О чем стонало Займище

Помню, как сидя на носу лодки из сосновых досок, которой правил отец, я жадно впитывал в себя дикую красоту болота, с его, почти тропической растительностью и блестящей, как зеркало, гладью плёсов, по которым мы скользили, подобно теням, под приглушённый плеск шеста. Моё сердце трепетало от радостного волнения, а восторженные глаза, готовые к ежеминутной встрече с небывалыми чудесами, ловили всякое движение. Вон лысухи с плеском побежали в камыши. Почти на каждом повороте прохода утки парами и в одиночку взлетали с воды, громко хлопая крыльями. Один раз я подскочил, увидав рыжую кочку, вдруг нырнувшую от протянутой моей руки.

— Ондатра, — подсказал отец за моей спиной.

Плавное движение воды за бортом производило впечатление, которое легко могло ввести в обман неопытного человека. В ленном спокойствии чудилось что-то очень грозное, наводящее на размышления. Легко можно было допустить, что на некоторой глубине сплелись чьи-то цепкие щупальца и терпеливо выжидали, пока найдётся такой безумный смельчак, который бросится в пучину, и которого они мигом потянут вниз, на самое дно. С большим волнением вглядываясь в толщу воды, чувствовал, что эта спокойная стихия таит в себе гораздо больше опасностей, чем двадцать самых бурных горных потоков, на которых, кстати, до сих пор ни разу не был. В тот миг мною владело чувство — точно не через борт лодки, а с края бездонной пропасти заглядывал я в неё.

В воде скользили облака и исчезали. Но прежде, чем окончательно исчезнуть, превращались в мечты, сулили дальние дороги, океанские волны, крики розовых птиц над серебряным озером, топот антилопьих стад, спешащих к водопою, и пристальный взгляд затаившегося в траве хищного зверя.

У камышовой кромки плёса хрипло квакнула старая лягушка. Ей откликнулись также утробно и тяжело ещё две-три с разных сторон. В их мутных стонах слышались призыв и вопрос. Сейчас же им ответили десятки квакуш, среди них были уже и молодые звонкие голоса. И затем округа разом охнула, завыла, застонала, зазвенела, захрипела и захрякала. Жирный, азартный лягушачий хор покрыл голоса птиц и шелест камышей… Лягушачий плёс.

Лодка медленно плыла, оставляя след. Вода от неё шевелилась, расходилась далеко мелкой волной. Точно прилипнув к воде, гладко лежали на ней зелёные листья кувшинок. Отец иногда брал шест и загребал им, как веслом, потом снова клал его в лодку и выбирал сети. А я, свесившись через борт, стремился взором в волшебный полумрак подводных зарослей. Причудливо фантастические, они были неподвижны, словно облака зелёного клубящегося дыма застыли в глубине.

Вода живёт напряжённой жизнью. Снуют водомерки, ошалело скачут водяные жучки. Между стеблями растений бесшумно, как во сне, скользят рыбы. Вот, блеснув золотой чешуёй, в закатных лучах солнца, проплыл косяк жёлтых карасей. Бегая вороватыми глазами и пружинно взмахивая хвостом, мелькнул головастик. Мечутся мальки.

С резким присвистом крыльев над плёсом летит стремительная чайка. Она едва не касается белой грудью воды, чётко отражается в ней, и чудится, будто летят две птицы. Схватив неосторожную рыбёшку, одна чайка резко взмывает вверх, а вторая, кажется, падает на дно.

Вдыхая от мокрых сетей острый запах рыбы и тины, мы плывём вдоль камышей. На коричневые бархатные махры его ложилась вечерняя роса, и они от этого потемнели. Стало прохладней.

— Какой воздух, а, — восхитился отец и спросил. — Сравнишь его с городским?

И сам ответил:

— В городе пыль и духота…

Отец, довольный уловом, разговорился.

— Пап, а на охоту меня возьмёшь? — подсуетился я.

— А как же! Осенью на уток, зимой на волков.

— На волков? — удивился я и не поверил. — На волков разве с ружьём ходят? На них винтовку надо или автомат.

— А голыми руками ещё не пробовал?

— Ты что ль ловил?

— Видел как. Маленький я был, а как сейчас помню. Повадился к нам на хутор волк ходить. Нынче у одних зарежет овцу, через пару дней у других. Прямо как на мирских харчах держать его подрядились. И видели мужики — здоровый такой, матёрый. Да-а, ходит и ходит, как зять к богатой тёще на блины. Пробовали подкараулить — чёрта с два!

— Вы бы собаками, — подсказал я.

— Прыткий какой! Собаки брешут, когда не надо, а когда нужно — их нет. Да и не боялся он собак, а ежели какая дура попадётся — только и житья ей. Да-а. Стали мужики почаще выбегать на улицу, поглядывать за ним. А он как — заберётся на крышу саманной стайки, пророет дыру и оттуда, сверху шасть, прямо на овцу. Та — «мя-мя!», и дух из неё вон. Рванёт ей глотку, выпьет тёплую кровь, и был таков.

— Страшно, ей-бо, — пожаловался я.

Плыли обратно узким проходом, густой и тёмный камыш подступал вплотную.

— Дальше страшней пойдёт, — отец не спеша подгонял лодку шестом, и так же нетороплив был его рассказ. — Как-то одна ночь морозна была — ажна стены трещали. Пошли мы с братом Фёдором — а он мне по возрасту в отцы годился — поглядеть, не объягнилась ли какая овца. Так, мол, и застынет ягнёнок. На овец взглянули — нет, всё чин-чинарём. И только собрались уходить, вдруг окно — на зады оно из хлева выходило, навоз в него выбрасывали — застило. Застило и опять посветлело. Да так раза три подряд. Что за чёрт? Фёдор тихонько меня за рукав — сам, чую я, дрожит — отвёл в угол и шепчет: «Волк». Тут и у меня затряслись поджилки. Ежели не брат, так заорал бы. Да-а. Притаился, стою в углу, дрожу. Вдруг опять застило окно, и так здорово, что даже овцы шарахнулись, чуть меня с ног не сшибли. Глянул — волосы на голове зашевелились. Вытащил волк кусок моха, что щель у окна закрывал, сунул туда хвост и хлещет по стеклу, и вот хлещет. Подловчился тут Фёдор, тихонько вдоль стенки пробрался и хвать волка обеими руками за хвост. Схватил да как закричит: «Егорка, мужиков зови!». Прибежали мужики. Фёдор навстречу идёт — в руках волчья шуба. А от окошка по огороду следы. «Голышом-то по морозу далеко не уйдёт», — судачат мужики и вдогон. И что же? У самого забора лежит он врастяжку, в чём мать родила. Стало быть, без шкуры околел на морозе.

— Сдох? — удивился я.

— Окочурился.

— Как же это он?

— А ты попробуй голышом на морозе. Мороз-то был…

Подумав немного, я усомнился.

— А ты, пап, не врёшь?

— Зачем мне врать-то?

— А зачем же волк хвост в щель просунул?

— Овец пугал. Метнуться они в дверку, сшибут и в поднавес. А там он — цап-царап…

— Какой хитрый!

— Хитрый, верно. Только на беду его Фёдор случился.

— А разве ж можно из шкуры выпрыгнуть? — допытывался я.

— Со страху, брат, всё можно.… Один, слышь, мужик с лодки упал, а пиявок страсть как боялся. Дак из воды выскочил, и как посуху.… Жарил, только пятки сверкали, до самого берега, и про лодку забыл….

Я верил и не верил, любуясь, смотрел на воду, как тиха она при закате солнца, как на изумрудной глади её играют золотистые отблески. В небе, между тем, шло тяжёлое, драматическое противостояние — натруженное солнце стремилось скрыться за горизонт, а тяжёлые, плотные, с фиолетовым отливом тучи, словно бы блокировали его у кромки земли, не пускали.

Начал я с того, что стоял июнь, неповторимая для мальчишек пора. Конечно, все месяцы хороши, но бывают лучше, бывают и похуже. Возьмём, сентябрь — плохой месяц: начало учебного года. А теперь, август — хороший месяц: до школы ещё есть время. Июль, нет сомнения, — просто отличный месяц: школа где-то за горизонтом. Июнь, тут уж всякому ясно, июнь — лучше всех: двери школы наглухо захлопнуты, и до сентября не меньше миллиона счастливейших минут. В июне-то и случились все мои приключения. Но не буду забегать вперёд.

Лишь только лодка коснулась носом берега, бумажным змеем, подхваченным вихрем ветра, я сорвался прочь. Провожая взглядом мою спину, отец, должно быть, давил в себе желание сорваться с места и бежать рядом со мной вперегонки. Он был романтиком — я знал. Без моих рассказов он ведал, что делает с пацанвой ветер, куда увлекает её — во все потайные места, которые для него-то совсем и не были потайными. Где-то в душе его скорбно колыхнулась какая-то тень, заглушая боль от печали. Печали, которая заставляла его быть взрослым — не спеша примкнуть лодку, собрать в мешок сети и важно шествовать домой.

Отец скучал без меня, я знал. Он говорил — бывает, глядишь на проходящих мимо мальчуганов, и на глаза навёртываются слёзы. Они чувствуют себя хорошо, выглядят хорошо, ведут себя, как хотят. Они могут писать с моста на проходящие вагоны или стибрить шоколадку с витрины магазина. Им всё прощается, потому что они — пацаны. Они растут, как буйная трава в придорожной канаве, и не знают того, что будет завтра. А он знает, потому что взрослый и умеет думать.

Вон бежит его сын. На ходу бросает камень в заброшенный сарай, разбивает окно. Господи, как тут не вспомнить, что жизнь вертится по замкнутому кругу и топчется на месте лишь потому, что мудрости не хватает времени, а юности ума. Об этом думал мой отец, возвращаясь с рыбалки. Но вслух не сказал ничего — некому было, да и не зачем. Он шёл с мешком за спиной, прислушиваясь к себе — не колыхнётся ли снова в душе скорбная тень, шурша сложенным в кучу хворостом, который потух, так и не разгоревшись.