Арматура

Лёха не собирался его убивать, даже избить — только руки замарать. То был один из мажорчиков на районе: крашеная чёлка, тату на шее, джоггеры, розовые носки — ну, да мало ли таких модников в Новгороде. Правда, про этого пацанчика ходили некрасивые слухи, а выпил Лёха порядочно — подруга, гадина, киданула — ну, и деньги кончились.

Майские сумерки накрыли район. Свежо. В конце недели выпускной из девятого класса. Хотелось полёта. Или падения. Голова гудела угорелой дуростью. Решил Лёха Зыков взять мажора на «гоп-стоп» — пусть поделится.

Парнишка стушевался после удара, как-то съёжился, но ни денег, ни телефона не отдал. Тогда Лёха переложил короткий прут рифлёной арматуры в правую руку, а левой потащил заморыша за угол.

Дальнейшее Зыков помнил нечётко, и во сне происходило всегда по-разному. В этот раз он зачем-то несколько раз с размаха ударил мажора по голове арматуриной, вспыхнули прожекторы, театральная публика вскочила с мест, зааплодировала и закричала «бис». Со стального прута на асфальт капала кровь. Лёха, отступив, поклонился — и проснулся.

Проснулся осужденным на четыре с половиной года по уголовной статье за умышленное причинение тяжкого вреда здоровью, повлекшее по неосторожности смерть потерпевшего.

Зыков протёр глаза, провёл руками по лицу и сел на кровати в карантинном отделении воспитательной колонии для несовершеннолетних. За дверью спального помещения зычно крикнули «Подъём!», и на соседних кроватях заворочались ещё двое парней, с которыми его вчера ночью привезли на «малолетку».

Пока ехали в «автозаке», познакомились. Даня Богданович, невысокий светло-рыжий крепыш из Ярославля, сидел в следственном изоляторе смотрящим за малолетками. Оказалось, «смотрящий за малолетками» — это самый прожжённый и волевой юный хулиган, которого опытные тюремные авторитеты назначают командовать над остальными пацанами. Он рассказывал, немного заикаясь, как они с подельником, который сейчас уже в колонии, вырвались из камеры и закрыли там сотрудницу.

— Прикиньте, шармаганы, — хрипло посмеивался Богданович, — мы по продолу лётаем, вертухаи через отсекающую решку лают, а нам по барабану, мы малолетки! Весь централ в робота колотит, одобряет!

Лёха кивал, весь подавшись вперёд, быстро переводя в уме блатную феню: «Представляете, парни, мы по коридору бегаем, сотрудники через решётку ругаются, оставшиеся в камерах подозреваемые стучат в металлические двери камер».

— Ну, ты пружина, Даня! — завидовал Леха. — Я бы не решился.

— Я борьбой восемь лет занимался, меня не сломаешь. Мы пацаны серьёзные, дворовая босота. За плечами две судимости, грабежи, разбои, воровайка. Всё как положено: не работал, не учился. И не буду. Говорят, «малолетка» красная, так я её быстро перекрашу в чёрный. Опыт есть, поверь. Будешь со мной двигаться по чёрной?

Лёха кивнул, прикинув, что с этим уверенным в себе крепышом можно дела решать. «Красная» колония — это когда командует администрация, и все слушаются, а «чёрная» — когда власть в руках осуждённых.

— Подельник мой, Саня Жданов, вперёд меня уехал. Пацан надёжный, не фраер. Говорят, на малолетке главным бугром сидит Никита Мезин. Красный беспредельщик. Пацанов порядочных ломает.

— Дичь! — поёжился Лёха, в воровской романтике он не смыслил.

— Воры на тюрьме, когда меня инструктировали, — Богданович «козой» ткнул себя в грудь, сделал «актёрскую» паузу. — Воры говорили мне, что на малолетке ни связи, ни браги, ни людского, ни общего. Ничего, короче, власть сотрудников, а смотрящий Никита всех ломает, заставляя унитазы лизать.

У Лёхи в животе что-то провернулось, затошнило. Наверно, укачало.

— В нашем СИЗО такого не рассказывали, — Зыков еле справился с дрожью в голосе.

— А ты с сутёвыми пацанами говорил? По сути? Или вату прокатал на тюрьме всю дорогу? — Богданович посмотрел в упор на Зыкова спокойными стального цвета глазами.

— Я не придерживался, — промямлил Зыков. — Всего лишь по-пьяни одного мажорчика пристукнул случайно. Дали четыре с половиной. Еду, куда везут. Вообще, я только, проведя месяц в камере, узнал, что СИЗО и тюрьма это одно и то же.

Третий парень — кареглазый, пухленький очкарик, какой-то весь игрушечный, похожий на пупса — отмалчивался. Среагировал только на «мажорчика», бросив быстрый взгляд из-за плеча на Зыкова. Быстрый, но не настолько, чтобы Богданович не заметил.

— Слышь, незнакомец, ты кто по жизни?

— Это капец, — пробормотал, качая головой «незнакомец», поправил очки.

— Мне снова тебя спросить?

— Угомони таланты, я, когда захочу, тогда и буду с тобой говорить, — резко обернувшись, звенящим тенорком отрезал «пупс». — Мне твои понты не интересны. Я не с детского сада сюда попал. С колыбели по детским домам! Мать сидит, отца не знал.

— Ладно, как звать-то?

— Кирилл Мамонтов, — парень протянул ладошку, придвинулся ближе и «застрочил», как из автомата. Похоже, он только и ждал повода вступить в разговор.

— Два года назад я сбежал из детдома и рванул в столицу. Я неплохо пою — учился. И танцую классно, тоже занимался. Современный танец. Тёрся по Москве, искал себя, парикмахером работал, визажистом. А потом затянуло меня в танцевальное шоу с перевоплощениями.

— Это чё такое? — нахмурился Даня.

— Это когда переодеваешься в какого-нибудь персонажа, танцуешь, поёшь. Сейчас в столице это бомба! Бешеные деньги платят.

— Тебя за это посадили? — спросил Богданович.

— Поверь, братан, — Мамонтов театрально положил ладошку на плечо смотрящему. — Деньги не пахнут, особенно большие. А посадили меня напрасно. Ни за что, практически. Это длинная история, приедем на место — расскажу.

Лёха приуныл. Какой-то банальной показалась ему собственная жизнь. Семнадцать лет на земле, а, в сущности, ничего интересного. Семья обычная, друзья скучные, школа, двор. Ладно, хоть в колонию попал.

Машина снизила скорость, дернулась и встала.

— Кажись, приехали, — бодрился Богданович. У Лёхи снова заурчало в животе.

Снаружи автозака происходило какое-то движение, разговоры, лай собак, шипение рации. Кто-то крикнул «выводи!», и охранник махнул ребятам.

*

Первым вышел Богданович. Огляделся — какой-то ангар, видимо, шлюз при въезде в колонию.

— Подойди ко мне! — потребовал сотрудник в камуфляже и заговорил с видеорегистратором, висевшем на груди. — Четвертое ноября, двадцать первый год, дежурный помощник начальника колонии старший лейтенант Шалин Виктор Петрович. Представься, карандаш!

— Богданович Данила Михайлович, 30 апреля 2004 год рождения, город Ярославль, — Даня говорил, чуть заикаясь, привычно заложив руки за спину, а сам оглядывался. Здоровенный дядька, майор в синей парадной куртке, разглядывал справку на его личном деле.

Остальным сотрудникам мероприятие было не интересно.

— Что, — перебил майор. — В Ярославле, небось, теплее?

— Ноябрь, гражданин начальник, — отозвался Богданович. — Везде холодно.

— Когда тебе восемнадцать? — продолжил майор.

— В следующем году.

— Ну, значит, ещё поймёшь климатическую разницу.

— Михал Саныч, давай потом, время позднее, девятый час, — прервал дежурный Шалин и обернулся к Дане. — Это начальник отряда, вы с ним ещё наговоритесь.

Богданович кивнул и, прищурившись, посмотрел в глаза отряднику. Он знал, что в колониях эта должность небольшая, неуважаемая. Он полезен, когда нужно получить дополнительную посылку, передачу, а так, в тюрьме говорили, что толку от начальника отряда немного. Гораздо опаснее сотрудники отдела режима, они могут написать рапорт о каком-нибудь нарушении и засадить в изолятор. Ну и совсем на вершине власти оперуполномоченные, конечно. Опера всё могут.

Из машины выбрался Кирюша Мамонтов, которого Даня окрестил пупсом.

Богданович вдруг вспомнил, что когда он шёл по этапу, в одном из СИЗО ему рассказывали про этого майора. Мол, на малолетке отрядник необычный, рулит в своём бараке осужденными, с ними в спортзал ходит и все вопросы решает, даже за оперативников. Но говорил это парнишка «красный», то есть стремящийся к условно-досрочному освобождению. Он и с малолетки уходил на свободу досрочно, правда, потом почти сразу снова сел. Такие, как он, администрацию во все места целуют ради свободы.

Раболепие перед ментами раздражало Богдановича. Скоро он напомнит этому отряднику, как шаток и ненадёжен их режим. Он в тюрьме смотрел за малолетками, с блатной романтикой на «ты». Взысканий у Богдановича больше шестидесяти и условное освобождение ему не светит, а потому и терять нечего. В апреле следующего года ему стукнет восемнадцать, и в мае он уже будет в колонии общего режима двигаться с серьёзными людьми фартовой воровской дорожкой.

Установили личность Мамонтова, тот майор опять задавал какие-то вопросы, затягивая приёмку. Последним опросили Лёху Зыкова, затем всех троих повели по коридорам, через несколько отсекающих решёток. Отрядник всё спрашивал о чём-то, отвечали механически. От шлюза к бане они шли через зону, мимо дежурной части и бараков отрядов. Из окон никто не смотрел, снег искрился в свете прожекторов. Из матюгальника играла музыка. Территория колонии была вычищена, хотя с неба падали крупные хлопья. В локальном участке дежурной части стоял осужденный в оранжевом жилете. Опершись плечом на решётку, он равнодушным взглядом провожал новеньких. Казалось, они никому не интересны.

В бане парней переодели в черную тюремную робу, выдали какие-то бурки-валенки, темно-зелёные зимние куртки с серой полоской и синтепоновые шапки-ушанки. Все личные вещи забрали.

— Отдайте хоть зубную пасту и мыло! — разорялся Мамонтов. — И крем, мне нужен крем! У меня кожа сохнет!

— Покормят? — с надеждой обратился к дежурному Зыков. Тот покачал головой.

— Сейчас спать, — объяснил отрядник. — Завтра вещи вам вернут — их надо досмотреть. Вас отведут в карантин, и сразу отбой, поэтому прекращайте галдёж, вперёд шагом марш.

Богданович ворочался на непривычно мягкой кровати. В голову лезли воспоминания. Отец… Батя сильно переживал из-за его косяков. Он хотел вырастить из Даньки спортсмена, закалить характер. Не получилось. Сына всё тянуло на приключения. Богданович достаточно знал себя, чтобы понимать причину своих преступлений. Он никогда не пробовал чётко её сформулировать, но чувствовал — смысл его жизни в испытании и преодолении себя.

Даня догадывался, что он трус, и мучительно с этим боролся. Страх — это иллюзия, но какое упорство, какая воля нужна, чтобы его преодолеть! Зато, когда Богданович побеждал себя, совершая очередной грабёж, ломая волю терпил, которых Даня выбирал всегда крупнее и сильнее себя, он понимал, что люди вокруг ещё большие трусы и слабаки, чем он. Единственный человек, внушавший почтение, был его суровый к посторонним, но терпеливый с сыном отец. Дважды судимый, может, в чём-то не очень умный, он честно пытался воспитывать Даню. Что из этого вышло, то вышло, Богданович не винил отца.

С подельником Сашей по прозвищу Феррари они дружили с детства. Звали его так, потому что низкую вероятность успеха в любом деле он побеждал высокой активностью. Неугомонный, в общем. Саша Феррари даже выглядел как гоночный болид: смуглый, сухой, широкоплечий, с длинными крепкими руками и ногами, с крупными чертами туго обтянутого кожей лица. Лохматый, похожий на встревоженного паука, Саша Жданов был шумоголовый, слабохарактерный, обожал Богдановича и с ним был готов на любой кипиш.

Сначала арестовали Даню, потом вышли на Сашку, раскрутили на явку с повинной. Феррари заложил Богдановича по нескольким эпизодам, но Даня не обиделся, понимая скрытые причины.

Следователь работал, шил дело, пацаны блатовали, вникая в воровские арестантские понятия, вернее, вникал Богданович. Это был новый вызов его страхам, он должен был победить. Жданова из следственного изолятора увезли, а через месяц-два по этапу пошёл и Даня Богданович. В последней маляве арестанты написали ему: «Братва верит». Даня должен был оправдать доверие.

*

Наступило утро. За окном стояла непроглядная тьма.

Внезапно по нервам ударила громкая музыка. Всем известный живчик пел о том, что настало время пострелять. Богданович подумал, что это особый вид цинизма — будить осуждённых песенками весёлого чудака. Дверь в спальное помещение распахнулась, в комнату шагнул сотрудник в камуфляже.

— Подъём, карантинщики!

Богданович не спал, но не пошевелился. Мамонтов заворочался, хныкнул, сел на кровати. Зыков сгрёб с табурета одежду, начал одеваться.

— Слышь, как тебя! — сотрудник подошёл к кровати Дани. — Давай, просыпайся!

Ватный какой, подумал Богданович, не кричит, не матерится. Хорошо, если тут все такие. Он скинул одеяло, сел.

— Извини, начальник, не услышал, — Даня заметил погоны прапорщика. Он разбирался в специальных званиях сотрудников. Значит, перед ним младший инспектор режима.

— Надо говорить «извините», обращаться к администрации на «вы», — сделал замечание режимник.

— Ладно, — кивнул Богданович.

— Заправляйте кровати, — в спальник зашёл вчерашний старлей, дежурный по колонии. — Надевайте верхнюю одежду и выходите на улицу делать зарядку.

Он цепко оглядел каждого, крутанул на пальце большой ключ-проходник, вышел.

— Чё, пацаны, как спалось? — застилая одеяло, спросил Даня.

— Кошмары. Будто опять потерпевшего убивал, а мне все хлопали, как будто я актёр на сцене, — мрачно отозвался Зыков. Богданович бросил быстрый взгляд на него — совершенно безликий тип: тощий, длинный, высокий лоб, тонкие губы уголками ползут вниз. Молчаливый, мучается страшными снами о каком-то додике, которого завалил. С таким ни украсть, ни покараулить не получится.

— Зато мне снилась Москва, — Кирюша, надев очки, оценил заправленную кровать, махнул рукой и зашагал по комнате. — Будто я в ЦУМе выбираю себе наряд на вечерний концерт.

— Ты обещал про статью рассказать, — напомнил Богданович, чтобы заткнуть глупого соседа.

— Ну не сейчас же, — Кирилл показал глазами на дверь. — Пойдёмте на зарядку.

*

Лёха Зыков под влиянием сна всё ещё не мог войти в реальность. Ему казалось, что эта чёрная роба, кровать, толстый смешной пупс и рыжий блатной романтик, сутулый, костлявый прапорщик в шапке набекрень — всё это продолжение кошмара.

Они вышли на улицу, и, хотя дворик со всех сторон был огорожен высоким глухим забором, ветер швырнул в лицо колючей снежной крупой. Лёху пробрал озноб. Новая черная форма совершенно не грела. Воротник куртки натирал шею.

Дежурный терпеливо, с юморком, показывал упражнения, парни вяло повторяли. Экзекуция продолжалась пятнадцать минут. Кирилл пытался канючить, просил завести обратно, но старлей кивнул на видеокамеру — не положено, хотите — делайте, хотите мерзнуть — стойте, но пораньше уйти не получится, поэтому следующее упражнение «махи руками».

От ночного кошмара, от неприятно шуршащей казенной формы, от собачьего холода и вида этого сотрудника, большого, уверенного в себе, повадками напоминающего тигра, от отсутствия хоть бы одного приятного человека рядом, Лёхе показалось, будто это не он, а его убили, а тут чистилище.

Зарядка кончилась, принесли завтрак, открыли чайную комнату. Всех троих усадили за стол, вручили тарелки с овсянкой, бутерброды с сыром и кофе с молоком. После СИЗО казалось, что их вывели в ресторан. Сейчас ребят сопровождал толстый прапорщик. Помощник, представился он.

Чей помощник? — подумал Зыков. Офицер-то тоже вроде дежурный помощник начальника. Одни помощники кругом, а помощи ноль, тону в трясине тюремной субкультуры. Лёха покосился на Богдановича.

Помощник велел наводить уборку, мыть коридор и помещения. Показал, где тряпки.

— Мойте все втроем, придёт воспитатель, назначит дежурного.

И ушёл.

— Слышь, пупс, — Богданович ткнул пальцем в Кирилла. — Мой коридор. А ты, Лёха, комнату.

— А ты? — спросил Мамонтов.

— А мне в туалет надо, живот крутит, — Богданович дождался, пока парни подчинятся, и пошёл. Камер видеонаблюдения в санузле не было. Притворив дверь, Даня зашёл в кабинку, спустив штаны, сел на унитаз и принялся аккуратно распарывать шов на трусах. Из незаметного кармашка достал пакетик с табаком, свернул «козью ножку». В резинке трусов нащупал два коротких проводка.

— Ты чего там засел? — из умывальника раздался голос Кирилла. — Мне воду надо поменять.

— Тут две кабинки, идиотина, — пробормотал Богданович.

Кирюша слил грязную воду, недовольно что-то бормоча, ушёл. Даня приступил к обследованию туалета. Не может быть, чтобы предыдущие арестанты не пытались тут курить. Очень скоро Богданович обнаружил, что выключатель в умывальнике снимается, обнажая провода. Даня терпеть не мог прикуривать от электричества, но курить хотелось нестерпимо.

Парни закончили приборку, ушли смотреть телевизор в комнату воспитательной работы. Богданович приоткрыл дверь, сел рядом с ней на пол так, чтобы «сечь поляну», но самому «не светиться» на камеру. Затянулся.

За металлической дверью в конце коридора начиналось помещение единственного жилого отряда в колонии. То он замирал, то гудел, как улей. Неизвестная жизнь бурлила там громкими голосами, командами, смехом. Как там всё устроено, Богданович не знал. Про эту колонию ходили самые разнообразные слухи. Поговаривали, что такого «красного» режимного лагеря нет во всей России. Что начальник тут принял на себя крест непримиримой борьбы с подростковой преступностью. А порядочным пацанам, чтобы сломить волю, чистят зубы туалетным ёршиком. Поговаривали, будто каждую неделю тут разучивают новую строевую песню и поют её на зарядке. Но что огорчало и пугало больше всего, так это бугры — старшие в лагере пацаны, поддерживающие администрацию. Люди рассказывали, что начальник отряда, бывший спецназовец, лично каждый день тренирует в спортзале бугров, чтобы те умели бить, не оставляя следов.

Что ждёт его за этой серой дверью? Главное, с пути не сбиться, не подвести уважаемых людей, выполнить своё предназначение, вернуть малолетних арестантов на путь бродяг, воров и…

Металлическая дверь распахнулась, в карантинное отделение зашёл сотрудник в синей форме. В одной руке у него был пакет-майка, в другой шапка-ушанка. Сотрудник замер, повёл носом.

— Карантин, строимся! — крикнул он.

Телевизор замолчал, Пупс и Лёха «построились». Богданович вернулся в туалет и сел на унитаз.

— Где третий?

— Он с утра животом мается, гражданин начальник, — отрапортовал Кирилл. Оба пацана старались не замечать, что в коридоре пахнет сигаретным дымом.

— Короче, я воспитатель карантина, Григорий Сергеевич Иванов, — сотрудник порылся в кармане, нашёл ключи. — Там мой кабинет, заходите по одному, начиная с туалетного засранца. Кто забудет, как меня зовут, буду лося пробивать. Вопросы?

— Что такое «лося»? — поинтересовался Кирилл.

— Меня как зовут?

— Григорий Сергеевич, гражданин начальник.

— Давай, тёпленький, зови засранца, будем разговоры разговаривать, — сотрудник скрылся в кабинете.

— Вроде нормальный мужик, весёлый, — пожал плечами Лёха. — Пупсик, иди Даню зови к начальнику.

— Неопытный, — покачал головой Кирилл.

— Почему это?

— Старший лейтенант всего лишь.

— Зато взрослый. Иди, зови его!

— Сам иди, я уже ходил.

Зыков крикнул: «Выходи, Богдан, начальник ждёт!», и пошёл дальше смотреть телевизор. Для себя Лёха решил, что с Даней Богдановичем он всё-таки дел пока иметь не будет. Во-первых, он блатной, а во-вторых, не по-пацански курить в одиночку. Пусть пупс непонятный тип, но его, Лёху, мог бы позвать.

Даня вышел из туалета и, не чувствуя вины, двинулся к начальнику карантина.

— Присаживайся, — указал на стул старлей. Богданович присел, сложил руки на стол так, чтобы сотрудник видел наколки и перстаки.

— Во-первых, тебя обманули, — указал пальцем на татуировки начальник карантина. — Это здесь не имеет ни цены, ни значения. А знаешь, что имеет?

Даня молчал. Решил не вступать в диалог с врагом.

— Имеет значение ум, характер, сила воли, умение ладить с людьми. Умение найти себя в коллективе других воспитанников, подружиться с ними, делать общее дело. Знаешь, какое?

— Нет.

— Общее дело условно-досрочного освобождения каждого. Никто не хочет пересиживать, всем надо домой. Так?

— Это как посмотреть, — пробурчал Даня. — Бродяге и в тюрьме нормально.

— Пожалуй, ты прав. Да только у нас таких нет. И помнишь, я говорил, что тебя обманули?

— Ну.

— Здесь нет ничего из того, о чем тебе наврали в СИЗО. Нет бугров, нет насилия, тем более красного беспредела, как они говорят. Окажешься в отряде, все поймёшь, и тебе станет стыдно за своё поведение.

Ага, как же. Даня посмотрел на свои заколотые руки. Решил на понт меня взять без разбега. Думает, я глупая наивная лань. Месяцы в СИЗО даром не проходят, знаю я эту песню.

— Надо посмотреть, подумать, — Богданович пожал плечами.

— Больше не кури. Вижу, ты человек авторитетный, слово держишь. Пообещай не курить, а то у меня будут проблемы, а потом и у тебя, — Григорий Сергеевич протянул ладонь для рукопожатия.

— Не надо этого, — Даня смутился, спрятал руки под стол. — Я понял. Не повторится.

Богданович сожалел, что старлею удалось его переиграть, сбить с толку разговорами и вытянуть из него обещание. Ничего, противостояние только началось. Обещание, данное врагу, держать необязательно — арестантская гибкость.

— Отлично, Даня, — Григорий Сергеевич хлопнул в ладоши. — Оставь на столе проводки-прикурки и позови ко мне пухлого Кирилла.

Вздохнув, Богданович выложил проводки. Только в коридоре он сообразил, что Григорий Сергеевич не задал ни одного привычного вопроса: фамилия, статья, срок, семейное положение. Однако, имя он знает. Кажется, он всё знает. Не прост этот Григорий. Но и Богданович не прост, проводки есть запасные.

Даня зашёл в комнату с телеком, сел за парту.

— Пупс, ты следующий.

Кирилл поджал губу, но промолчал, поднялся и пошёл на беседу.

— Что там было? — Лёха выключил телевизор и посмотрел на Богдановича. Даня промолчал.

Пока блатной был у начальника, Лёха с Кириллом поговорили «за жизнь».

— Меня до жути пугает этот Даня, — признался Мамонтов. — Всегда ненавидел блатных. Несмотря на то, что у меня мама сидит смотрящей за отрядом на зоне.

— У тебя мать сидит? — удивился Лёха.

— Говорил уже. Мать сидит за наркоту, отца посадили, когда я был ребёнком, так он и пропал. Старшая сестра сбежала из детдома и тоже исчезла. Такая себе семейка. Творческая. У нас только бабушка адекватная, но я от неё сбежал в Москву.

— Я от бабушки ушел и от дедушки ушел… А зачем? — Лёха искренне не понимал, зачем куда-то бежать, мыкаться по чужим домам, бедовать, когда есть угол и родной человек.

— Мир посмотреть, себя показать. Тесно мне стало в нашем городке.

Лёха усмехнулся. Маленькие карие глазки Кирилла тут же вспыхнули гневом из-под очков.

— Зря смеёшься. Я к четырнадцати годам уже музыкалку закончил по вокалу, пел в заведениях, вёл свою танцевальную группу клаб-дэнса.

— Чего?

— Учил женщин пластично танцевать, — Кирилл скромно поправил очки.

— Ну, а потом?

— В Москве поселился у знакомой. Устроился в одно заведение, там выступал, — Кирилл замялся. Лёха подумал было, что пупс танцевал стриптиз, но, взглянув на фигуру, отогнал эту мысль. — Короче, говорил же, я переодевался и пел попсу.

— Зачем? — Лёха посмотрел на Мамонтова.

— Платили очень хорошо, а я до денег жадный.

— Много?

— Очень.

— А посадили тебя за что?

— Ты знаешь, я человек творческих взглядов, можно сказать даже интеллигент. Мне в этой темнице ужасно душно, — начал издалека Мамонтов. — Много моментов меня пугают. Даже собственная тяжеловесная фамилия. Я вены резал несколько раз. Я личность крайне неуравновешенная.

— Так за что тебя посадили?

— Скажем так, у меня были разборки с одним типом, и это всё закончилось статьей… Хотя были только угрозы.

— Что ты сделал-то? — допытывался Лёха, которому стало не по себе рядом с этими фриками. Один косит под блатного пахана, второй и того чище. Таких «самородков» в жизни Зыков ещё не встречал.

Вопрос повис в воздухе. Хлопнула дверь, вернулся хмурый Богданович, отвернулся к окну и ушёл в свои мысли. Мамонтов отправился к воспитателю. Лёха терпеливо ждал, когда его вызовут. Ему нечего скрывать, дело у него простое. Скоро восемнадцать, в СИЗО нарушал режим, поэтому характеристика плохая. После совершеннолетия его отправят в исправительную колонию общего режима в родные края. Какая будет там жизнь, Лёха не задумывался. Первый день на «малолетке» выбил почву у него из-под ног.

— Я хочу сделать заявление, — с порога заявил Мамонтов.

— Делай! — кивнул Григорий Сергеевич.

— Я не желаю отбывать наказание на малолетке и прошу направить меня в колонию общего режима.

— Почему?

— Потому что интеллектуально я намного лучше развит. Мне тут делать нечего. Я давно не ребёнок и не хочу среди детей деградировать.

— Я тебя услышал. К сожалению, это невозможно, пока тебе нет восемнадцати. Придётся пожить с нами.

— Жаль, — огорчился Кирилл. — Тогда, может быть, поселите меня отдельно?

— Слушай, — Григорий Сергеевич вытащил из кармана сигарету и понюхал. — Я понимаю. Ты боишься.

— Нет!

— Ты прав. Не боишься. Опасаешься. Дело в том, что ты особенный, — начальник наклонился к Кириллу и понизил голос. — Ты талант. А талант совсем не от Бога. Ангелы завидуют людям, потому что не способны к творчеству. Значит, талант это дар с иной стороны. И порок сопутствует таланту.

Кирилл молчал, поражённый.

— Ну, что твоя статья? — Григорий Сергеевич махнул рукой. — Ерунда! Ты кумиром наших карандашей станешь! Сможешь, например, танец подготовить? Научить наших ребятишек.

— Легко! — оживился Кирилл. — У меня уже есть идея…

— Вот! — перебил старлей. — Держи её в уме и обдумывай, пока ты в карантине. Тебе ж цены нет! Ты тут такой движ наведешь, нам все позавидуют! Условно-досрочное себе обеспечишь!

Мамонтов яростно тёр лоб. Оказывается, здесь есть, куда расти! И досрочное освобождение…

— Послушайте, — Кирилл осёкся.

— Забудь! — угадал его мысли начальник карантина. — У нас нет криминальной субкультуры. Тут все равны. Без каст и привилегий. Все, как один, трудятся и ценят человека только за его поступки, силу характера, трудолюбие и талант!

— Спасибо, — Кирилл горячо пожал протянутую руку. — Думаю, если я останусь тут, вы не пожалеете.

— Мы верим в тебя, — Григорий Сергеевич похлопал Мамонтова по плечу и подтолкнул к выходу. — Иди. Помни, профессионалы не суетятся. И позови Зыкова.

Лёха постучался, вошёл.

— Присаживайся, Алексей, — старлей указал на стул. — Голова, наверно, идёт кругом в первый день?

— Есть немного, — кивнул Зыков.

— Да, с непростыми пассажирами ты приехал. Это усложняет адаптацию, но тебе легче всего.

— Не согласен, что легче. Они оба бродяжки полубездомные. Один по детдомам скитался, мамке письма в тюрьму писал. Второй всем пытается доказать, что круче него только горы, а сам, небось, в подушку плачет по ночам.

— Молодец, — похвалил сотрудник. — Наблюдательный.

— Вот только моя жизнь совсем по-другому шла. И привыкнуть к этой обстановке я не могу. Меня из семьи забрали.

— Не вздумай себя жалеть!

— Я не жалею и не жалуюсь. Вам не понять.

— Ничего, со временем всё само встанет на свои места. Появятся друзья, будут поощрения, футбол, спортзал, книги…

— Мне не надо поощрений, а на общий режим поеду. Мне скоро восемнадцать.

— А зачем тебе на общий?

Дверь широко распахнулась. В кабинет зашёл тот вчерашний здоровенный офицер, который принимал этап. Старлей встал, приветствуя, Зыков поднялся тоже.

— Здорово! — гость протянул руку начальнику карантина, затем Лёхе.

— Начальник отряда, майор внутренней службы Михаил Александрович Беляев, — Зыков неуверенно пожал в ответ твёрдую, как камень, ладонь. — Смелее! У нас так принято. Я со всеми пацанами здороваюсь за руку. Мы же и в спортзал, и на футбол, и музыку играть — везде вместе. Даже хулиганить разрешено только на моей смене!

Начальник отряда заразительно рассмеялся, хлопнул Зыкова по плечу. При своих габаритах он был удивительно подвижный.

— Обязательно запомни, как зовут начальника отряда, — посоветовал Григорий Сергеевич. — Ты будешь жить в его отряде. Он тебе за отца и за мать будет.

— За брата и за подругу, — пошутил майор, включая чайник. — Уверяю тебя, мы подружимся.

— Вы ещё скажите, с Богдановичем подружитесь.

— Конечно! Он у меня передовиком станет, примером для остальных!

Лёхе пришло в голову, что при всей харизме, майор просто балабол.

— Алексей, ты выйди, пожалуйста, нам переговорить нужно.

— До свидания, — Зыков встал и вышел.

— Ну, как они? — Михаил Александрович серьёзно посмотрел на коллегу. — Я-то думал, ты уже закончил. Не планировал раньше времени светиться.

— Зыков, — Григорий Сергеевич кивнул на дверь. — Мамин симпатяга. Обычный шалопай. Хочет ехать на общий режим. Взыскания есть, ничего ему не мешает. Неглупый, но обычная серая масса.

— Мамонтов. Бродяжка, родители по тюрьмам, жил с бабушкой. Дефицит внимания воспринимает болезненно. Демонстративен. Артистичен. Редкостный врун, фантазёр. Думаю, будет с операми работать.

— Посмотрим, — усмехнулся Михаил Александрович. — Давай дальше.

— Богданович. Тёртый калач. Не знаю, как ты его перевернёшь. Батя сидевший. У матери новая семья. Никогда ни от кого не зависел. Занимался спортом. Всегда был лидером, заводилой. На СИЗО смотрел за малолеткой. Будет отрицательно влиять на остальных. Утром уже покурить успел, наказывать я пока не стал. Его подельник уже у вас.

— Нормально ты информации нарубал за час рабочего времени, — похвалил майор.

— Приехал пораньше, — пояснил Григорий Сергеевич. — Личные дела успел пролистать.

— Интересен только Богданович, — Михаил Александрович сделал глоток кофе. — С ним держись ровно. Сразу его не взять, тут придется поиграть, повоевать, может быть. Тем слаще потом плоды победы!

— Лично я, Саныч, боюсь, что он нам сильно мешать будет. Может, сразу закрыть его? Пусть сидит отдельно.

— Гриша, ты просто приглядывай, присматривайся. Им у тебя две недели гостить. Время есть. Ладно. Пойду к своим спиногрызам в отряд.

Офицеры вышли из кабинета. Один пошел в отряд, другой в помещение для воспитательной работы, которое в колонии называли «Пэ-Вэ-эРка». Парни смотрели телевизор.

— Ну, что, братульки? — шутливым тоном начал Григорий Сергеевич. — Скучаете?

— Это кто был? — спросил Мамонтов.

— Это начальник отряда, в котором вы будете отбывать наказание. Ваш царь и бог, мама и папа. Воплощение вашей свободы.

Старлей усмехнулся и присел к столу.

— Отрядник это не ферзь, — покачал головой Богданович. — Ничего он не решает.

— А знаешь, какое ему прозвище дали сами ребята? — спросил старлей. — Царь! Думаешь, почему?

— Властный, — подал голос Кирилл.

— Мне он простым показался, — пожал плечами Лёха. — Только здоровый. Но, как я понял, тут все на спорте. И дежурный, который нас принимал, и вы.

— Да. У нас все за ЗОЖ, — согласился Григорий Сергеевич. — У всех свои программы тренировок. Все сотрудники вместе с воспитанниками на спорте.

— Это круто, — сказал Лёха. — Только не всем нужен этот спорт.

— Не хочешь железо тягать, пожалуйста, для тебя теннисная есть. Играй.

— Не умею.

— Футбол. Турники.

— Не хочу.

— Можно в приставку в свободное время.

— Не люблю.

— Ну, — Григорий развел руками. — Тогда бери метлу в руки и на территорию уборкой заниматься. Просто так тебе сидеть не дадут.

— Кто не даст? — спросил Богданович.

— Никто не даст! — отрезал старлей.

— А почему Царь всё-таки? — напомнил Кирилл.

— Потому что к хозяйству своему подходит как хозяин. Всю обстановку в руках держит. Правит, можно так сказать, отрядом. Заботится о благополучии каждого. А воспитанники его уважают и слушаются, как своего государя.

— Бугры навялили, вот и правит. Из страха слушаются, — оскалился Богданович. — Я про эти порядки слышал.

— Ты многого не знаешь, — возразил старлей.

— Выйду в отряд — разберусь, — пообещал Даня.

— За что его уважают? — допытывался Мамонтов.

— Если тебе помощь нужна, будь уверен, он поможет. Своё отдаст, но выручит. Строгий он, Михаил Александрович, но конкретный мужик.

Лёха слушал, выпав из разговора. Стало ясно, что Кирюша ищет защиту, к кому бы прислониться, опереться. А Богдановичу нужны враги, он без них существовать не может. Его жизнь — бег с препятствиями. Григорию нужно разрекламировать отрядника, чтобы создать положительный образ, позитивный настрой, и делает он это хорошо. Только вот Зыков тут ненадолго. Срок большой, родители сюда вряд ли поедут на свидание, далеко. Да и холодина тут. Зимой, говорят, под тридцать морозы и снега по плечи. И ещё: во всех других колониях в стране существует определённая низшая каста людей, которая всё моет и убирает. Лёха Зыков — порядочный пацан, с «порядочной» статьёй, относил себя к категории «мужик», то есть обычный работяга. «Мужики» трудились на лагерном производстве, батрачили, где скажут, но полы и унитазы не мыли. Этим занимались другие люди. А тут, Лёха это знал, «все всё моют». И как это понимать? А главное, как это потом воспримут во взрослой колонии? Зыкова так и так туда отправят, потому что условно-досрочное освобождение у него подходит только в двадцать лет, а на «малолетке» сидят максимум до девятнадцати, если очень повезет и администрация оставит. Понижать свой статус не хотелось.

— Опер когда придёт? — разговор, оказывается, ещё продолжался. Лёха прислушался.

— А тебе зачем?

— Познакомиться, — нахально улыбнулся Богданович. — Пощупать друг друга. Может, общие интересы найдём.

— Ты ж блатной? — удивился Григорий Сергеевич. — Тебе не приемлемо должно быть.

— Не приемлемо козлить, стучать на других арестантов. А вопросы свои решать — это по понятиям.

— Решай со мной.

— Любым лагерем рулит оперативный отдел, — развёл руками Богданович и уперся спокойным взглядом стальных глаз в глаза офицера, — Решать вопросы надо с теми, кто рулит, а не с теми, кто гребёт.

Стралей хотел что-то ответить, но передумал. Богданович держался самоуверенно. Когда говорил, помогал себе жестами, будто рэп читал. Спину держал прямо, ходил вразвалку. Сбивало только лёгкое эпизодическое заикание. Григорию Сергеевичу, с одной стороны, этот парнишка нравился своей прямотой, внутренним стержнем, но проблем он мог наделать немало.

— Слушайте внимательно, — сменил тему офицер. — Сначала распорядок. Подъём, зарядка, завтрак, уборка, занятия. Обед, прогулка, занятия. Ужин, уборка, сон. На занятия к вам будут приходить сотрудники и учителя, всё-таки середина учебного года. Кстати, на СИЗО учились?

— Делали вид, — отозвался за всех Богданович.

— Понятно. Сегодня к вам придут познакомиться начальник колонии, его заместитель по оперативной работе, заместитель по воспитательной работе. Придут директор школы, психолог, начальник отдела режима, ну и, конечно же, опер.

— Голова кругом! — вздохнул Мамонтов. — Столько новых лиц, информации, мозг кипит!

Богданович бросил на Кирилла презрительный взгляд.

— Пока изучайте этот документ, — Григорий Сергеевич положил на стол потрёпанную книжечку. — Правила внутреннего распорядка воспитательных колоний. Прочитайте внимательно. А главу три и перечень запрещенных предметов надо выучить.

— А что в третьей главе? — спросил Мамонтов.

— Права и обязанности, дурень, — зыркнул на него Даня. — Начальник, позвоните оперу, расскажите про меня. Что я его жду на беседу.

Григорий Сергеевич кивнул и вышел.

— Зря ты его провоцируешь, — сказал Лёха. — Нормальный ведь мужик.

— В зоне Сила — абсолютный бог. Не будь слабаком.

Зыков пожал плечами.

— Слышь, король танцполов, — позвал Богданович.

— Ты мне? — переспросил Мамонтов.

— Тебе. Бери книжку, читай вслух.

— Почему я?

— Потому что самый талантливый.

Кирилл пересел на место сотрудника, раскрыл книжечку, начал читать вслух.

*

В кабинете Беляева заканчивалось вечернее совещание начальника отряда со старшаками. Часы показывали половину десятого. Через пятнадцать минут придёт дежурный проводить в отряде «отбой». Рядом с хозяином кабинета вне поля зрения камер видеонаблюдения сидел воспитанник колонии Никита Мезин, плечистый, короткостриженый, с мужественными чертами лица, похожий на героя боевиков. Это и был тот самый «главный бугор». Он внимательно слушал майора, кивал, бросал значительные взгляды на ёрзавших рядом на табуретах помощников.

Вот, Артём Адер по прозвищу Немец, активист, музыкант, заведовал делами видеостудии «Колония ТВ», снимающей информационные ролики для лагерного кабельного телевидения. Парнишка неглупый, но слабохарактерный. Как многие нерешительные и трусоватые люди, был очень изобретателен на разные махинации, тонко чувствовал фальшь, подвох.

Никита, продолжая слушать, перевёл взгляд. Рядом с ним сидел, навострив уши, Федя Кузнецов, немногословный, очень исполнительный парнишка, попавший в колонию почти два года назад за распространение наркотиков. Расторопность его объяснялась тем, что весь свой срок Кузнецов добросовестно «работал» на начальника оперативного отдела капитана Павловского, человека коварного и очень умного, но имевшего слабость — был он честолюбив сверх меры. Все присутствующие в кабинете знали о том, что Федя «козёл», но мирились с этой ситуацией. Лучше держать провокатора поближе, чем искать в своих рядах нового очередного предателя, считал многоопытный Мезин.

— Ещё раз прошу обеспечить порядок на территории учреждения, — повторял задачи на следующий день начальник отряда. — Своевременно производить уборку, на которую назначать строго согласно графику дежурств. Следить за дисциплиной во время уроков в школе. Помните, я на вас рассчитываю, вы старшие, самые взрослые в колонии, самые надёжные, умные и ответственные парни. Присматривайте за остальными, помогайте воспитателям. Всё.

— Пацаны, выйдите, пожалуйста, — кивнул на дверь Никита. — Мне надо поговорить с Михаилом Александровичем на личную тему.

Старшие повиновались, один с готовностью, второй неохотно.

— Саныч, — Мезин повернулся к начальнику отряда. — Я думал, Федя никогда не уйдёт уже. Теперь слушаю внимательно.

— Коротко. Прибыл подельник Саши Жданова. Фамилия Богданович…

— Я знаю про них, — поторопил, глядя на часы Никита.

— Возможны разного рода провокации, объяви своим агентам, особенно Штирлицу, пусть собирают информацию по отряду. Да аккуратно!

— Говорить буду с глазу на глаз, как всегда, — кивнул Никита. — Берем под наблюдение Сашу Жданова, Серёгу Попова.

— Орлова, который косой особенно.

— Слушаюсь, возьму Пашу Орлова под личный контроль. А Богатова Диму?

— Обязательно. Этот детдомовский, тёртый. Его не согнёшь, только ломать.

— Справимся, — сказал Мезин и подбодрил сам себя. — За шесть месяцев, что я старшак, почти никаких происшествий. А сижу больше года. Огонь и воду, как говорится, уже прошёл.

— Ладно, — начальник отряда похлопал его по плечу. — Завтра доложишь обстановку. Наедине. Мудрость требует скрытности. А сейчас всем спать. Пройди по комнатам, пожелай всем спокойной ночи, посмотри в глаза каждому. Помни: уважительного уважают.

— Трудное это дело — управлять людьми, — вздохнул Мезин, и хитрые морщинки легли в уголках круглых карих глаз. — Вдвойне трудно глупцами и безумцами.

— Читаешь? — кивнул Беляев. — Молодец! Я следующую подготовил, хорошая книга, тебе понравится.

— Спасибо, Саныч.

— Иди, председатель, — Беляев принялся наводить порядок на рабочем столе.

В голове его крутился хоровод привычных мыслей. Всё шло по задуманному плану. Несколько лет назад, когда Беляев только перевёлся со строгого режима служить на «малолетку», здесь царил хаос. Мало кто представляет, на что способны запертые друг с другом несовершеннолетние преступники, в основном, дети наркоманов, алкоголиков, прочих маргиналов, которые в жизни видели только побои, слышали мат да угрозы.

Создавая в лагере свою собственную порочную субкультуру, осуждённые малолетки так далеко зашли за пределы допустимого, что за забором на воле, после очередного чрезвычайного случая, состоялся диалог весьма авторитетных людей. Договорившись, постановили держать малолетку «красной». Администрация должна обуздать зарвавшихся воспитанников, вести справедливую, рациональную политику, поощрять за хорошее поведение и карать за плохое. Решено было искоренить все воровские и арестантские законы, принудить малолеток жить открыто, ставя главной целью досрочное освобождение.

Перебросы и проносы на территорию учреждения наркоты и алкоголя прекратились. Мобильная связь ушла в прошлое. Но этого было недостаточно. Чтобы искоренить преступность в колонии, нужно было сломать существующее мировоззрение воспитанников и выстроить на руинах новое, лучшее, подарить каждому мечту, раскрыв его собственную уникальность.

К такой мысли пришёл тогда в своих размышлениях Беляев и поделился с начальником колонии. Пробуй, пожал плечами подполковник. Михаил вступил в сложнейшую борьбу за умы молодых преступников. Дело новое, советчиков много, но людей, которые провернули бы эту метаморфозу, пойди поищи. Идея была в том, чтобы совершить небывалое — создать нечто, вроде кадетской школы на армейский лад. Там, где все равны, где каждый несёт ответственность за свои дела и поступки товарищей, инициатива развивается только в достижении успехов в учёбе, спорте, труде. С чего нужно начать? Как подступиться?

Беляев знал — чтобы стать образованным, нужно прочитать сто книг, но чтобы понять каких именно, придётся штудировать тысячи. Что ж, решил начальник отряда, буду развиваться сначала сам, и принялся за сочинения Антона Макаренко.

Вдруг начальник отряда вспомнил, что обещал вывести Богдановича на звонок отцу. Телефон стоял в кабинете Беляева, позвонить можно было только написав заявление, на котором ставил визу «разрешаю» начальник колонии. С момента прибытия Богданович не пользовался правом звонка.

Беляев открыл дверь карантинного отделения, постучал ключом-проходником в крашенный серый металл. Из спального помещения выглянул Мамонтов.

— Кирилл, будь любезен, позови Данилу, — попросил отрядник.

— Я здесь, начальник, — выглянул из умывальника Богданович. Он чистил зубы.

— Звонить пойдёшь?

— Я быстро, сейчас, — заторопился осуждённый. — Только умоюсь.

В кабинете воспитателя Богданович присел на табурет у входа, отвернувшись от Беляева, снял трубку с обычного проводного телефона, стоящего на тумбочке, набрал номер. Начальник отряда утомлённо развалился в кресле, снял трубку с такого же аппарата. Он обязан был прослушивать все переговоры.

Отец ответил с пятого гудка.

— Слушаю, — сказал знакомый голос чужим тоном.

— Пап, это я, — Богданович провёл ладонью по лицу.

— Даня? — голос на том конце казался хриплым. — Где ты? Мне звонили, сказали ты в колонии.

— Это правда.

— Как ты там?

— Нормально. Одет по сезону. Кормят хорошо. На УДО не хочу. Сижу в карантине.

— Там всё так, как люди говорят?

— Всё так.

Начальник отряда поморщился. Нельзя обсуждать по телефону режим, порядок и условия отбывания наказания, других осуждённых. Разрешено говорить на общие темы.

— И что думаешь?

— Прорвёмся, пап.

— Ты там не дури, не совершай глупостей. Я в своё время прошёл через это. И за себя отсидел, и тебе бы хватило отсыпать, да вишь ты сам… Думай о доме.

— А есть он дом-то?

— Дом там, где ждут, сын. Я тебя жду.

— Помнишь, тогда, я вышел из СИЗО, а вы меня даже не встретили. Ни мать, ни ты.

— Это не единственная и не последняя моя ошибка, Даня… И ты не раз ещё ошибёшься.

— Я знаю.

— Береги себя. Сможешь снова позвонить? Из СИЗО ты звонил часто.

— Наберу как-нибудь. Когда в отряд выйду и осмотрюсь.

— Хорошо. Я буду ждать.

— Спокойной ночи, пап.

— Спокойной ночи, Даня, сынок.

Богданович положил трубку и так и остался сидеть спиной к начальнику отряда. Беляев кашлянул, поднялся из-за стола.

— Пойдём, что ли?

— Пойдёмте, гражданин начальник, — ровным голосом отозвался Богданович, встал и шагнул за дверь кабинета, привычно, по арестантской привычке, заложив руки за спину. Чуть сутулясь, Богданович шагал вперёд и размышлял об отношениях с отцом, которые улучшились, стоило ему сесть.

*

О своей судьбе думал и Никита Мезин, обходя комнаты, желая приятных снов пацанам. В колонию он загремел в августе прошлого года, осуждённый за воровство по домам в глуши Архангельской области. В те времена, чтобы заработать в колонии поощрение, и тем более выезд в магазины, в кино или на шашлыки — нужно было пахать, не покладая рук. Банда старших пацанов была, как кусок стальной арматуры — не сломать, не согнуть. Сам Никита считал, что «страданул» он изрядно, а пинков получил достаточно, чтобы изучить самую суть организации жизни, где всё подчинено распорядку дня. Зазевайся, и с тебя спросят строго, сначала как «с симпатичного», а потом как «с понимающего». Мезин вникал, разбирался в хитросплетениях непростых иерархических отношений в пацанской среде. Только «поднявшиеся» из карантинного отделения в отряд считались «зелёными», им было позволено какое-то время ошибаться безнаказанно, но работали они всегда больше остальных — это называлось «вникать». Никита вникал дня три, больше не дали.

Казалось, что уборка — это смысл существования этой колонии. Здесь постоянно что-то красили, чистили, косили, переносили с места на место и мыли, мыли неистово, тёрли так, что краска слезала. Приходилось снова красить. Порядок в отряде был как в лучшем хирургическом отделении страны. Понадобился почти год, чтобы, пройдя всю лестницу от «зелёного» до «правой руки», Мезин стал во главе старших пацанов отряда, был избран и назначен председателем совета отряда, а если бы в колонии была криминальная субкультура, считался бы смотрящим.

Никита понимал, что должен что-то предпринять, чтобы выйти из тени предыдущего старшака, который до него «рулил» отрядом больше года. Если оставить всё как есть, то навсегда запомнишься людям как преемник, но не самостоятельная величина. Начальник отряда помогал и наставлял Мезина, советовал завоевать сердца и умы ребят, переманить их на свою сторону, найти к ним подход, так или иначе, преодолеть сопротивление. Да, тогда в отряде было сопротивление, люди, готовые объединиться и бороться против администрации и против него, Никиты, лично.

С врагами бороться тоже учил Беляев.

Михаил Александрович не ошибся в выборе нового лидера. Нужен был сообразительный, но не слишком умный, исполнительный, но с умением «прогаситься», общительный, но не доверчивый, а главное, надёжный мальчишка, которому сидеть в колонии ещё не меньше года. Выбор пал на Никиту и ещё трёх парней. Начались разговоры наедине, проверки. Начальник отряда искусно создавал проблему, решая которую, воспитанники проявляли себя. Все лишние отсеялись, а для Мезина открылся неведомый мир человеческих отношений, где слова бьют, как разрывные пули, где за вторым дном следует третье, где победа — это власть над умами.

— Преданный, инициативный солдат, психологически готовый выполнить любую задачу, сражается более успешно, он личность, а не просто боевая единица, — наставлял Беляев. — Окружай себя надёжными людьми, но помни, предаст ближайший.

Никита учился, внимательно читал все книги, которые предлагал начальник отряда: Антон Макаренко, Марио Пьюзо, Теодор Драйзер, Роберт Грин, Николо Макиавелли, Балтазар Грасиан, Виктор Астафьев, Александр Солженицын, Джордж Оруэлл — книга за книгой парень постигал теорию управления людьми. И знал что делать, когда придёт его время.

Никите нужно было показать людям, какую выгоду им принесёт его главенство, подобрать ключик к их умам и сердцам, а не вломиться туда с угрозами, как это делали предыдущие старшаки. Следует пообещать перемены, выявить пастуха недовольного стада, решить вопрос с ним. Остальные овечки разбредутся и сами попадут в расставленные капканы по одной.

Мезин уверил, что все вопросы будут решаться по справедливости, что у каждого «зелёного» будет право голоса такое же, как у него самого и его «правой руки». Никита гарантирует и лично отвечает, что все будут относиться друг к другу уважительно и корректно. Он потребовал прекратить оскорбления, забыть прозвища, предлагая объединиться в один дружный коллектив, где каждый каждому друг, а не соперник. Старшак убеждал пацанов, что теперь они будут являться частью привилегированного клуба, будут помогать друг другу скорее освободиться.

— А тот, кто будет мешать всем нам скорее вернуться домой, — Никита тогда строго оглядел притихших пацанов. — Тот будет нашим злейшим врагом, которого мы безжалостно истребим.

Ребята молчали.

— Кто не с нами, тот против нас! — Мезин развёл руки и улыбнулся. — А кто со мной заодно, тот мой брат и всегда может рассчитывать на мою помощь, заботу и участие. Всем желаю условно-досрочного!

Это был первый серьёзный разговор нового лидера в мае этого года. Пацаны одобрили. Мезин вышел из Пэ-Вэ-эРки, где проходил тот разговор и поспешил в кабинет начальника отряда. Там его ждал с докладом автор этой затеи.

*

Однообразный быт, плотный, но скучный распорядок дня, вкусная, но одинаковая еда — приходилось заново привыкать к лагерному вакууму. Богданович почти не разговаривал с «тёпленьким» симпатягой Кирюшой, а тот тараторил без умолку, рассказывая про свою нелёгкую детдомовскую бродяжью судьбу. За несколько дней всего парой слов перекинулся с Зыковым, которого про себя прозвал Лёха «Атас», из-за его постоянной тревожной готовности бежать навстречу открывающимся дверям карантина. Заслышав лязг замка, воспитанники должны были выйти из Пэ-Вэ-эРки, где они проводили всё своё время, и построиться в шеренгу. Даня вразвалочку шёл последним, глядя, как Лёха Атас оленьими прыжками летел к месту построения. Надо уважать себя и свой статус, считал Даня, который, по большей части, разговаривал с самим собой, вспоминая моменты своей жизни.

В первый раз Богдановича «закрыли» в феврале девятнадцатого года — два с половиной года назад. Он был ещё несмышлёныш, обычный мальчишка хулиган, за плечами всего пара грабежей, да три эпизода воровства. Всем было ясно, что его в колонию не посадят, но пять месяцев, проведённых в СИЗО, были адом. Его гоняли, шпыняли, как самого молодого, заставляли «шестерить» за старшими, стирать им носки и трусы. А ведь в своей маленькой банде на свободе он был заводилой. Богданович терпел, пытался приспособиться.

В июле Даню выпустили, наградив условным сроком на один год и девять месяцев. Ни мать, ни ранее сидевший отец встречать сына не приехали. Глубоко вдохнув вольный воздух, Богданович смело шагнул навстречу новым преступлениям.

Теперь для своей банды он был матёрый волк, с которым все охотно согласились пойти на дела посерьёзнее. Всего за неделю к своему послужному списку Богданович добавил разбой и угон. Краденое добро реализовывали через знакомого барыгу. На его точке случайно пересеклись с сутулым лысоватым мужиком, который, подозрительно быстро смекнув, что к чему, дождался Даню на улице и предложил хорошие деньги за плёвое дело — взять по наводке на «гоп-стоп» человечка, забрать ценности, деньги, а главное кожаный портфель. Портфель принести мужику на адрес, остальным распорядиться, как пожелает душа. Богданович согласился.

Спустя несколько часов после передачи портфеля заказчику, Богдановича прямо на улице повязали опера и засадили в камеру временного содержания. Никогда, ни перед кем больше я не согну спину, решил тогда Даня, чуя беду.

Как только Богданович прибыл в следственный изолятор, его вывели на разговор с оперативником из «министерства добрых дел», как определил для себя Даня.

— Послушай внимательно, мальчик, — не присаживаясь, приступил к делу сотрудник. — Неважно кто я и откуда, важно сейчас сказать правильные слова, которые, очень может быть, спасут тебя от колонии.

Опер сунул ему в лицо фото сутулого «заказчика».

— Знаешь его?

— Знаю, — пожал плечами Даня.

— Имя, фамилия и адрес, где он находился.

— Не скажу, — Богданович смотрел в глаза сотруднику.

— Сядешь и надолго. Сам приползёшь ко мне, да поздно будет, а мы его и без тебя возьмём.

— Без меня, — повторил Даня.

Вечером в камеру пришла «малява». «Мы уважаем твоё решение молчать. Крепись, брат».

Повзрослевший Богданович за несколько месяцев «поднялся», был поставлен обществом главным в среде несовершеннолетних. Сотрудники вынуждены были считаться с его персоной. Богданович ел, что хотел, спал, когда хотел, «катал» связь с любой камерой тюрьмы. При этом понимал, что срок ему дадут большой. Опер «из министерства» приходил ещё, уговаривал, угрожал. Рассказал, что Саша Жданов, подельник, даёт «правильные» показания, и скоро Богдановичу «нарисуют» ещё несколько эпизодов разбоя.

Даня никого не заложил, и на Сашку зла не держал, потому что знал, как умеют уговаривать на СИЗО. Самому теперь иногда приходилось этим заниматься по приказу людей, которым видней.

В декабре девятнадцатого Богданович узнал, что беглого рецидивиста, которого он прикрывал, всё-таки взяли. Содержали отдельно, шили «вышку». Дело самого Дани пошло быстрее. Подельника быстренько осудили за грабёж и воровство на три года колонии для несовершеннолетних, и тот уехал топтать зону. Богданович отправился следом, получив пять лет. Благо, добренькое государство считает один день в тюрьме за полтора дня срока в колонии, поэтому сидеть Дане с учётом пересчёта осталось примерно полтора года — до середины апреля двадцать третьего года, девятнадцать лет отметит на воле. В ночь на четвёртое ноября их привезли в колонию.

Часы и минуты в лагере тянутся медленно, зато дни летят очень быстро. Почти неделю уже они сидят в карантине. Подъём, зарядка, завтрак, занятия с сотрудниками и учителями местной школы, на которых те что-то тарахтят, отбывая время (тут главное тихо сидеть и делать вид, что слушаешь), обед, прогулка, ужин, отбой. И так изо дня в день. Ещё раз приходил начальник отряда, спрашивал, учим ли правила внутреннего распорядка. Кирюшенька начал с ходу декламировать, пританцовывая, перечень запрещённых предметов. Ему не хватает общения. Лёха Атас плавал, волновался. Богданович выучил все ещё в тюрьме и знал, как что-то давно знакомое.

— Когда в отряд, гражданин начальник? — вежливо поинтересовался Даня.

— Думаю, после выходных, — пожал плечами майор и ушёл.

Богданович не ждал от него проблем. Наслышан, воспитательный отдел — это сброд лентяев и бездельников. Всех способных переводят в режим, где надо иметь железный стержень, или в оперативный отдел, где надо иметь мозги. Если нет ни воли, ни характера, ни способностей, то сиди в отделе воспитательной работы с осуждёнными — это Богдановичу пояснили старые опытные волки-сидельцы ещё в СИЗО.

— Дай отряднику почувствовать, что он умнее тебя. Однажды поверив в это, он никогда не заподозрит, что у тебя могут быть скрытые мотивы, — наставлял дядя Коля, к которому водили на беседы Богдановича. — Создай видимость противодействия и сразу капитулируй, не дав ему победить. Это даст тебе возможность проверить его силы, решительность, умение взаимодействовать с козлами в отряде и операми.

Богданович морщил лоб, запоминая.

— Потом затаись, подготовься и нанеси один разрушительный удар.

— Но как я это сделаю?

— Существует много способов. Например, переживай всегда за общее, в то время как большинство беспокоится только о себе. Не вздумай метать бисер перед свиньями, они этого не оценят. Забудь на время свои идеалы и принципы. Стань как все, и прояви заботу о каждом. Обещай многое, обещай самые светлые и скорые перемены, люди верят, любят сказки. Будь хладнокровным, как змея, именно её укусы ядовиты, она одна опаснее стаи волков и ямы со львами. Будь текучим и бесформенным как вода, тогда у любой облавы будешь проходить сквозь пальцы.

— Змея и вода, — кивал Даня.

— Подавляй себя в беседах, пусть говорят люди, будь приятным собеседником, а люди пусть обнажают собственные мысли и планы.

Богданович провёл много времени в беседах со старым дядей Колей. В память об этом на левом предплечье Даня набил зубастую змею, поднимающую голову над водой. На правом предплечье было набито «Бог — мой судья» — буквальный перевод имени Даниил.

Этапной дорогой и в карантине Богданович постоянно воспоминал, крутил в голове обрывки разговоров, прилаживал к окружающей действительности. Хотелось читать — в СИЗО Даня читал много интересных книг, заказывал с воли. Тут он боялся проявить себя, ведь сначала надо понять уклад лагеря. Ничего не оставалось, кроме как мечтать, воспоминать, обдумывать.

*

Ключ-проходник лязгнул в замке металлической двери-отсекателя карантинного отделения. Пацаны, смотревшие телевизор в Пэ-Вэ-эРке, привычно потянулись в коридор — к месту построения. Кирилл Мамонтов встал правофланговым — он сегодня должен делать доклад дежурного по карантину, Лёха посредине, Богданович, выходивший всегда последним, встал слева.

— Карантинное отделение в количестве трёх человек построено, жалоб, заявлений нет, доложил воспитанник Мамонтов, — протараторил Кирилл и радостно улыбнулся. — Доброе утро, Григорий Сергеевич!

Воспитатель карантина кивнул, подал каждому для рукопожатия ладонь. Кирилл жал, что было сил, но куда ему, Иванов, наверно, всю жизнь качает железо, а он, Киря, кроме пения и танцев ничем не увлекался.

— Качаетесь? — поинтересовался Богданович, который, казалось, подслушал мысли Кирилла.

— В гараже со сварочным аппаратом, — усмехнулся воспитатель. — В спортзал хожу иногда, но больше само получается. Кому забор поставить или колодец выкопать, а когда и оградку сварить на кладбище или мангал.

— Короче, подрабатываете, — понял Богданович.

— Не, — старлей зевнул, поглядел на часы. — Забесплатно. Послушайте, сегодня суббота, значит, день генеральной уборки. Я открою все помещения, а вы дружно каждое из них намоете качественно под пену. Когда закончите, устрою для вас экскурсию по колонии.

— А такая уборка каждую субботу? — спросил Лёха. Он вообще порой задавал странные, ненужные вопросы. Непонятно, о чём он всё время думал. Зато было ясно, о чём думает Богданович, который, пока воспитатель был на выходном, снова курил. Кирилл тоже хотел посмолить, но боялся, да и Богданович всё равно бы его не угостил.

— Каждую, — подтвердил воспитатель. — Да вы не грустите, это дело привычки, к тому же в отряде народу больше, значит, каждому убираться меньше. Ну, начинайте! Я кофе выпью, время раннее — семь утра, а работать мне до самого вашего отбоя.

Пацаны вооружились вёдрами и тряпками и побрели в умывальник наливать воду.

— Даня! — выглянул из кабинета Григорий Сергеевич. — Ты за главного, отвечаешь за качество уборки. Но учти, если сам мыть не будешь, я Кирилла Мамонтова главным назначу!

— Понял, — улыбнулся Богданович и повернулся к пацанам. — Начинаем от запасного выхода справа и моем каждое помещение до робота, потом центральный продол.

— В смысле, робота? — Кирилл не очень разбирался в фене, потому что в СИЗО просидел почти всё время в одиночной камере.

— Робот — это дверь железная так называется в тюрьме, только она не такая как эта, просто похожа, — пояснил Лёха, потому что Богданович не удостоил Кирилла даже взглядом. — А продол — это коридор, он длинный и продольный.

— Пухлый, ты наводишь пену, Атас, затираешь пол насухо после него, я протираю стены и вообще двигаюсь по пыли, — сказал Богданович.

— Не такой уж я и пухлый, — обиделся Кирилл, втянув живот. — Просто в СИЗО мало движения, а еда калорийная.

Лёха зыркнул на Богдановича, схватил ведро и первым вышел из умывальника.

— Давай, Кирюша, шагай! — кивнул в сторону выхода Богданович.

— Такой ты злой и вредный! — покачал головой Кирилл.

Богданович только посмеивался.

Убираться торопились. Никто не признался открыто, но всем не терпелось посмотреть, куда же их привезли.

Кирилл очень надеялся, что здесь окажутся люди, способные его понять и принять. На свободе у него было огромное количество знакомых, поклонников таланта, но по-настоящему близок он был только с одним парнем из детского дома. Тот был простой, замкнутый, даже зажатый, в отличие от артистичного Кирилла, которого иначе, как Киркоров, и не называли. Однако, звёзды обречены на одиночество, как на небе, так и на земле. Тот единственный друг терпеливо сносил истерики и эмоциональные «загоны» Кирилла, тихим голосом давал простые и действенные советы. Вот бы встретить такого человека здесь, мечтал Кирилл.

Покончив с уборкой, парни вызвали Григория Сергеевича на обещанную экскурсию.

— Откуда начнём? С территории колонии или с отряда? — спросил воспитатель.

— С отряда!

Одевшись «по-уличному» в зелёные утеплённые куртки с полосой на спине, чёрные валенки-бурки и болоньевые шапки-ушанки, пацаны впервые шагнули, как в космос, за пределы карантинного отделения в отряд.

Коридор первого этажа был о-о-очень длинный, так же, как и второго, спальные комнаты скромные, но уютные, очень чистые, а главное — в каждой комнате, рассчитанной на шесть человек, свой туалет. Григорий Сергеевич сразу показал, где после перевода в отряд они будут спать. Оказалось, все начинают с одной комнаты, а потом переводятся в другие: сначала на первом этаже, потом на второй — в льготные условия. Разница в наличии-отсутствии телевизора, но на самом деле, разница в отношении сотрудников. Сначала ты работаешь на репутацию, потом репутация на тебя. Так объяснял воспитатель.

— Всё как в армии, братульки. А тут чайная: холодильник, скамейки, столы. Вот спортзал. Будете погибать на гирях и под штангой. За год дрищ в качка превращается. Начальнику отряда к сорока годам, а восемнадцатилетние после его тренировки на трясущихся ногах отсюда выходят.

— Вот это по мне! — не удержался Богданович.

Григорий Сергеевич показал комнату хранения личных вещей, сушилку, просторную, увешанную пёстрыми плакатами Пэ-Вэ-эРку, душевую на две лейки.

— А где все люди? — поинтересовался в конце экскурсии по отряду Кирилл.

— На обеде. Кстати, надо бы поторопиться, они скоро вернутся.

— А что за этой дверью? — спросил Лёха.

— Студия кабельного телевидения, звукозаписи и репетиций музыкальной группы, — небрежно махнул рукой воспитатель.

— Чего-чего? — изумился Кирилл.

Григорий Сергеевич открыл дверь, и Мамонтов вернулся в давно знакомый мир музыки.

— А можно тут петь?

— Если умеешь, будешь петь, — твёрдо сказал воспитатель. — Не хочешь — заставим.

— Наоборот, очень хочу. Я когда в Москве работал в одном популярном шоу, — заторопился Мамонтов. — Я пел и ставил танцы девушкам танцовщицам. Это было что-то вроде кабаре-мюзикла.

— Шутишь? — Григорий Сергеевич посмотрел на Кирилла.

— Да врёт он, — махнул рукой Богданович. — Пойдёмте лучше, Сергеич, посмотрим ваш хвалёный стадион, о нём даже на этапе рассказывали.

— Я не вру, — пробурчал Кирилл и обернулся на Зыкова, везде ходившего последним. — Я был артистом на хорошем счету, и пою я хорошо, у меня поставленный тенор.

Лёха отвернулся, глядя под ноги, ускорил шаг, догоняя остальных.

Общежитие отряда было обнесено высоким, метра четыре, ограждением из толстых прутьев и плоских перекладин, вроде тех, что вокруг больниц, театров, стадионов. Колючей проволоки наверху не было, преодолеть такую преграду не составило бы труда и ребёнку.

— Ну, вот, богатыри, перед вами три дороги — три пути! — Григорий Сергеевич остановился у калитки локального участка общежития отряда, доставая из кармана массивный ключ-проходник. — Смотрите внимательно: прямо пойдёте — в дисциплинарный изолятор попадёте, а если дальше, то в ларёк. Налево пойдёте — в промзону попадёте, а там училище стоит, где учат на швею, повара, столяра и так далее. Направо пойдёте — в столовую, а напротив неё — стадион. Посредине здание дежурной части. Там сидит дежурный и всё видит в камеры.

— Былинный камень на распутье, — все обернулись на Зыкова. Лёха смутился, пожал плечами. — Картина такая у Васнецова. Витязь на распутье. Вспомнил просто.

— Рисуешь? — спросил воспитатель.

— Вообще не умею.

— А чего тогда?

— Просто. Прочитал.

— Читать любишь?

— Умею.

— Значит, не дурак, — констатировал Григорий Сергеевич, закончив внезапный допрос. — Нам тут нужны умные люди.

— Читать любит, ещё не значит, что умный, — Богданович махнул рукой на Зыкова. — Какой смысл знать название картины? Чем это может пригодиться? Даже петь и то полезнее.

— Вот спасибо! — театрально поклонился Кирилл, который внимательно прислушивался к разговору. — Оценил мои таланты!

Григорий Сергеевич провёл новичков по территории, показал стадион, беговую дорожку, турники и уличные тренажёры. Заглянули в столовую, поднялись в дежурную часть, на втором этаже которой висел телефон для звонков родственникам. Второй стоял в кабинете начальника отряда.

— Вот и весь ваш мир на ближайшее время, — развёл руками воспитатель. — Пошли домой, в карантин. Завтра в отряд. Поступите в полное распоряжение майора Беляева. Михаила Александровича. Обедать будете уже в столовой вместе со всеми.

Вечер прошёл внешне, как обычно, но чувствительный к мелочам Кирилл заметил — пацаны напряжены. Мамонтов вспомнил, как говорил сотрудникам, что не хочет сидеть с малолетками, с детьми, вспомнил, как робко требовал отправить его в колонию для взрослых.

— Когда дорастешь, я тебя отправлю, — пообещал суровый Николай Сергеевич, заместитель начальника по оперативной работе. — А пока выкинь эти мысли из головы. Иначе я тебя в камеру запру, изолирую от остальных. Мне паникёры не нужны.

На самом деле, Кирилл вообще не хотел никуда ехать, просто ему было непонятно, что ждёт за дверью карантина. Что там за компания? Поймут ли его? Получится ли блистать, как он привык? Он надеялся, что начальник отряда разрешит заниматься пением, может быть, танцами. Бывают в тюрьме танцы?

Лёха замер, сидя на стуле, глядя в окно на глухой серый забор. Даня ходил из угла в угол, шевелил губами, иногда улыбался.

— Давай-ка в шахматы сыграем, пупс? — внезапно предложил Богданович. В детдоме заставляли учиться играть в шахматы, Кирилл умел. Он согласился, и блатной, обыграв его три раза подряд, усмехнулся презрительно и бросил игру. Ушёл из комнаты.

— Может, хоть телек включим? — Кирилла угнетала тишина. Никогда ещё в его жизни не было столько концентрированной тишины. Лёха молчал. Так они и сидели. Заходил Богданович, делал круг по Пэ-Вэ-эРке и снова уходил.

*

Михаил Александрович твёрдо помнил, что не волен выбирать прибывающих осуждённых, но может выбирать своих старших помощников. Знал свое право карать и миловать, подвергать опале или приближать к себе. С Мезиным Беляев старался говорить с глазу на глаз, про себя называя его советником, а его помощников-бугров, с которыми, в основном, общался и ставил задачи сам Никита — «капорежимэ», на итальянский манер. Таким образом, начальник отряда учил пацанов беречь информацию, умело распоряжаться ею.

Заглянув, как заведено, в девять вечера в кабинет, Никита спросил, нужен ли актив отряда или разговор будет, как обычно, с глазу на глаз.

— Сегодня расширенное заседание, но без Кузнецова, — решил Михаил Александрович. Через минуту с Никитой вошли Тёма Адер, Митя Лабенский и Витя Весельчак. Стало ясно, что характер беседы будет особый, стукач приглашён не был.

— Вы знаете, обычно мы беседуем с Никитой наедине, — начал Беляев. — Но сегодня именно что совещание, мне нужны ваши головы — память и ум.

Парни понимающе закивали, сидя на краешках казённых табуретов.

— Начнём с тренировочки. У вас должны быть сведения о каждом отбывающем наказание человеке в отряде. Никита, расскажи мне, например, о Мите Лабенском.

— Лабенский, — Мезин кашлянул, повёл глазами, собираясь с мыслями. — Дмитрий Львович Лабенский, он же Митя. Актив отряда. Интеллектуал. Книгочей. Митя многословен, склонен мудрить и оттого часто ошибается. Пользуется уважением у пацанов, любит помогать, в основном, советами. Умеет добыть информацию, не умеет распоряжаться. Что ещё? Рост почти два метра, носит очки, лицо овальное. Неплохой гиревик, но маловато выносливости. Не предатель, надёжный. Я ему доверяю.

Последнее Мезин добавил, пожалев пунцового, сгорбившегося как старая птица, Митю.

— Отлично, а теперь ты, Митя, расскажи про Тёму Адера.

— Артём Михайлович Адер, прозвище Немец, понятно почему, фамилия такая. Работает в студии кабельного телевидения колонии, снимает новостные ролики про нашу жизнь, записывает мероприятия, организует творческие проекты, которые на нас валятся указаниями сверху, — Лабенский ткнул пальцем в потолок.

— Давай покороче.

— Адер участник всех мероприятий колонии, везде бывает, всегда с камерой, оттого много чего видит и знает. Музыкант, и тексты пишет, и на бас-гитаре в группе играет в отряде. Сидит почти год, условно-досрочное не подходит, уедет на общий режим, когда девятнадцать исполнится, а это будет в июле следующего года. Сел за наркотики, на воле употреблял, поэтому часто тупит, забывается, ну… тормозит порой. Достает всех своей несчастной любовью. Неспортивный…

— Ты сам тормозишь порой, — не выдержал Адер. — И у меня телосложение такое, не всем быть атлетами. Кого это я достаю любовью, а? Тебя?

— Ещё невыдержанный, но наблюдательный, можно с ним работать, — поставил точку Лабенский, подражая Мезину.

— Ну, Митя, ты только плохое про меня знаешь, — Адер развёл в стороны длинные костлявые руки. На смуглом треугольном лице с огромными карими глазами легко читались все его эмоции. — Дайте мне тогда про Витьку рассказать. Фамилия реально Весельчак, спортсмен, исполнительный, как солдат, немногословный, два плюс два сложит, но не перемножит, чувства юмора нет…

— Остановись, — прервал Адера начальник отряда.

— Да как так-то! — покачал головой Артём.

— Вы уже знаете, что завтра выходят парни из карантина. Я хочу, чтобы всё было готово к их приёму. Я имею в виду глаза и уши ваших людей, которые должны быть настроены на правильную частоту.

— Я понял. Докладываю про отрядную оппозицию, — Никита приосанился, пробежался, как по нотам, по лицам старшаков. — Месяц назад этапом прибыли Паша Орлов, который косой, Серёга Попов, Дима Богатов и Миша Шанин.

— Миша не в счёт, — уловил мысль старшака Лабенский. — Его прозвали шмель, он безобидный наркоша, умный, но безвольный. Забудем о нём.

— Я хочу его в студию забрать работать, — ввернул Адер. — Можно?

— Оставшиеся трое отъявленные, — продолжил Мезин. Паша Орлов особенно. Устраивает провокации, подбивает пацанов «шатать режим», выжидает. Знает, что скоро подкрепление в лице Богдановича подоспеет.

— У Богдановича здесь подельник Саня Жданов, по прозвищу Феррари. Сидит второй месяц, затихарился, но ждёт кореша, я уверен, — ввернул Лабенский.

— Диму Богатова прозвали «Сирота», хотя мать есть, сидит где-то на посёлке, говорит блатная.

— В колонии-поселении блатных нет, — отмахнулся начальник отряда. — Дальше.

— Димка Богатов упёртый, со стрежнем. Запугать можно, но для этого на крайние меры придётся пойти. На диалог он не идёт. Порядки наши ему не нравятся, но к отрицалам он пока ещё не шатнулся. Паша Орлов его уговаривал, но Богатов конкретики не дал.

— А Попов?

— Серёжу Попова в отряде прозвали «Тёпленький». Тихий, ходит, будто в штаны наделал, а ночами в комнате уркоганскую пропаганду вовсю наворачивает.

— А вспомнил! — хлопнул себя по лбу похожий на журавля Адер. — Ещё есть Штирлиц!

— Да, это Гена Андреев, стремяга. Ради статуса на всё готов. Пацанов вербует, сплетни сочиняет, мерзкий тип.

— А почему Штирлиц-то? — усмехнулся Михаил Александрович.

— Шпион потому что прирождённый. И нашим, и вашим.

— Хорошо, — на минуту Беляев задумался. — А что ты нам скажешь, Весельчак?

Молчавший во время совещания Витя шумно встал, нахмурился.

— Всё сказано. Сначала прибыли Саня Феррари и Гена Штирлиц. Начали разлагать коллектив отряда, но неумело, грубо. Потом к ним присоединились Паша Орлов (этого гада я ненавижу) и Дима Богатов — парнишка опасный, с него станется бунт поднять. Серёжа Попов им сочувствует, а нам пакостит.

— Все пятеро ждут появления Богдановича, чтобы начать действовать, — подытожил Мезин.

— Да что они смогут вшестером? — усомнился Адер. — у нас в активе человек десять, все спортсмены, в коллективе уважаемые.

— А ты думаешь, всем режим лагеря нравится? — парировал Лабенский. — Кроме нас десяти и их шестерых есть ещё больше сорока пацанов, которые слушаются, потому что выбора нет. А если Богданович им выбор предложит, другую жизнь, переворот, они тебя на кол посадят!

— Если случится мятеж, зло будет творить поздно, а добро бесполезно, его сочтут вынужденным и благодарить не станут. Поэтому надо предотвратить любые шатания-сомнения. Помните, люди здесь неблагодарны, непостоянны, склонны к лицемерию. Следите за каждым, расставьте своих людей везде, смотрите, кто и где собирается больше трёх, о чём говорят. Ничего не записывайте, всё запоминайте и сообщайте Никите. Никаких действий без моего согласования не предпринимать! Мы будем наблюдать, оценивать, выжидать. Сдержанность и осмотрительность — вот чего я от вас жду в ближайшие дни. Свободны.

Старшаки, попрощавшись, вышли. Часы показывали двадцать один час и сорок минут, вот-вот отбой. Мезин последним задержался на пороге и вопросительно посмотрел на начальника отряда.

— Дополнительных указаний не будет. Следи за своими бойцами, дури им не занимать, а вот сообразительности… как бы вас не переиграли.

— Этого не будет, — отрезал Мезин и плотно закрыл за собой дверь.

Окончательная уборка перед выходом в отряд затянулась. Григорий Сергеевич требовал, чтобы ребята оставили после себя идеальный порядок. Наконец, к пяти часам вечера дело было сделано. Богданович, Зыков и Мамонтов собрали свои пожитки и возглавляемые Григорием Сергеевичем пересекли Рубикон — «поднялись» в отряд. Воспитатель указал им на свободные ячейки в комнате хранения личных вещей, пацаны разложили свой скарб.

— Спать будете все в разных комнатах на первом этаже. В комнате номер один Алексей, два — Кирилл, Даня в третьей комнате.

Парни кивали, тревожно оглядывались.

— Куда опять все подевались? — поинтересовался Даня. В отряде было тихо и безлюдно.

— Сейчас время ежедневной лекции в Пэ-Вэ-Эрке.

— Это зачем?

— Не знаю, — сказал воспитатель. — Так положено. Каждый день начальник отряда собирает пацанов, которые не учатся в училище, и проводит занятия, обсуждают разные темы. Сейчас сами увидите и услышите.

— А много человек в училище ходит? — поинтересовался Лёха.

— По-разному. Сейчас две группы по восемь человек: швеи и раскройщики. Бывает, что и по тридцать человек ходят на занятия.

Они оставили вещи, каждый в своей комнате, и поднялись вслед за Григорием Сергеевичем на второй этаж. Воспитатель постучал и завёл новичков в большую квадратную комнату с рядами парт, за которыми сидели воспитанники отряда. Человек тридцать пять, прикинул, оглядевшись, Богданович.

— Вот, Михаил Александрович, — Григорий Сергеевич указал на троицу. — Принимай пополнение. Пацаны, это Алексей Зыков, Даниил Богданович и Кирилл Мамонтов. Все взрослые, скоро по восемнадцать лет. Неплохие ребята.

Воспитанники отряда молча изучали новеньких. Богданович искал глазами среди сидящих за партами Сашу Феррари и не находил. Очевидно, Жданов находился в училище. Мамонтов громко поздоровался, для чего-то помахав ладошкой, ему отозвались несколько человек.

— Присаживайтесь на свободные места, — приказал начальник отряда. Пацаны заняли задние парты, рассевшись по одному.

— Ну, всё, — Григорий Сергеевич посмотрел на майора. — Саныч, нужно что-нибудь? Помощь?

— Спасибо, Сергеич, дальше мы сами.

Воспитатель карантинного отделения кивнул с чувством выполненного долга и плотно прикрыл за собой дверь.

— Послушайте внимательно, — Михаил Александрович отложил на край стола листок с лекцией, выдержал паузу, оглядывая сидящих на занятии за партами воспитанников. На ежедневных беседах, включённых в распорядок дня, начальник отряда редко читал, чаще рассказывая «из головы», охотно отзываясь на предложенные ребятами темы для получасового разговора.