Пепел Нетесаного трона. На руинах империи

— Нам надо туда вернуться, — сказала Бьен.

Рук покачал головой и едва сдержал подступившую от движения рвоту.

— Если кто и выжил, их захватила толпа.

— Не за выжившими. За убитыми.

— С мертвыми такое дело, им живые уже не помогут.

Он мало что запомнил из прошедшей ночи: огонь и вопли, кровь, горящая статуя Эйры. Он не помнил, откуда у него жуткий кровоподтек на затылке, откуда дергающая боль в плечах и шее; не помнил, как он бежал из храма, как нашел дорогу в лачугу Ли Рен, но кое-что понимал ясно: они с Бьен спаслись одни. Никого больше не вывели.

Ли Рен развела у самых дверей своей хижины дымящий костерок и помешивала в чугунном котелке варево, пахнущее угрем, солью и сладким тростником. Рук был знаком с женщиной добрых десять лет — с тех пор, как месяц выхаживал ее после перелома бедра. Старуха — она уже тогда была стара — оказалась кладезем басенок и сказок, возможно взятых из головы, но все равно занимательных. Когда перелом у нее сросся, Рук взял привычку навещать ее пять-шесть раз в год. Он не запомнил, как принял решение укрыться у нее, но оно представлялось разумным. Насколько сейчас что-то могло показаться разумным.

— Наши друзья заслуживают большего. Как и наша богиня.

Память Рука опалило пожаром.

— Я видел, как богиня горела.

— По-моему, — Бьен кинула на него острый взгляд, — ты сказал, что все забыл?

В ее голосе чудилась непонятная ему настойчивость.

— Я запомнил ее лицо. И как глаза обращались в пепел.

Бьен не сразу отвела взгляд — словно ждала, что́ он еще скажет. Не дождавшись продолжения, чуть расслабилась и кивнула.

— Это же просто образ. Эйра — не то, что Трое. Она не живет в идолах. Она в наших чувствах и наших делах. И мое дело — вернуться туда.

Рук зажмурился от пробившегося в щель солнечного луча. Может, это и не опасно? Кровожадная толпа, наверное, разошлась. На пожарище теперь шарят жители восточного берега Змеиного, растаскивают все ценное. Им нужно золото, стекло, бронза, а до тех, кто ищет тела, дела нет. Что до зеленых рубашек, у них не хватит людей сторожить все городские развалины. Ну, пережила погром пара жрецов, и что? Едва ли они с Бьен в состоянии возглавить сопротивление.

— Пойдешь со мной? — спросила она, вглядываясь в его лицо.

В голосе звучала боль и та же непривычная настойчивость.

Рук сел, наклонился к ней. От поцелуя закровила разбитая губа. Он не замечал соленого привкуса, и она тоже.

— Пойду, конечно, — тихо сказал он, оторвавшись наконец от ее губ.

— Но прежде поешьте. — В дверях показалась Ли Рен, строго погрозила им деревянной ложкой. — И обещайте, что вернетесь.

— Спасибо тебе, — сказал Рук, — за все. Вернемся, на эту ночь уж точно.

— Нам больше идти некуда, — кивнула Бьен.

На тлеющую стену мочился пьяный. Моча шипела и поднималась вверх едким облачком.

— Кончай, — грубее, чем ему бы хотелось, приказал Рук.

Пьяный оглянулся, хмуро сощурил глаза, решая, надо ли слушаться приказа. По правде сказать, приказ немного значил. У Рука еще раскалывалась голова. Четверть мили от хижины Ли Рен он одолел (не без помощи Бьен), но удар, оставивший здоровенную шишку на затылке, основательно подорвал силы. Пьяница, видно, учуял его слабость.

— Отвали, а?

— Я… — заикнулся Рук.

Бьен тронула его за локоть — молчи! И многозначительно показала глазами на улицу, где занятые делами прохожие слишком уж усердно отводили глаза от сожженного храма и стоящих у пожарища людей.

— У нас здесь жили друзья, — сказала Бьен.

— Друзья, — крякнул пьяница. — Ха! Пограбить пришли, только вы припозднились. Ничего не осталось. Растащили.

Ярость упала на Рука жаркой весенней грозой с ясного неба. Захотелось вдруг ударить этого человека, ткнуть мордой в золу, повалить и пинать…

Он закрыл глаза.

«Я служу богине любви. Я жрец Эйры».

Он не чувствовал себя жрецом. И человеком не очень-то. Трудно было стоять на ногах. Трудно было соображать. От резких движений мир шел колесом.

— Кто-то выжил?

Он не сразу понял, что это его слова.

— Ха! — опять крякнул пьяный, затягивая веревочный пояс, и кивнул на развалины. — А ты как думаешь?

От изящного храма осталась груда переломанных балок и битого стекла. Крыша сгорела или провалилась, в небо торчали несколько обугленных колонн. Северная и западная стены устояли, но угрожающе завалились внутрь. Южная и восточная — в руинах: разбитые статуи, искореженные карнизы, бесформенные угли вместо полированных досок. Все пропиталось горелым маслом и жутким сладковатым запахом — так пахнет только человеческая плоть.

Бьен, все это время кусавшая губы, вдруг скрючилась в приступе рвоты. Распрямившись, она утерла губы рукавом и показала.

Он не сразу отличил это от других обломков. Потом разглядел. Когда рушилась стена, захлопнулось одно из изящных высоких окон. Захлопнулось, когда кто-то пытался через него выбраться. Кисть руки — темная кожа обуглилась дочерна, пальцы скрючились, как когти. Голова — волосы опалены, рот так и застыл, разинутый в крике. Нельзя было понять, мужчина это или женщина, убит ударом или сгорел, попавшись в ловушку.

На стене над трупом расселись стервятники дельты. Сидели, вертели головами. Черно-бурые перья в проплешинах свалялись, на голых розовых головах настороженно блестят черные глаза. Но клювы… клювы — словно драгоценный инструмент, заботливо отполированный хозяином и готовый к работе.

Рук отвернулся.

— Шел бы ты отсюда, — сказал он пьяному.

— А то?.. — пошатнувшись, с вызовом ответил тот.

— Шел бы ты, — повторил Рук.

Он не повысил голоса, не шевельнулся, но что-то в его взгляде заставило пьяницу моргнуть и попятиться. Скользнув по Руку мутноватыми глазами, он вроде бы задержался на выступающей из-под рукавов татуировке и харкнул в золу.

— Желаю скорой встречи с друзьями!

И он заковылял по улице.

Бьен с Руком постояли еще, молча разглядывая руины. Другие храмовые постройки уцелели. За сгоревшим храмом стояли спальный корпус, трапезная, лазарет — закопченные, но нетронутые. Только на площадке двора никакого движения. И в дверях пусто, и из окон ни звука.

— Надо сжечь тела, — сказала наконец Бьен.

— Крематорий… — Рук бросил взгляд на восток.

— В крематорий их никто не понесет.

Рук медленно кивнул. На улице, в полусотне шагов, были люди. Покосившаяся стена почти скрывала их с Бьен, но при желании всякий мог увидеть. Тут уж ничего не поделаешь. У них здесь дело. Чем скорее они закончат и вернутся к Ли Рен, тем лучше.

— Я буду сносить тела.

— А я разведу огонь из того, что осталось, — кивнула Бьен, указав на россыпь обугленных бревен.

Рук слыхал, что в других краях, где земля — это земля, а не наслоения ила, мертвых хоронят в ямах. Такой обычай казался ему отвратительным, низким. В Домбанге мертвых сжигали — богатых на кострах, разведенных во дворе их домов, остальных в огромном крематории Крысиного острова. Тела не превращались в мешки гнилого мяса, а становились огнем, жаром, чистым белым пеплом.

Но только не те, что остались в храме Эйры.

Некоторые сохранились почти целыми — вмятина в черепе, разрез между ребрами, пятно почерневшей крови, распахнутые безжизненные глаза. Такие оказывались самыми тяжелыми, но с ними было и проще. Относя их к погребальному костру, Рук мог представить, что несет живых. Он мысленно извинялся перед ними, прощался, поименно поручал их заботам богини.

Но большая часть трупов обуглилась, съежилась, распадалась, выеденная огнем. При попытке их поднять отваливались конечности. Глаза у них выкипели. Кожа сползала под рукой, оставляя на пальцах черный сальный налет. Еще вчера эти люди были его семьей, его друзьями. Старик Уен, Хоан, Чи Хи, Ран… сейчас он не мог их узнать. Они вызывали брезгливость, словно никогда и не бывали людьми, и за эту брезгливость Рук ненавидел себя. Ему хотелось нырнуть в канал, отмыться дочиста, но жрецов Эйры не учили соскребать с себя останки любимых людей. И он одного за другим, целиком или кошмарными кусками, относил их к огню, довершая начатое погромщиками.

Закончив, он встал на колени рядом с Бьен, вперился в пылающее пламя. Ей досталось никак не меньше его: свалить в кучу обломки бревен, сложить в костер, достаточно высокий и жаркий, чтобы очистительный огонь сделал свое дело. Лицо у нее было вымазано золой, потом и слезами; на правой руке кровоточила ссадина. И два ногтя на левой она сорвала. Руку хотелось ее обнять, но от него несло бойней, поэтому он только опустил ладонь ей на плечо. Бьен клонилась к нему, будто не осталось у нее сил держаться прямо.

— Пора уходить, — заговорил он, выждав. — Здесь опасно.

— Всюду опасно.

Огонь лизал последние трупы. Жар взметывал искры высоко вверх, они мерцали в меркнущем небе и гасли.

— Они могут вернуться.

— Не вернутся, — покачала головой Бьен. — Они своего добились.

Рук крепко зажмурил глаза. На изнанке век вспыхивали видения: молящие о пощаде жрецы, пылающие стены, блестящее в зареве оружие. У него болела голова. Видения не связывались в единое целое. Он помнил, что перед погромом сидел с Бьен в часовенке, помнил, как распахнулась дверь, помнил прижатого к алтарю старого Уена. Остальное терялось в темноте.

— Как мы выбрались?

Бьен отстранилась. Открыв глаза, он встретил ее невыразительный темный взгляд.

— Ты забыл.

— Помню, как кричал, дрался… — Он запнулся. — Кого-то со шрамом, усатого.

Ухмыляющееся лицо явственно встало перед глазами и тут же пропало.

— У меня было оружие? — уточнил Рук.

— Канделябр.

Руки помнили точнее разума — тяжесть раскаленного металла, обожженные ладони.

— Я отбился одним канделябром?

Бьен замялась, отвела взгляд и кивнула:

— Да. Ты нас спас.

Что-то здесь было не так, но он не мог вспомнить что.

— Это не все, — медленно проговорил он.

Он кого-то бросил? От этой мысли ему стало тошно. Он, как видно, бросил всех. Всех, кроме Бьен.

— Нет, — сказала она. — Ты от них отбился. Спас меня.

Молчание походило на вбитый между ними клин. В висках у Рука бился пульс. Ноги подгибались. Прямо перед ним огонь догрызал кости.

— Почему не спас остальных?

— Ты пытался. — В ее глазах стояли слезы. — Их было слишком много.

— Ты о чем-то умалчиваешь.

Сколько лет он ее знал, ни разу Бьен ему не солгала — или он ни разу не ловил ее на лжи. И ни разу не слышал, чтобы она солгала другому. Значит, она защищает его — что-то он сделал или, скорее, чего-то не сделал. Мысли так и метались.

— Я должен знать.

Он снова закрыл глаза, но воспоминания явились не те, а давние.

Кем Анх учит его вгонять напряженный палец в глаз крокодилу — вгонять поглубже, доставая до мозга. Ханг Лок показывает, как взять за горло раненого ягуара — вот так, давить и давить, пока его загорелые, скользкие от ила пальцы не утонут в горячей шерсти, пока обессилевший зверь не замрет.

Что, если он от этого так и не избавился? Что, если в решающий миг забыл все уроки Эйры, сорвался в прежнее необузданное зверство?

Он встретил взгляд Бьен.

— Что бы ни было. Что бы я ни натворил. Я должен знать.

— Мы бежали, — выдохнула она протяжно, прерывисто.

Рук не знал, хочет ли верить ее словам. Бегство — путь труса, но лучше трус, чем убийца.

Он долго вглядывался в лицо Бьен, силясь прочесть мысли в ее глазах, и наконец устало кивнул. Все сходилось. В храме были десятки людей — людей с оружием. Сражаясь, он бы погиб, и детский опыт бы не спас. Наверняка сбежал. Вот потому-то он сейчас здесь, подкидывает бревна в огонь, а остальные по кускам остались на пожарище.

— Ты меня спас. — Бьен тронула его за плечо. — Ты сдерживал тех двоих, пока я не убежала.

«Тех двоих…»

Рук уставил взгляд в самый жар костра и смотрел, пока не стало жечь глаза. Еще чуть-чуть, и он поймает воспоминание: двое с оружием в руках ухмыляются, подсвеченные сзади пожаром…

— Они убили Уена…

— Не думай об этом, — тонким, будто придушенным голосом попросила Бьен.

— Они убили Уена. Я взялся за канделябр, и тут меня чем-то ударило…

Он поднял руку к затылку, надавил на здоровенную, как яйцо, шишку, впустил в себя боль и отпустил. Облегчение прояснило мысли. Он смотрел в шипящие, мечущиеся языки огня.

— Надо идти, — позвала Бьен.

— Погоди, я сейчас вспомню…

— Надо идти.

Это уже была мольба. Он впервые слышал, как она умоляет.

Толстое бревно в погребальном костре переломилось, подтесанное жаром, обрушилось в туче искр… и он увидел: головы врагов взрываются кровавой жижей, валятся тела. Бьен стоит за ними, сжимая кулаки, с лицом, застывшим как маска.

От такого видения ноги подкашиваются.

— Ты лич, — проговорил он, поворачиваясь к ней. — Помилуй, добрая Эйра, ты лич…

Слезы размывали сажу на ее лице. Бьен потянулась к нему — он невольно отгородился. Она вздрогнула и уронила руку.

— Извини, — сказал он, шагнув к ней.

Бьен бессловесно замотала головой и отступила, пряча глаза.

— Ты знала? — глухо спросил он. — До этой ночи?

Она кивнула.

— Давно?

— Я не нарочно, — прошептала она. — Я никогда не прибегала к силе.

— И все-таки — давно?

Она смотрела в огонь, будто ответ пылал в костре.

— С восьми лет.

Бьен осела наземь, словно ей ноги подрубили. Тихим облачком взметнулся пепел, покрыл сединой ее черные волосы, сразу превратив в старуху.

Рук медленно сел с ней рядом.

— Все хорошо, — беспомощно, глупо проговорил он.

— Ничего тут нет хорошего, — мотнула она головой.

— Ты сама сказала: никогда этой силой не пользовалась.

— Вчера воспользовалась.

— Ты спасала людей. Меня спасала.

— Все равно. — Она снова покачала головой. — «Личи — это извращение. Ядовитые, противоестественные…»

— К чему вспоминать аннурские законы? Здесь уже не империя.

— Не только по аннурским законам, — уныло возразила она. — Сам знаешь. «Жги их, бей их, схорони их всех, потому что каждый живой лич есть оскорбление красоты и отваги Трех».

Он задумался: сколько часов она провела, перечитывая законы? Сколько раз окуналась в проклятия, высказанные поэтами, государственными деятелями, драматургами? Ему представилось, как она, бессонная в спящем храме, перебирает старинные тома, заучивая наизусть полные ненависти слова.

— «Любовь не надо заслуживать», — напомнил он. — «Любовь не знает пределов и условий. Она всеобъемлюща, или она не любовь. Любящий не считает заслуг и вины…»

— В четвертой заповеди, Рук, — оборвала она его всхлипом, — ни слова не сказано о личах. О личах ни одна заповедь не говорит.

— Думаешь, я без заповедей не могу тебя любить?

Он придвинулся к ней. Хуже всего, что она осталась прежней. Глаза покраснели от слез и дыма, лицо, перемазанное золой и пеплом, осунулось от изнеможения, и все равно он видел в ней ту женщину, которую так часто обнимал раньше. Она взглянула ему в лицо.

— Что ты со мной сделаешь?

Спросила тихо, но вопрос звенел, как свежеоткованный нож.

Рук смотрел на нее и не находил ответа.

— Личей мы убиваем. Топим или сжигаем, чтобы они не испортили нашего мира, не успели никому навредить. — Она вздернула подбородок, подставив горло. — Лучше ты, чем кто другой.

Она дрожала, как в горячке. На шее вздулась жилка, дыхание срывалось.

Ему было больно — хуже, чем от побоев и ран, словно внутри лопнуло что-то, без чего нельзя жить. Хотелось ее обнять, утешить, уверить, что все будет хорошо, только это была бы ложь. Мир разваливался, и ее вопрос «Что ты со мной сделаешь?» перерезал последнюю связующую его нить. Кем же она его считает, если думает, что он способен обратиться против нее, причинить ей зло?

Рук долго сидел, отупев, как заколотый бык, уже бескровный и безжизненный, но еще не умеющий упасть.

— Ничего я с тобой не сделаю, — выговорил он наконец.

И потянулся к ней, обнял за плечи. Она, вздрогнув, замерла — и отодвинулась. Всего на пару дюймов, но показалась вдруг такой далекой, недостижимой.

— Как же тогда? — тихо спросила она.

Рук покачал головой, попытался представить завтрашний день, послезавтрашний… На костре догорали тела. В руинах за стеной скребся ветер. Эйра жила не в храмах, ее домом были сердца человеческие, но в своем сердце он находил лишь гнев и сомнение, страдание и пепел.

— Будем жить, — сказал он.

— Как?

— Не знаю. — Он с болью разогнул ноги, протянул руку ей, помог подняться. — Но здесь оставаться нельзя.

Когда они вышли из храма, день перевалил к вечеру. Полдня за переноской трупов не вылечили Руку больную голову и не укрепили подгибающихся ног, а смрад обгорелой плоти в горле вызывал тошноту. В глазах еще мутилось, воспоминания путались, но одно он видел снова и снова: лопаются головы, а за спинами обезглавленных стоит стиснувшая кулаки Бьен, и лицо ее залито кровью.

— Ты как? — спросил он, погладив ее по спине, словно эта мимолетная ласка помогла бы ей осилить предстоящие четверть мили пути.

Бьен покосилась на него. Больше не плакала, но на лице застыла и готова была разлететься вдребезги маска отваги.

— Не знаю.

— Ты была права, — сказал он. — Хорошо, что мы вернулись в храм.

— Права? — Она покачала головой. — Я хотела показать людям силу любви, а что они увидели? Как двое чумазых оборванцев швыряют тела в огонь.

— У любви миллион обличий.

— В том числе обезглавливание?

Он остановился, поймал ее за плечи, вытащил из людского потока в тень широкого навеса.

— Я… — она только раз взглянула на него и стала смотреть мимо, — видела твое лицо, когда ты вспомнил.

— Это ничего не значит.

— Я лич.

Тихо прошипела, а улица так шумела, и все же стоило кому-то подслушать…

Рук затащил ее в узкий переулок, на ходу припоминая, куда он выводит. Ни один человек не задержался рядом. Носильщики гнули спины под ношей. Рыбаки тащили полные улова плетеные корзины. На краю людского потока, как всегда, околачивались без дела старики. Казалось бы, бойня в храме должна оставить в мире глубокий след, но, конечно же, не оставила. Люди то и дело умирают. Трагедия всегда разворачивается не здесь.

— Я лич, — почти беззвучно повторила Бьен.

— Не говори так, — буркнул Рук.

Она пожала плечами, разглядывая свои руки в засохшей крови, грязи и золе.

— Это же правда.

— Не вся правда. — Он взял ее за плечи. — Еще ты жрица, друг, ученая, моя любимая.

— Мой храм сгорел вместе с моими друзьями. Моя ученость никому не помогла, а мой любовник… — она подняла на него глаза, — смотрит на меня как на чужую. Как на чудовище.

Рук вдруг понял: он не знает, что делать со своим лицом. Любое выражение выглядело бы фальшивым. На миг он позавидовал безликости той костяной статуэтки Эйры. Где-то она сейчас? Наверное, развалилась в пожаре.

— Ты не чудовище, — покачал он головой.

Слова оставили на языке тухлый привкус.

Бьен снова пожала плечами.

— Ты воспользовалась силой впервые за… за сколько? — вбивал он в нее слова.

— За шестнадцать лет, — тяжело уронила Бьен.

— Шестнадцать лет. Вот тебе доказательство. Мы сами выбираем, кем быть.

— Раньше и я так думала.

— Это правда.

— Не вся правда, — грустно улыбнулась она.

На один удар сердца он снова стал голым, растерянным мальчишкой на песчаном берегу протоки, и теплая сильная рука Кем Анх легла ему на грудь. Он сызнова ощутил в своем сердце двух змей — тоску по детству и отвращение к нему.

Бьен, на миг забыв о своем горе, бросила на него острый взгляд. Он ни разу не заговаривал с ней об этом.

У стены лежала старая рыбацкая верша. Рук кивнул на нее, и оба сели на плетенку.

— Я родился в том здании, что сгорело ночью.

— А дельта… — удивилась она.

— Свидетель, вождь вуо-тонов, забрал меня, когда мне исполнился год.

— Зачем?

Он глубоко вздохнул и устало выдохнул. Сказанного не воротишь.

— Трое существуют, — тихо признался он.

Бьен готова была возразить, но он остановил ее движением руки.

— Только теперь их осталось двое — Ханг Лок и Кем Анх.

— А Синн?

— Его убили мои родители.

Вот и началась история его жизни.

Стоило заговорить, и стало на удивление легко, будто этот рассказ всегда жил в нем, как в клетке, и рвался на волю. Как протока сливается с протокой, так история гибели Синна привела к воспитанию Рука богами дельты, к его бунту против них, к жизни у вуо-тонов, к решению вовсе покинуть камышовые и тростниковые заросли и вернуться к месту, где родился. Он открыл ей все — все, кроме причины, заставившей его отказаться от богов дельты.

Заканчивая, он ждал от себя сожаления о такой откровенности. Он столько лет таил кровавую тайну. И должен был поплатиться за то, что не утаил. Рук удивился, обнаружив в себе облегчение, и изобразил на лице что-то похожее на улыбку.

— Это чтобы ты не воображала, будто у тебя одной есть страшные тайны.

Бьен с непроницаемым лицом рассматривала его.

— Ты… — Она покачала головой, тронула ладонью его грудь — не отталкивая, а как бы проверяя, не мерещится ли. — Ты воспитан Тремя?

— Двумя, — напомнил он.

У нее отвисла челюсть.

— Ты, должно быть, изломан еще страшнее меня.

Смех сам хлынул из него. Ни ночная бойня, ни мрачный труд этого дня не могли его удержать. Столько лет спустя он наконец открылся перед Бьен, а она никуда не делась, сидит вот рядом с ним. На лице, правда, ужас, но под ужасом что-то еще, что-то похожее на… надежду?

— Мы все изломаны, Бьен. — Он обхватил ее за плечи, притянул к себе. — Не будь мы изломаны, кому понадобилась бы любовь богини?

— Конечно. — Она примостила голову ему на плечо. — Верно. Но мы с тобой… мы изломаны совсем на особый манер.

Они долго сидели в молчании, каждый по-своему упиваясь невесомостью правды. А потом словно туча закрыла солнце — Рук вспомнил о неизбежном.

— Нам нельзя оставаться в Домбанге.

Бьен напряглась.

— Мы об этом уже говорили, — отозвалась она, помедлив. — Во время восстания.

— Сейчас хуже, чем тогда.

— Нет, так же, — покачала она головой. — Те же убийства, те же ужасы. Просто раньше это не касалось нас непосредственно.

— Теперь коснулось.

Страшная правда этих слов тяжело и мрачно легла между ними.

— Мир велик, — помолчав, сказал Рук. — Найдем себе место.

Бьен обвела взглядом скаты крыш, словно видела лежащий за ними город.

— Покинуть Домбанг, — наконец ответила она, — значит покинуть людей Домбанга.

— Тех, кто убил Луи, Старика Уена и Хоана? — вскинул бровь Рук.

— Хотя бы и их, — отозвалась Бьен, скрипнув зубами.

— Разве заповеди требуют таких крайностей?

— Требуют. «Любите ранящих вас. Исправляйте насмехающихся над вами. Исцеляйте обижающих вас…»

— А если этот город уже неизлечим?

Бьен пошарила в складках платья, достала статуэтку. Значит, не досталась она пожару.

— Авеши… — она тронула пальцем затертую фигурку у ног богини, — мерзкие создания. Они пожирают детенышей из своего выводка, пока уцелевшие не вырастут и не порвут их самих.

Бьен покачала головой, разглядывая пожелтевшую статуэтку, и добавила:

— И все же мы видим их на каждом образе Эйры, на статуях и картинах, и вспоминаем, что любовь простирается даже на самых отвратительных созданий этого мира. На них особенно.

— Авеши — миф.

Бьен взглянула ему в глаза:

— Еще вчера я думала, что Трое — миф.

— Они чудовища. Они для забавы терзают мужчин и женщин. — Рук оглянулся на руины храма. — И их последователи не лучше.

— Наше дело — помочь им стать лучше.

— Мертвые, мы никому не поможем.

— Можно уйти в подполье. Тайно продолжать служение.

Он покачал головой:

— Куда — в подполье?

— Не знаю. Почитатели Трех же нашли куда? Двести лет таились от выжигавших их святыни аннурцев.

— И мы, продолжая тайное служение, станем платить десятину верховным жрецам, оплачивать налогами содержание зеленых рубашек, с поддельными улыбками расхаживать по рынку, раскланиваться с людьми, которые славят Трех… С каких пор мы стали их сообщниками?

— Людям нужен выбор, Рук! То, что здесь творится, — это как болезнь. Трое гнусные… — Она осеклась, словно кто-то сорвал с языка незаконченную фразу. — Прости.

— Не извиняйся. Я с тобой согласен. Потому и ушел.

— Но они были для тебя семьей.

Рук опустил взгляд на свои почерневшие ладони. Двойной прокол от зубов хозяйки танцев еще просвечивал сквозь слой грязи.

Бьен взяла его кисть в свои, пожала.

Он силился вообразить страны вдали от Домбанга — мили твердой земли, сотни миль, тысячи; столько суши, что и за месяцы не дойдешь до края. Большое искушение — поверить, что, сбежав на дальний край света, они наконец спасутся. Искушение и глупость. Рук и сквозь угольный слой на коже видел пылающий в его теле жар. Кем Анх и Ханг Лок сделали его тем, кто он есть, а от себя не убежишь. Оставалось одно: день и ночь смотреть в глаза затаившемуся в нем зверю, выдерживать его взгляд, пока зверь не отведет глаз.

— Вуо-тоны, — сказал он наконец, подняв глаза на Бьен.

— Что — вуо-тоны?

— Надо уходить к ним.

Она округлила глаза, но не возразила, а нерешительно кивнула:

— Этот вал ненависти рано или поздно спадет. Город успокоится, и можно будет вернуться. А мы могли бы принести им учение Эйры…

— Вуо-тонам нет дела до учения Эйры, — поморщился Рук. — Вообще-то, тебе там и рта раскрыть не дадут.

— Потому что я женщина…

Он запнулся, не сразу поняв.

— Нет. Потому что ты слаба. — Рук покачал головой, подыскивая точное слово. — Потому что сочтут тебя слабой. У вуо-тонов право голоса надо заслужить.

— Чем?

— Убийством.

Она вздрогнула, взгляд ее стал далеким.

— Тогда я буду молчать.

Рук хотел ответить, но не стал. Вопрос, говорить или молчать, бледнеет перед вопросом, жить или умереть.

— Так ты согласна?

Он ужаснулся, представив Бьен в дельте, но оставаться в городе было еще хуже.

— Я не вижу выбора, — равнодушно ответила она.

Рук медленно, вглядываясь в ее лицо, кивнул. И понял, что готовился к спору.

— Пойдем. — Чтобы подняться на ноги, понадобились все остатки сил. — Нам надо поесть.

Она тоже встала. Он взял ее за руку. Впервые, сколько он ее знал, Бьен позволила себя вести.

Ли Рен вскинула голову им навстречу. Она сидела на потертом табурете, помешивая в чугунном котелке большой деревянной ложкой. Улыбка смяла ее лицо сотней морщинок и открыла редкие зубы.

— Как раз к ужину.

— Верно, — кивнул Рук. — Спасибо тебе.

— Стыдно-то как! — пробормотала старуха, опуская взгляд в дымящееся варево. — Стыдно.

«Стыдно». Что-то в этом слове, будто застрявшем у нее между зубов, заставило Рука остановиться. Поздно. Из лачуги посыпались вооруженные люди — двое, четверо, десятеро, — все с копьями или арбалетами.

— Эти, — сказала Ли Рен, не глядя ткнув ложкой в Рука и Бьен.

С ложки капало.

Рук развернулся, схватил Бьен за плечо. Десяток шагов по улице, и они нырнут в переулок, рванут…

— Побег равен смерти. — Голос лезвием рассек его мысли. — Никан не из метких стрелков, но с такого расстояния не промахнется.

В голосе звучала спокойная усмешка.

Бьен не ответила, не шевельнулась, не подняла рук — стояла, склонив голову.

Рук повернулся к врагам лицом.

Стрелки смотрели на него через прицел, пальцы на спусковом крючке, а копейщики набегали, обходя их с боков, окружая. Тот, кто заговорил первым, стоял посередине — невысокий молодой человек с наголо обритой головой. Он не потрудился извлечь висевший на поясе меч, да и нужды в том не было.

— Я Гао Джи, начальник шестнадцатого, беру вас под арест.

— К чему это, начальник? Мы не нарушали никаких законов, — примирительно ответил Рук.

— Не нарушали законов? — Джи вздернул брови. — Не проповедовали аннурской ереси на улицах Домбанга?

— Любовь не ересь, — прошипела Бьен.

— Любовь — это хорошо, — хмыкнул военный. — Любовь — это прекрасно. Кто же против любви?

Он, будто в поисках ответа, обвел глазами дорожную колею, но улица в считаные мгновения опустела, прохожие скрылись в переулках или попрятались в домах. В окне второго этажа блеснули любопытные глаза, и тут же ставень захлопнулся.

— Беда в том, что речь не о любви, а о вашей ложной богине. — Джи покачал головой. — Нет богов, кроме Трех. Все прочие — просто идолы, натыканные аннурцами, чтобы нас ослабить.

— Вы не правы, — возразил Рук.

Джи поджал губы:

— В чем же это я не прав?

— Не правы относительно Эйры и Трех, — ответил Рук, — и в том, что преследуете нас, а не тех мерзавцев, что сожгли храм и убили наших друзей.

Конец ознакомительного фрагмента.