Молчание бога

Осенняя погода держалась долго. Снег выпал только после Рождества, к концу последней недели января. Стало как-то чище и приятнее глазу. Все какое-то новое, яркое. И далее кровь выглядела на снегу праздничным узором.

Если бы люди, лежавшие сейчас на дороге, погибли вчера, до того как выпал снег, их кровь просто превратилась бы в грязь, в бурые комки, лежащие вперемешку с камнями и конскими яблоками, подумал Ловчий.

Теперь же кровь смотрелась благородным пурпуром на девственной белизне.

Девять скорченных человеческих тел. Четыре тела — на дороге. Возле телеги. Мертвая лошадь лежала между дышл, и две вороны уже деловито ее обследовали. На телеге, среди мешков, тоже лежал человек. Кровь из рассеченного горла стекла по свесившейся с телеги руке на дорогу и собралась в небольшую алую горку, как воск со свечи.

Четверо других, похоже, пытались убежать.

— Этих, кажись, сразу, — словно услышав мысли Ловчего, пробормотал Стук, — а эти успели чуток побегать.

— Не далеко ушли, — сказал Левша и высморкался. — Селяне тупые.

— Селяне, говоришь? — Ловчий спрыгнул с коня и подошел к лежавшему с краю.

— А то! — Левша тоже спешился. — Едут, по сторонам не смотрют, тут их разбойнички…

— Придурок, — язвительно произнес Стук.

— А в рыло? — спросил Левша и присел возле убитого, лежащего лицом вниз, в алый лёд.

— А вот тут я со Стуком согласен, — сказал Ловчий. — Придурок. Какие разбойнички? Где следы?

Левша огляделся.

Сами они ехали по следам вот этих самых покойников. Сразу перед телегой начиналась ровная, не потревоженная еще снежная гладь. Ни справа, ни слева от дороги, насколько можно было рассмотреть между деревьями и заснеженными кустами, следов видно не было. Черт, сообразил Левша, снег на кустах не потревожен. А это значит, что разбойничками тут и не пахло.

Кроме того, все имущество убитых лежит тут же, при них. Оружие и кошели… Оружие.

— Купцы? — Левша оглянулся на Ловчего. Тот не ответил, зато вмешался Стук.

— Почти десяток с одной телегой? — словно сам у себя спросил он. — Ерунда, если хотите знать.

Остальные охотники держались поодаль, не приближались. Арбалеты смотрели в обе стороны от дороги.

— Смотри внимательнее, — сказал Ловчий.

— Смотрю… — Левша хотел еще что-то добавить, но осекся.

Точно придурок, подумал он. Это со вчерашнего перепоя голова не думает. Позаливал глаза…

Двое убитых возле телеги лежали на спинах, рядом, раскинув руки. Оружие, внушительных размеров мечи, оставалось в ножнах. Двое других, справа от телеги, свои клинки выхватить успели — но и только. Один, видимо, вначале упал на колени, а потом опустился на бок, так и лежал, словно спящий ребенок. Второй упал навзничь, брызги крови широким веером испятнали снег далеко вокруг — удар, понятно, пришелся в жилу.

Было оружие у возничего или нет — видно не было, а вот у тех, что пытались бежать, оружие имелось. Два разряженных арбалета валялись в снегу, одна рогатина, сломанная почти сразу за наконечником, и кинжал в ножнах у того, который успел отбежать дальше остальных.

— Это что ж получается, — ни к кому особо не обращаясь, спросил Левша. — Это получается, что…

— Так и получается, — сказал Ловчий.

Выходило, что эти, с телегой, которых нелегкая понесла в дорогу чуть ли не затемно. — чтобы добраться сюда в такое время, нужно было из Сосен выехать чуть ли не в полночь — наскочили на кого-то… или на что-то, чего они вначале не заметили. Или не испугались.

— Эй, Ворюга, — окликнул Ловчий своего лучшего следопыта, — вернись с кем-нибудь назад шагов на пятьсот, посмотри внимательно — никто с дороги в лес не уходил? Далеко не заходи, и пусть тебя с арбалетом Гвоздь прикроет.

Следы. Теперь Ловчий рассмотрел их как следует. Среди неровных пунктиров следов погибших был еще один — мужчины, не очень крупного, но ловкого и подвижного.

Выглядело все так, что он стоял на дороге и ждал, пока к нему приблизятся. И к нему приблизились. Без опаски, хотя Ловчий, например, вперед послал бы одного человека, чтобы выяснить, а с каких таких радостей стоит кто-то на дороге. Но эти продолжали двигаться, будто не видели стоящего… Или хорошо его знали.

Потом все и пошло.

Убил коня. Потом тех двоих, что были ближе, потом возницу; потом двое, наконец, сообразили и попытались защищаться. Попытались. А потом произошло нечто такое, что заставило оставшихся в живых бежать. Что?

Чего могли так испугаться здоровые, хорошо вооруженные мужики? Даже слишком хорошо вооруженные.

Потом тот, кто их всех убил, пошел назад по дороге. И должен был попасться навстречу Охотникам Ловчего: дорога не имела развилок почти до самых Сосен. Но не попался. А это значит…

Вороны, отлетевшие было на соседнее дерево, о чем-то быстро переговорили между собой и, обрушив снег с исток, вернулись к мертвой лошади.

Ветер разорвал облака, и солнце осветило дорогу. На груди того, что лежал возле телеги, так и не успев обнажить оружие, что-то блеснуло. Солнце нащупало своим лучом кусочек полированного металла. Ловчий подошел. Оглянулся на Левшу и Стука. Те как раз обыскивали трупы. Остальные не возражали: знали, что у Ловчего все делится поровну.

Ловчий наклонился к убитому и быстрым движением сорвал у того с шеи серебряный крест, блестящий, словно только что сделанный. Спрятал крест за пазуху.

Вернулись Гвоздь и Ворюга. Один след сворачивал неподалеку в лес, а потом исчезал между деревьями.

— Собирайте здесь что хотите, только быстро, — приказал Ловчий. — Нам нужно к вечеру быть у Черного креста. Гвоздь, Ворюга и Левша — смотрят вокруг, чтобы…

Фразу Ловчий не закончил — и так все понятно. Это как раз понятно. А вот то, что здесь произошло…

Ловчий снял перчатку, сунул руку за пазуху и нащупал подобранный крест. Холодный, словно изо льда. Не нужно, чтобы его видели остальные. Пока, во всяком случае.

Мешки, к разочарованию охотников, были набиты сеном. Так что в добычу досталось только оружие и то, что нашли в кошельках. Одежду Ловчий брать запретил.

Тела сложили на телегу и оставили на дороге — не тащить же на себе. При этом Левша выразил общее мнение — хорошо, что монах на этот раз за ними не поперся. Заставил бы хоронить.

— Поехали, — приказал Ловчий. — Двое — вперед, дозором.

К Черному кресту они выехали, когда солнце только-только скрылось за деревьями.

Место было странное. Монастырь — не монастырь. И не скит: слишком людно тут было для скита. И хоть монахи были, но немного, по одежде не разберешь, из какого ордена или орденов, и монахи эти не молились, а суетились по хозяйству. Пять домов, обнесенных частоколом с башнями по углам. Почти замок.

Над всем этим возвышался громадный каменный крест, давший название всему этому странному месту. Как давно крест здесь стоит — не знал никто. И, если честно, мало кто здесь бывал. Забредшего в непогоду путника, просившегося на ночь, обычно посылали дальше, намного дальше, не открывая ни ворот, ни калитки. А вот охотничьи отряды иногда оставались здесь на отдых, или далее на зимовку. Тут же можно было оставить на излечение больных и раненых.

Ловчего ждали.

Один из монахов — Ловчий так и не удосужился узнать имена тутошней братии — с факелом в руке повел его к главному дому, сложенному из бревен. Остальные приняли у приехавших коней и проводили к длинному, шагов в тридцать, приземистому сараю — месту ночлега.

— Это чего ж в сарай? — спросил недовольным тоном Левша, но, когда вошел в сарай, всё понял.

В сарае было полно народу. Почти сотня. Они одновременно разговаривали, пили, ругались, азартно выкрикивали, бросая на стол кости, точили клинки, а увидев вновь прибывших, загалдели еще больше. Типа — куда еще прут, и так мест нет, набили, как… это ты, Ворюга? — ворюг тут еще не хватало — пасть закрой, это ж Ворюга… и Левша с ним… Это же Ловчего хлопцы… Охотников Ловчего знали. Кто лично, кто понаслышке. И все понимали, что цену те себе знают, бойцы крутые; и если место им не предоставить, то они его отберут.

— Откуда ж вас столько набралось? — спросил Стук. — Это что — десяток охотничьих отрядов?

— Дюжина, — поправил кто-то.

— А на хрена? — спросил Левша.

— А про то командиры знают.

Но командиры не знали.

В комнате, где их собрали, было не так тесно и шумно, как в сарае, но и ясности было не больше. Ловчий вошел, поздоровался со всеми сразу и сел в угол, не снимая плаща. Только перчатки сунул за пояс.

Командиры отрядов оглянулись на него, но сразу же перестали обращать внимание — если Ловчий захочет что-то сказать, то сам и скажет, без расспросов. А набиваться ему в собутыльники, собеседники или противники — одинаково бессмысленно и опасно.

Ловчий закрыл глаза. Со стороны могло показаться, что он задремал.

Все бросить и уйти за океан, на Запад. Все это продолжается слишком долго. Их собрал Егерь, теперь он им станет рассказывать о том, что Ловчий и так прекрасно знал. Знал еще пять лет назад. Если то, что он сегодня увидел на дороге, его и удивило, то не слишком сильно. И не тем, чем удивило и еще удивит остальных Охотников.

Ловчий почувствовал запах. Этого запаха не могло, не должно быть на дороге в этой глуши. Этот запах слишком дорого стоит. Слишком дорого. И тем не менее он был. Далее морозный ветер не смог его унести от окровавленного снега.

Вот это странно. Но никто, кроме Ловчего и Хозяина, в этих местах не смог бы распознать запаха. Не должен был иметь такой возможности.

Скрипнула дверь, и разговоры в комнате стихли. Вошел Егерь, не открывая глаз, подумал Ловчий. Этот невзрачный человек с иссушенным лицом и горящими глазами умел поддерживать дисциплину даже среди буйных командиров охотничьих отрядов.

— Я вижу, приехал Ловчий… — голос Егеря прозвучал мягко, но с упреком.

— Я тоже вижу, — сказал Ловчий, открывая глаза, — здравствуйте.

Кто-то из командиров хмыкнул. Особенно веселят те выходки, которые сам себе позволить не сможешь, А Ловчий вел себя в присутствии Егеря независимо, не позволяя при этом подрывать авторитет старика. Скорее, демонстрировал свою самостоятельность.

— Еще не прибыл Синий отряд, — сказал Егерь, усаживаясь на свое обычное место, в торце стола. — Но я думаю, что вы еще успеете познакомиться с его командиром. Отряд новый, всего полгода как работает, но двух упырей и оборотня уже настиг и, с помощью Божией, прикончил.

— Просто Роланд с Ланселотом, — хмыкнул с другой стороны комнаты, кажется, Черный.

— Нет, ну чего ты, — вроде как не согласился Барон, единственный из командиров, имевший благородную кровь. — Два упыря и оборотень… И это всего за семь полнолуний…

Рука Егеря легко хлопнула по столешнице. Все замолчали.

— Я собрал вас для того… — сказал Егерь и замолчал на середине фразы.

Командиры ждали.

— Я собрал все свои отряды, — сказал Егерь и снова замолчал.

Он чего-то ждет, подумал Ловчий, глядя на огонек восковой свечи.

На освещении в Черном кресте не экономили — свечи, далее в сарае для Охотников, были только восковые.

Егерь собрал все свои отряды… Так, подумал Ловчий, а это уже интересно. И совсем не смешно. Абсолютно. И кто первым из командиров заметит эту хитрость в словах Егеря? Барон или Трубадур. Эти соображают быстрее остальных.

Так и есть — Трубадур. У красавчика брови поползли вверх, а щеки побледнели.

— Вы сказали — все отряды? — тихо спросил Трубадур. — Все свои отряды?

— Все, — подтвердил Егерь, теребя свой массивный крест.

— Но нас здесь только тринадцать, — сказал Барон. — Пусть опаздывает Синий отряд, но всего-то отрядов двадцать пять. Двадцать пять!

Барон повысил голос. Двадцать пять больше четырнадцати на одиннадцать. Как это — все отряды, когда только…

— Все отряды, — повторил Егерь. — Все отряды, которые остались. Которые выжили в этом году.

Вначале в комнате воцарилась тишина. Командиры пытались осознать то, что только что сказал старик. Отряды иногда гибли. Случалось, что кто-то из их жертв оказывался умнее, хитрее или сильнее, чем ожидалось. Два или три раза отряды вмешивались в разборки между людьми и выбирали не ту сторону. Один отряд лет десять назад зачем-то отправился в Святую землю и больше не подавал о себе известий.

Но одиннадцать отрядов сильных, опытных, бесстрашных бойцов, повидавших на своем веку многое…

— У нас что, снова появились драконы? — спросил Трубадур. — Или демоны?

Остальные командиры ждали разъяснений молча. Даже, кажется, затаив дыхание — огоньки свеч стояли неподвижно.

— Ни драконов, ни демонов, — Егерь снял с пояса кожаный мешочек.

Длинные сухие пальцы медленно распустили шнурок, и на стол упали кресты. Серебряные знаки командиров отрядов. Охотничьих отрядов.

— Олений отряд, — сказал Егерь, отодвигая в сторону один крест, — в июне шел по следу упыря.

— Их… один кровосос? — не поверил Кабан.

— Их всех — одна добрая селянка угостила вином на ночлеге. И никто не проснулся. А селянка далее под пытками не созналась, зачем. Уже потом сказали соседи, что тот упырь — вроде ее дочь. Упырица.

Егерь взял в руки второй крест:

— Северный отряд. Пять оборотней одновременно.

— Дьявольщина! — сказал Кабан, и его никто не одернул.

Оборотни не ходят стаями. Оборотни — одиночки. А пятеро оборотней одновременно — действительно дьявольщина. Не дай Бог вот так нарваться на пять бестий, выслеживая одну. Шансов у Северного отряда не было никаких.

Третий крест. Отряд Девы вышел на ведьму. Но она словно ждала их. Потом жители деревни рассказали, что ведьма плеснула навстречу охотникам какое-то снадобье, и те вначале замерли, а потом вдруг набросились друг на друга с остервенением и оружием в руках. Последнего уцелевшего на всякий случай добили крестьяне.

Егерь потянулся за следующим крестом, но Ловчий взмахнул рукой.

— Синий отряд, — сказал Ловчий, когда крест с обрывком цепочки упал на середину стола. — Полдня пути отсюда по Восточной дороге. Этим утром. Всех вырезал один человек.

— Кто? — спросил Егерь быстро.

— Мы натолкнулись только на тела. По следам похоже, работал один. И не оборотень. Нет ни укусов, ни царапин от когтей. Чистые раны от благородной стали. Троих — внезапно. Шестеро пытались защищаться. Сломанная рогатина… Сломанная, а не перерубленная. Два разряженных арбалета, не более чем с пяти шагов. Двое пытались бежать.

Ловчий просто сказал, не вдаваясь в подробности, не поясняя. Люди в комнате опытные и тертые. Застать охотника внезапно… троих охотников, засветло. Два выстрела из арбалета в одного человека — и мимо? В упор? Сломанная рогатина… окованное железом древко в мужскую руку толщиной. И, наконец, бегущие от опасности охотники…

Пусть они только полгода занимались этим ремеслом, но каждый из сидящих в комнате прекрасно знал: первое, что запоминают охотники: бежать бессмысленно. Еще никому не удавалось убежать от оборотня или упыря. Убить — да, убить можно, а убежать…

— Вот такие дела… — сказал Ловчий.

Слова эти взлетели к закопченному потолку, скользнули в приоткрытую дверь и вылетели под морозное звездное небо. Потом ударились о него между Медведицами и упали где-то к югу, в районе Рима. А, может, они упали на пол прямо там, в душной комнате, пропитанной растерянностью и страхом, а в Риме прозвучали уже другие, просто очень на них похожие слова. Скорее всего, так оно и было, потому что вряд ли слова, сказанные Ловчим, смогли бы не заплутать в лабиринте римских катакомб. И точно не смогли бы среди тысяч закоулков отыскать именно тот, в котором одна серая тень сказала другой серой тени:

— Вот такие дела сейчас творятся в известном вам месте.

— И вы полагаете, что эти события повлекут за собой нужные последствия? — спросила вторая тень, — Я не верю в случайности. И мне странно, что корабль и книга были обнаружены… и кем?.. Что делал корабль, который мы ожидали, на побережье графства?

— Шторм…

— Да, конечно. Шторм, который, если верить отчету этого недоумка, закончился сразу после того, как тот самый корабль сел на скалы.

— Но, Кардинал…

— Если бы вы знали, сколько лет я кардинал, вы бы сошли с ума… Или я вас был бы вынужден отравить. Или приказать заколоть… — Тень вздрогнула.

Это она так беззвучно смеялась.

— Как хорошо, что я не знаю, как давно вы стали Кардиналом, — сказал собеседник Кардинала, намного выше его и шире в плечах.

— Еще не все потеряно, Пес. Не все потеряно. Когда-нибудь вы узнаете слишком много, и это…

— Позволит вам сделать то, что вы так давно хотите сделать, — подхватил тот, который иногда откликался на прозвище Пес.

Он только пытался пошутить, но Кардинал часто терял чувство юмора.

Дернулся язычок пламени на светильнике, раздался звук пощечины.

— Смирение, сын мой, смирение! — сказал Кардинал, и Пес молча склонил голову. — То, что я хочу сделать, никак не соизмеримо ни с твоей жизнью, ни с твоей смертью. Мы ведь знаем, что ты можешь подохнуть в любой миг, по моему приказу. Знаем?

— Вы хотите приказать?

— Я хочу, чтобы ты это помнил. И чтобы ты не забывал — жизнь ради Господа, смерть ради Господа.

— Я — грязь на деснице его, — сказал Пес.

И в голосе его была сила. И ярость. И гордыня. Тень Кардинала вздрогнула на стене. Беззвучно.

— Встань, — сказал Кардинал. Пес встал с колен.

— Теперь Он может догадаться? — спросил Пес.

— Он? Может. И, значит, мы должны начинать. Тем более что мы и так были готовы. Если бы не эта нелепость с последней партией агнцев…

— Но ведь с орденом Черного креста и так уже все было решено, — напомнил Пес.

— Каким орденом? — быстро спросил Кардинал. — О чем ты? А… Ты об этих отрядах охотников на исчадий Ада… Нет такого ордена. Нет. И никогда не было. Были благословленные на подвиг люди, желающие искупить свои грехи и послужить во славу Его… Ведь черный — это не цвет. Черный — это отсутствие цвета, пустота. Орден пустого креста? Орден пустоты?

Пес молчал. Такие моменты лучше было пережидать молча.

— А вот то, что мы готовы, — хорошо. Хотя… Знаешь, что мне не нравится больше всего? — спросил Кардинал.

— Естественно. Не знаю.

— То, что мы, несмотря на готовность, должны действовать. Не можем, не хотим, а должны. Неприятное слово. Пакостное слово. Я должен только Господу нашему. И Церкви его… И я должен сделать то, что не смогли сделать эти облаченные в металл свиньи, которые именуют себя крестоносцами… Они ведь не люди, они то самое стадо свиней, в которое Спаситель отправил бесов из одержимого и которое бросилось в воду. Только эти бросились за море, полагая, что, прикрываясь Крестом, смогут удовлетворить свои алчность и гордыню… — Кардинал взмахнул рукой, и светильник погас.

Голос теперь звучал во тьме.

— Мне не нужна власть. Я не хочу быть пастырем у этого стада… Я хочу очистить землю от скверны. Сколько гноя скопилось, сколько грязи… Сколько сил было потрачено, чтобы сделать рыцарей воинами Господа! Сколько надежд возлагалось на них… И что? Что? Не Господу нашему служить, а прекрасной даме? Не Деве, а потаскухе? Не крест сжимать в руке перед битвой, а тряпку, врученную этой шлюхой? Убивать подобных себе на этих сатанинских игрищах, именуемых турнирами, а не сражаться с врагами Господа! Да если бы рыцари помнили о своем долге, разве появились бы эти Охотничьи отряды!

— Зажечь свет? — спросил Пес.

— Ты прав, — со смешком ответил Кардинал. — Полностью прав. Нужно зажечь свет. Люди слишком давно не видели истины. Забыли о страхе. Что им огонь Ада, если очистительное пламя Содома и Гоморры для них всего лишь вымысел… Они слишком давно не видели ни Врага, ни гнева Господня. Но близится день! Пес высек огонь, зажег светильник.

— Да будет свет! — воскликнул Кардинал.

Пес отвернулся. Впрочем, кто он такой, чтобы осуждать Кардинала за эти слова?

— Теперь мы будем ждать результатов встречи посланца Папы с… — Кардинал сделал паузу.

— А как его зовут на самом деле? — спросил Пес. — Хозяин, Серый всадник, Пилигрим…

— И еще с десяток прозвищ, которые он сменил за долгие годы союза с Церковью, — закончил Кардинал. — И ни одно из них не настоящее. Как неизвестно и настоящее имя его давнего, очень давнего друга, которого нынче зовут Ловчим и который командует самым результативным Охотничьим отрядом. Они скрывают свои имена. Они скрывают свои намерения. Но они будут делать то, что придумал я. И что начнешь осуществлять ты.

— Я и вашего-то имени не знаю, — сказал Пес.

— Правильно. А твоего имени не знал тот, кто привез последнее письмо из Трех деревень и которого ты убил. А Старец с Горы не знал, от кого к нему прибыл посол, кто смог заплатить такую цену за странные книги и за полторы тысячи изувеченных рабов. И кто попросил убить собственного посла. Мы не можем оставлять след. Иначе по этому следу Пилигрим, Серый всадник, Хозяин сможет добраться до меня… Только пока я не известен никому, до тех пор я неуязвим для него. Только до тех пор. Можешь идти, — Кардинал не сделал паузы, переходя от разговора к приказу.

Пес кивнул, потоптался, словно в нерешительности, и шагнул за поворот лабиринта.

— Ты хотел что-то спросить? — окликнул его Кардинал.

— Кто он? — Пес не стал возвращаться, он просто стоял и ждал ответа.

— Ты ведь читал Книгу Младшего Дракона? — спросил Кардинал.

Пес молчал, ожидая продолжения.

— Ты читал… — сказал Кардинал. — Помнишь место, о Том, Кто Вернулся, и о Бесе, который шел рядом с ним?

— Это ересь, — сказал Пес. — Это вымысел одержимого дьяволом.

— Наверное, — согласился Кардинал, — но там есть несколько очень интересных моментов. И несколько очень поучительных комментариев.

— Так он — слуга дьявола?

— В той же мере, что и слуга Господа нашего. Мне иногда кажется, что он делает все, чтобы…

— Чтобы… — подхватило эхо.

— Мне кажется, что он хочет вступить в схватку с Дьяволом. Лицом к лицу, — Кардинал засмеялся, как всегда, бесшумно. — Или с Господом. Все зависит от того, с кем он встретится раньше. Или кто наймет его за большую цену. Может быть, он именно сейчас разговаривает с чертом. Или архангелом. И торгуется. А, может, даже отправился в гости к одному или другому.

Кардинал знал многое. Но последние его слова были шуткой. И Кардинал бы очень удивился, если бы узнал, что Хозяин действительно отправился в гости. Не к дьяволу, но и не к Богу. Просто к богу, к божеству.

А если еще точнее, бог сам пришел за Хозяином. И увел его с собой. Хозяин не хотел идти, но бог, атлетическое тело которого было покрыто сложным разноцветным узором и перьями, сказал:

— У тебя здесь холодно. И воняет.

Протянул руку, потом отдернул и просто указал перед собой, в серебристую паутину, повисшую в воздухе, между стеной зала и ковром, свисающим с потолка.

Хозяин усмехнулся и шагнул в паутину.

Давно он не путешествовал таким образом. Не то чтобы не хотел — не приглашали. А сам… Что позволено Юпитеру…

В лицо ударил ледяной ветер. Как, впрочем, и всегда при проходе. Два шага. Шаг входа и шаг выхода. Два легких прикосновения паутины — и один ледяной удар в лицо. А потом…

Потом был океан. Хозяин успел увидеть темно-зеленые волны и даже успел взмахнуть руками, словно это могло спасти от падения в воду.

И — удар. Не всплеск воды, а удар о стекло — холодное и скользкое. Гребень застывшей волны ударил в лицо, раздирая кожу. Хозяин покатился вниз, с гребня, к подножию вала. Остановился в ложбине между волнами. Сел, смахнув кровь с глаз.

— Больно? — бронзовое лицо, покрытое полосами и зигзагами, выражало сочувствие.

Насколько могло, естественно.

— Дурак ты, Громовержец, и шутки твои — дурацкие, — Хозяин подождал, пока прекратит капать кровь.

Раны затянулись — пятна на одежде остались.

— Вот, всю одежду испортил, — сказал Хозяин и поднялся на ноги, опершись на волну. — Силу девать некуда?

Насколько мог видеть Хозяин, океан замер. Волны застыли, словно застигнутые внезапным морозом. Но само стекло, в которое превратилась поверхность океана, холодным не было. Во всяком случае — не ледяной холод. Ленивый холод стекла.

Волны были неподвижны. Брызги, застигнутые в полете, превратились в стеклянные бусинки, лежащие в темно-зеленых складках.

— Извини, — без всякого раскаяния в голосе сказал Громовержец. — Забыл тебя предупредить. Очень торопился. Знаешь, выполнение условий Договора отнимает много сил и времени. Нам ведь нужно, как ты понимаешь, следить за океаном, отслеживать, чтобы никто из людей… кроме тех, кто имеет Разрешение, не смог проникнуть в Западный мир. Мир дикарей и богов, имевших глупость согласиться на условия Договора.

Громовержец махнул рукой, и волны вокруг него взорвались стеклянной пылью, больно хлестнув Хозяина по лицу. Из рассеченной брови потекла кровь.

— Больно? — спросил Громовержец и сам себе ответил: — Больно.

Идеальный ровный круг среди хаоса мертвых волн. Хозяин провел рукой по лицу и стряхнул кровь на искрящуюся пыль под ногами. Здесь, над океаном, солнце еще не село.

— Красиво, — сказал Хозяин. — Ты мне только это хотел показать? Спасибо.

— Не за что, — развел руками Громовержец. — Я хотел поговорить с тобой без свидетелей. И без той вони, которой ты себя окружил. Ты когда мылся последний раз? У проклятых язычников был такой глупый обычай — смывать с себя грязь. Так, чтобы не воняло. А вы, просвещенные христиане…

— Это не ко мне, — сказал Хозяин. — Я не крещен.

— Что? — изумился Громовержец. — Не крещен? Защитник и опекун этих самых христиан…

— Я не защитник, — спокойно возразил Хозяин. — И Ловчий…

— Его теперь зовут Ловчий! — восхитился Громовержец.

— И ты это прекрасно знаешь. И так же прекрасно ты знаешь, что актер из тебя — никудышний. И что твое гримасничанье означает только одно — ты хочешь мне что-то сообщить. Нечто неприятное.

Гулкие удары пронеслись по кругу, свернулись в тугую спираль и взлетели к небу. Хозяин не сразу понял, что Громовержец аплодирует.

— Отлично сказано. Гениально, — Громовержец перестал хлопать в ладони. — Ты, как всегда, все верно увидел и понял. В этом с тобой может соревноваться только Ловчий. Вы — парочка блюстителей Договора, умные, честные, неподкупные…

— Что-то случилось? — спросил тихо Хозяин.

— Случилось? Случилось… — Громовержец сел, поджав под себя ноги. — Посмотри на меня… Посмотри. Ты помнишь, каким я был раньше? Я был богом. Богом. Одним из богов… Мне не приходилось каждый день и каждое мгновение думать о Силе, не приходилось выпрашивать и выменивать ее крупицы…

— Это делали за тебя твои ипостаси. Аватары. Конечно, легче собирать…

— Да не в этом дело, — устало махнул рукой Громовержец. — Вовсе не в этом дело. Каждый день я прихожу к людям. Каждый день я должен следить, чтобы мне приносились жертвы и чтобы никто вдруг не додумался до Кровавой жертвы. А эти людишки поклоняются мне как богу плодородия, одновременно приносят жертвы своим предкам и деревянным истуканам. И камням… А я — не истукан. И не их предок. И у меня поперек горла становится это их жертвоприношение. Мне и Псу-защитнику. Я не пес! Я — бог. И я…

Громовержец вскочил на ноги.

— Эти земли — они не подходят для богов. Это земли, в которых далее боги могут умереть. Это земли сумасшедших богов. Не Безумных, пораженных Кровавой жертвой, а сумасшедших. Это тюрьма. Тюрьма. И мы в ней заперты уже почти тысячу лет. Тысячу бесконечных лет мы носимся от стойбища к деревне, от деревни к городу и обратно. Успеть заработать немного Силы. Там чуть-чуть, там чуть-чуть. Но зачем она нам? Волны превращать в стекло? Возводить гигантские статуи на островах? Расчерчивать горные долины? — Громовержец засмеялся, и в смехе его Хозяину вдруг почудилось безумие.

Громовержец присел на корточки, провел руками по щекам, смазывая узоры, превращая лицо в маску, покрытую потеками красок.

— Поначалу все казалось не таким страшным… И вы с… да, с Ловчим, умеете уговаривать. Дескать, там — делайте, что хотите. А за эту линию — нельзя. Только с разрешения Смотрящих за Договором. Действительно — что там этот кусок земли, если богам отдается два материка. И еще Южный материк, и тот, что покрыт льдами. И острова… Люди не смеют заплывать к ним, а боги не смеют…

— Боги не смеют! — закричал Громовержец. — Боги! Не смеют? Да, конечно. Мы поклялись Камнем, Рекой и Бездной, и эта клятва сильнее каждого из нас. Поклялись и люди… Люди — поклялись. Только… Только боги свою клятву нарушить не могут, а люди… Для них любая клятва — только слово. Сегодня дал, завтра — забыл. Взял назад.

— Они его держат, — сказал Хозяин.

Он помнил тот день. Помнил, будто все произошло только вчера.

Боги, принесшие клятву им двоим. И люди… Один человек, от имени всех. Боги не могли нарушить договор, а за людьми должны были следить Смотрящие. Люди, христиане, могли обращаться к богам только через Смотрящих, а те могли действовать среди людей только с разрешения Церкви.

— Ради чего? — спросил Громовержец. — Ради того, чтобы найти этого… Этого…

Громовержец снова махнул рукой.

— Мы тихо сходим с ума, — сказал Громовержец, — один за другим. Это не безумие, Кровавая жертва. Это просто медленное угасание разума. Ум засыпает, и никто не знает, каких чудовищ он породит во сне… Мы не можем нанести вред людям Восточного полушария. Мы. Мы, боги. Но Договором не предусмотрено нанесение вреда руками самих людей. Или животных. Или еще чего… Это не я придумал, и не Дева. И далее не Охотница с Воином. Это придумал Певец. Наш милый Певец, мягкий, словно воск под солнцем. Добрый и улыбчивый, любящий выпить и не дурак по бабам. Ему не повезло. Он не нашел себе место по способностям. Обитатели этих земель не склонны отдавать своих баб богам. Разве что на нескольких островах… И наш Певец подрабатывает на свадьбах и похоронах. Он еще может заставить людей смеяться и плакать. Но не более того. И вот он однажды пришел ко мне… Такой радостный. Я придумал, говорит. Придумал. Нужно просто очистить земли от людей. Не огнем, не потопом… Не нужно… А просто болезнь. Неизлечимая болезнь, которая будет переходить от одного человека к другому. А понесут эту болезнь полчища маленьких убийц… Крысы. Они могут плодиться. И их трудно убить. И только он, Певец, сможет остановить крыс. Он уже придумал, как ими управлять. Музыка. Простенькая мелодия, которую можно будет сыграть на любом, самом вульгарном инструменте. И когда девять десятых людей вымрут от болезней, тогда оставшиеся в живых станут приносить жертвы не придуманному нами Спасителю, а тому, кто их действительно спасет.

— Ты отговорил его? — спросил Хозяин.

Такая мысль приходила ему в голову. Одно могло остановить Певца — он сможет вернуться только с разрешения Смотрящих. А такого разрешения они не дадут. Тем более, после эпидемии.

Громовержец на вопрос не ответил. Он смотрел в одну точку, не мигая, словно неподвижность волн передалась и ему. Хозяин оглянулся, проследил за взглядом.

Прямая тропинка, прорезающая волны.

— Только один Мастер чувствует себя прекрасно… Ему всегда нравилось возиться с людьми. Он их учит строить, писать, ковать и вырезать….

Громовержец оборвал фразу и посмотрел в глаза Хозяину.

— Мы хотим вернуться, — сказал Громовержец. Прошептал.

— Мы отдадим все что угодно. Все, что вы с Ловчим попросите. Становитесь верховными богами… Спасителем и Переспасителем… Мы будем отдавать вам всю Силу… Почти всю… Ведь сейчас все создано так, что очень просто, ничего не меняя, получить прежнюю власть. Нет богов, есть только один Бог. Займите его место. И отдайте нам места святых и ангелов… Люди будут молиться… Будут… Да они даже счастливы будут, эти люди. Они не будут молиться впустую, пытаясь достучаться до небес, которых нет. Они будут получать по делам своим. По своим молитвам, не дожидаясь страшного суда и загробной жизни. Мы даже сможем давать им бессмертие. И сможем создать Царство Божие на земле… Ты же знаешь… Это просто. А вы будете следить, чтобы мы не нарушили этого, Нового Договора. Ты же знаешь, что люди переполнены Силой, которую впитывают в себя из земли и воздуха, от звезд и Солнца… И ты знаешь, что если они не будут отдавать эту Силу, то просто погибнут, перестанут быть людьми, превратятся в чудовищ… Ты же это знаешь!

— Я — знаю, — кивнул Хозяин. — А откуда это знаешь ты? Ты ведь не бываешь в том мире. Тебе и остальным это запрещено Договором… Откуда?

— Значит — нет? — спросил Громовержец.

— Значит — нет, — сказал Хозяин.

— Значит — чистенький? — спросил Громовержец. — Значит — оставишь нас здесь только ради того, чтобы искать несуществующего? Искать того, кого мы сами придумали?

— Думай как хочешь, — сказал Хозяин. Громовержец сжал виски руками. Выпрямился.

— А люди это оценят? — спросил он. — Они хотят, чтобы было по-твоему? Ты у них спрашивал? А если людям нужен не бог и святые, которые… от имени которых им обещают счастье, а бог и святые, которые могут дать это счастье. Сейчас. Сегодня. Немедленно. Каждому — по деяниям его.

Хозяин молчал.

— А ты не думаешь, что и люди ломают голову над тем, как отменить Договор? Что они уже начали…

— Ты мне что-то хочешь сказать? — спросил Хозяин. — Ты что-то знаешь?

Громовержец двинулся по кругу, обходя Хозяина и глядя себе под ноги. На пыли, оставшейся от рассыпавшихся волн, оставались его следы. Следы босых ног.

— Я сказал то, что сказал. А что услышал ты… У людей есть то, что они могут предложить богам. У богов есть то, что нужно людям. И что они уже начали получать…

— Ты имеешь в виду серебро?

— Ерунда. Серебро из Западного мира, которое ваши бородачи на кораблях перевозят в Восточный мир… Это только символ. Дырочка в занавесе, который вы повесили между этими мирами. Красный крест на белом поле — забавный символ. Красное противостоит белому. Белое — Бог. Ваш Бог. Что же тогда красное? Из чего тогда состоит крест? Эти парни в плащах прекрасно понимают, что находятся в исключительном положении. И с ними можно договариваться.

— Богам запрещено разговаривать с посланцами, — сказал Хозяин.

— Но посланцам не запрещено оставлять послания на берегу, на том месте, где они забирают серебро…

Под ноги Хозяина упал свиток пергамента.

— Прочитаешь на досуге, — сказал Громовержец. — В этом письме они уже благодарят.

— За что?

— Корабль амброзии. Сомы. Пищи богов. Целый корабль. Много?

Хозяин сжал кулаки.

— Целый корабль бессмертия — неплохо? И кто-то сможет противостоять вам, нашим великим Смотрящим. И сможет купить любого. Ты же знаешь, как ценилась даже капля амброзии, — Громовержец продолжал идти по кругу.

Его следы сливались в сплошную полосу, кольцо, в центре которого стоял Хозяин.

— У тебя осталось не так много времени, — сказал Громовержец. — Тебе придется выбирать. Так или иначе, все изменится. Всё. Люди не любят ждать. Мы, старые боги, знаем это лучше, чем кто бы то ни было. Дашь на дашь. За все нужно платить. Либо ты пустишь нас… либо они найдут способ разорвать Договор только для себя. Со своей стороны. Полагаешь, у них это не получится?

Хозяин отвел взгляд.

— Считалось, что никто, а тем более человек, не сможет победить Верховного бога — помнишь Ясноглазого? — и все-таки нашелся человечек по прозвище Ловец, который умудрился отправить Верховного в Бездну. Тебе ли этого не знать.

— Ты мне все сказал, что хотел? — спросил Хозяин.

— А я тебе ничего и не собирался говорить, — рассмеялся вдруг Громовержец. — Я позвал тебя, чтобы спросить — все с тем кораблем получилось нормально?

— Да, спасибо. Точно в назначенное время. И очень аккуратно. Спасибо.

— Ну что ты… Я ведь когда-то в тех местах был морским богом. Еще помню все течения и ветры. Берется корабль, обрывается у него руль к свиньям собачьим, затем ветер и течение. И корабль мчит себе в волнах на раздутых парусах. Может еще что нужно? Флот утопить или остров? Мне, знаешь, как остальные завидовали? Предлагали меняться… Много чего предлагали… За мгновение на старых землях.

— Пока ничего не нужно, — холодно ответил Хозяин. — И если я тебе тоже уже не нужен…

— Как это не нужен? Ты один из символов равновесия и нового порядка. Ты нам нужен всегда… И сегодня в частности. Есть один пункт в Договоре…

Хозяин чуть приподнял бровь. Боги пытаются трактовать Договор. Искать прореху. Первый пункт Договора гласит, что любое возможное разночтение трактуется в пользу людей и окончательное решение по нему принимается Смотрящими.

— По поводу того, что боги должны останавливать корабли, идущие по Океану на Запад, — лицо Громовержца не выражало ничего, но Хозяин понимал, каких усилий это богу стоит. — Мы их должны останавливать?

— Да, — подтвердил Хозяин.

— Жаль, — покачал головой бог. — А мы их раньше убивали. Только сегодня сообразил — останавливать.

Громовержец обвел руками вокруг себя.

— Много Силы требует, долго не удержать… Два корабля дошли почти до самого восточного побережья. На одном полсотни смертных и на другом три с половиной десятка. Сейчас бедняги мечутся между мачтами, а некоторые так даже молятся своему Богу. Спаси, говорят, Спаситель. А у нас тут заковыка образовалась. Ну остановил их я. Дальше? Рано или поздно Сила у меня закончится, сколько там у меня ее сейчас… И корабли поплывут дальше с обгадившимися от испуга людьми» И доберутся до побережья при таком ветре через пару дней. Что делать, Смотрящий?

Хозяин молчал.

— Ты должен принять решение при разночтениях. Что будет на пользу людям? — Громовержец указал рукой на прорубленную в волнах тропу. — Вон там кораблики, может, посмотришь?

Тропа из нефрита. Почти сотня жизней. Ухмылка на лице бога. И краска, размазанная по коже, уже не была остатками рисунка. Лицо смерти.

— Их нужно убить… — сказал Хозяин.

— Не слышу! — поднес ладонь к уху Громовержец. Глуховатая смерть.

— Их! Нужно! Убить! — выкрикнул Хозяин.

— И кто это должен сделать? — смерть улыбнулась. — Ты.

— Я?

— Пожалуйста, — попросил Хозяин. Громовержец подошел вплотную к Хозяину, заглянул ему в глаза.

— Что так? Ведь раньше вы вместе с Ловчим легко выжигали целые города. Даже в Книге это запечатлено. Карающей десницей Господа вы были, милые мои. А сейчас нужно только оправить на дно две скорлупки… Что так?

Слабо?

Хозяин молча пошел по тропе.

Громовержец шел следом.

— Останься здесь, — не оборачиваясь, отмахнулся Хозяин.

— А ты — останься, — сказал Егерь, когда все командиры двинулись к выходу из дома.

Ловчий вопросительно указал на себя пальцем.

— Не прикидывайся, — Егерь аккуратно собрал кресты со стола и ссыпал их в мешочек. — Присядь к столу.

Барон в дверях оглянулся и с ухмылкой подмигнул Ловчему.

Ничем хорошим такие разговоры наедине с Егерем не заканчивались — это прекрасно знали все командиры охотников. Тем более — после таких новостей и распоряжений, как в эту ночь.

Новости делились на плохие и страшные. Были еще и странные, но мало. Плохие новости. Отряды погибали один за другим. Таких потерь не было никогда. И получалось так, что на будущий год может не остаться ни одного отряда. Из этого следовало, что некому будет гонять нечисть по лесам и весям. Это — не говоря о том, что никто не хотел умирать. Одно дело — случайно, в бою, по пьянке или по невезению. Но идти в бой, чтобы с гарантией подохнуть за правое дело…

Какое оно, на хрен, правое, если победят враги Господа? Эту философскую базу под общее негодование подвел Трубадур, и каждый получил возможность отстаивать свои интересы исходя из всеобщего блага и победы добра над злом.

Егерь переждал общий крик. Егерь не отреагировал на въедливость Трубадура и откровенную грубость Барона. На молчание Ловчего он тоже не отреагировал. Просто в какой-то момент ладонь Егеря опустилась на стол — и все замолчали. Потом Егерь заговорил, а командиры отводили глаза, хмыкали и откашливались. Егерь умел говорить доходчиво и убедительно.

Очень скоро все поняли, что война продолжится. Но условия будут другие.

— Это какие? — поинтересовался Кабан. Егерь замолчал, а на Кабана зашикали. Кабан втянул голову в плечи и пробормотал что-то вроде: «Ну чего там, и спросить нельзя, я ведь как лучше, говори, Егерь, чего там…»

Все отряды расформировываются. Тишина. Кто-то из командиров уронил на пол кинжал, который крутил в руках перед этим, да так оружие и не поднял. Командиры потрясенно смотрели на Егеря, Егерь смотрел на кресты, лежащие перед ним, а Ловчий с трудом сдерживался, чтобы не вздохнуть.

Всё как всегда. Все снова идет в задницу. Самую грязную и смердящую задницу. Почему все всегда делается наоборот. Наоборот, блин. И непонятно только одно — это сам Егерь придумал, или его просветили из Рима? И тот, кто это придумал, — понимал, что делает? Глупость или ошибка. Или подлость, успел подумать Ловчий, прежде чем Егерь продолжил.

Нет, сказал Егерь, Отряды не упраздняются, Черный крест будет продолжать борьбу даже теперь, когда Те — Егерь называл врагов всегда именно так — Те, кажется, переходят в наступление. У них нет времени на создание новых отрядов. И придется привлекать наемников. Командиры заворчали. Охотники не любили наемников. Наемники отвечали им взаимностью. Да, охотники получали за свою работу деньги. Но то, что наемники, отработав плату, могли перейти на сторону бывшего врага, а потом, выполнив заказ, снова вернуться, — вызывало отвращение. Может быть оттого, что у охотников был враг, перейти на сторону которого было вообще немыслимо?

Воевать на стороне оборотней и упырей? Охранять ведьм и колдунов? А наемники… Все помнили историю того же Черного, который, прежде чем добрался до колдуна с Озера, был вынужден разобраться с двумя десятками наемных лучников. Колдун потрошил детей для своих снадобий, а наемники следили, чтобы ему не помешали.

Черный тогда, вырвав у колдуна язык и обрубив ему руки, чтобы пресечь попытки колдовства, прежде чем разжечь костер, рядком выложил на площади городка и тех наемников. Вначале живые и мертвые лежали вперемежку, потом все стали мертвые.

Не за что было любить наемников.

— Из Рима прислали деньги, — пояснил Егерь. — Много. Достаточно для того, чтобы каждый из ваших людей получил под свое начало Охотничий отряд.

Ловчий закрыл глаза. Командиры снова зашумели.

— Я сказал, — Егерь снова хлопнул ладонью по столу. — А вы, господа командиры, будете командовать десятью отрядами. Каждый из вас получит сейчас от моего помощника бумагу, в которой указано, куда и к кому надлежит всем вам отбыть. Жалованье, соответственно, увеличивается. Можете порадовать своих людей.

Свободны, сказал Егерь. И потом, когда все двинулись на выход, Егерь приказал Ловчему остаться.

— Недоволен? — спросил Егерь, когда они остались вдвоем.

— А это что-то изменит? — поинтересовался Ловчий.

— Нет.

— Тогда — доволен. До тошноты. Сами придумали, или в письме приказ пришел?

— А это что-то изменит? — спросил Егерь.

— Да, — сказал Ловчий. — Тебе в морду плюнуть или кому другому?

Егерь положил высохшие пальцы на мешочек с крестами.

— Старику в лицо? — спросил Егерь, помолчав.

— Сколько тебе было от роду, когда мы познакомились? — спросил Ловчий.

— Пятнадцать.

— А мне? — спросил Ловчий.

Егерь чуть улыбнулся. Потом покачал головой:

— Нечестно.

— Честно-нечестно, — проворчал Ловчий. — Я тебе предлагал снадобье?

— Предлагал, — кивнул Егерь.

— И куда ты меня послал?

— Повторить?

Ловчий стукнул кулаком по столу.

— Вот всегда так — и я не могу понять, отчего. Сволочь разная, узнав о возможности вернуть молодость и не стареть, на коленях ползает, норовит в задницу поцеловать, а нормальный… — Ловчий вздохнул.

— Мне некогда ползать на коленях, — сказал Егерь, — Мне воздастся после смерти. И я не хочу упустить свой шанс, заключая договор с дьяволом.

Свеча, стоявшая на столе начала чадить. Ловчий протянул руку и аккуратно снял нагар пальцами. Огонь потерся о его пальцы щекой.

— А на упыря, значит, дьявола можно посылать, с крестом серебряным на шее? Можно? — Хотя — да, — кивнул Ловчий. — Ты прав. Лучше не рисковать. С другой стороны… Ты помнишь историю о том, как Иисус спускался в Ад и освободил всех, кроме святых и праведников? Не помнишь? Ну да, ее автора назвали еретиком. Чуть ли даже не ересиархом…

Ловчий посмотрел в глаза Егерю.

— Не испугаешься?

— Я знаю тебя уже сорок лет, — еле заметно улыбнулся Егерь. — Ты — мое наказание. И мое испытание.

— Вот-вот, — подхватил Ловчий. — Когда Иисус вошел в Ад и сообщил всем, что дорога свободна и можно всем валить прямо на небо, грешники, слабые духом и податливые на соблазны, ломанулись дружною толпою. А хлебать жидкий огонь гордо остались праведники и святые, ибо заподозрили тут еще один соблазн лукавого, подлую провокацию и испытание. Конец истории.

— Святых в аду не было, — сказал Егерь. — И праведников…

— Не богохульствуй, — поднял указательный палец Ловчий. — Не нужно. Забыл, что ли, что до искупления все были обречены? Праведный, не праведный — будь добр за Стикс.

Егерь тяжело вздохнул. Ловчий кашлянул:

— Извини, увлекся. Зачем меня оставил? О молодости поговорить? Я ведь свой отряд распускать не буду. Должен же хоть один нормальный отряд остаться.

— Я знаю. Я даже знаю, где бы ты сейчас хотел оказаться, — Егерь взял мешочек со стола и повесил его себе на пояс.

— Ну-ка, ну-ка? — поинтересовался Ловчий.

— Если угадаю — просьбу мою выполнишь, личную?

— Чем поклясться?

— Просто согласись.

— Просто согласен.

Егерь встал, держась за поясницу, со стоном выпрямился. Его тень уперлась головой в потолок.

— Ты хочешь поехать к своему старому… старинному приятелю. На побережье.

— Твою мать, — лаконично выразил свое изумление Ловчий. — Пророческий дар открылся?

— Да ты, сколько помню, всегда к нему уезжал. Когда шкуру нужно было сменить — лет двадцать назад? — уезжал. Он тогда жил в горах. После того турнира, помнишь?

Ловчий улыбнулся. Турнир тогда получился знатный. Незабываемый получился турнир. После этого действительно пришлось исчезнуть, чтобы не вызывать расспросов и подозрений. И чтобы иметь возможность вернуться к Охотникам снова, когда старые командиры уйдут.

А в Отрядах его подменил Хозяин. Чтобы через несколько лет уйти, оставив по себе славу счастливчика и гуляки.

— Хорошо, — сказал Ловчий. — Давай личную просьбу.

— И приказ из Рима, — Егерь открыл сундук, стоящий у стены, достал шкатулку и со стуком поставил ее на стол перед Ловчим.

— Все-таки приказ из Рима, — Ловчий подвинул к себе шкатулку.

— Запечатано. Приказано — вскрыть только в замке Хозяина. Кстати, он что — теперь отхватил себе замок?

— Запечатано… Мама дорогая! Личная печать! Вскрыть только в замке! — щелкнул, обрываясь, шнурок. — Красиво написано! Умеют же люди!

Егерь ждал с каменным лицом. Вообще-то, Ловчего уже можно было забивать в колодки за нарушение приказа, но, во-первых, Ловчего уже один раз пытались заковать на глазах Егеря, во-вторых, Егерь прекрасно помнил, чем это закончилось, в-третьих, Егерь не любил повторять чужие ошибки. Ну а в-четвертых взаимоотношения Ловчего и его приятеля со Святой Церковью были отношениями сугубо личными и, на взгляд Егеря, странными. Но кого интересуют взгляды старого охотника на нечисть? Разве что самого охотника, да и то не всегда.

— Ладно, — сказал Ловчий, пряча свиток за пазуху, — это мы обсудим уже в замке. Ты чего хотел?

Егерь вздохнул, на лице вздулись желваки.

— Ты помнишь мою дочь? — спросил Егерь.

— Дочь? — задумался Ловчий. — Дочь… Конечно, помню!

Он действительно помнил девчонку. Охотники редко обзаводятся семьей. И некогда, и не хочется, чтобы какая-нибудь тварь отомстила детям за папину работу. Был такой случай.

О том, что у немолодого уже Егеря родилась дочь, Ловчий узнал одним из немногих. Милая такая девчушка. Они с Егерем проезжали через ту деревню, когда дочке было что-то около пяти лет. А сейчас ей уже должно быть… Что-то около шестнадцати лет. Взрослая уже. Не исключено, что уже года три как замужем.

— Я… — сказал Егерь и откашлялся. — Понимаешь… Это было совсем не похоже на всегда уверенного предводителя Отрядов. Таким Ловчий не видел его никогда. Разве что в тот день, когда они вошли в мертвый город, вычистили его от кровососов и обнаружили среди заброшенных домов две сотни детей. Дети копошились в закрытой церкви, а когда Охотники стали выводить их на улицу, девочка постарше, лет семи, попросила вдруг, чтобы ее не убивали, что она еще может давать кровь. И чтобы братика ее… тоже.

Как они тогда пожалели, что упыри уже мертвы!

— Моя дочь, — сказал Егерь. — Моя дочь… Понимаешь, я сам хотел. Понимал, что нельзя тянуть… И… Честно, ждал тебя. Твой отряд. Хотел попросить, чтобы вы помогли.

Левая щека Егеря дернулась. Казалось — это было невероятно — казалось, что он вот-вот заплачет. Огонек свечи отразился в его глазах. Егерь отвернулся.

— Я не знаю, как это получилось, — сказал Егерь дрожащим голосом. — Как… Она стала… стала оборотнем. Не знаю как… Укус… Сглаз… Колдовство… Не знаю. Год назад. Целый год назад, почти сразу после того, как я к ним приезжал. И моя жена… Она пыталась это скрывать. Пыталась прятать дочь. И мне ничего не написала, не передала… На что она надеялась?

Егерь ударил кулаком в бревенчатую стену. С силой ударил, будто это могло что-то изменить.

— Ты знаешь, как оно бывает с молодыми оборотнями… Сила, сила бродит по жилам, кажется, что это награда, что можно легко заглушить зов крови, можно оставаться человеком даже в шкуре. Даже в шкуре…

Ловчий это знал. Некоторое время они брали оборотней живыми, но не передавали епископу — раньше епископу такое требование и в голову не могло прийти, — а допрашивали. У них здесь, в Черном кресте, была серебряная клетка. И, прежде чем вымолить смерть, оборотни подробно рассказывали о своих ощущениях. О том, как пытались жить среди людей, как пытались утолять жажду крови зверьем, как потом понимали, что от них почти ничего не зависит… Оборотни очень выносливые твари, и приходилось становиться очень изощренным, чтобы заставить их разговориться.

— А потом все вдруг сразу и всплыло. Я даже не знаю, что было бы лучше. Проходил отряд местного барона… И ведь, черт, знали же все, что мои — свободные. Что никто, даже барон не может им ничего приказать… Они пришли на постой, барон, оруженосец и паж. И потребовали… Жена попыталась уговорить… Все происходило во дворе, слышали люди. Дальше… Только когда послышались крики, люди бросились к дому. Она настигла оруженосца у самого забора. Наш сельский священник мне написал в письме. Большой черный зверь. Никто ничего и сделать не успел. Голова полетела в сторону, кровь вокруг… Люди шарахнулись, а она, дочка, бросилась в лес. Подбежавшие люди барона нашли в доме то, что от барона и от пажа осталось… И жену мою, живую. Она кричала, что дочь не виновата, что барон хотел сильничать…

Люди барона ее сожгли, в доме. И ушли. А дочь… Дочь осталась возле деревни. Священник пишет, что людей она не трогает, нападает на скот. Пока не трогает. Но для тамошних жителей корова — бесценный клад. Даже овца… Они собираются устроить охоту. Решили вызвать Отряд. Они не знают, кто я. Знает сельский священник. И он просит…

Снова удар кулака в стену. И снова. И опять. Удар. Капля крови ударила по столу перед лицом сидящего Ловчего.

— Они были готовы терпеть еще месяца два, не больше. Письмо долго везти ко мне. Вначале в город, потом епископу, потом пережидали распутицу… остался месяц.

Ты успеешь съездить в замок, решить там всё и добраться в мою деревню… Я уже написал письмо, тебя будут ждать.

— Ты хочешь, чтобы я ее вывез? — глядя перед собой на сучок в стене, спросил ровным голосом Ловчий.

— Я хочу, чтобы ты ее убил, — сказал Егерь. — Быстро, кик ты умеешь.

— Хорошо, — сказал Ловчий и встал из-за стола. — Я сделаю. Выеду прямо сейчас.

— Переночуйте, — неуверенно предложил Егерь.

— Дорога на побережье, там немного, а потом дорога туда… Не хочу попасть под февральские дожди. И так морозы что-то слишком долго. Снега такого я не видал в этих местах уже давно, — Ловчий попытался улыбнуться старику.

Тот стоял лицом к стене, будто рассматривал кровавое пятно на стене.

Левша будет ворчать, подумал Ловчий. И Гвоздь. Плечи Егеря вздрагивали.

— А как ее звали… зовут? — спросил Ловчий.

— Как тебя зовут? — спросил ее аббат.

Она теперь знала, что его нужно так называть. Ей сказала сестра. Всех женщин в монастыре, узнала она, нужно называть сестрами. Мужчин — братьями. А его — аббатом.

Зачем ему мое имя, подумала она. Мое имя осталось там, за воротами, от одного воспоминания о которых боль сводила тело.

В первые дни, когда луна все еще продолжала пытать ее по ночам, казалось, что серебро на воротах — чтобы не позволить им отсюда уйти. Им. Она не одна здесь такая. Не одна. Не одна она сжимает голову руками, когда звучит колокол.

Но потом она увидела, что изнутри ворота серебром не покрыты. Просто дерево. И обычное железо. Каждый может уйти, поняла она. Просто отодвинуть дубовый засов и уйти. Когда не останется сил терпеть боль… Когда колокольный звон… Когда пропитанная серебром вода… Когда крест… Когда кровь, которую выливают в бадью у тебя на глазах…

Начинало казаться, что, как бы там, за воротами, ни было плохо, здесь еще хуже. Начинало казаться, что лучше вернуться туда.

Она видела, как бьется, закатив глаза и брызжа пеной, монашка. Монашка шла из коровника с деревянным ведром, когда ударил колокол. Монашка вскрикнула, запрокинулась и упала на мощенный гранитными плитами двор. Потекло молоко из отброшенного ведра.

И никто не заметил. Двое монахов продолжали чинить дверь в столовую, другая монашка, несколько мгновений назад разговаривавшая с несчастной, прошла мимо, осторожно переступив белый ручеек.

Как зовут тебя, спросил аббат в то утро. Уже после того, как она стояла на коленях, пытаясь зажать уши, и смотрела на изгибающееся тело монашки. Так обнаруживают ведьм, вспомнилось тогда. Находят — и на костер.

Там, за воротами. Не здесь. Здесь никто не замечает этого. Здесь все это знают.

Ведьмы и оборотни. И упыри, которые выходят во двор, только надвинув капюшон. И надевают перчатки, когда выполняют работы по хозяйству. На четвертый день своего пребывания в монастыре она видела, как сучок разорвал такую перчатку. Прямо под лучами скупого зимнего солнца. Монах вздрогнул, топор выпал из руки, звякнув на камнях. Из дыры на перчатке показался дымок. Запах… Словно кислота, которой обрабатывают кожу в дубильнях. Еще пахло разлагающейся плотью. И дымом. Болью пахло и ужасом.

Упырь наклонился и поднял топор. Ему оставалось еще с десяток поленьев. И он их расколол. А потом аккуратно положил инструмент в ящик, что-то сказал другому монаху, который все это время продолжал работать, и ушел в здание.

Как тебя зовут, спросил аббат, человек, обрекающий всех их на муки. Единственный человек в этом монастыре.

Единственная власть в этих гранитных стенах, бывших раньше крепостью. Он хотел знать ее имя. Чтобы получить над ней власть? Ей когда-то говорила бабка, что нельзя открывать свое имя первому встречному. В имени — часть тебя, говорила бабка. Схватившись за имя, Он моет вытащить всю душу.

Хотя… Какая душа у оборотней? Душа у упыря? У ведьмы? Они продают свои души, в обмен на…

Как тебя зовут, спросил утром второго дня аббат.

И она ответила.

— Мама звала меня Солнышко.