Двойная жизнь

От виска к подбородку и обратно неспешно бредёт шмелино жужжащая в облаках снежной пены бритва «Gillette».

«Что за чепуха приснилась сегодня ночью? И если это была чепуха, то почему с такими подробностями? Как зовут капитан-исправника − помню, как зовут отставного поручика — тоже помню, и даже знаю его характер и привычки, и какую сумму ему проиграл… Забавно! Но особенно забавно знать о деталях, во сне не увиденных, − те же попойки в доме Бессовестнова… События во сне, если считать с момента отмены крепостного права, − полуторавековой давности, может, и меньше. Интересно, что последнее время я ничего о том периоде не читал, фильмы тоже не видел. В карты на деньги играл… когда же, да когда же это было…»

Отставив бритву, он, бессознательно притопывая босой ногой по холодному линолеуму, устилающему пол кухни, мысленно перебирает залежи прошлых лет. Удивляется:

«Да лет тридцать назад, не меньше, вот когда! Был я тогда пацан сопливый и совсем ещё безмозглый: втянутый во взрослую игру, проиграл сумму, — по счастью, небольшую, − советскими ассигнациями… Но всё это ерунда, всё это было так давно, что словно бы и не со мной… Спрашивается, из каких высот памяти или воображения всплыл этот загадочный сон?»

Постояв в недоумении с полминуты, он, спохватившись, − время поджимает, этак и на работу опоздать недолго! — наспех выбривает подбородок и принимается тщательно выскабливать рыжевато-седую щетину из уголков губ, уже начинающих обвисать рельефными, неприглядными складками. «Старею, чёрт возьми, старею…» − морщится на своё отражение в зеркале, набирает в ладони воды, плещет в лицо, смывая пену. Вытираясь, ловит себя на шальной мысли пересказать сон сотрудницам своего отдела — и невольно усмехается в толстую, полосатую, пахнущую цветочным мылом полотенечную ткань: они любят пересказывать сны − короткие, бессюжетные, им самим представляющиеся содержательными, наполненными загадочными недомолвками и мистическими подсказками грядущих событий. Поэтому его сегодняшний сон наверняка сочтут за выдумку или попытку розыгрыша, ничему из им рассказанного, конечно же, не поверят, а то и, чего доброго, обидятся так, как умеют обижаться одни только женщины: из-за бог знает какой невинной словесной шалости поджимают губы, мечут глазами гневливые молнии, слова не произносят, а с непередаваемым высокомерием процеживают сквозь зубы… Ну да бабий террор не страшен, но он невероятно утомляет, давит отсутствием всякой, даже и тривиальной логики, суетной мелочностью, безбрежным цинизмом и «высокой», взлетающей до высот артистизма, стервозностью, поэтому, если работаешь рядом с женщинами, следует придерживаться немудрёного правила социального меньшинства: не стой на дороге, помалкивай, не возражай, улыбайся, − иначе носить тебе шкуру, исполосованную их шершавыми языками до кровоточащих, незаживающих рубцов.

Инспектору Юлии Петровне, женщине средних лет, неприметной ни простоватым «деревенским» лицом, ни сухопарой фигурой, в народе именуемой «доска доской», ни смирным характером, придавленным семейными неурядицами и проблемами, непрестанно случающимися то с хулиганистыми детьми-подростками, то с мужем (стеснительным, молчаливым, в трезвом виде незаметным даже в самой бесцветной компании, во хмелю крикливым, дерзким и наглым деспотом, легко пускающим в ход мосластые кулаки), снились даже и не сны, а разрозненные «картинки», не желающие быть помещёнными в логически истолковываемую «панораму».

Каждое утро, раскладывая на столе бумаги, она тихо говорит: «Сегодня видела во сне творог» или: «Картошку во сне копала».

Коллеги интересуются подробностями: как именно она видела творог или картошку, много ли видела, свежий был творог или старый, наложен был в чашку или таз, крупная была во сне картошка или мелкая, какого она была сорта, грязная или чистая, и прочее.

− «Андретта» была, обычная «скороспелка», или непонятно какой сорт? − лениво, не показывая своей заинтересованности таким пустяком, как сновидение младшей по должности, допытывается старший инспектор Нелли Германовна, женщина ещё не в годах, огрузневшая, но не расплывшаяся, с добродушным, приятным лицом, слегка подпорченным неизменным флегматическим выражением в глазах, в каждом деле отдающая предпочтение, прежде всего, размеренной упорядоченности в действиях, а потом уже практическому смыслу. — Вспоминайте, картошку в ведро ссыпали или в подполье?

Юлия Петровна задумывается.

− Не помню − куда…

− Картошка была жёлтая, розовая или красная? Порченая не попадалась? − бойко спрашивает практикантка Светлана (она едва миновала пору подростковой угловатости, потому отчества не заработала), хорошенькая худышка двухметрового роста, замеченная в пристрастии к коротким юбкам, наивной откровенности и детализации всего и вся, − качествам, для работы отдела бесполезным.

− Не знаю… − шепчет Юлия Петровна, растерянно оглядывая коллег пуговичными глазами с навеки застывшей в них покорностью судьбе.

− Да как же вы не разглядели?! — поражается Светлана, звонко шлёпая ладошками по своим голым костистым коленкам. — Цвет во сне − это очень важно! Ведь вам же передавали ясную подсказку, а вы её прозевали! Да я бы на вашем месте!..

− Так как-то вот… не сообразила разглядеть… − начинает оправдываться Юлия Петровна прерывающимся голосом, и на её ресницах показываются слёзы.

Нелли Германовна, испепелив практикантку взглядом, громко утверждает, что творог и картошка — продукты полезные («Я тоже так думаю…» − робко вставляет Юлия Петровна), и к чему-то плохому сниться никак не могут. Светлана торопливо с ней соглашается, добавляя, как бы между прочим, что главная роль во сне отдаётся символу, а не цвету, об этом все знают; творог и картошка как символы − самые что ни на есть благоприятные, так что в скором времени Юлии Петровне надо поджидать какую-то прибыль, и это будет не зарплата, а, скорее всего, премия, − квартальная или годовая. Инспектор благодарно ей улыбается, светлеет лицом, вздыхает: «Хорошо бы…»

Некоторое время в отделе слышатся шорохи перелистываемых бумаг.

Светлана начинает нетерпеливо ёрзать в кресле (она последняя в очереди на пересказ сна) и многозначительно поглядывать на коллег, то ли позабывших утренний ритуал, то ли увлёкшихся работой.

Но вот Нелли Германовна откладывает документы в сторону, говорит: «А мне сегодня снилось…» − и, подперев румяную щеку пухлой ладонью, полузакрыв глаза, напевно пересказывает:

− Иду я по лугу, а он такой широкий, что конца-краю не видать… Трава высокая, но идти по ней почему-то легко… наверно, потому, что − мягкая, так и льётся, ноги в стеблях нисколько не запутываются… И цветов кругом меня — ну просто прорва… Растут по отдельности и, словно посадил их кто, маленькими такими полянками… Маки, васильки, гладиолусы − всякие цветы растут… Иду по лугу, иду, − а он не заканчивается, так в небо и уходит… А на небе − ни одной тебе тучки, а солнышко так и светит, и на душе так тепло, радостно… И тут я проснулась.

− Хорошие сны у вас… Мне бы такие хоть разок посмотреть… − говорит Юлия Петровна вздрагивающим голосом, без тени зависти.

Едва она успевает договорить, как Светлана сейчас же выпаливает:

− Вам, Нелли Германовна, цветочный луг приснился, а мне − речка!

Старший инспектор вынимает из папки документ, просматривает текст и сгрудившиеся внизу листа лиловые печати, спрашивает прежним ленивым голосом:

− И что ты на речке этой делала? Купалась, поди?

Светлана встряхивает коротко остриженными волосами:

− Нет.

− Загорала, значит.

− Нет.

− Бельё стирала? − неуверенно догадывается Юлия Петровна.

− Да нет же, нет! — удивляется Светлана их бестолковости. — Рыбу ловила!

Старший инспектор и инспектор, обе разом встрепенувшись, значительно переглядываются, затем с живейшим интересом осматривают «макаронную» фигуру практикантки. Не замечая изучающих взглядов коллег, Светлана как можно шире разводит руки, азартно рассказывает:

− Вот такая громадная была!.. А к чему, кстати, рыба снится?

− Известно, к чему, − отвечает Юлия Петровна, а Нелли Германовна небрежным движением откладывает документ и, прищурившись, говорит ей:

− Да ты, Светка, не беременная ли…

Практикантка уставляется на неё непонимающими глазами и, вся вдруг вспыхнув, спрашивает:

− Как это?

− Обыкновенно, − отвечает ей Юлия Петровна с доброй усмешкой. Она питает слабость к фольклору, поэтому прибавляет: − Как говорится, бабёнка не без ребёнка!

Нелли Германовна смеётся, вздрагивая всем своим большим телом.

− В прошлом году, в начале лета, невестка рыбу во сне поймала, − вспоминает она, − а в этом, зимой, сына родила. А ну-ка, Света, вспоминай, поймала рыбу или упустила.

Светлана, утратившая прежнюю бойкость, вышёптывает:

− За жабры на берег вытащила…

Инспекторы переглядываются удовлетворённо.

− Вот теперь, голубушка, даже и не сомневайся — беременная! − торжественно объявляет Нелли Германовна трепещущей Светлане. — А рыба какая была?

Светлана часто-часто моргает глазами:

− Налим…

− Ну, стало быть, родится у тебя сын: я окуня поймала, невестка − тайменя…

Он не участвует в утренних «сонных» разговорах. Не из-за возможности на какое-то время отгородиться от неинтересных ему людей, − возможности, оберегаемой с тщанием, с каким не всякая собака оберегает свою конуру. И не потому, что это было скучно. Причина проста: однажды женщины уговорили его рассказать свой сон.

Тот рабочий день начался, как обычно: едва Юлия Петровна произнесла «Сегодня мне снилось, что я…», как он сейчас же занялся своими делами.

− Михаил Евгеньевич! Отзовитесь же! — услышал он настойчивый оклик и обернулся:

− Да?

Нелли Германовна глядела на него с любопытством:

− Мы тут говорили, что мужчинам дети не должны сниться… Ну, вроде бы как дети — не мужское дело… Правда, нет?

Он хотел сразу же согласиться с ней и прервать ненужный для него разговор, но, − бес, наверное, надоумил, − признался:

− Сегодня мальчика во сне видел. Маленького, лет трёх.

Женщины оживились.

− Надо же! − воскликнула Светлана и затараторила: − А как вы его видели? А на кого он был похож? А во что он был одет?

− Не трещи, Светка! — оборвала её старший инспектор. — Говорите, Михаил Евгеньевич, не слушайте её.

− Да ничего особенного во сне не произошло… − замялся он. Посмотрел на женщин, нетерпеливо ожидающих начала его рассказа, тоскливо подумал: «Ну зачем было говорить о мальчике… Сейчас набросятся − бесконечными вопросами мозг выклёвывать…» − и, вздохнув, начал:

− Снилось мне, что иду я по какому-то городу…

Невольно увлёкшись, он со всеми подробностями передал, как шёл по бульвару незнакомого города, вёз за собой детские санки. На санках сидел мальчик, одетый в зимнее пальто, поверх поднятого воротника был повязан яркий, в красную и жёлтую клетку, шарф, на голове плотно сидела пыжиковая шапка с опущенными клапанами, на ногах были валенки, на руках − пушистые вязаные варежки.

Видел он этого мальчика впервые, и на кого тот был похож, сказать не может; пожалуй, что ни на кого. Как мальчик оказался на санках, куда он вёз эти санки по улице незнакомого города — загадка…

А в городе этом стояла весна: санки то легко катились по островкам утоптанного снега, то скрежетали полозьями по обнажившемуся асфальту; в воздухе особенно остро чувствовалась тяжёлая гарь выхлопных газов, хотя ни одной машины, − да и людей тоже, − на улице видно не было.

Улица была застроена одинаковыми квадратными кирпичными двухэтажными домами с равными, метров примерно двадцать, расстояниями между ними, засаженными тополями и акациями. Дома, отстоящие от дороги довольно далеко, метров на шестьдесят, были окрашены необычно: вперемешку в цвета тёплых и холодных тонов, от красноватого до голубого; преобладал, впрочем, цвет зелёный: так был окрашен каждый третий дом. Странно, что ни на одном доме он не увидел не только рекламных щитов, но и вывесок над непременными кафе и магазинами, − очевидно, эта улица была началом пригорода.

У него (во сне) вдруг появилось и окрепло чувство смутного припоминания этой улицы и этих красивых, уютных, как бы висящих над землёю в подрагивающем полупрозрачном мареве домов, но где и когда видел их, то ли наяву, то ли на картине или репродукции, вспомнить не смог.

Скоро дорога повернула направо и привела его во двор, прямиком к стоящей в его глубине сложенной из огнеупорного кирпича высокой безоконной будке. Стальная будочная дверь (монолитная, настолько мощная, что, кажется, с успехом могла бы выдержать прямое попадание бронебойного снаряда) была заперта на маленький круглый навесной замок с торчащим из него ключом. На середину двери была прикреплена не то большая табличка, не то маленькая вывеска, исписанная мелкими багровыми буквами, украшенными, как ему показалось, неуместными для вывески вензелями и какими-то дурацкими (он так и сказал женщинам: дурацкими) завитушками. Он помнит, что прочитал текст, но, когда проснулся, в памяти остался лишь незначащий его фрагмент: «…перерыв на обед с 13.00 до 14.00…».

Женщина, проходившая мимо, повернула к ним голову (лица её, полускрытого широкими полями сидящей чуть легкомысленно — вперёд и набекрень — франтоватой шляпки, он не различил), приостановившись, сказала раздражительно, словно ей давно уже надоело всем объяснять: «Ждите, они скоро придут!» − и свернула на петлистую дорожку, ведущую к бревенчатому домику, похожему на теремок, с высокой розовой двускатной крышей, стоящему отдельно, на пригорке.

Он не спросил у неё, кто такие эти «они», почему он должен их ждать и что представляет собой эта загадочная будка, похожая более всего на вход в бункер, и решил про себя, что, конечно же, можно открыть дверь (благо ключ оставлен в замке) и войти, но лучше всё-таки дождаться появления неведомых хозяев.

И — проснулся.

Он замолчал, посмотрел на женщин. Юлия Петровна и Нелли Германовна озадаченно переглянулись — и каждая занялась своими делами, лишь Светлана раздумчиво поморщила лоб, протянула: «Да это даже и не сон, а какой-то фильм…» − и, вздохнув, спросила, часто ли ему снятся такие странные сны. Выслушав его ответ, что да, почти каждую ночь, посочувствовала:

− Утром, наверно, думали, к чему вся эта чепуха снилась… Да, вам не позавидуешь!

− Почему же чепуха? — обиделся он, и Светлана воскликнула удивлённо:

− А мальчик на санках? Откуда взялся, куда делся — непонятно! Город, весна, будка, вывеска — попробуй-ка, догадайся, к чему всё это! Не сон, а солянка!

Он пробормотал: «Да, наверное…» — а сам подумал: «Боже мой, до чего же мне надоели ваши сны и вы сами! А до пенсии, страшно и подумать − больше десяти лет!..»

После этого разговора «сонные» беседы свободно обошлись без его участия, ранее приневоливаемого своею же собственной, никому не нужной, вежливостью.