Трагедия Швабской фамилии

В Израиле скоротечность времени ощущается явственней, чем где-либо. Даже давнишние события помнятся так, будто случились пару дней назад или вовсе вчера. Ума не приложу, где отыскать объяснение этому феномену.

Года четыре назад Ури Фридман, старинный приятель из Управления⁶, к тому времени пенсионер, пригласил меня в рыболовный рейд. Ясно, не впервые, но всё же после длительного перерыва. Срочность похода подсказывала, что Ури внезапно понадобилось моя помощь в какой-то затее. Никогда в таких случаях не отказывал. Друзья для того и существовали, чтобы вспомнить о них в трудную минуту. По количеству одолжений у нас с Ури сложился паритет. Если удастся помочь, настанет его черёд быть обязанным. Иметь должником такого человека подобно хранению драгоценностей в швейцарском банке. В любой момент выручит.

Наступал исход субботы. Выслушав наставления Мааян, впрочем, вполне обоснованные, я отправился в Яффо. Субботние пробки уже начинали раздражать водителей, но шанс добраться засветло подгонял. Телефонный звонок Фридмана усугубил ситуацию, Ури просил прикупить на заправке десяток пакетов льда. Без него не обойтись, если хочешь сохранить улов.

Из окраины города на трассу я выехал без приключений. Развилку в Натании миновал с сотней на спидометре, но за Вингейтом застрял в пробке. Эфир источал банальность. В вечерних выпусках мусолили новости об аномальной жаре, свирепой безработице и кровавом терроре, возобновившем ненасытный отсчёт. Уточняли раздел вселенной на две неравноценные доли. Меньшую составляли евреи, гигантскую вторую — гои⁷. Сетовали на вопиющую несправедливость, когда в любых проблемах винили евреев. Даже за вынужденное противостояние арабскому террору. Я выключил радио. Любому ясно — когда остынет солнце, исчезнут все, и евреи, и неевреи.

Великодушно умирал закат. Было хорошо от мысли о предстоящей одиссее и вообще от жизни. На въезде в Яффский порт оживала автомобильная сутолока, её на исходе субботы создавала многолюдная суета вдоль набережной. В город можно было попасть по верхней дороге. Она извивалась за стеной, но въезд в порт с той стороны, как всегда, оказался закрыт. Поехал нижней, извивающейся мимо пакгаузов к причалам. С правой стороны парапета таилось заветное местечко, в молодости я приводил сюда подружек. Глаза в глаза, молча, в томлении, обласканном вечерним бризом, слушать старческое ворчание прибоя. Девочки млели и становились податливыми.

Море, разнеженное после зноя, не обнаруживало признаков жизни. Лодку Ури Фридмана я отыскал в южной части порта, у солидного, даже по щедрым меркам не дешёвого пирса. Большинство лодок швартовались, где подешевле, ведь платить за удобный уголок многим рыбакам не по карману. Ури сидел на палубе, свесив босые ноги за борт, задумчиво посасывая короткую трубку. Всё такой же брутальный кряж, с наметившейся на макушке лысиной. Вызывающе рыжий, никак не тусклее апельсина. Мы кивнули друг другу, будто расстались час назад. Обоюдная привычка, не помню, с чего она началась. Понимаем один другого без слов.

Прогулочный катер, «лодка Фридмана», приспособленный для рыбного промысла, сильно отличался от собратьев, потирающих друг другу борта у портовых причалов. Ухоженная, десяти метров длины посудина с низкой, идеальной для лова палубой, в носовой части имела надстройку, кубрик, способный защитить экипаж от штормовых напастей. Внутри, на широких скамьях-лежанках, валялось барахло — зюйдвестки, накидки, армейские спальники. Шмотьё при случае служило постелью. У Фридмана случаи, несомненно, бывали. Наконец, в надстройке, гордо именуемой «капитанской каютой», могли устроиться несколько человек в полный рост. Неизвестно почему — у Фридмана не допытаться — судно именовалось «Восток-Ориент».

— Мы кого-то ждём? — спросил я капитана.

— Можно сказать… — ответил Ури, осматриваясь.

Вдоль пирса, хихикая, бежал филипинец Эрвин, портовый дурачок, законченный наркоман. Тряс в баночке из-под хумуса горстку риса, раздобытого на ужин. Помахав нам рукой, покричав «Томер! Томер!», помчался к пустующему ангару. Все в порту знали — у него в опрокинутой бочке под стеной королевский ночлег. Никто не помнил, каким ветром занесло его в страну. По слухам, за ним неотступно брела чья-нибудь удача. Считалось добрым знаком повстречать его перед выходом в море.

Дверь «каюты» открылась.

— Знакомься. Это Томер. Будет в экипаже третьим, — сказал Ури, — он, правда, новичок, но в море держится молодцом. Увидишь, настоящий морской бродяга.

Худой, высокий и крепкий Томер пришёлся мне по душе. Сразу видно — скальной породы.

Он без слов подал руку.

— Слышишь, Надав, у парня неприятности, нужна помощь. Именно твоя. Возьмёшься?

— Друг мой Фрид, начинать знакомство с проблем, а рыбалку с геморроя не комильфо. Выйдем в море, наловим рыбки, примем трудовую каплю, тогда и поговорим. Уверяю, всё будет о-кей. Ты меня знаешь.

— Как облупленного. В некоторых вещах ты — фанат. Даже маньяк. Только не становись прокурором — взгляни на проблему глазами парня… Кстати, рыбнадзор пару месяцев назад закрыл ловлю. Ждали, пока рыба подрастёт. Срок вышел вчера, даст Бог, будем с уловом…

Выйти в море удавалось редко, но всякий раз я восхищался романтикой глубоководной рыбалки. Без сноровки, терпения и множества нажитых хитростей предприятие обречено.

Отчаливать лучше к ночи. Локус⁸ не терпит солнца, уходит поглубже, где темно и прохладно. Рыбина устроена особым образом — стоит ей хапнуть воздуха, и раздутый пузырь внутри не позволит уйти в глубину. Выведешь зверюгу на поверхность — можешь расслабиться, будет дрейфовать, пока не затащишь в лодку.

Дальше пошло, как обычно. Фридман запустил двигатель на прогрев. Мы с Томером, отвязав швартовые, следили, чтобы катер не примял соседям борта. Наконец, отвалили и пошлёпали на малом ходу по бухте, укрытой от моря бетонным валом. Лишь миновав портовую границу, каменную гряду в пене и брызгах прибоя, помчались на полных оборотах. Берег толчками удалялся от кормы.

Ури похвастал новым навигатором, и мы вежливо поцокали языками.

— То-то и оно… Выбрать координаты… Так, сынки… Есть в моём меню полоса, сорок метров под килем, туда и побежим… Рыбу хоть руками вытаскивай…

У каждого рыбака на примете свои хлебные залежи. И прелесть как раз в том, что у всех одни и те же. Но морю от этого ни сухо, ни сыро.

Остановившись, зажгли на буйке лампу, поставили на воду. Начало пути, сюда вернёмся поднимать снасть. Дальше двинулись вдоль береговых огней на самом малом. Толстая леса, с неё свисали унизанные наживкой⁹ крючки, уходила под воду, влекомая грузилами. Сначала огонёк буя приплясывал на близкой волне, но по мере того, как мы отплывали дальше, проблескивал слабее, пока не исчез. Когда расстояние до него по прибору составило около мили, обозначили конец снасти второй лампой и помчались к началу. Навигатор безошибочно вывел к буйку, радостно суетившемуся на волне.

Взялись за лесу. Эта работа стоила улова. Выбирать снасть и складывать, чтобы не запуталась, освобождать крючки — несъеденную, уже негодную наживу отдать морю. Обладая сноровкой, за ночь можно сверстать три-четыре ходки.

Фридман сонно посасывал трубку. Ящики с уловом и льдом стянули к каюте. Поутру потихоньку зайдём в порт, пришвартуемся. Бывший начальник аналитического отдела Управления Ури Фридман превратится в торговца. Балагуря, взвесит добычу, сбудет с борта, как подобает рыбаку, выкормышу моря. Рыбку расхватают по нужной цене. Но даже, если случится невероятное — народ забудет дорогу к причалам, улов достанется портовому ресторану.

Мы с Фридманом подались в каюту, Томер остался на палубе. Не захотел расслабиться. Угрюмо всматривался во тьму.

Ветер разъярял волны, и, закипая, они огрызались, пробуя борт на прочность. Вдали, как сияющие грозди раскачивались электрические зарева, между ними вспыхивали одинокие огни и недосягаемо высоко подмигивали звёзды. Перезрелая луна роняла на воду шлейф серебра, соединяющий миры. Казалось, по нему, как посуху, можно выбраться на берег.

— Обманка… Шторма не будет… Хотя дует сильнее… — сказал Ури, отпирая сейф. Вытащил запечатанную бутылку и пару миниатюрных стаканят. Звякнув, они мутно прояснились на свету.

— Ты специалист, тебе лучше знать, — согласился я.

— Двадцатилетний «Арманьяк^10»! — объяснил Фридман. Ничто так не умиротворяет душу, как бальзам, присыпанный крупицами солнца. Размывает проклятую желчь… Всё остальное — бурда!

Куда его потащило! Состарился, что ли! Я хотел возразить, намекнуть, что у меня другой распорядок, но сквозь потолок стены, и двери в уши ударил вопль. От неожиданности Ури Фридман развернулся. Жалко звякнули, расколовшись, стаканы, и мы, мешая друг другу в узком створе двери, выскочили наружу.