Вас приветствует солнцеликая Ялта!

В первом купе — вагон был плацкартный — ехала какая-то толстёха бабка с внучкой лет четырёх.

Время от времени канючливая внучка всё допытывалась:

— Бабичка! А икто понесёт наши чумаданики?

В один раз бабка ответила, что понесёт дед Пихто, в другой раз — ишак в пальто, в третий — чёрт, в четвёртый — Боженька, а в пятый послала с верхней полки:

— Да застрели тебя горой! Отвяжись, чума чудобная!

Но в Симферополе, когда поезд уже подтёрся к платформе, девчонишка в испуге закричала аврально:

— Бабичка! Так икто ж понесёт нам наши чижолые чумаданики?!

Все в вагоне заулыбались наивности маленькой нудяшки. Заулыбались равнодушно, пусто. Лишь бы приличие соблюсти.

Только Колёка — первый стоял уже на выход у самой двери — дрогнул, услышав растерянный детский голосок.

Демоном продрался сквозь горы вещей, кучки тел, заставивших проход, и галантно поклонился девочке:

— Я понесу ваши чумаданики.

Через минуту Колёка был увешан вещами с ног до головы. Два узла на груди, два на спине. И руки не болтались без дела. Тяжеленные чемоданищи вырывали из него руки.

Горушкой еле выпихнулся из вагона.

Как-то виновато глянул на студенточку, — скучными кивками провожала на платформе своих пассажиров.

— Чао, какао…

Она кисло в ответ усмехнулась:

— Прощай, дружок кефир.

Не подымая головы, навьюченным верблюдом степенно нарезал он вслед за чьими-то босоножками.

Куда все, туда и я!

С прибегом — экую тяжелину допри! — воткнулся в хвост полукилометровой очереди.

Очередь оказалась на ялтинский троллейбус.

«Ну, — думает Колёка, — раз судьбе угодно, подадимся и мы в «теплую Сибирь».^[5]

Бабка пошла дальше.

Широкой грудью проломилась вперёд прямо к кассе. С дитём! Имею полное правие по-за очереди!

В два огляда бабка подкатывается к Колёке с билетами, с хныкалкой внучкой.

— Алёнушка! Ну ты уж постарайси. Заживи таку горю… Ну не плачь, звоночек, — отходчиво сюсюкает бабка.

— Как не плачь! Ка-ак не плачь!? Ты больно делала ручке! Больно! Вот так! — Алёнка выворачивает ручонку. С подкруткой сильно щипает себя выше локтя. — Вот так! Вот так!!..

— Ну-у, расстрели твою лихой! — конфузится бабка. — Ты хошь в этой толкушке без очерёдности выдернуть билеты и чтобушки по случайке за руку не крутнули!?

Алёнка задумчиво слушает бабкины оправдания и совсем серьёзно роняет:

— До чего ж ты мне надоела…

— Припрячь язык. Ты что, попрыгуха, с ума съехала?

— И съехала! И съехала! А ты с ума спрыгнула! Убила б тебя и убежала назад в Латную к дедуньке Митрохе. Дедунька наказывал же тебе не бить меня! Не бить!! Не бить!!!

— Ну, подруга! Ты эт всё буровишь, не пожевавши как след…

«Мои девчатулечки на язычок поаккуратней, — гордовато думает о своих дочках Колёка. — Мои такие шайбочки не подбрасывают…»

Алёнка испытующе смотрит на Колёку, будто что важное решает про себя.

Поймала растерянность в его глазах, торжествующе выпаливает так, что все вокруг невольно сносят к ней взгляды:

— Я бросаю тебя, бабка-криволапка! Ухожу к дядь Коле!

Девочка обхватывает обеими жаркими ручонками Колёкину ногу, жмётся щёчкой к коленке и затихает, перестаёт плакать.

Светлея, Колёка кладёт ей лопатную ладонь на голову. Ласково ерошит коротко обхватанные тёплые волосёнки.

— Вот гомнючка! — придавленно, сквозь зубы ворчит бабка и добавляет уже погромче: — Видали, наискалась кавалерка! Как жа! С первого глаза она, любовя, завсегдашно горячей…

Алёнка её не слышит, не видит.

Ни на миг не отлипает от Колёки.

Даже когда шатнулись к троллейбусу, она, гордая, ухватилась за сетку, что нёс Колёка. Так и вбежала в троллейбус, держась крепко за сетку. И пока шли всё время отбивалась, отдёргивалась от приставучей бабкиной клешни пустой.

В троллейбусе она напрочь высмелела. Взобралась Колёке на коленки и тут же сморённо заснула.

Благостно жмурясь, Колёка до самой Ялты ехал с девочкой на руках.

И даже не подумал передать её бабке.