само пойдет. Здесь не надо ничего придумывать, все уже придумано до нас. Надо только лишь умело воспользоваться тем богатым опытом, что накопило человечество в этой области. И наша задача — не опоздать. Вот за это мы и выпьем еще раз. И не раз. Почему буржуям можно ходить в красивой обуви, а нам нельзя? Есть такая профессия — родину защищать. А еще есть — народ кормить и народ обувать.

— Смотри, чтобы нас кто-нибудь не «обул».

— Надо знать, что народу нужно.

— А ты знаешь, что надо народу? По квартирам ходил?

— Насрать. Я ни хрена никого не боюсь. Почему в Швеции, в капиталистической стране, социализм?

— Почему? Мне без разницы — социализм, капитализм, коммунизм. Хоть онанизм.

— А онанизм, чтоб ты знал, предотвращает раковые болезни. Так врачи говорят. Сам по телеку слышал.

— Врут, как обычно.

— Проехали. Так вот. А потому что шведы к своему нынешнему социализму пришли не с помощью продразверстки, коллективизации, политинформаций, субботников и портретов Ленина. А с помощью «Икеи», «Вольво», рыночной экономики и свободы.

Иван снова разлил «фантазера». Они снова выпили. Конфеты были сладкие и приторные. А фанта — слишком нагазированной.

— Ну что ты будешь делать, а? И фанту стали бодяжить, тьфу. Ну что за страна!

Но, тем не менее, водка хорошо шла. А с фантой — еще лучше. Как-то бодрила очень.

— И солнце ярче бле-щет, и веселей пей-заж, когда в желудке пле-щет це-два-аш-пять-о-аш. Тачку новую хочу, — вдруг мечтательно сказал директор. — «Девятку». Я вообще не понимаю, как наши работяги живут на такую зарплату.

— Как-как? Никак. Живут и все. Деньги портят людей, ты знаешь об этом? Поэтому рабочие у нас в основном хорошие, — рассмеялся заместитель.

Хорошие. Это ты верно заметил. Скоро этим «хорошим» платить нечем будет. Кто-то сказал, не помню, что он платит хорошие зарплаты не потому, что у него много денег. А у него много денег потому, что он платит хорошие зарплаты.

— Так плати больше. Кто тебе мешает?

— Я тут как-то подумал — что у нас за коллектив, а? Одна дура притворяется умной, чтобы больше платили. Другая — дурой, чтобы меньше работать.

— Мне тоже иногда хочется сказать: о, боже, опять эти рожи, а приходится говорить: доброе утро, коллеги и друзья, друг без друга нам нельзя, — поддержал друга Колесов, сочинив на ходу рифмованный стих в виде эпиграммы.

— Я раньше думал, что деньги у нас можно только украсть.

— А заработать?

— Заработать, Митька, можно только геморрой. Галимотня все это. Вот смотри. Если взять ипотеку, к примеру, в пол — «лимона», то выплачивать ее надо будет лет двадцать пять, если не больше. А если украсть эти же пол — «ляма», то сидеть всего лет семь. Чувствуешь разницу?

— Ты не помнишь, что было написано в учебнике политэкономии капитализма про ипотеку?

— И что?

— А то, что ипотека — орудие эксплуатации и разорения мелких и средних крестьян.

— Серьезно?

— Врать буду, что ли? На госэкзамене этот вопрос попался. Как будто про нынешнее время написано.

— В общем, эта мысль не дает мне покоя, — убедительно сказал директор и снова тихо запел. — Три девицы под ок-ном пили водку, сок и ром! Я тут с телкой одной познакомился. Заведующей орготделом в райкоме комсомола нашем ударно корячится. Встречаемся.

— Ты, вроде, вышел из комсомольского возраста, — ухмыльнулся Колесов.

— И что из этого? На районном активе познакомился. В буфете. Ниче такая. Незамужем. Может, это… — подмигнул он Дмитрию.

— Чего?

— Посидим где-нибудь сегодня. Она подругу приведет. Секретаршей в суде Ленинском работает. Тоже свободная. Пригодится когда-нибудь. Кстати, она познакомиться с тобой хочет. Катей звать. Красивая очень. Только она еврейка. А у меня, сейчас умрешь, — дагестанка. Индира. Короче, интернационал. Нерушимое братство народов.

— И что? На земле есть только одна национальность — быть человеком. А че ты дома наврешь?

— А, — махнул молодой директор рукой. — Скажу, что выездное совещание было на месте событий в деревне Трехизбенке по поводу строительства подсобного хозяйства по выращиванию курей мясного направления или разведения рыбы в искусственных водоемах. Первый раз, что ли? Проверять все равно не будет.

— Давай. Мне тоже иногда хочется такого… — пошевелил зам руками в поисках подходящего слова. — То ли разнообразия до безобразия. То ли безобразия для разнообразия.

— Для безобразия, говоришь? «Плейбой» хочешь посмотреть? Сегодня утром купил в киоске. Выпускать начали на русском языке, — сказал директор.

— Ну-ка, покажи, — нетерпеливо попросил Дмитрий.

Иван достал из ящика яркий глянцевый журнал с полуголой красоткой на обложке.

— А это кто? — спросил Дмитрий, рассматривая картинки. — А это?

Потом начал осторожно, чтобы не заслюнявить страницы, листать.

— Мадонна.

— Голая, что ли? — удивился зам.

— А ты думал? Это ж «Плейбой», усекаешь? Эротика. Их нравы. В капиталистических джунглях.

— А это кто?

— Ким Бессинджер. «Девять с половиной недель» смотрел? Вот, это она. А это Урсула Андресс, тоже артистка какая-то, — тыкал директор пальцем в красивые фотографии целомудренно обнаженных женщин, также осторожно перелистывая страницы одну за другой. — А это Наталья Негода наша. В «Маленькой Вере» играла. Узнал?

— Тут она другая какая-то. Ты поосторожнее с этим делом, слышь? У меня знакомого за это посадили. У него журнал был, не «Плейбой», а другой какой-то. А там на последней странице, где карикатуры, Брежнев с Хонекером целуются.

— И что?

— Что-что? Хрен в пальто. Кто-то случайно увидел. Ну и сообщил куда следует.

— Ну?

— Два года «химии» не хочешь? В Кизеле на шахте помощником экскаваторщика теперь срок мотает. Еще полгода осталось.

— Вот суки, а, — возмутился Дементьев.

Они выпили и снова перешли к прежней теме.

— Ладно, потом посмотрим твои веселые картинки для онанистов. Кстати, ты знаешь, как китайского Дон-Жуана зовут?

— Как? — не понял директор.

— Бляо-дун. Так что ты говорил про рынок? — весело спросил Колесов.

— Воровать надо поодиночке, а не шалманом. Чем длиннее цепочка, тем больше шансов, что она быстро порвется, то есть заложит кто-то или проговорится. Смотри сам. Чтобы сшить рубаху или штаны, по сути, ни хрена не надо. Ткань и пуговицы. И швейная машинка. И все. А шузы наши? Подошва, стелька, союзка, шнурки, блочка, супинаторы, молния, велькро, — начал он перечислять, загибая пальцы, — хром для верха, кожподклад, нубук, шевро, клей, краска…Пары, полупарки, колодки… Ой, мама ро́дная! Воровать замучишься. И чтобы один башмак сделать, надо несколько станков использовать. И это все разные люди будут делать. И платить им всем надо. Прикидываешь?

— Ну. Прикидываю. А причем тут ботинки? Совсем не обязательно. Можно красивое белье женское шить, а не рейтузы с резинками, какие сейчас бабы носят. А можно, кстати, шлепать купальники цвета «пожар в джунглях» или розовой зебры, как в «Плейбое». Видел? Отбоя от баб не будет.

— Не пойдет. Кто-то обязательно настучит. Всех цеховиков когда-нибудь все равно посадят. Это дело времени. Поэтому забудь про эти швейно-башмачные дела.

— И что ты предлагаешь?

— Ничего особенного. Я тут подумал. Поговорил с кем надо. Хер к носу прикинул.

— И?

— Пекарню открыть хочу. Девки спорили в пекарне, у кого она шикарней.

— Какую пекарню? — не понял заместитель Колесов.

— Не обычную, где только хлеб пекут буханками, а такую, где еще и пироги делают, плюшки, шаньги, пироженки, кренделя. Может, когда-нибудь и до тортов дело дойдет. Для тела и души ешьте наши беляши! Еще кофе и чай продавать, как в парижских кафе. То есть полный цикл. Чтобы клиент зашел в магазин и весь его скупил. Не воровать надо, Митяй, а дело делать. Свое дело!

Он яростно сжал кулак и продолжил:

— Чтоб дым из жопы! Я парень деревенский, меня оглоблей не перешибешь. Своего добьюсь. В жизни есть много, что я себе не могу позволить. Но нет ничего, что мне могли бы запретить. А под лежачий камень мы всегда успеем. Эта старая крыса думает, что дурака во мне нашла, что осчастливила меня, что она меня всегда подставлять будет. Хуй ей!

Он выразительно согнул в локте руку:

— Во!

— Ну да. Говоришь ты так, будто потомственный купец.

— Между прочим, мой дед в деревне мельницу держал, большевиков поддерживал. А те его за это, суки вонючие, раскулачили и расстреляли. Ну да ладно. А там, глядишь, Колесо, и ресторан откроем. Люблю я рестораны. Там себя человеком чувствуешь. В захолустном рестора-не, где с пятеркой на «ура!», громыхают стопаря-ми, кто не выпили с утра-а-а…

— А дальше?

— А дальше яйца мешают.

— Остроумно. Очень.

— А дальше, Митька, весь мир в кармане, — размечтался о кренделях небесных и о кренделях хлебных молодой потомок деревенских кулаков, бесследно сгинувших в бездонной утробе ГУЛАГа, как и тысячи им подобных, на ком земля русская держалась. — Это будет первым шагом в светлое будущее.

— Интересно. Беда, коль пироги начнет испечь сапожник, а сапоги тачать пирожник. Будто про тебя Пушкин писал.

— Компаньоном стать моим не хочешь? Доходы — поровну, по-братски, то есть. Мне семьдесят процентов, тебе — тридцатник.

Этим самым Дементьев дал понять, что в бизнесе каждый сам за себя. Здесь нет друзей. Есть конкуренты и есть компаньоны, да и те ненадолго, потому как ненадежные все. Предают те, кому больше всех доверяешь.

А с друзьями можно только пить водку, бегать по бабам, поздравлять друг друга с Новым годом, дружить семьями и играть в шахматы на бульваре по выходным.

— По-братски, говоришь? Или поровну? — ухмыльнулся этой наглости Колесов.

— А как ты хотел? Это бизнес. Вложиться надо будет немного. У тебя бабки есть?

— Подумать требуется. А у тебя?

— Дом в деревне продам. Отец умер. Мать к себе заберу. Ладно, хватит про серьезное. Главное, не спиться с пути. Наливай, мыслитель. Что мне сне-е-ег, что мне зно-о-ой, когда я на рабо-оте день-деньско-о-ой, — пропел он, взяв из коробки очередную конфетку. — И вот еще что. Весь Демидов бандиты поделили. Ловить тут нечего. И до фабрики нашей тоже скоро доберутся. Про Ибрагима с Гансом слышал? Передел собственности называется это. Приватизация. Точнее, приветизация. Привет от Чубайса. И Гайдара. Хошь прикол?

— Давай.

— Позавчера у бабки какой-то пирожки покупаю на остановке, жрать захотел — сил не было. Спрашиваю, так, ради прикола: мясо раньше мяукало или гавкало? Знаешь, что она мне ответила?

Тут директор зашелся громким смехом, даже чуть не подавился.

— Щас, обожди.

— Ну? — нетерпеливо и заинтересованно спросил Колесов, — чего кота за хвост тянешь? Так, гавкало или мяукало?

— Много пиздело.

И оба друга снова рассмеялись, звонко и от души.

— А ты знаешь, Ванька, весь этот окружающий нас пиздец однажды назовут «старыми добрыми временами». Все-е-е-е, что в жизни радует нас! Все-е-е-е, что так приятно для глаз. Все-е-е-е, что приво-дим де-тям мы в при-мер, сдела-но, сдела-но в эс-эс-эс-эр!

Дементьев включил трехпрограммник. Передавали очередные новости про охватившую всю страну перестройку. Скукота, да и только. Блевать тянет, как обожравшегося молоком ленивого сибирского кота, кастрированного на первом году жизни.

— А ты, кстати, кого больше любишь — Сталина или Брежнева? — спросил вдруг директор.

— По хрену. Лишь бы войны не было. А чего это тебя угораздило спросить?

— Ты не прав. Сейчас война идет. Самая настоящая. За выживание. Со своим же народом. Как в тридцать седьмом. Мне отец рассказывал.

Первая бутылка подходила к концу. А у мужиков, как говорится, ни в одном глазу.

— Может, кофе хочешь? У меня хорошее, бразильское. Знакомая достала.

— Иван, виски и кофе — это «он», — назидательно ответил на это Колесов. — А «оно» — это говно и Министерство образования. Понял?

— Понял, не дурак. Дурак бы не понял. В общем, в Береговом я склад один заприметил, с мельницей. Прикидываешь? Хлебокомбинат распродает. Задешево. То, что нам надо, короче. Там и замутим. Если хочешь, завтра сгоняем, сам на все это дело посмотришь, — вернулся директор к прерванной теме. — Там у меня все схвачено. Город маленькой, все друг друга знают.

— Поехали, — согласно кивнул головой Колесов. — Ну, где твои телки-то?

— Сейчас позвоню.

— Журнал дай, я еще, пока ты звонишь, посмотрю.

— Держи, проказник, — ехидно ухмыльнулся директор, протягивая ему «Плейбой». — Смотри, руку только не смозоль. Ты какой рукой дрочишь?

— Дур-рак ты, Ованес.

— Нас не заманишь девственной плевой. Устал правой, работай левой. Сделал сам, помоги товарищу. Ха-ха-ха! Ты, кстати, какой сексуальной ориентации придерживаешься?

— А ты?

— Левша.

И заржал, а заместитель снова углубился в увлекательное мужское чтиво шаловливого содержания. Дементьев, все еще дергаясь от смеха, стал же усиленно накручивать диск на польском телефонном аппарате «Братек», лучшем бытовом телефоне того времени, каковые имелись в Советском Союзе.

— Але, Индира, это я. Ага, привет.

И заулыбался, как тот самый обожравшийся кот. Даже замурлыкал в мечтах о сексе с загадочной дагестанкой, отвернувшись от Дмитрия.

А тот отложил в сторону американское издание на русском языке.

— Н-да. Умеют делать империалисты проклятые. Куда пойдем?

— В «Уральскую звезду». Понеслась звезда по кочкам! Собирайся. Ааааа-а! В Африке горы вот такой вышины-ы-ы-ы-ы! Ааааа-а! Обезьяны-кашалоты! Ааааа-а! И зеле-е-е-е-е-еный пап-ппугай! — подражая Красной Шапочке из детского фильма, картаво пропел директор в ожидании веселого вечера в окружении прекрасных дам. — Сбацаем там польку-бабочку! Оп-па!

— Ра-достным ша-гом с песней весе-е-елой мы выступа-ем за комсомо-о-о-лом! — начал, было, зам, поддерживая шефа.

— Не, не так. Уи ол лив ин зе йел-лоу сабмари-и-и-ин, йел-лоу сабмари-и-и-ин! — запел директор известную битловскую песню, ужасно коверкая слова. А о его произношении мы вообще молчим. И даже попытался промаршировать по ковровой дорожке своего кабинета, как бравые матросы с желтой подводной лодки.

Дементьев очень любил петь, как всякий деревенский мужик. Когда-то он служил в ракетных войсках стратегического назначения в поселке Звездный, что в Пермской области. И, сидя под землей в бункере за смертоносным пультом с самой главной кнопкой, напевал про себя песню «Гуд бай, Америка».

— Хорошая песня. В тему. Со смыслом. Гармонии только нет, хоть тресни, — сказал он однажды дежурному по командному пункту.

— Гармонию мы им обеспечим, — согласился офицер. — В самый раз будет.

«Уральская звезда» был единственным в Демидове рестораном высшей категории, где бухих посетителей ублажали балерины из варьете. Это помимо эстрадных лабухов из вокально-инструментального ансамбля типа «Веселых ребят» или «Грустных девчат», одетых в одинаковые цветастые пиджаки и рубахи с отложными воротниками. Все плясуньи числились артистками кордебалета из балетной труппы академического оперного театра имени великого композитора и подрабатывали вечерами в кабаке, дрыгая ногами в штопаных колготках.

Но в «Звезду» наши друзья не пошли.

— А что мы там делать-то будем? — спросил вдруг Колесов.

— Есть, пить, танцевать, — ответил Дементьев. — Че еще там делают?

— Встанем вкруг, девки поставят в центр свои сумочки и пошли плясать: тапа-ли-ный пух, жа-а-а-ара, июнь…

— Пошли к тебе, — предложил директор, — дешевле будет. Ефро-синья, Ефро-синья, жо-па толста, морда синя!

И затарившись необходимыми дефицитными продуктами в гастрономе «Центральный», чья директриса была хорошей деловой знакомой Дмитрия, направились прямиком в его холостяцкую квартиру, где весело провели время чуть не до самого утра: сначала за общим трапезным столом, потом разбрелись парами. Колесов на правах хозяина расположился с судейской барышней в комнате на широком диване, а Ивану с комсомолкой досталась раскладушка со скрипучими пружинами на кухне.

Никакую польку-бабочку они не танцевали, а тискались под начавший набирать обороты советский рок. Именно тогда о себе во весь рост заявили «Машина времени» и «Океан Эльзы», «Аквариум» и «Кино», «Телевизор» и «АукционЪ», «Урфин Джюс» и «Наутилус Помпилиус». Они были на радость меломанам записаны на более-менее сносно звучащих пластинках фирмы «Мелодия».

А утром, даже толком не успев продрать красные от бурно проведенной бессонной ночи блудливые «шары», Иван неожиданно вспомнил, что за ним к половине восьмого к его общаге прибудет, как и положено директору по штатному расписанию, персональный «Москвич-412» производства ижевского моторного завода, противно голубого, как яйца дрозда, цвета. С личным водителем татарской национальности, у которого был длинный, как у худой бабы, язык.

У невыспавшегося Ивана был такой вид, будто вот-вот наступит комендантский час, а у него кончились командировочные на обратный проезд. Поэтому, попрощавшись впопыхах с дамами, директор, как был в югославском костюме, немецких туфлях и при галстуке, оголтело, во весь опор, устроил себе небольшой кросс из центра на рабочую окраину: такси в то советское время было заказать так же сложно, как, скажем, засунуть в карман солнечный зайчик.

Успел, слава богу: недаром же он вернулся из армии со значком «Воин-спортсмен» первого класса. Водила ничего не заметил. Правда, когда Ваня вечером с повинной головой вернулся домой, жена, даже не спросив его, где он, «сволочь бесстыжая, ребенка бы постеснялся», шлялся всю ночь, огрела его по морде мокрой тряпкой, которой в ту минуту мыла пол в общем коридоре на восьмом этаже заводского малосемейного общежития.

У заместителя директора Колесова в распоряжении был почти такой же, но только поношенный грузопассажирский «Москвич», двухместный, с закрытым кузовом. Такие пикапы в Демидове называли «сапогом», на остальной территории страны он почему-то значился как «каблук». «Сапог» был хоть и неказистым на вид, но вполне надежным и удобным транспортным средством, как и сами сапоги, выпускаемые нашей фабрикой, выполнял мелкие перевозки, в частности, обслуживал фабричную столовую. Ну и Колесова возил по должностной нужде.

То, что мы вам только что рассказали, — обычные серые будни, характерные для всяких молодых людей, у которых, как говорят в шустром на язык русском народе, еще дети в яйцах пищат. Иными словами, банально легкомысленный адюльтер.

Примерно в таких планах, мечтах и делах прошел еще год. Потом еще немного. Затем еще чуть-чуть. Перестройка в СССР набирала обороты. Некогда самая богатая и достаточно счастливая страна все больше и больше разваливалась и катилась куда-то в преисподнюю к чертям собачьим. А с ней и недавно приватизированная трудовым коллективом фабрика «Модена». Каждый работник, от директора до сборщика верха обуви, от главного инженера до последнего грузчика, стал ее хозяином. Можно сказать даже, если не олигархом, то капиталистом — точно. В зависимости, конечно, от количества приобретенных им акций.

Но, несмотря на это, почти все производственные связи, соединяющие «Модену» с другими предприятиями страны, поставщиками и потребителями, оборвались хоть и предсказуемо, но как-то очень неожиданно. И ее продукция стала никому не нужна: весь обувной рынок заполнили дешевый импорт, привезенный челноками из Турции и Польши, и полуремесленная продукция кооперативов. То есть все, как и предсказывал умный и проницательный Дементьев.

Но пока «Модену» еще не признали банкротом, Дементьев и Колесов, надо отдать им должное, не делали вид, что пытаются вытащить ее из финансового болота, тягучего и бездонного, мутного и грязного, в которое его затолкала страна и ее не очень дальновидные правители со своей дебильной плановой экономикой. Ведь мир состоит не только из электронов, протонов и нейтронов, но еще и из гондонов.

Поэтому честно, добросовестно и упорно, именно — упорно, пытались вырвать ее оттуда всеми своими юношескими силами. Но, к сожалению, силы оказались не равны. Они четко знали, что есть три места, где не отвечают за свои поступки. Это детсад, дурдом и правительство. Но, между тем, правительство они не критиковали, так как это была уже политика. А они тогда о ней не думали. Им хотелось всего и сразу. Как в Древнем Риме — хлеба и зрелищ!

Левые деньги молодые люди ковали, отпуская налево дефицитное сырье пронырливым кооператорам, выбивая в министерстве дополнительные фонды. Вроде как излишки. Причем, все это было в рамках закона. Они как бы выполняли программу партии по развитию кооперативного движения, положив начало капитализации всей промышленности. Отпускали предприимчивым обувщикам сырье по государственным расценкам через бухгалтерию, как и положено, но зато хорошо наживались на откате. Если по-русски, то это выглядело примерно так. Один кооператив платил директору или его заму денежное вознаграждение в размере десяти процентов от суммы отпущенного товара. Другой кооператор предлагал месячный оклад в размере, скажем, тысячи рублей. Тогда в обиход вошло слово «штука». Это было достаточно много, так как оклад директора «Модены» составлял двести пятьдесят целковых, плюс уральские в размере пятнадцати процентов и премии, если они, конечно, были. У зама оклад составлял чуть меньше. Третий кооперативщик уговаривал наших друзей на процент от продажи обуви, выпускаемой его малым предприятием. И так далее. У директора Ивана Дементьева были свои дойные кооператоры, у зама Дмитрия Колесова — свои. И всем хватало. И все были довольны, включая покупателей. Любой большой бизнес начинается с маленького обмана. Это закон. Во всяком случае, другого пока никто не придумал. Как и то, что путь длиною в тыщу и более верст начинается с первого шага.

Через несколько месяцев такой плодотворной работы мечтательный директор Дементьев справил себе нулевую «девятку» вишневого цвета, как в известной песне. Он переплатил сверху всего лишь пару «штук» директору магазина «Автомобили», что на улице Островского.

Его заместитель был скромнее в желаньях: он спроворил себе японистый телевизор «Сони» с видеоприставкой, а также вертушку и магнитофон другой всемирно известной фирмы — «Акай»: качественную музыку шибко любил, был помешан на итальянской опере, зарубежном и советском роке. Когда-то он сильно увлекался джазом, но после того, как русский рок вышел из подполья, забыл о нем навсегда.

Он в детско-отроческие годы по ультимативному настоянию родительницы окончил музыкальную школу по классу баяна. Но считал, что на баяне играют только пьяные гармонисты на деревенских свадьбах в отсталых колхозах. Мама, конечно, хотела, чтобы единственный ее сынуля выучился на пианино, но оно очень дорого стоило: не по карману матери-одиночке. Поэтому он сам позднее освоился довольно сносно бацать на фортепиано. Купил даже ради этого синтезатор-самоиграйку еще одной японской фирмы — «Роланд». Иногда в минуты горестных раздумий он фортепьянствовал, наигрывая для себя в тишине «К Элизе» Людвига ван Бетховена, «Лет ит би» Пола Маккартни и бесконечно любимую им, как говорится, песню всех времен и народов, «Имеджин» Джона Леннона. Это были единственные фортепьянные мелодии, которые он выучил довольно сносно, беря уроки у пожилой концертмейстерши на пенсии, соседки по лестничной площадке. К баяну же он больше так и не притронулся.

А машина у него уже была: ее подарил первый тесть. Это была бежевая «пятерка», неплохой автомобиль, правда, не без недостатков, присущих всему советскому автопрому.

Он часто нарушал правила, это получалось как-то само собой. К примеру, даже в свою первую же поездку на первом же перекрестке его полностью обезналичил наглый и жадный гаишник.

— Денег на вас не напасешься, — тихо выругался Колесов тогда, втихаря засовывая последний стольник в загребущую лапу постового.

«Пятерку» потом у него угнали. Через месяц нашли, но восстановлению она уже не подлежала. Злоумышленников поймали и позднее посадили, те поначалу выплачивали понемногу, но перестроечная инфляция бессовестно сожрала все деньги.