Душа врага

Длинный коридор. Высокие двери, огромные окна. Полуденные лучи мягко освещают потёртые зелёные стены, которым время нанесло рваные раны. Чёткий ритм шагов звенит в тишине. Фигура приближается к старому трюмо. В нём сквозь налёт пыли отражается военный. Статный, молодой. Одет с иголочки. Длинные брюки заправлены в облегающие сапоги. Над правым нагрудным карманом распахивает крылья орёл. Он же украшает пряжку ремня. Надпись на непонятном языке. Мужчина неспешно рассматривает детали формы.

Но момент самолюбования прерывает хлопок. Выстрел. В упор. Больно. Падает.

Оля вздрогнула и проснулась. Снова упала во сне. Третий год подряд её убивали выстрелом в спину. Образ военного преследовал и пугал третьеклассницу. Откуда только взялось это дурацкое видение?

Боль под лопаткой утихла. Глаза привыкли к темноте. Оля выбралась из-под одеяла и на цыпочках скользнула из комнатушки скромной хрущёвки, где жила с родителями. Бесшумно прокралась на кухню. Завтрак на столе, значит, мама уже ушла на смену. В школу предстояло собираться самостоятельно. От завтрака до причёски девочка предоставлена сама себе. Папе всегда тяжело давались косички, что уж говорить про банты.

Аромат свежеиспечённых оладий лишил покоя. На часах начало седьмого, рановато, лучше бы поспала немного. За окном ещё царила непроглядная ноябрьская тьма. Вместо солнечных лучей в комнату прокрадывался густой мрак и свет одинокого жёлтого фонаря.

«Нет, поем сейчас. Папа не будет ругаться. Только надо достать вилку и нож», — девчушка ловко взобралась на обшарпанную табуретку и взяла приборы из шкафчика.

— Откуда эти отголоски аристократизма? — удивлялся каждый раз папа. Оле странное слово на «а» было незнакомо.

— А что это за «аистокотизм»? — допытывалась малолетка, лихо орудуя ножом и вилкой.

— Это ваши замашки из высшего общества, Ольга Михална. Ишь чего удумала, вилками да ножами кушать. Всю жизнь и мы, и деды наши ложкой хлебали, а тут, глянь, диковинка какая. Откуда ты понабралась-то этого? — папе, родившемуся в маленькой деревне, забавы дочери были чужды.

Что на это могла ответить школьница? Она и сама не знала, за что природа наградила дочь выходцев из деревни вычурными повадками. В школе приходилось особенно трудно. Ножи и советская столовая, как две параллельные линии, никогда не пересекались.

— Ты чего в темноте сидишь? — папин шёпот разорвал тишину. От неожиданности девочка выронила приборы. Под правой лопаткой заныло.

— Сон страшный приснился. Уснуть больше не смогла.

— Звери что ль какие? — вопрос прозвучал без намёка на интерес к сути дела.

— Нет, военный, — Оля боялась смотреть на отца. Такие откровения в семье были не приняты.

— Хм, с чего бы это детям вояки стали сниться, — буркнул отец и вышел из кухни.

Скованная напряжением, Оля бесшумно выдохнула и тихонько пролезла под стол за вилкой и ножом. Одинокий фонарь всё так же лениво освещал клочок улицы и крохотную кухоньку. Ему неведомы были тревоги и заботы третьеклассницы средней 27-й школы. В преддверии дня Октябрьской революции её ждал важный и ответственный день. Посвящение в пионеры.

Однако маленькую Олю предстоящее торжество не вдохновляло. Она пыталась найти скрытый смысл в том, чем горели все вокруг, поэтому настойчиво атаковала маму вопросами.

— Мамочка, а можно я не буду пионером?

— Оленька, ты что? Все октябрята хотят быть пионерами, чтобы потом их приняли в комсомол. Это гордое и почётное звание! Сколько дорог откроется.

— Правда? А что это значит? Что я поехать куда-то смогу? Сейчас мы никуда не ездим, потому что я ещё только октябрёнок?

— Нет. Дороги — это возможности. Например, учиться в институте или работать на заводе.

— Но я не хочу работать на заводе. Что там интересного… — Оля надула губёшки.

— Ишь, какая! Можно и не на заводе, только профессию получать всё равно придётся. И законы коммунистической партии чтить, партийным-то легче и работу хорошую получить, и карьеру какую-никакую сделать.

Сочетания сакральных для страны слов «коммунистический» и «партия» долетали до детских ушей и раньше. По радио. Папа с мамой включали его редко. Не потому, что вещание было периодическим, просто после трудовой смены привыкли заступать на вторую, бытовую. По утрам, когда Оля оставалась дома из-за болезни, завороженно слушала «Пионерскую зорьку». Не потому, что грезила носить красный галстук вместо звёздочки. Просто иногда за двадцать минут можно было услышать не только нравоучения, но и песни, спектакли, узнать что-то новое.

Сейчас маленькую кухню заполняли тишина и сумрак. Солнце не спешило врываться в унылый, спящий город. А Оленька Лихачёва не спешила наряжаться в скучную школьную форму: неприглядное коричневое платье, белоснежные фартук и колготки, поверх которых — шерстяные гамаши. Ах да, ещё бант. Медный оттенок густой копны упорно призывал девчушку быть яркой и необычной, что шло вразрез с советскими представлениями о красоте.

«Вечно всё не как у людей…» — вновь и вновь повторяла слова родителей.

«Права мама, нечего выпендриваться». Напрочь потеряв интерес к оладьям, Оля быстро повязала бант, оделась, схватила портфель и выбежала на улицу.

Темнота. Тишина. Редкие тени перемещались вдалеке. Страшно. Так уже третий год начиналось каждое осенне-зимнее утро. Главное, добраться до следующего фонаря.