Лайкни и подпишись

-Послушай, ну как это нету, а Кирюшка как же? Мне что делать, позволь узнать?

Оля слушает ответ, но, не дав Андрею закончить, перебивает:

— Это же твой сын! Ты знаешь, он не может без лекарств! Ну что ты за человек такой?

–Оль, ты меня не слышишь. Я тебе еще раз говорю — нет сейчас у меня денег, потерпи до конца месяца — все отдам. На работе проблемы, машину опять в сервис погнал, совсем пуст я, Оль, понимаешь? Ну извини.

–Извини? — взвивается Оля, — а Кирюша что, тоже извинит? Я ему на что таблетки покупать буду? — Оля уже орет в трубку, за стенкой зверем воет Кирюша, слышится топот и в кухне появляется мать:

–Ты чего орешь с утра пораньше? Кирюшку пугаешь, с ума что ли сошла?

Оля виновато качает головой и, зажав трубку ладонью, шепчет:

–Я с Андреем говорю.

Мама, кривясь, машет рукой.

–А, — вздыхает она, — на него хоть изорись.

И уходит.

В тишине Оля вдруг слышит гудки — Андрей повесил трубку.

Оля зло и молча собирает тетради. Сует их в черный непрозрачный пакет без разбору, мнет листы и от этого на душе становится немного радостно. Оля Андрея простит, Оля его поймет — все бывает. В конце концов, каким бы Андрей ни был, платит он всегда вовремя, перечислить Кирюшки алименты это для Андрея святое…

И все же, Кирюша понять и простить не может. Ему нужны лекарства. Хрупкий баланс Кирюшкиного мира весь в белом порошке, который Оля растворяет в каше.

Оля подходит к нему, уже в пальто, с сумкой на плече. Кирюша не любит смотреть на нее, когда она вот так одета. Это уже не домашняя Оля, а чужая Оля, нездешняя. Она пахнет странными уличными запахами и выглядит большой и темной — драповое пальто в пол оторочено зеленым пушком и само темно-зеленое, как шкура невиданного зверя. Оля не подходит слишком близко, с каждым ее шагом лицо Кирюши сминается в плаксивую гримасу, и Оля останавливается, едва не доведя его до слез. Она смотрит на него молча, сама не зная, что пытаясь передать ему этим взглядом. Она хочет защитить его от тяжести гнетущего ее саму знания, но Кирюша и без того надежно защищен. Он всегда в своем внутреннем бункере, непробиваемом, нерушимом. В этот бункер никогда не проникнет мучительный яд понимания.

Тихонько подвывая, Кирюша отчаянно ковыляет нетвердыми еще ножками к пластиковой кастрюльке и сует в нее голову, и так сидит только гулко завывая в кастрюлькино днище.

–Кирюша, — зовет Оля тихо, — Кирюша, это я, я ухожу, вернусь вечером, веди себя хорошо, слышишь?

–У-у… — отвечает Кирюша.

Трамвай, качая сытым брюхом, тихонечко погромыхивает на стыках рельс. Тудух-тудух — Саратов, Волга. Но сегодня эта великая река не может унести Олю обратно в светлое лето ее детства. Оля переживает, хватит ли Кирюше лекарств. Успеет ли Андрей с деньгами, а если нет? Как тогда поступить?

Она думает об этом всю дорогу, и даже когда толпа, притерев Олю к чьему-то плечу, выносит ее на остановку. Оля Думает об этом, торопливо меся каблуками осеннюю грязь. Ее невидящий взгляд плывет по лицам учеников, обтекающих ее шустрым потоком. Дети гогочут, толкаются, норовя спихнуть друг друга в лужи. Один из мальчишек врезается Оле в грудь, и она, погруженная в свои мысли, не успевает увернуться.

Пакеты падают, тетради зеленым ворохом рассыпаются по земле. Оля леденеет ужасом.

–Извините! — уже издалека летит Оле мальчишеская повинность и тут же растворяется в гоготе, визге, криках.

Оля приседает и каменной рукой одну за одной кладет тетради обратно в пакет. Нежная салатная зелень буреет от грязи. Округлая припухлость детского почерка оплывает синими безобразными пузырями. Оля, кажется, плачет, а может ей только хочется, но оледенелое лицо не может выдавить слез. Плакать хочется не от того, что Олю толкнули, и даже не от точащего душу страха за Кирюшу, а от попранности святой белизны тетрадных листов.

Они — самое чистое, что Оля знает в мире. Детские сочинения, полные наивной нежности и мечт, залиты радужной бензиновой мутью луж. И это обижает Олю больше любой несправедливости, больше собственной боли за сына и боли за свое растоптанное женское счастье.

–Ольга Дмитриевна, вам помочь?

Никита Парфенов смотрит на нее из окна машины. Ему сигналят сзади, а он, не обращая внимания включает аварийку. Грязи Никита не гнушается, и его большие с длинными паучьими пальцами руки быстро-быстро складывают тетради обратно в пакет.

— Это что, наши что ли? — Усмехается. — Ничего себе повезло.

Оля почему-то молчит, остолбенело наблюдая, как Никита, утопая подошвами белых кроссовок в грязи перебирает бурые листы.

— Это что получается, сочинения пропали, нам значит пятерки полагаются?

— Спасибо Никита, — говорит Оля, медленно, сама не зная, чем зачарованная, и тянется к лямке пакета.

Но Никита одергивает руку, не дает Оле вцепиться в целлофан.

–Вы, Ольга Дмитриевна, бросьте это, только пальто перепачкаете. Давайте я их выброшу.

–Ну как же ты их выбросишь, там же работы, там же сочинения! — беспокоится Оля.

–Да и черт с ними! Новые напишем.

И Никита, подмигнув ей своим веселым глазом, садиться в машину и уезжает. И тут наконец с Оли спадает колдовство и она понимает в чем же все дело, что так выбило ее из колеи, от чего она вдруг сама не своя впала в ступор, и тетради даже не сумела отстоять, так и увез их Парфенов с собой — ведь Никита, шестнадцатилетний мальчишка, только что уехал за рулем нового, еще пахнущего пластиком и кожей, мерседеса.