Московские будни, или Город, которого нет

Вера перевернулась на другой бок, окутанная уютным теплом мягкой постели. Правой рукой она нащупала под подушкой приятное прохладное место, и в этот же момент вдруг в сонную негу мягко впорхнули поющие о прелестях ранней морозной весны птицы. Еще одурманенной сном Вере почудилось, будто бы две эти птички — она отчего-то решила, что их обязательно должно быть две — своими голосами на еще нетронутой канве этого утра шелковыми нитями вышили розовый тюльпан. Вера медленно открыла еще сонные веки — тюльпанная дрема вмиг улетучилась — и с удивлением обнаружила, что проснулась раньше будильника (электронные маленькие часы, стоящие на телевизоре, показывали без десяти семь). За окном было темно, но из открытой форточки уже доносилась нежно-утренняя песнь весенних птиц. Они весело щебетали, будто пытаясь ей что-то поведать, и она несколько осипшим голосом с улыбкой произнесла: «С добрым утром, щебеталочки! С добрым утром, весна! С добрым утром, Бог!» Вера лениво потянулась, издав сладкий звук, и резко отбросила одеяло. Несмотря на весеннее настроение, просочившийся сквозь открытую на всю ночь форточку мороз был февральским. Вера быстро встала и, подгоняемая стужей, которая успела окутать ее ноги, трусцой поспешила в ванную.

Освободившись от ненужной порции воды в теле, приняв почти горячий душ и умывшись, нащебетав себе целый ворох комплиментов, Вера серьезно посмотрела на своего двойника. Слава Богу, ни одна морщинка за ночь не набралась дерзости отметиться на Верином лице, наоборот, кожа ее, казалось, с годами лишь румянилась да наливалась, а вот корни, с упреком отметила она, отросли — нехорошо, будто задавшись целью рассказать всему миру, что золотистые кудряшки — fake (ох, и привязалось же к ней это словцо). Вера тут же встрепенулась и, открыв зеркальную дверцу компактного подвесного шкафчика, суетными неловкими движениями принялась по одной доставать со второй полки крупные красные бигуди на липучках, хаотично кидая их в раковину. Намотав волосы на кольца, так что можно было подумать, будто у Веры не одна голова, а несколько, она, завязав плотный бледно-розовый махровый халат, нежно оттеняющий ее светлую несколько пигментированную кожу, чуть прикрыла форточку в большой комнате — несмотря на стужу, не хотелось лишать себя удовольствия наслаждаться птичьей симфонией — и открыла дверь на кухню.

Первые предвестники солнца, которое, как уже можно было с уверенностью сказать, обещало сиять сегодня весь день, — не лучи даже, а лишь намекающие блики — несколько оживили причудливое убранство кухни. Вдоль левой стены по центру красовался знатный массивный, почерневший от времени дубовый стол, почти весь — за исключением разве что маленькой четвертиночки — заставленный различными предметами: здесь были и открытая коробка геркулеса, и жестяная банка с чаем, и настольная лампа, и стакан венецианского стекла, и ее любимая чашка с блюдцем; здесь же лежали пастила «Шарлиз» (ассорти), вафельный торт «Причуда» (с фундуком) и батон белого хлеба. А рядом холодильник с миллионом магнитиков и такой же дубовый почерневший стул, будто младший брат подле старшего. И опять книги: в полках на стене, на стиральной машине, стоящей в кухне, на том же столе… Все здесь было как раньше, как тридцать пять лет назад, когда Верочка, тогда еще значительно стройней, с густыми русыми волосами, вся сияющая от того, что развод родителей обернулся неожиданной удачей и в подарок на двадцатипятилетие она получила собственную квартиру, такой же обворожительной птахой распахивала дверь.

Вера нагрела чайник, достала из холодильника рассыпчатый творог «Домик в деревне» (5,5%) и, заварив чай, принялась завтракать. Птицы, своим пением по-прежнему в ее ассоциативном мышлении вышивавшие лентами узор, вдохновляли ее на авантюрные планы: весна, Довиль, леденящий, но вместе с тем такой сладкий бриз, Шанель — о! Шанель, широкая береговая линия, карамельный песок, разноцветные зонтики, конфеты «Комильфо», птичий треп, крутые обрывы Монако, принцесса Грейс. Да, она не бывала еще в тех краях, но обязательно поедет, ибо чувствовала всем сердцем, что ей просто надо туда поехать, да и сошедшие будто с картинки какие-то слишком правильные швейцарско-австрийские красоты стали будто утомлять глаз, хотя, конечно, свою Юнгфрау она ни на что не променяет. Юнгфрау — она была поистине ее, она ни с чем не спутает ее силуэт, она узнала ее даже на выцветшем плакате в коридоре душной летней Каширки. По тому коридору, будто по Тверской, сновали люди, а плакат висел одинокий, сникший, совершенно никому здесь не нужный. Но, завидев Веру, он сбросил с себя больничную пыль да подмигнул ей, будто подбодрил ее. И тогда она тут же поняла, что увидит Юнгфрау вновь, и, забравшись на горную тропку следующим летом, без всяких сомнений, поцелует землю.

Но она засиделась — надо одеваться, а то все прощелкает. Да, точно, как же она забыла, у нее еще Чехия на носу, замки, кнедлики, пиво — хотя она, конечно, его сроду не пила, но отчего-то кружка с вытекающей пивной пеной вызывала у нее чувство спокойной радости, значит, все хорошо, если пенка еще вытекает. Напевая под нос мотив песни «Где ты, птичка?», Вера помыла посуду и прошла в большую комнату.

В то время, когда москвичи европеизировали свои хрущевские малогабаритки, срывали ковры со стен, ненужным хламом сжигали стенки (а вместе с ними и многотомные собрания сочинений — на что они теперь?), отлепляли проржавелые гармошки, меняли окна, в то время, когда каждый солидный москвич уже успел закупиться «плазмой» (и не одной!) да провести интернет, эта комната в девятиэтажке на Щелковской так и не изменила своему советскому облику: два дивана (один, на котором некогда спал сын Веры, ныне заставленный красочными книгами по искусству с глянцевыми страницами да бархатными пакетиками и синими коробочками Swarovski, с ковром на стене позади, и второй диван — ее), из темного дерева стенка, сплошь заставленная книгами да фотографиями, напротив стенки — шкаф, а между ними ученический стол со стулом; возле окна — стол с телевизором и кипой тетрадей да красное кресло. Вера до сих пор помнила, как хаотично выбирала мебель для своей новой квартиры, не думая и не гадая, что настанут времена и выбор мебели можно будет подчинить дизайнерской идее. Впрочем, она вовсе и не хотела ничего менять, лучше уж так, нежели то, каким манером отделала идентичную квартиру этажом ниже ее вторая бывшая невестка: этот «Версаль в хрущевке» отдавал, к Фрейду не ходи, комплексами да отсутствием всякого вкуса.

Закончив с одеждой, прической и макияжем, Вера повязала на шею темно-салатовый шарфик, привезенный из Баден-Бадена, и окинула оценивающим взором созданный образ. Она была красива — не мила, не симпатична, а именно красива, чарующе красива: падающие на глаза золотистые кудряшки, идеально ровная кожа, полный азарта взгляд — кому здесь шестьдесят? Вера закрыла дверцу шкафа да вышла в прихожую, где уже стояла подготовленная сумка. Застегнув сапоги да надев шубу (как-никак все еще стояли морозы), Вера поцеловала ладонь и погладила ею знатного орла, раскинувшего свои мощные крылья на приклеенном к стене плакате, а затем, будто спохватившись, глянула на висевший рядом календарь и аккуратно спустила красный квадратик вниз, к следующему месяцу, остановив его на первом дне весны. Она знала, что это неправда — но обманывать саму себя ведь не значит врать?..

На работе все было как обычно: гул единой офисной комнаты, которую делили все сотрудники компании за исключением директора, голоса, смех, кашель, перестук клавиатур, писк мобильных телефонов, райский аромат кофе-выпечки, в котором хотелось искупаться, вытекающий из отделенной стеклянной перегородкой кухни; импортные планировки — русские люди, люди, которые хотят, чтобы их оценили и похвалили, люди, которые хотят, чтобы их подбодрили, люди, которые хотят, чтоб их выслушали, люди, которые хотят-хотят-хотят. Вера тяжело вздохнула, первые минуты в офисе были всегда самыми тяжелыми, будто поток настроений уносил ее куда-то, и она вмиг забывала, кто она и зачем пришла. Повесив шубу в тесной гардеробной, Вера решила украдкой пройти на кухню, что располагалась при входе возле коридора, но тут же была замечена одной из сотрудниц. «О, Вера Анатольевна!» — Вика стояла, опершись согнутой в колене ногой на стул, и, не жалея собственных связок, кричала что-то коллеге в дальнем углу и одновременно прижимала телефон к уху. Завидев Веру, она окликнула ее и подала ей знак, подняв указательный палец вверх — мол, секундочку. Вере не оставалось ничего иного, как только зайти да поздороваться, хотя рано или поздно, подумала Вера, это все равно бы пришлось сделать.

— Всем доброе утро! — Вера постаралась вложить в голос как можно больше кокетства, но сыграть блондинку на сей раз удалось не слишком убедительно.

— Доброе утро, Вера Анатольевна! Вера Анатольевна, доброе утро! — посыпалось со всех сторон на разный манер. Слава Богу, фальши никто и не заметил, все были слишком заняты собой. По этим утренним приветствиям Вера уже точно могла определить, кто подойдет к ней сегодня после урока, было что-то недосказанное, неуверенное в их взгляде и тоне.

Договорив и небрежно бросив на стул свой рабочий мобильный, Вика подбежала к Вере. Ходить вокруг да около было не в ее правилах.

— Вера Анатольевна, а могу я с вами поговорить две секунды?

— Да, я вот собиралась кофе перед занятием выпить…

— О, отлично! Я тоже!

— Чудесно…

Несмотря на то, что над кофемашиной красовалась подробнейшая инструкция, как сделать латте, которую повесили специально для Веры, она все же не чувствовала, что после этого отношения с этим агрегатом потеплели.

— Ой, Вера Анатольевна, давайте я помогу! — Вика несколько отстранила Веру, посмотрела на экран и из дальнего отделения машины принялась вытаскивать контейнер с водой. — Все нормально! Воду просто долить надо!

— Ясно… — Вера потупилась, она же преподаватель английского, в конце-то концов. — Я всегда говорю, что с ней надо по-особому общаться, не для блондинок! — Вера давилась искусственным смехом — надо отказаться от кофе!

— Так вот… собственно, что хотела сказать… — заметно тише пролепетала Вика.

— Да? — это интересней, по крайней мере, здесь она не профан, сейчас реабилитируется.

— Ну, в общем, — не желая смущать кофейную машину пристальным взглядом, Вика спиной повернулась к столешнице и положила на нее локти, — вчера… к маме пришла подруга, и… ну, чего-то они там поговорили, а потом, когда я подошла к ужину, она, значит, говорит, ну, мол, как ты, что нового, и, естественно-естественно, давай меня про личную жизнь спрашивать, причем вот так, исподтишка, — Вика подняла ладонь, делая Вере знак подождать, ибо та уже набрала в легкие воздух и открыла рот, — типа, Вииик, слушай, а у тебя парень-то есть? Абсолютно ни с того ни с сего выпульнула слова, как из пулемета. И вот из-за того, что это было так неожиданно, я… я начала оправдываться, мол, да, вот у меня Андрей есть, но он вроде и женится, и нет, и… все сложно. Это было так жалко, так мелко, вы даже не представляете… Будто я у нее денег в долг взяла и отчитываюсь. Блин, кошмар просто! — Вика прикрыла лицо ладонью. — Ну то есть мне тридцать четыре года, ну почему я должна себя так вести?

Вера внимательно наблюдала за собеседницей, которая в запале вывалила все одним махом, глядя куда-то в пустоту, будто Веры здесь и не было вовсе, как актриса моноспектакля. Эта Вика — вся она была какая-то бесконечная, длинная, худющая. Ноги, обтянутые леггинсами из искусственной кожи, высокие, почти до колен доходящие ботфорты на шпильке, облегающая декольтированная шерстяная кофта с фиолетовым отливом, длинные (накладные?) ногти, массивные, в виде цветов, серьги, яркие черные стрелки, накрученные и блестящие от лака, выкрашенные темные волосы, желтые зубы — этот вид внушал Вере какое-то почти материнское сочувствие да желание накормить бедняжку. Вера часто замечала Вику курящей или потягивающей кофе, но почти никогда не видела, чтоб та что-то ела, и при словах «к ужину» Вера несколько напряглась — но продолжения не последовало…

— Так, во-первых, успокойся, — методично начала Вера, — и давай возьмем кофе, чтобы не остыл.

Вика резко спохватилась и обернулась.

— Ой, да, я совсем забыла, — один стакан она протянула Вере, другой оставила в руках; у Верочки между тем голова закружилась от разлетевшегося по комнате ласкающего дурмана. Вена-Вена, одна лишь ты… Ту-ту-ру-ту-ту ту-ту-ру-ту-ту ту-тууу туруту ту-ту-ру-ту-ту… Так, стоп, о чем это они?.. Ах да!

— Во-вторых, пойми раз и навсегда, что я тебе постоянно говорю, — от «блондинки» уже ни следа. — Ты не обязана никому ничего объяснять. Ты что, каждому встречному собралась о своей жизни рассказывать?..

— Да, но… — теперь была Верина очередь поднять руку.

— «Марья Ивановна — или там — Афанасья Петровна, извините, а вам-то что? Или что, у вас у самой проблемы? За мужа боитесь? Что это вы так моей жизнью интересуетесь?»

Вика потупила взгляд:

— Но как-то неудобно так говорить…

— А вот неудобно, так они и колют тебя, чувствуют больное место. Один раз так скажешь, и все! Мне вот таких вопросов уже давно не задают…

— А раньше задавали?

— А раньше задавали, но я один раз ответила, и они заткнулись. У мамы вот тоже подруга была, тоже врачиха, такая вот прям, — Вера сжала ладонь в кулак, — тоже прилипла ко мне, а что, да как, да почему, ну я и ответила ей разок, и все, заткнулась. Они не думают о том, что тебе больно делают, так почему ты должна о них думать?

— Точно, иной раз мне вообще кажется, что они это нарочно…

— Так и есть, возможно! — Вера пожала плечами, мол, что дальше говорить, действовать надо. — Так, солнце мое, сколько времени? — Вера перевернула на руке циферблат. — Пойду уже, без двух девять.

— Да! Вера Анатольевна, спасибо вам еще раз огромное! Я… ну, я постараюсь… Тогда до встречи!

Из черной кожаной сумки Вера вытащила тетрадь да ручку, аккуратно положив их на стол. Студенты оживленно вливались в переговорную, оставляя за спиной ждущих своей очереди коллег, группы были разделены на уровни. Вера задумалась: интересно, в каком-нибудь новомодном лофте Бруклина, переделанном из старой фабрики, люди тоже пускают подобные косо-любопытные взгляды сквозь прозрачную перегородку или же им, как часто пишут, всем есть дело только до самих себя?.. А впрочем, что тут и думать? Только и могут, что бить себя в грудь, захлебываясь показным патриотизмом. Чего это они тут флаг российский не вывесили, в каком-нибудь Бруклине уж точно висит… Патриотизм — чувство прекрасное, и разве что-то у нас не так? Ведь целая плеяда великих разрослась: Гергиев, Спиваковы (оба!), Мацуев, Цискаридзе, Златопольская, Серебре… хотя нет, стоп нет, опальных вычеркнем — да и русский след несложно отследить даже в самом выдающемся достижении Запада, в конце-то концов, кем как не русскими модистками вдохновлялся Диор? И все же плеяда — она плеяда, но не помешал бы нынешний курс восхищаться красотами Запада, а то опять сидеть на Щелковской… Патриотично, но все же сидеть… Да и вообще, теперь, когда так сильно запахло в воздухе военным порохом, не вернуться ли ей, пожалуй, в лоно былого либерализма?

Вера внимательно выжидала, пока все рассядутся по местам. Она помнила, что незадолго до того, как устроиться на эту должность, сходила на фильм… «Intern»?.. Как-то так… А потом долго удивлялась поразительным совпадениям. Нет, ей, конечно, было далеко до него, все-таки, пардон, 60 и 70 — в таком возрасте десять лет становятся целой пропастью, — но определенные сходства явно прослеживались. Ей сложно было поверить, что их манера одеваться (Вика была, как видно, исключением) — все эти будто спортивные брюки, кроссовки, явно не по размеру купленные пальто — была настоящей, что это не был — протест? Сарказм? Пародия?

Усаживаясь, они первым делом укладывали на стол не учебник, не ручку (у некоторых ее и не было вовсе), не тетрадь (тоже была не у всех), а мобильный телефон, с которым не могли расстаться ни на секунду, нервно проверяя время, отвечая на «рабочие звонки», пока другие вынуждены были молча внимать их не всегда столь уж рабочим разговорам, строча бесконечные сообщения, а в отдельных случаях — и пытаясь подловить ее, Веру, на ошибках. Нет, она была другой. Костюмы от Шанель (и ничего, что их было всего три — топы ведь разные!), умело скомбинированный ансамбль кристаллов от Swarovski, обувь обязательно на небольшом каблуке, старенький Nokia, даже и не знавший, что такое онлайн. Встречают по одежке, знаете ли…

Занятия шли одно за другим, Верино расписание в компании было отлажено как любимые швейцарские часы. Четыре пары по полтора часа с перерывами в пятнадцать минут, разноуровневые группы (от Elementary до Intermediate), около семи человек в каждой, директор, или менеджер, занимался отдельно. В каждой группе были свои трудности: у Pre-Intermediate была жуткая каша в голове (Present Simple, Continuous, Perfect, Past Simple, Continuous, Perfect, Future Simple, Continuous, Perfect — все это прилипло друг другу, образуя неструктурированный ком), у Intermediate порой просачивалось всезнайство, но самым сложным уровнем был, конечно, Elementary, к нему принадлежал и менеджер.

Занятия с Elementary они отныне начинали с так называемой разминки. Вера просила студентов «проспрягать» три глагола в Present Simple и Present Continuous, ибо тема эта для двух из семи студентов явно превратилась из лежачего полицейского в гору Эверест. Они до дыр затерли Голицинского и Мерфи, однако Света и Тимофей по-прежнему путали формы двух времен, что в обычное время лишь слегка озадачивало Веру, но сегодня злило до такой степени, что она едва ли могла найти в себе силы смотреть на них двоих.

— Итак, — начала Вера. — Предлагаю вам снова начать с того, чтобы проспрягать глаголы do, have и study в двух формах настоящего времени, — стоп. Это ее голос звучит так изможденно?! Так, давай-ка включай блондинку Верочку. Что это за сопли измученной училки ты здесь развезла!

— Че, опять, что ль? — зевая, промычал Слава.

Слава был крепким мужчиной в районе 35—40, выходцем из Западной Украины, одним из управляющих на складе. Еще в самом начале Вера отметила, что у Славы имеется неплохой словарный запас, и в целом сам Слава был куда более простым, нежели казался на первый взгляд, ибо казался он тем еще фруктом. От его шуток и комментариев Фрейд пришел бы в неописуемый восторг, недолго думая над тем, что у него скромных размеров и чего ему не хватает. Про себя Вера его так и окрестила — Детородный орган, ибо Славино телосложение (ну Шрек Шреком, ей-Богу), похоже, дано ему было не иначе как за тем, чтобы запрыгивать на жену, которая тоже работала в компании, но в данный момент была в декрете, и заделывать детей. Когда Вере становилось одиноко, образ Славы-Шрека приходился как нельзя лучше (может, он именно за этим ей и был дан), она с отвращением представляла, как он ворвется в ее малогабаритку, и хрупкий, сотканный из музыки Генделя, балетов Плисецкой, многочисленных искусствоведческих книг, приобретенных в разных музеях мира, да работ Васильева по истории моды, крайне утонченный мир вмиг упорхнет своенравной бабочкой. И с чем она останется? С готовкой, грудой немытой посуды, нестираными грязными носками, трусами со следами кала и оттягивающим вниз животом, ибо он такой, он обязательно ее обрюхатит. Хотя… в целом это было уже невозможно… НЕ ДУМАЙ ОБ ЭТОМ! Ой, как громко!

Вера повернулась и посмотрела Славе в глаза: к черту блондинку, давай училку!

— Да, опять. Поехали! Так, пожалуйста, Present Simple, начали. Света, я делаю…

Ну конечно же, они запинались и терялись. Они вновь «путались» и «не понимали», они улыбались ей, подшучивали над собственными ошибками и ждали, что она снова сыграет в попугайку-Попку. Корпоративная преподавательница, всепозволяющая и всепонимающая, чуть что бегущая к доске, «как, ребята, подзабыли?». Она в таблицах изрисует им всю доску, покуда они будут пялить глаза на ее зад (слишком большой? слишком оттопыренный? слишком too much?), а затем в немом восхищении изучать измалеванный черным маркером белый лист, мол точно, надо же, ах да, подзабыли, да вот дело в том, что я таблицы не воспринимаю. Когда Света невинно бросила ей эту фразу, Вера, что случалось с ней крайне редко — дипломатическая служба приучила ее застегиваться до воротничка, не смогла сдержать эмоций и метнула на студентку огненный взгляд, так что та, видно, благодаря природному малокровию, чудом уцелела. В молодости Вера бы осудила их, но сейчас, по-воздушному мудрая и принимающая людей такими, какие они есть, она стала совсем другой, хотя сегодня, пожалуй, было исключение…

Может, на нее просто неожиданно накатила волна зависти? Им жить еще и жить, а ей… Стоп! О чем это она? Ей тоже жить! Да и при чем тут возраст, когда дело совсем в другом! После более близкого знакомства с ними Вера поняла, что, возможно, виной всему были купленные дипломы и номинальное высшее образование, которые подарили им пустые амбиции и вознесли самомнение на пьедестал. Не будь всех этих сомнительных регалий, их стремление к знаниям было бы, возможно, чуть сильнее. А ну и ладно, все к лучшему в этом лучшем из миров, где со своим cute accent соловьем поет Карел Готт.

Собираясь после занятия, Лена заметно медлила; в отличие от Вики, она никогда не знала, как начать. Вера всякий раз любовно приходила ей на выручку:

— Слушаю тебя, моя радость, — блондинистая училка.

— Да! Вера Анатольевна, хотела с вами поговорить.

— Что такое? — кошечка.

— Это… относительно личной жизни, — кто бы сомневался. Вера понимающе мотнула головой, мол, продолжай, слушаю.

— Я… Вера Анатольевна, мне так страшно, мне ведь уже тридцать два, понимаете?.. — Вера помнила свои первые впечатления от Лены, когда она приняла эту тогда еще тридцатиоднолетку за зеленую студентку. Миниатюрная, игривые ямочки на щеках, красивые глаза, которые ласкали вас. Нет, ей никак не могло быть тридцать два, время все-таки иной раз давало сбой. — И по-прежнему одна… Может, я упустила его? Может, это карма? Но за что? Я… не могу сказать, но не то чтобы я очень добрая, конечно, но в целом как все… — Вера хотела было начать говорить, но Лена, поняв это, только ускорилась; они все так хотели высказаться, будто бы сами не верили, что время постыдной игры в молчанку безвозвратно ушло в прошлое. Time’s up. — Но у меня два высших образования, понимаете? Я немецкий знаю в совершенстве, английский, — она замялась, — учу потихоньку. Я не хочу просто сидеть и ждать, это унизительно, понимаете? Ждать, пока меня кто-то выберет, соизволит выбрать! Ну что это за чушь? Почему так? Вера Анатольевна? Вы поймите, я не хочу всю жизнь быть одна, но и еще больше, верно, не хочу идти за какого-то там второсортника, чтоб помереть в сырой хрущевке или — что еще хуже! — в этом пиковском убожище, всю жизнь выплачивая треклятый кредит! Фу! Чтоб он себе айфоны бегал покупать! — от подобной перспективы она побелела, как мел, и у нее затряслись руки. Вере вдруг захотелось прижать к груди эту девочку и согреть ее своим теплом. Но она точно знала, что распусти она, Вера, сейчас нюни, пучина отчаянья еще сильней засосет Лену.

— Так, милая моя, а ну-ка вновь собери себя по кусочкам и натяни улыбку, ты же на работе! Все, что ты сказала, существует только в твоей голове, со стороны это выглядит не так…

— Нет, именно так! Все знают, если она одна, с ней сто процентов что-то не так. Скорее всего, она некрасивая!

–…и ты сама подпитываешь эту «картину мира», — будто бы вовсе не слушая Лену, продолжала Вера. — Все, что ты чувствуешь, абсолютно естественно, но! Мужчин сейчас в два, а то и в три раза меньше, чем женщин, вычти импотентов, — она подняла вверх большой палец, — нетрадиционных, — в дело пошел указательный, — женатых, — средний, — по той или иной причине несвободных, — вместе с безымянным поднялся и мизинец, — и… — Вера растерянно посмотрела на непристроенный мизинец, — просто странных, каких сейчас тоже полно. Кто остается?

— Не знаю…

— Да какие-то жалкие проценты… Выбирать не из кого, понимаешь это?

— И… к чему вы клоните?

— Да к тому, что женское одиночество, милая моя, отныне не феномен, а проза жизни.

Лена потупила взгляд:

— И что мне теперь делать?

— Ну тут есть два варианта. Ты можешь разыграть майскую ночь, или утопленницу, но тогда, даже если Бог и уготовал тебе личное счастье, ты никогда его не познаешь, либо ты можешь жить дальше, занимаясь саморазвитием. Тело — оно что? Сгниет никому не нужным! А душа — она вечна, так вот занимайся душой, ты с ней ой как надолго. А что касается одна не одна, помнишь, что нам там Скарлетт говорила? Я не одна, со мной Бог.

После второго занятия (c Pre-Intermediate) к Вере подошла Саша «по личному вопросу». Она мялась сильней обычного и явно не знала, как начать. Вера, любовно разглядывающая ее разлетающиеся кудряшки — до чего красиво! — решила ее подбодрить.

— Что такое?

— Вера Анатольевна, я хотела бы у вас кое-что уточнить, но как бы… это не совсем… это неловко…

— Ну ты начни, а мы посмотрим, — вальяжно протянула Вера, не глядя Саше в глаза. Блондинка или училка?!

— В общем, Вера Анатольевна, я хотела у вас уточнить… эээ… а вы занимаетесь частной практикой? — осторожно начала она.

— Ах, об этом! Да, конечно! Сейчас уже меньше, но вообще да!

— Я просто… мне очень нравится с вами заниматься, подумала, может быть, мы могли бы заниматься индивидуально, потому что у меня много пробелов.

— Да, конечно, но я могу, сразу предупреждаю, только по субботам, — училка!

— Да, это подходит… А вот по цене? Как бы…

Вера мысленно правой рукой сжала сердце и, не глядя Саше в глаза, механически выпалила.

— Полтора часа — шесть тысяч. Я знаю, это дорого, но я и так снизила, рубль стремительно падает.

— Это… ааа… — Саша пыталась проконтролировать, чтобы не выкатились глаза.

— За меньше я не готова!

— Я поняла, я… я тогда подумаю, хорошо?

— Да-да, конечно!

Выходя из офиса значительно раньше, чем обычно, ибо сегодня она была вынуждена провести только два занятия, Вера все еще обдумывала разговор с Сашей. Да, студентка ей была очень даже приятна, однако, как говорят великие: «Игнатиус Муллинер, молодой человек, мог поиграть с мыслью о том, чтобы угодить любимой девушке, написав ее портрет за спасибо, но Игнатиус Муллинер, художник, соблюдал свою шкалу расценок». Саша, эта двадцатитрехлетняя крайне хорошенькая стажерка, ничего не знала о времени, да и откуда ей было знать? Она не знала, как часы иной раз будто издевались над ней, все подгоняя и подгоняя стрелки вперед, а иной — они останавливались. Нет, правда, без шуток, однажды она была свидетельницей того, как остановилось время.

Это случилось много лет назад, когда она загорелой знойной златовлаской (волосы тогда сильно выгорели) в позолоченных босоножках прилетела из Гаваны, где была по дипломатической миссии, и вскоре родила сына. Головокружительные романы, государственные тайны, встречи со знаменитостями и прочая совершенно невероятная жизнь (это точно была ее жизнь, эти воспоминания — не сон?), о которой, впрочем, она и сейчас не могла сильно распространяться, остались в прошлом, сменившись на пеленки, бесконечную стирку и приближающуюся денежную яму. Привезенные из Гаваны вместе с морским бризом деньги таяли, и перед Верой вскоре встал выбор: выходить на работу и нанимать няню либо что-то придумывать, как-то выкручиваться. Родившаяся спасшая их идея, впрочем, принадлежала вовсе не Вере, а ее матери и заключалась в следующем: найти учеников. Да, Вере пришлось осесть.

Работа ей жутко не нравилась, это явно была не Гавана. Тугодумные ералашные ученики младших классов, ничего так не желающие, как поскорее сбежать с урока, постоянно ерзающие, неусидчивые, делающие домашнюю работу за пять минут до выхода, чьи родители соблазнились близостью к дому и крайне низкой ценой. Когда они возвращались к ней после дачного сезона, все как один русые, с выгоревшими у корней волосами, она с трудом сдерживала эмоции, видя, как все, что она год так усердно в противотоке закладывала в их окутанные ленивой дремой головы, за каких-то жалких три месяца полетело к чертям собачьим.

Нет, это, право, было невозможно, ни одни, даже самые тугие переговоры, не могли сравниться с бесхозным ребятенком ленивых родителей, который чуть что надувался да распускал нюни. В конце концов у Веры выработался иммунитет на их сопли, и они даже перестали раздражать ее (ну поплачь-поплачь, тряпка!); она все фанатичней начинала ценить собственное время, которое имело особенность просто останавливаться на занятиях с особенно безнадежными.

Половина — и через половину (так по крайней мере казалось Вере) половина — а через час (!) вновь та же половина. Однажды Вера не выдержала и заподозрила часы в неладном, нет, они явно остановились, она постучала по ним, но стрелки так и не сдвинулись, намертво приклеившись к половине пятого (чего она далась им?). Вера осерчала и хорошенько ударила их о стол, так что сидящая за другим столом Ольга (бездумная зубрила!) даже вздрогнула. На подобный выпад часы как будто обиделись и с тех пор еще целый час показывали чертову половину. И тут Вера увидела, бросив на ученицу полный слабо скрываемого презрения взгляд, что на самом деле тут происходит: она, эта сопливая матрешка, ЕСТ ЕЕ МОЛОДОСТЬ. На следующий день Вера купила новые, электронные часы, они оказались едва ли лучше предыдущих, ну может, чуть-чуть реже засыпали.

И с тех пор Вера поняла: если уж и заниматься подобным, то за деньги, за настоящие деньги. Деньги, на которые она могла себе что-то позволить, ведь далеко не ее вина, что инфляция черной магией окутала Россию. Тогда она поставила сумасшедшую по тем временам тысячу рублей, которая постепенно обесценилась до шести. Люди принялись бросать на нее свои потрясенные оценивающие взгляды (да и что ей с того, она в Союзе умудрилась родить ребенка одна, ее косыми взглядами не испугаешь!) — мол, теперь ясно, на какие деньги вы ездите по своим летним «дачам»: Австрия, Швейцария, Германия — и Волга из учеников обратилась в Яузу: пропали школьники, которых родителям было необходимо занять в перерыве между школой и танцами-театральным-дзюдо, на их место пришли старшеклассники, которые постепенно начали сменяться вузовскими, а затем и взрослыми работающими. Да, их отныне было не так много, ибо шесть тысяч для Москвы — сумма запредельная, хотя при этом каждый в душе понимал, что это ничто: российская столица решила по стоимости жизни обогнать нью-йорки да парижи. Однако и отношение студентов к занятиям за подобную цену поменялось в прямо противоположную сторону: от полного равнодушия до крайней заинтересованности. Вера и сама стала относиться к «частникам» по-другому, они задавали ей дополнительные вопросы, а она с горящими глазами отвечала, закидывала их цитатами из великих, по ночам писала для них «вкусные» топики, чтобы они блеснули где-то там в своих кругах, и бросила использовать свой доселе любимый приемчик: спросить у них что потяжелей, чтобы лишний раз показать им, какими idiots они были (что, впрочем, никоим образом не побуждало их работать усердней).

На выходе из «Экспресс Перекрестка» в центре Москвы Веру кто-то окликнул. Женский голос, кто это мог быть? Голос знакомый вроде, кто-кто? Она обернулась и увидела шедшую ей навстречу молодую женщину. Ох, Боже!

— Вера Анатольевна, это вы! Не верю своими глазам, вот так встреча!

— Юля, дорогуша, ну здравствуй! — определенно блондинка.

— Вера Анатольевна, как вы? Выглядите прекрасно! — Вера кокетливо приподняла плечико — мол, да ладно! — и игриво тряхнула играющими на солнце золотистыми кудряшками. Россини — «Шелковая лестница» — жизнь определенно хороша!! Стрекозкой нестись по влажной от утренней росы траве — стопы босые — и напевать тууууу-туру-тутурутурутурутурутуруту-ттттууууууу-туруруруруру-ттттууууууу-туруруруруру. Ох, Вольтер-Вольтер, как ты был прав, как верно ты подметил!

— Спасибо, дорогуша! У меня все, как обычно, хорошо…

— А что вы делаете в этих краях? Что-то интересное, выставка?

— Нет-нет, я же теперь здесь рядом работаю, уже полтора года, но по-прежнему считаю это своей «новой работой», — засмеялась Вера.

— Ой, здорово! И я здесь, через дорогу!

— Ну ты по специальности? Веб-дизайнером?

— Да, по-прежнему!

— А как вообще дела?

— Да все хоро… неплохо, — Вера заметила ее отведенные глаза и сникший вид. — Я замуж второй раз вышла. Да, больше уж не Орлова…

Вера почувствовала, как отчего-то сжалось ее сердце.

— Да ты что! Ну поздравляю! Счастливы?

— Да! Ну, не совсем, может, на одной волне, как… как с Лешей, но… — она выдохнула и как будто сама для себя вынесла вердикт, — неплохо, неплохо…

— Ну и хорошо, — какая там блондинка, мамочка!!

— А… как… а…

— Леша неплохо, ну, как обычно, я говорю, сплошные у тебя ups’n downs, кошмар, — Вера засмеялась. — Женился тоже, сын вот родился у него, уже развелись, — Вера пожала плечами — мол, такие вы нынче пошли, несерьезные какие-то все…

— Ааа… — у Юли совсем плохо вышло скрыть удовлетворение от столь сладких новостей.

— Да, а выставки, «дачи» — все это осталось! Надо жить вкусно! — блондинка, ох блондинка!

— Да-да, я согласна! Если честно, мы с мамой часто вас вспоминаем, чуть ли не каждый день, думаем, потеряли такого хорошего человека, очень грустно! Вы знаете, Вера Анатольевна, вы как алмаз, правда, сверкаете и всех вокруг освещаете собственным сиянием, — Вера едва могла устоять на месте, сдерживая собственные бедра да плечи, представляя, как заберется на ближайшую bench и как заголосит:

Но Юля, казалось, была настроена на совершенно иную частоту:

— Я только сейчас начала ценить, если честно, что мы потеряли — мы потеряли вкус жизни! И я теперь с такой любовью вспоминаю, как приходила к вам, помните?.. Нашу свадьбу, как мама для вас специально пальчиковые пирожки испекла с мясом, а вы нам такие добрые слова сказали, никто таких не сказал, только вы! Вы не Леше сказали, вы мне сказали! Мне, понимаете? Вы сказали, ты берешь эту девочку в жены, береги ее, холь ее и лелей, она нежная добрая девочка, исключительная! Сбереги вашу любовь… А мы не сберегли — не сберегли… — Юля прикрыла глаза тыльной стороной ладони правой руки. Вера почувствовала, как хочет выпрыгнуть из груди ее сердце и как заполыхали уши, зачем-зачем она ее повстречала? Зачем ей только понадобилось идти в этот — будь он трижды проклят — магазин! Вера обняла Юлю, поцеловала ее в светлые волосы и прошептала:

— Не плачь, моя девочка, не надо, все хорошо! Я тоже скучаю! — и ушла.

Она в каком-то забытьи и с пеленой на глазах (какое у нее давление, она же сейчас рухнет?) зашла во внутренний двор дома, прошла на детскую площадку, села на лавочку и разревелась. Разревелась, как девчонка. Слабачка. Слышишь?! ТЫ ЖАЛКАЯ СЛАБАЧКА! ПЛАЧУТ ТОЛЬКО СЛАБАКИ! Нет-нет, ну что ты, иногда и поплакать можно. Ну ладно, раз можно, так плачь. СЛАБАЧКА!!!

Протяжно распевал в голове голос прекрасной мулатки. Нет, правда, они что, думают, она железная, что ли? Вера посмотрела на купленные только что творог (5,5%, «Домик в деревне») и ветку бананов, какой там ланч, когда кусок в горло не лезет. Она бБог знает сколько сидела, бессмысленно глядя, как какой-то мальчик раз за разом поднимается на горку, потом скатывается, потом снова подымается, потом скатывается и т. д. Ну и тишина во внутренних дворах этих старых некогда таких престижных московских домов, даже слышно пение птиц, хотя гул тоже немного, все-таки вон оно, Садовое… Интересно, здесь хорошо жить или не очень? Так-то, конечно, хорошо, до музеев близко, до театров, до институтов, до центра в конце-то концов, но окна, ох, наверно, как окна тут пачкаются, каждый день мыть, да и не откроешь, пыль да гул. Нет, тут однозначно надо хороший стеклопакет ставить, а ведь сколько это денег съест… Мама дорогая! Покупка, установка, сборка… Да и найти еще надо, кто бы установил все это дело, чтоб назавтра не рухнуло. Да, тут не соскучишься! Щелковская ее все-таки как-то проще, там и без стеклопакета живи да радуйся. Вера усмехнулась. Вот так, давай-ка, давай, смейся! Стоп. А сколько времени?

Вера перевернула надетые на правое запястье часы и посмотрела на циферблат. Боже! Она вмиг поднялась. О чем она только думала? Пораженная сама собой, она припустилась к метро. Из перехода жалобно доносилось:

О нет-нет-нет, пожалуйста, только не эта песня! Нет, умолкни! Сейчас ведь привяжется! Нет, Верочка, переключаемся! Так, вспоминай! Глорья, Глорья, туруру-туруру, Глорья, Глорья, туруру-туруру, иии Венченци с нео… иии Венченци с нео… (приглушенно) — напевала она, толкая дверь метро, изо всех сил сопротивляясь безудержной волне ветра, которому было будто невдомек, что она только позавтракала — и то неплотно! Глория (по нарастающей), Глория, Глория, Глория, иии Венченци с нео… Глория, Глория, иии Венчеееенци с нео… туруру-туруру, Глорья иии Венцченцио, Глорья и Венченцио, Глорья и Венченцио с неооо… Так, Верочка, все будет хорошо, все будет хорошо. Успокойся, Верочка, повторяла она как мантру, заходя в вагон. Последнее, что она помнила тогда, знойным летним днем 15 года, перед тем, как наркоз начал засасывать ее в какое-то белое покрывало (но теплое, уютное, простиранное «Лаской»), она пела «Глорию» — надо помнить мотив, слова, только бы не задели мозг, только бы мозг не задели… Какое счастье, когда исполняют «Глорию»…

Пытаясь хоть как-то отвлечься, Вера с самым непринужденным видом принялась рассматривать прочих пассажиров. Мммда… Какие-то они все были неприглядные, неинтересные, никого колоритного, хотя нет, мальчишка вот вроде ничего. Интересно, сколько ему лет? На вид — не больше двадцати двух, хотя эту молодежь теперь фиг раскусишь, все как на подбор — школьники. Массивные ботинки, рюкзаки, шапки. Ей, конечно, уже «не шестнадцать» (ну то есть, если по чесноку), но, сказать по правде, перспектива нянчиться с недееспособными дедами ей тоже не улыбалась. Ей надо вновь почувствовать, что она женщина, она ведь все еще женщина — правда? Как в прошлый раз с Володей (ну один в один Тихонов!)… Эх, да, бедный Володя, а ведь он ее на целых десять лет моложе… Где он сейчас?.. Да все там же, верно, возит туристов по Рейну, попивая рислинг. Она бы, кстати, сейчас не отказалась от фужера хорошего белого, правда, желательно полусухого. Промелькнула мысль, что, если все будет хорошо (дай Бог, дай Бог, дай Бог!), это обязательно надо отметить! Другое дело, конечно, с кем отмечать? Разве не она собственноручно засекречивала все это усердней Уотергейтской истории?.. Не дай Бог, ее подведет голос или взгляд, нет-нет, засекречиваем-засекречиваем, играем блондинку! Никто не должен знать.

Шапочные знакомства были всем прелестны: там блеснешь, здесь в блондинку сыграешь, тут комплимент сорвешь, кокетливо подмигнешь. Но у них было одно существенно «но», почти перекрывающее все эти прелести: они закрепляли за собой образ. Умилительный образ веселушки-хохотушки, которая не жила — нет, а купалась во всеобщем восхищении, которую никто — не дай Бог — не видел «не в духе». И с этим образом как-то совсем не сочетались ни депрессии, ни болезни, будто он весь, и так, впрочем, крайне шаткий, тут же вмиг рассыплется как карточный домик — и что она тогда будет делать? Людям неинтересны чужие проблемы, она станет для них обузой, и они будут шарахаться от нее, боясь остаться наедине — вдруг она загрузит их своими трудностями да неприятностями. Она перестанет быть не такой, как все, изюминкой любой компании, вишенкой на торте, она видела себя их глазами, и это окрыляло ее, будто она действительно была такой, будто ей почти удалось обвести вокруг пальца всех, включая и себя. Но если она разноется и если они — не дай Бог — начнут ее жалеть, она утонет в боли отчаянья и жалости к себе, от которых было иной раз по-мазохистски тепло на душе. Прийти домой да поплакать, сидя в любимом кресле, и по всему телу разливается блаженное чувство. Нет, себя ей открывать никому нельзя…

Вот если бы был кто-то, кто-то настоящий, не шапочник, который мог бы даже после такого, когда она вдруг стала олицетворением проблемного человека, воспринимать ее по-прежнему, веселушкой-хохотушкой. Надо подпускать людей ближе, но, может, это вовсе и не она виновата? Может, это времена такие настали, «шапочные»? Она вдруг вспомнила Веру, свою тезку, бывшую соседку с нижнего этажа, и душу будто больно ущипнули. Ну давай-давай, пожалей себя, бедная ты, несчастная, дорогуша, совсем одна. Пожалей себя, тебе так плохо, милая, ты так скучаешь по родителям и внуку, даже по этой дурынде Верке-соседке, пожалей чуть-чуть, поплачь, не стесняйся. Вера резко дернулась, так что сидевшая рядом женщина несколько в испуге покосилась на, казалось, неадекватную попутчицу. Пусть этот мир летит к чертям собачьим, пусть они все играют свой сюрреалистичный спектакль, ОНА НЕ БУДЕТ ЖАЛЕТЬ СЕБЯ! Вера, вторая бывшая невестка — да они просто агрессивные дебилы — да, он прав, в конце-то концов — пусть лучше мир прогнется под нас. Ей что с того? Конечно, все это полная ерунда насчет двадцать пятого кадра и так далее, и Россия сейчас безусловно переживает свой расцвет: расцвет патриотизма, культуры и экономики — но что касается этих двух матрешек, он угадал — агрессивные дебилы.

Да у кого вообще в наши дни есть лучшие друзья? Все ведь это нынче устарело, отмерло, видимо, вместе со стационарными телефонами. Мобильный звонок — мобильный разговор. Все в спешке, всем не до дружбы. По правде говоря, когда она сама в последний раз кому-либо звонила на домашний, она же и свой уже не снимает совсем — одна реклама (вам нужен интернет — да не нужен мне ваш интернет, хотят всех в эту сеть запихнуть — не выйдет!), только если знает, что ей кто-то позвонит, нет, она любит эсэмэски. В сообщении как-то проще высказаться, много комплиментов, улыбок, звездочек-поцелуев, по телефону все всегда прозаичней. Но возможна ли дружба по эсэмэскам, шапочные знакомства — это дружба?

После каждого занятия она принимает целую очередь «просящих», они рассказывают ей все в мельчайших подробностях, самые личные детали, как правило, конечно, все это так или иначе было связано с личной жизнью, женщины в этой области крайне уязвимы, но при этом она чувствовала, что не знает о них ничего, совсем ничего, будто все эти подробности частной жизни ничего не значили, будто они делились с ней впечатлениями от жизни, но не делили с ней свою жизнь. Когда дело доходило до ее секретов, что порой будто тяжелыми камнями топили душу, все эти «просящие» оказывались обычными шапочниками. Ученики, которые хотели, чтобы она разрешила их личную жизнь, соседи, умолявшие помочь их детям с домашкой по английскому, — все они были такими же жалкими шапочниками, и, в конце-то концов, пришло вдруг в голову Вере, это ей их надо было жалеть, а не наоборот, да, жалок тот, кто в первую очередь всегда ставит собственную нужду, кто на другого смотрит с меркантильно-оценивающим блеском в глазах.

Зайдя в ненавистное здание — ладони потные, ступни леденющие! Люди рассекают коридоры — пугающее зрелище! — Вера тут же прошла к заветному плакату. О горы! Дайте мне сил!

Примерно через два часа Вера вновь пришла к этому месту: ладони высохли, ступни прогрелись, но тело все еще слегка потряхивало, будто она выпила ведро черного кофе, а сердце учащенное билось. Спасибо, Монблан! До встречи в августе, в Швейцарии! Верочка подмигнула запыленному безэмоциональному плакату. По дороге до метро она решила позвонить сыну. Удивительно, но он взял сразу, после первого гудка.

— Алло!

— Алло, привет, Леш, как дела? — ла-ла-ла-ла-ла-лай ляляля.

— Мам, как прошло? — проигнорировал он ее вопрос. В голосе нотка волнения — приятно!

— Все хорошо! Все отлично даже!! Она сказала, теперь только через год прийти, через год, представляешь! — ла-ла-ла-ла-ла-лай ляляля.

— Фух… мам, я прям выдохнул. Слава Богу!

— Точно! Ну ладно, а то я в метро захожу! — ла-ли-ля-ля-ля-ляй ляляля.

— Ты домой?

— Да, — ла-ли-ля-ля-ля-ляй ляяяялиииилай.

— Ладно, я тогда загляну к тебе вечером.

— Супер, целую!

— Мам…

— Да?

— Я люблю тебя!

Как она доехала до дома, Вера не помнила. Как будто кто-то как по волшебству перенес ее на лестничную клетку собственного дома. Голова беззаботная, легкая, светлая! О чем она только думала сегодня? Да разве все это имеет хоть какое-либо значение? У нее есть жизнь — остальное приложится! И она уже знала, что, придя домой, включит не Генделя, Штрауса или Россини, нет, она включит ее. Кое-как бросив шубу и на ходу снимая ботинки, Верочка подбежала к шкафу, достала кассету и вставила ее в магнитофон, подсоединив тот к розетке.

Гена и Света удивленно подняли головы, что там происходит наверху, что это за топот — вечеринка? Через открытые окна доносились кинутые в угаре строчки:

(Верочка изображала египетский танец, танец живота, лунную походку, твист и танец Умы Турман из «Криминального чтива» одновременно!)

Света махнула рукой — мол, мне дела нет — и ушла на кухню, а Гена так и остался стоять у окна. Нет, это что, Вера Анатольевна, что ль, там так отжигает? Прикольно!

— Слышь, Свет?

— Ну, — донеслось из кухни.

— А че Агузарова пропала-то?

— А я почем знаю?!

Луговая, апрель 2018

Заметка

(выпуск тот же)

Абика¹ сидит на лимонах

Ангел Victoria’s Secrets татарского происхождения (все сравнения АБИКИ с Ириной Шейк, как известно, всегда в пользу АБИКИ) АБИКА на сей раз решила попробовать себя в роли знатока телевизионной игры «Что? Где? Когда?». Дебют модели пришелся на первую игру весенней серии.

Несмотря на то, что внешний вид АБИКИ вызвал восторг прочих знатоков (на модели было «голое» платье в пол с радикальным декольте и убийственные smokey eyes), ее готовность к игре вызвала неоднозначную реакцию ее партнеров по команде.

После того как началась минута обсуждения, АБИКА просто ошарашила команду беззаботно брошенной фразой: «Нет, а я даже и не поняла, что он спросил…» Как опытный капитан, Балаш Касумов счел своим долгом пересказать «зеленому» игроку вопрос, пока другие обсуждают версии. Но тут вмешалась природная АБИКИна тугость на слух. Балаш говорил «афиша», АБИКА кричала «грыжа?», Балаш орал «мотив» АБИКА вопрошала «детектив?», Балаш, лихорадочно трясясь, завопил «вопрос», АБИКА невинно спросила «понос?» Как очевидно из представленных выше фактов, АБИКИн дебют обернулся полнейшим фиаско, и на втором вопросе раскрасневшийся Балаш попросил АБИКУ покинуть команду. Модель, однако, не унывает, по ее словам, «она даже и не поняла, что произошло», однако вскоре в ходе частного расследования «Московских будней» (далее просто «Будни») всплыл необычный факт: якобы незадолго до игры на АБИКИну карту Viza некий Александр Друзь перечислил из США крупную сумму денег…