Растяпа. Подруга для председателя

У меня одна тройка в сессии по «Теории конструкционных материалов» — самой несложной из наук. По ней даже двоечники получали четвёрки, а я вот срезался. Сказались волнения: первый экзамен и страшная усталость всего семестра. Да и ночь Новогодняя подкосила — еле как справился с душевным кризисом. Ну, вообщем, взял направление в деканате, пошёл пересдавать. В аудитории только я и преподаватель — мужик молодой, лет тридцати. Мы без формальностей — берите билетик! — сели на стол, ноги на стулья, окно открыли и закурили. Он мне поведал свою мечту — собрать тримаран и пуститься, прямо из Челябинска в кругосветку. Я ему рассказал маршрут, по которому на «Аисте» сюда добирались из Анапы — по карте, конечно.

— Матросом ко мне пойдёшь? — он предложил.

Тоже мне, капитан Врунгель — да ты в морских делах мне в пупок дышишь, подумал, а вслух согласился, ибо отрава бродяжничества у меня в крови. Слушаю болтовню препода по ТКМ и чувствую, что стою вначале пути, который ведёт к великой радости — наитруднейший семестр и сессия позади. Каникулы! Я думаю, что поеду в Коелгу к пещере Титичных гор. Всё, что открою или нарою — клад Пугачёва или вход в иной мир — будет моим. Или останусь в городе и поработаю где-нибудь грузчиком — на штаны себе да на свитер, чтобы какую-нибудь бабу (ягу?), наконец-то (на конец?), увлечь. Думаю и курю, а препод лопочет….

Радости множатся — на кафедре математики Плюснина говорит:

— Мы займёмся с вами векторной алгеброй после каникул, а сейчас отдохните — вам и так досталось в семестре.

Тихо так говорит и глаза опускает, слегка прикрыв щёчки румянцем, будто предлагает мне самому переиначить её слова — а сейчас займёмся любовью. Я люблю вас, Клара Оскаровна!

С дивным ощущением дороги к счастью топаю в деканат — несу направление от тэкээмщика, в котором стоит отметка «отл» за его подписью. Вокруг стола тесным кружком пьют чай с пирогом декан, замдекана (Пим дырявый), Фаина Георгиевна и любовница декана — старший преподаватель с кафедры «Летательные аппараты» Трубецкая Клавдия Ивановна.

— Ай, какой молодец! — воскликнула секретарь, принимая от меня направление на пересдачу. — Без троек сессия — на повышенную стипендию. А вы, Пётр Иванович, помнится, сомневались.

Пим хмуро отворачивается к пирогу:

— Ну и кому нужно было это самомучительство? Тоже мне герой — отощал весь, с лица спал…. Мог бы и того…, — он постучал себя пальцем по виску.

Злость меня душит, но я молчу и жду — неужто никто за меня не заступиться?

Фаворитка декана встрепенулась:

— А мы его сейчас подкормим. Присаживайтесь, молодой человек. Вот вам чай и пирог. А я уж начала подумывать, глядя на своих оболтусов, что перевелись на свете мужчины, умеющие добиваться поставленной цели. Достойны уважения.

Я так понял с её слов, что обо мне судачили не только студенты на факультете, но и преподаватели. Под доброжелательным взглядом сел, взял в одну длань чашечку чая, в другую кусок домашнего пирога с картошкой и мясом, приступил к нечаянной трапезе. Декан молчал, декан пил чай и смотрел на пирог, потом чуть скосил взгляд в мою сторону и спокойно сказал:

— Моряки-то не тонут, Клавдия Ивановна.

Был он высоким, кряжистым, плечистым. Лицо его, широкоскулое и широкоглазое из-за густых седых бровей посматривало на мир исподлобья, словно бы с обидой и недоверием. Я в нём сразу ощутил человека неглупого, хладнокровного и собранного — склонного к обобщениям. А Пим не поддержал начальство, буркнув:

— Гордыня — мать всякому греху, погибель души и тела.

— Вы, Пётр Иванович, какой веры будете? — лукаво спросила Фаина Георгиевна.

Пим задумчиво посмотрел на неё, потом на заснеженные клёны за окном, но, видимо, вразумительного ответа нигде не нашёл и буркнул:

— Партийной.

— Пирогом живота не прикрыть, — строго сказал декан. — Ну, вот что, Фаина Георгиевна, оформите парню материальную помощь через студенческий профсоюз. Исправим допущенную ошибку.

Он с укоризной посмотрел на зама. Пим недовольно выдохнул, но промолчал. Меня удивило — откуда у товарища Михайлова такая угрюмая ненависть ко мне? Ведь ничего еще не сделал плохого, а чувствую в нём врага лютого. Может судьба у меня такая — всяким козлам костью поперёк горла встревать? И всё, видимо, оттого, что хочется быть собой, а не таким, каким хотят видеть меня власть имущие. Я поглощал чай с пирогом, изнемогая от почтения к Петру Ивановичу Михайлову, как Александр Македонский после Гавгамел к персидскому царю Дарию.

Перегруженный деньгами (выписали мне тридцать рублей материальной помощи) по самую ватерлинию я не знал, куда себя деть от счастья. Ринуться в гастроном да напиться — угостить ребят — сколько ж можно на чужие-то пить? Ломонуться в торговый центр за прикидом? Боюсь Иванову не угодить — он в таких делах дока. За пугачёвским кладом на Коелгу? Да туда можно и беспартошным. Там есть риск сгинуть зазря — а с деньгами в кармане будет обидно. Поехал в Увелку, а в голове уже складывался план. Спасибо декану.

Родителей уломал за два дня. Да, впрочем, и делов-то дома не было для меня. Отец подарил зимнюю куртку, шапку (мелковатую, правда) и валенки (вот это кстати!). Переодевшись и попрощавшись, отправился в гости к дембелям — ребятам из Уйского района. Из Южноуральска доехал до Пласта, где заночевал у родственников зятя. Утром на автобус и дальше в Уйск. Оттуда на деревенской колымаге (однако, автобус) добрался к концу дня до села Нижнее Усцелемово. Вместе со мной на остановке сошел кудлатый и весёлый татарин лет тридцати, представившийся Бакиркой.

— Знаешь, где Женя Талипов живёт?

— Бакирка неглупый, Бакирка всё знает.

— Покажешь?

— Провожу, однако.

Женька в семье был последним и любимым сыном. Родители его совсем старички — маленькие, седенькие, похожие один на другого, как воробушки. Они всполошились, когда Женька, вышедший из дома на собачий лай, сияя, гордо втолкнул меня на свет кухонной лампочки в клубах морозного пара. Женькиных племянников и племянниц, что вечно толклись при бабе с дедом, как веником размело по домам.

Талипов представил меня. Я поздоровался. В печку подбросили дров и принесли из сеней пельмени на широком фанерном листе. Я достал из кармана бутылку, мимикой испросив у Женьки «добра».

— В Челябинске учитесь? Это хорошо. А Мавлиджанка в деревне застрял — комсоргом работает.

— Тоже не плохо.

А и не знал, что старшину второй статьи Талипова зовут Мавлиджаном. А мы всё — Женя да Женька.

Сварились пельмени. Мы с другом выпили, старики отказались.

Хозяин говорил осудительно:

— Да-а, город…. Там зря хлебало-то не разевай — не проследишь, так последнее сволокут. Воров-то от простодушных людей, хоть вицей гони — так и липнут.

Я не понял о чём он. Женька сказал ему что-то — дед печально закряхтел. Тогда сын укоризненно на русском:

— Ну, вот что ты знаешь о городе? Прямо беда тебя слушать. Пошли, Толик, покурим.

Курить мы пошли не на крыльцо, а в сельский клуб, где уже началось какое-то кино. До клуба мы ещё взяли водки — сели на последний ряд и тихонько побулькивали из горлышка, закусывая пряниками. После сеанса пошли провожать двух девиц, отшив кавалеров. Женька отшивал на своём языке, мой проще — кулаком в пятак. Девчонки, молодые учительницы, жили в комнате при школе. Включили музыку, накрыли на стол — водка у нас ещё оставалась. Выпили (мы с Женькой). Принялись танцевать и ухаживать — как говорят «куряки», женихаться. Я с места в карьер:

— Я люблю вас, Зариночка.

— Когда же успели? Часа не прошло, как мы познакомились.

— За час и успел.

— Вот так — с первого взгляда.

— А что, три года таращиться надо?

— Тоже верно, — она погладила меня по щеке. — Только вы, наверное, не о ЗАГСе, а о постели мечтаете?

Распахнул удивлённые глаза — разве одно другому помеха?

Она улыбнулась полными губками:

— Вы, наверное, ещё не знаете — наши девушки без свадьбы за кромочку не заступают.

— Пережитки это.

— Ну, может быть. Скажите, как любимой девушке — вам меня совсем не жалко?

— Ну, жалко, конечно. Только ведь я с серьёзными намерениями.

— Врёте вы всё, потому что пьяные.

— Выпей и ты.

— Мне и так хорошо.

На моё недовольное молчание сказала:

— Я ведь не дура, а учительница — не только слушаю, но и понимаю, что вам от меня сейчас надо.

Пьяный трёп меня увлёк больше строптивой учительницы.

— Ну, ладно, ты меня раскусила, и, коль такая умная, скажи, что мне делать, моряку-пограничнику — четвёртый год пропадаю без ласки.

— Женитесь.

Жениться мне не хотелось. На следующий танец мы с Женькой поменяли партнёрш.

— А ты, дева, рада ли мне? — я попробовал говорить с Розкой в другой интонации — не просящего, а согласного на любовь, русского парня с татарской девушкой. А что? Я отслужил, учусь в институте — есть перспективы и деньги в кармане (на букетик цветов и бутылку шампанского).

— Как не рада, — тихо ответила выпускница педтехникума.

— Тогда, может быть, поговорим о любви?

Она так взглянула в мои глаза — словно умыла. Я уже злился — чёртова татарва, чего жилят-то? Мне казалось — им за радость под русским парнем постонать. Спросил напрямую:

— Слушай, почему вы такие? Думал, учительницы, с передовыми взглядами — чему же в общаге-то вас учили? Вера стреножит?

Она погладила меня узкой ладошкой по щеке.

— Ты не поймёшь. Ты мне люб, а предлагаешь грязь.

— Ну, а свадьба отмоет?

Она кивнула. Я молчал, разглядывая скуластое личико. Милое? Может быть. Раскосые светлые глаза, молочно-смуглая кожа, кривыми саблями черные брови, словно углём подведены ресницы.

— И ты не боишься, что я могу оказаться хреновеньким мужем?

Она сказала что-то тихо по-татарски, не отводя взгляда, но чуть отстранившись. Я перевёл:

— Вытерплю всё и широкую, вольную… да?

Попытался коснуться её груди, а она совсем выскользнула из моих объятий.

Когда водку допили, девчонки отправили нас восвояси. Женька оказался слаб к спиртному — по дороге колбасил и ехидно хихикал надо мной:

— Не дали с-сучки?

Схватился за забор своего дома и долго утробно рыгал. Потом утёрся снегом, похватал его из горсти ртом и предложил:

— Пойдём спать.

Пробились в дом, легли спать в Женькиной комнате на одну кровать, и Талипов спросил:

— Они что, тебе, правда, понравились?

— На перепихон сгодились бы.

— А я думал…, — Женька задумался.

Я долго ждал, потом не вытерпел:

— Слушай, говори, если не спишь.

Женька выдал:

— Думал, побрезгуешь татаркой.

— А что, у неё поперёк?

Талипов после тяжкого раздумья блевал мыслями:

— А мне здесь всё осточертело — деревня, колхоз, тупые лица…. Мечтаю в какой-нибудь город сорваться и жениться на русской.

— Почему обязательно на русской? Цыганские девы тоже красивые.

Он не принял юмора, зубами скрипнул:

— Хочу, чтоб дети мои были русскими.

— И что с того? Мы же на службе не заморачивались — Женька ты или Мавлиджан. Или тебя на катере молодой обижал? С чего вдруг зауросил? Комсоргом стал?

— Да, — Женька сказал зло. — Стал и понял, что с моей графой в паспорте о национальности далеко не упрыгаешь.

— А куда ты намылился — уж не в Политбюро ли?

— Почему бы и нет? — сказал Женька, повернулся на бок и засопел.

— Любо поспорить с целеустремлённым человеком.

Хотя спорить с ним — всё равно, что с инвалидом драться: зациклился парень на своей родословной. Как на службе-то было просто — салага, потом годок. Ни татар, ни русских, ни таджиков забитых — служи парень: всему своё время. А здесь…. Мне мать неоднократно говорила — кызымку в семью на дух не надо, хватит нам одного. Это она про зятя любимого, отец которого из крещёных башкир. Что же Женьку-то ждёт в этом колхозе? Кресло парторга? Тихая и покорная, как все татарки, жена? Футбольная команда ребятишек? Если не сопьётся. Впрочем, одно другому не помеха. Как в Петровке зовут инородцев? Недомытками? Ну, куряки!

Наутро Мавлиджан спровадил меня на попутке, только чаем угостив с молоком. Сказал, пряча взгляд, что автобуса до вечера не будет. И я покатил в деревню Ларино, к другу Захарке. За окном уазика тянулись заснеженные поля и колки. День начинался ясный, безветренный. Снежная пыль висела над дорогой, солнце сквозь неё пробивалось то блеклым, а то слепящим. Февраль на пороге со своими метелями — трактора метили полосами снегозадержания пахотные раздолья.

— Т-твою мать! — ворчал водитель, когда уазик заносило на поворотах, но скорости не сбавлял. И мои мысли прыгали на кочках, как воробьи по пшену. Хрен с ним, с Женькой! Надумал себе проблему — вот ведь заплелась судьба в косу! — и пусть страдает. Когда поймёт, что всё это чушь, успокоится и заживёт, как нормальный, обрусевший татарин. Я и не знал, что Мавлиджан Талипов такой честолюбивый малый — на границе был парень, как парень. А тут — подавай ему Москву. Ишь, Наполеон усцелёмский.

Как Захара увидел, сразу спросил:

— Ты для чего, Саня, живёшь?

А он:

— Для интересу. Вот интересно мне, что завтра будет.

Только после этого мы обнялись. Захарка, как был, так и остался оптимистом — живёт без гордыни, живёт для души, почти что в раю, или при коммунизме, особенно, когда выпьет. Коммунизм — это светлое будущее всего человечества, а Саня живёт в светлом настоящем по принципу — моё всё равно будет моим, и о будущем не заморачивается. Весел, ежели пьян, грустит, когда трезв, но с улыбкою на устах и думами о неизбежной выпивке. И, конечно же, любил баб.

— Я, братан, жениться надумал — вечером на смотрины поедем.

— Русская?

— Русская. А какая разница? Ты учись, Антоха, учись — когда на детей время найдёшь, у меня уж внуки в школу пойдут, — это он прикололся.

Сначала было всё чин чинаром — мы вчетвером (Захар, я и Сашкина старшая сестра с мужем) куда-то поехали на «волге». К кому-то зашли, поставили бутылку на стол, начали разговоры. Напротив нас супруги (родители суженой), она сама и брат (то ли младший, то ли старший — я не понял). Бутылку распили, разговоры закончили, сестра Сашкина с мужем сели в машину и поехали, пообещав за нами вернуться. Захар крикнул: «Не надо!». Потом из дома исчезли родители. Брат невесты заявил, что он тоже недавно вернулся, только я не понял откуда — со службы или из мест не столь отдалённых? На всякий случай попросил:

— Спой нашу, дембельскую.

Он взял гитару и завернул:

— Я хочу вам рассказать, как я любил когда-то

Правда, это было так давно

Помню, брёл один я ночью по аллеям сада

Чтоб шепнуть в раскрытое окно.

Хорошая песня, мне понравилась. Особенно второй куплет

— И теперь она мне часто сниться в белом платье

Снится мне, что снова я влюблён

Раскрывает мне она, любя свои объятья

Счастлив я, но это только сон.

Черт! Какая могучая жизненная правда — говоря языком классиков марксизма-ленинизма. Действительно, только во сне мог быть теперь счастливым с женщинами — ведь наяву узнал о них всю подноготную. Поверьте, друзья, она неприятна. Вон как Сашкина невеста. Впрочем, нет…. Стакан за стаканом (вина, за которым валенки стёр брат суженной) и в ней такая бабёночка расчудная открылась вдруг — губки вишенками, глазки ласковые, титички под блузкой, как яблочки, перекатываются. Взять бы да заласкать в темноте, чтобы не поняла — Сашка это её или нет. Как в анекдоте:

— Парни, кто невесту не имел?

Жених:

— Я.

Наверное, вместе с хмелем вползал в мою душу Сатана. Впрочём, к чёрту догадки. Я опять ощутил то, что со мной бывало не раз и не два: я начал раздваиваться — даже озноб спину лизнул. В какую душу? Нет у меня души — старуха в древнем мире высосала всю до последней капельки, сама вселилась в моё естество, ведьма, и теперь сбивает с толку моё добропорядочное начало. Жаль, что не превратила в летучую мышь — висел бы вверх ногами под потолком тёплой пещеры и в ус не дул. Чёрт! Зачем напился?

— Саня, дай закурить.

А в ответ тишина — осталась невеста без жениха: Захарка спал в обнимку с подушкой. И шуряк его будущий вместе с гитарой куда-то пропали. Что делать: ночь на дворе, село незнакомое, друг спит, невеста его пялится мне в лицо — что делать-то?

— Что делать будем? — спрашиваю её.

— А что все делают? Хочешь спать — ложись.

— С Сашкой или с тобой?

— Так с обоими — он же в моей постели лежит.

Кровать широкая — разделись, легли, утолкали одетого Сашку к стене.

— Ну, что, красавица, искушай.

— Да, больно надо! У тебя бес в трусах, ты и проси.

И я поплёл:

— Тёмный вы народ, девчата — неправильно к сексу относитесь. Это ведь природная необходимость, ну, как нужда, а вы ей мужиков на аркан ловите.

— Ишь, как завернул. Давай, лучше ври — говори, что осыплешь золотом, бриллиантов накупишь. Вам, мужикам, врать не привыкать. Может, понравится байка твоя — возьму и дам, чего хошь.

— А как же Сашка?

— Он ничего не потеряет — я за него замуж пойду.

— И это будет порядочно?

— Вон как запел — говорил про нужду.

Чувствуя себя свиньёй, сунул руку к ней под ночнушку. Э-эх, гнилушка девка, а жить-то хочется! Господи, прости! Она хоть и пьяная душа моя, а всё-таки тягостно ей и досадно — так-то вот, перед другом. Все бабы…ляди! Из-за них рвётся на каболку дружба морская. От сомнений и азарта, от стыда и желания меня словно корёжило изнутри. Два было меня — один мял и готовил девушку к соитию, другой, рыдая на коленях, просил прощения за прегрешение то ли у Господа, то ли у друга.

«А что я хочу? — мучил себя. — Живи сегодня, моряки говорят, а завтра умрём во славу Отечества. Так вот оно, сиюминутное счастье — лежит обок, с писькой и сиськами. Что ещё надо? Чем недоволен? Почему же сердце истекает кровью?».

Наверное, страшным усилием воли можно сдержаться — не трогать девку, и дальше будет спокойная жизнь, чистая совесть, прежняя дружба. Впрочем, какая может быть дружба между будущим инженером (начальником?) и шофёром — ты хоть себе-то не ври. И тело жжет недоступное совести, неподвластное разуму, необоримое, непреодолимое желание плотское. И утешение есть — ей тоже хочется: вон как изгибается под рукой, паровозом пыхтит. В следующее мгновение и я уже задыхался в нелепых движениях, не ведая, что творю.

Прости, Санёк! Вот и не стало нашей дружбы, скрепленной годами службы — я её членом насмерть пронзил. Спишь безмятежно, а меня мучает совесть — щемит и плющит. Как дальше жить? Я был так утомлён телесно, истерзан душевно, что проснись сейчас Санька, вцепись в мою глотку — умер бы без борьбы. Почему-то после греха смерть не страшна.

— Ты спишь? — спросила партнёрша по сексу.

Я не ответил.

— Ну, спи.

Я сразу проснулся, хотя и не спал:

— Боже, какая дикая грязь! Что же нам теперь делать?

— Ну, вот заныл, как маленький мальчик. Не падай духом, — она сказала. — Всё обойдётся.

— Слушай, мне лучше втихаря смыться, чтоб Сашке завтра в глаза не смотреть.

— Куда, дурачок? Он тогда сразу заподозрит, что было что-то.

— Он ревнует тебя?

— Да не особо….

— Да-а, натворили мы делов.

Она фыркнула горделиво и презрительно:

— Давай считать, что не мы, а природа…. Впрочем, все вы такие, мужики — сначала клятвы, а потом в кусты. Вот ты как свинья себя ведёшь: получил своё и вместо благодарности, ворчишь — захрапи ещё.

— А что тебе надо?

— Поцелуй меня, — и подсунулась тёплыми губами.

Мы несколько раз торопливо поцеловались. Блин, всё к одному!

— Сашка хороший, — она вдруг сказала, — когда напьется, не бузит, а быстренько засыпает.

Она опять поцеловала меня.

— Прости меня, шлюху портовую. Ты ведь наш с Сашкой друг, и я могу немножечко тебя полюбить, пока он спит. Верно?

— Завтра он спросит — как ты провела минувшую ночь?

— Не-а. Извиняться будет, что напился, — говорила она с презрением победителя, глумящегося над побеждённым.

Конец ознакомительного фрагмента.