Похищение

Понедельник, двадцать четвертое число, выдался пасмурным. Все утро я провела в каком-то странном, не очень приятном состоянии — словно бы в тумане. Я было уже подумала о том, что снова разболелась, однако, часам к двенадцати, чувствовала себя уже довольно неплохо и даже решилась на визит к Селезневым. Хотя Сергей Александрович и говорил вчера, что заедет к ним и сам объяснится, но все же, подумала я, мне тоже следовало бы побеседовать с Елизаветой Михайловной. Да и потом, признаюсь, меня волновало самочувствие маленького Ники, как-то он справился со вчерашним испугом?

Словом, я велела Степану готовить сани часам к трем пополудни, поскольку более ранний визит был бы неуместен, а Алене — готовить мне темно-серое платье из шерсти, я заказывала его до своей болезни, но, получив, еще ни разу не надевала.

Итак, без десяти минут три, я была у дома Селезневых, который располагался на улице Казачьей, практически напротив уездного суда, в доме помещика Калинникова. Сей помещик, сказывали, был большой ценитель архитектуры, а потому дом себе отстроил нарядный, с лепным фасадом, с мраморным крыльцом и даже с дорическими колоннами.

Особняк был двухэтажным. На первом этаже располагались две комнаты — малая гостиная и большая зала для балов, соединенные между собой створчатыми дверями. Затем, здесь же, была кухня и помещения для слуг. На втором же этаже находились детские, спальни хозяев, комнаты для гостей и кабинет. Лестница, ведущая на второй, этаж была мраморной. Что и говорить, помещик Калинников любил комфорт.

В доме царило оживление, это я поняла сразу же, как только вошла в просторную прихожую, освещенную люстрой. Слуги деловито сновали туда-сюда и я, признаться, почувствовала себя лишней. Было неудобно вот так, без приглашения появиться, но и уходить сейчас, как говорят в нашем народе — несолоно хлебавши, представлялось мне тоже практически невозможным. Я замялась, чувствуя, что пришла не ко времени, правда лакей, открывший мне дверь и принявший мою меховую мантилью, повел меня вглубь дома, в малую гостиную и, когда я оказалась в этой уютной, светлой комнате, я поняла, наконец, причину царившего в доме оживления.

К Селезневым из столицы прибыл гость, который скромно сидел сейчас в одном из кресел, а напротив него, в домашнем халате, восседал сам генерал Селезнев. Елизавета Михайловна, в светлом утреннем платье, сидела на диване, вооружившись пяльцами. Когда я остановилась на пороге комнаты, все трое посмотрели на меня, и на лицах Селезневых тут же появилась искренняя улыбка. Меня сие обстоятельство порадовало, я улыбнулась в ответ и вошла в гостиную. Мужчины поднялись мне на встречу, мы поздоровались, я села на диван рядом с хозяйкой, которая тут же велела горничной подать нам чаю.

Звали молодого человека Аполлинарием Евгеньевичем Гвоздикиным, служил он скромным письмоводителем в небезызвестном Третьем отделении Санкт-Петербурга, имел чин коллежского регистратора, куафюру светло-русого цвета, простое, веснушчатое лицо, яркие синие глаза под бледными бровями, короткий нос, большегубый рот, торчащие уши, фигуру длинную, тощую и нескладную, при разговоре краснел и заикался, а лет ему было едва ли двадцать. Ко всему вышеперечисленному Аполлинарий Евгеньевич был кузеном Елизаветы Михайловны по материнской линии и приехал к родным погостить. Держался он скромно, по всему видно, что робел в присутствии своего сановитого родственника, к тому же, натура у Гвоздикина, по моим наблюдениям, была легковозбудимая и он, скорее всего, склонен был к истериям и необдуманным поступкам.

Мы выпили чаю, и Елизавета Михайловна предложила мне навестить Нику, сославшись на то, что мужчинам, наверное, есть о чем побеседовать наедине. Мы вышли из гостиной, и она, понизив голос, сказала мне о том, что вчера с объяснениями приезжал Лопатин. Теперь, добавила Елизавета Михайловна, ей и самой жаль бедняжку Натали, однако, все равно, Ника вчера был сильно напуган и долго не мог уснуть. Глаше пришлось почти всю ночь рассказывать ему сказки, а когда он заснул, то, верите ли, произошла с ним маленькая неприятность, хотя в последние месяцы это вовсе перестало с ним случаться.

Тем временем, мы поднялись наверх и дошли до детской, из-за двери которой раздавался веселый Никин голос. Мы вошли. Честно признаюсь, я поначалу думала, что мальчик после случившегося и меня станет бояться. Мышление у детей, как я успела заметить, иное, нежели у взрослых, и я была уверена, что пережитое вчера, прочно связывается для Ники с посещением моего дома. Однако он, увидев меня, слез со своей лошадки и бросился ко мне с сияющей улыбкой.

Следующая неделя оказалась для меня весьма насыщенной. Я получила письма от Шурочки и от Петруши, в которых оба заверяли меня, что вернуться в Саратов на Масленой. Нынче Масленица выпадала по календарю с третьего марта, и я пребывала в приятном ожидании встречи с моими милыми друзьями.

Хотя, как я уже обмолвилось, скучать мне не приходилось. Во-первых, я три раза побывала у Селезневых, теперь они решили устраивать вечера по четвергам и некоторые приготовления в связи с этим, я взяла на себя. Например, я заказала пригласительные билеты, помогала Елизавете Михайловне с оформлением залы и с составлением меню. Подобные приготовления всегда занимают массу времени, однако и дарят немало приятных мгновений.

Во-вторых, Сергей Александрович, кстати, он просил звать его Сержем (вскользь замечу, что имя это ему безумно шло), взял надо мной негласное опекунство. Натали в свете пока не показывалась, поэтому ее брат решил повсюду сопровождать меня, видимо, он уже привык над кем-то, как выражаются англичане, шефствовать. Таким образом, он сопровождал меня дважды к Селезневым, один раз в театр на «Свадьбу Кречинского», которая, к слову, мне очень понравилась, и на прогулки.

Чувствовала я себя совершенно оправившейся от болезни, получала массу удовольствий от визитов, театра и прогулок. Я даже снова начала упражняться в стрельбе, чему мой постоянный спутник, г-н Лопатин, был очень удивлен, однако меткость, с которой я по-прежнему попадала с двадцати шагов в пятак, его просто восхитила.

— Да вам опасно попадаться на пути, сударыня! — воскликнул Серж.

— Это почему же? — с нескрываемым интересом спросила я.

— Ну как же! Вы так метко стреляете, что, будь вы мужчиной, я бы поостерегся!

— Однако, я не мужчина, — улыбнулась я.

Лопатин взял меня под руку, и мы направились к саням, ожидавшим на некотором расстоянии.

— Это так, Екатерина Алексеевна, — проговорил он, лаская меня взглядом, — вы прекрасная и прямо-таки выдающаяся женщина. Таких я прежде не встречал.

Я смутилась и промолчала, поскольку его взгляд в этот момент был таким обжигающим, что меня бросило в жар. Признаться, я чувствовала себя неловко от того, что Серж так открыто за мной ухаживает и еще больше — от того, что я была готова принять его ухаживания. Всю дорогу к дому мы молчали.

Этот эпизод имел место как раз перед Масленой, в воскресенье, второго марта, я запомнила этот день, потому что это был последний безмятежный день, накануне тех несчастливых событий…

Городское начальство расстаралось. На Театральной площади были устроены великолепные зимние аттракционы: и деревянные горы, и разные балаганы, и угощение блинами. Понедельник, начало Сырной недели, выдался солнечным, ярким, морозным. С самого утра я пребывала в прекрасном расположении духа, собираясь заехать за Селезневыми, а затем, вместе с ними, побывать на аттракционах.

Сергей Александрович вчера, прощаясь со мной, сказал, что не сможет сопровождать нас, поскольку Натали все не становится лучше. Однако сейчас он не имеет возможности везти ее на воды, поскольку необходимо его присутствие в городе, в связи с открытием банка. Поэтому Серж, чтобы не травмировать сестру лишний раз, решил, что будет лучше, если некоторое время она проведет в деревне и по случаю приобрел небольшое имение Знаменских, куда и собирался нынче отвезти Натали. Я хотела было с ней попрощаться, но Серж не пустил меня, сославшись на ее дурное самочувствие и хандру.

Словом, к двум часам дня я уже собралась и, сев в приготовленные сани, отправилась к Селезневым. Город был разукрашен по-праздничному: афишами, гирляндами, огнями, яркими шарами, развешенными на уличных фонарях. Всюду прогуливалась нарядная публика, в общем, Масленица, один из любимейших в народе праздников, чувствовалась повсюду.

Селезневы были уже в сборе. Но, как выяснилось, Ника с нами не поедет. Глаша сказала, что нынче он плохо спал и кашлял, потому было решено оставить его дома вместе с ней. Мальчик действительно выглядел бледным и осунувшимся, к нему вызывали с утра доктора и тот прописал постельный режим и микстуру.

Однако наша небольшая процессия все же направилась на площадь. В мои сани сели мы с Елизаветой Михайловной и Катюшей, а генерал взял к себе в возок столичного родственника. Молодой человек все еще нервничал в обществе Валерия Никифоровича, чем, как я уже заметила, начинал раздражать героя войны, страсть как не любившего подобные экивоки.

Мы прибыли на площадь и смешались с пестрой праздничной толпой. Гуляния были в самом разгаре. Несколько раз подряд покатались на аттракционах, особенно понравились нам с Катей «дилижаны», на которых мы, с захватывающим дух ощущением, съезжали с крутой деревянной горки. Затем смотрели на страшного, абсолютно черного, одетого в длинный кожаный фартук, басурмана, изрыгающего изо рта языки пламени; на шпагоглотателя в белых шальварах и ярком желтом халате с бритой головой; на огромного бурого медведя с медным кольцом в носу, которого водил за собой бородатый взъерошенный цыган в заячьей куцавейке; на представление скоморохов; на потешного Петрушку. И, конечно же, ели блины: с медом, со сметаной, с икрой, с кашей, запивая все это горячим сбитнем. Словом, мы веселились, как и положено на бесшабашной Сырной неделе, и совершенно не заметили, как день начал тускнеть и близиться к вечеру.

Один только Гвоздикин не участвовал в общем веселии, он был хмур больше прежнего, по временам что-то ворчал себе под нос, не катался на аттракционах и съел за все время только один блин с красной икрой. Он то и дело нервно озирался по сторонам и раньше всех начал поговаривать о возвращении домой, ссылаясь на холод. Однако его, разумеется, никто не поддержал, просто потому, что нам было ничуть не холодно и всем хотелось дождаться фейерверка.

Гвоздикин же стал и вовсе несносен со своим всегдашним тоскливым видом и генерал, разгоряченный водкой и «дилижанами», не желая раздражаться в такой замечательный день, велел Матвею везти родственника домой, за что Гвоздикин, смутившись сильнее обычного, принялся горячо благодарить Валерия Никифоровича. Было это около пяти часов пополудни.

В шестом часу, когда сумерки уже заметно опустились на город, начали стрелять из привезенных из столицы пушек, выпуская в темнеющее небо яркие, светящиеся и разлетающиеся во все стороны фейерверки. Нашему восхищению не было предела, особенно же зрелище понравилось Катеньке, которая от восторга даже захлопала в ладоши и начали подпрыгивать на месте. Фейерверки продолжались до шести вечера и, дождавшись, когда они закончатся, мы, пребывая в прекрасном расположении духа, собрались ехать домой.

Кучер Селезневых, Матвей, уже успел вернуться, и теперь мне компанию составила Катюша, а Елизавета Михайловна сели с мужем. Я была приглашена на обед и согласилась с радостью, поскольку мне хотелось продлить это замечательное ощущение праздника, атмосфера которого чувствовалась во всем.

Доехали мы быстро, с ветерком, благо, что дом, в котором проживали Селезневы, был всего в двух кварталах от площади. В доме, к нашему немалому удивлению, во всех окнах горел свет. Мы вышли из саней и уже в дверях нас встретил какой-то взъерошенный и совершенно подавленный Гвоздикин, по растерянному выражению его лица мы все сразу же поняли, что случилось что-то непоправимое.

— Что, Аполлинарий?! — первой кинулась к нему Елизавета Михайловна. — Что случилось?

Аполлинарий Евгеньевич в ответ принялся разевать рот, однако, не издавая ни звука, его глаза расширились сверх всякой меры, а кадык на тонкой шее заходил туда-сюда.

— Да говори же! — рявкнул генерал, которому тоже передалось нехорошее ощущение тревоги, словно бы витающее в самом воздухе. Гвоздикин продолжал делать бессмысленные мимические движения, не издавая при этом ни одного членораздельного звука. Селезнев попытался схватить его за плечи, чтобы встряхнуть, но, видимо, решил, что это бесполезно и, скидывая на ходу горностаевую шубу, крикнул вглубь дома:

— Глаша! Ефим! — никто не отозвался.

Дело в том, что по случаю праздника в доме оставалась только Глаша, чтобы присмотреть за Николаем Валерьевичем и Ефим, старший лакей, которых Селезневы привезли с собой, остальная же прислуга из местных, получив накануне полагающееся в таких случаях денежное поощрение, была отпущена к родным.

Елизавета Михайловна, не раздеваясь, поспешила наверх, туда, где находилась детская, Катюша последовала за маменькой, совершенно перепуганная и бледная, Валерий Никифорович, наоборот, направился к кухне, где сейчас уже должны были находиться оба кучера, а я попыталась разговорить несчастного юношу. Я скинула шубку и, взяв Гвоздикина за руку, как маленького мальчика, принялась его расспрашивать, обращаясь к нему тихо и ласково, одновременно ведя его к гостиной.

— Аполлинарий Евгеньевич, милый, — говорила я ему, — что вас так напугало?

— Я… М-мне… Вы з-знаете… — начал говорить он, но в этот момент раздался женский крик и я, бросив Гвоздикина, подхватила юбки и побежала наверх.

У лестницы меня догнал Селезнев, и мы наперегонки стали подниматься. Оказавшись на втором этаже, мы, не сговариваясь, ринулись к детской, которая располагалась в конце коридора, откуда теперь слышались причитания и плач. Дверь была распахнута и уже на пороге комнаты я поняла, что произошло.

В детской царил беспорядок, повсюду были разбросаны игрушки и одежда Николая Валерьевича, окно было распахнуто, стекло в раме разбито и холодный ветер трепал шторы. Около окна, в неестественной позе, навзничь, лежал Ефим, с посиневшим лицом, высунув язык, запрокинув голову и уставившись уже ничего не видящим взглядом выпученных глаз, в потолок. Ни Глаши, ни ребенка не было. Елизавета Михайловна сидела на коленях у детской кроватки и, сгорбившись, причитала, как простая крестьянка. Катюша, забившись в противоположный угол, смотрела огромными, расширенными глазами на задушенного слугу и от испуга рыдала в голос. Генерал ворвался в комнату и рванулся к жене, схватив ее за плечи, попытался поднять, но Елизавета Михайловна, оттолкнула его с силой, крикнув:

— Laisser-moi! Оставьте меня, говорю! — и принялась причитать снова. — Ника! — кричала она. — Ника! Мon bebe! Mon pauvre petit! Ника, Ника, мой мальчик!

Генерал опустился рядом с супругой и попытался ее уговорить. Я подошла к Катеньке и, подняв ее на ноги, постаралась вывести из детской. Несмотря на то, что девочка была изрядно напугана, мне все же удалось увести ее в другую комнату. Я поспешила вниз и велела Степану сейчас же привести Алену и Стешу, чтобы было кому посидеть с Катенькой, в таком состоянии ее ни за что нельзя было оставлять одну.

Наверх поднялся Матвей. Селезнев, совершенно потерянный, велел было ему ехать за полицией, но я, снова оказавшись в детской, заметила нечто, ускользнувшее от нашего внимания раньше. Это была записка, приколотая к обитой светло-бежевым шелком стене. Я подошла ближе, пытаясь ее прочесть.

— Матвей, — говорил тем временем генерал, расстегивая тугой воротничок рубашки трясущимися руками. — Немедля! Полицию!

— Есть, ваше превосходительство! — рявкнул Матвей и направился к выходу.

— Нет! — воскликнула я. — Подожди, Матвей!

Он остановился, а Селезнев развернулся ко мне с таким выражением лица, что, если бы не послание, я могла бы серьезно опасаться за свою жизнь.

— Что это значит?! — крикнул разгневанный генерал и сделал несколько шагов в мою сторону. — Как вы смеете распоряжаться в моем доме?!

Я молча указала на записку. Генерал сглотнул, стараясь взять себя в руки, подошел к стене и уставился на белый лист бумаги, на котором широким, размашистым почерком было написано несколько строк по-французски.

— Что это?! — буквально взревел Валерий Никифорович, окончив чтение. — Да как они могут! Мерзавцы! Они не знают, с кем имеют дело! — он сорвал со стены лист и хотел было его порвать, но я вцепилась в его руку довольно сильно и прошипела ему в лицо:

— Возьмите себя в руки, Валерий Никифорович! N`u penser pas! Что вы делаете, ведь это улика! Отдайте записку мне!

Генерал поморгал глазами и, с силой выпустив воздух, отдал мне помятый листок.

— Tas de salauds! — повторил он и вернулся к жене, которая перестала причитать и, сжимая в руках одну из Никиных игрушек, смотрела невидящим взглядом на стену перед собой, продолжая плакать.

— Лиза, Лизонька, — попытался позвать он, однако Елизавета Михайловна не откликнулась.

— Mon Dieu, — пробормотал генерал и повернулся ко мне. — Что же мне теперь делать, Екатерина Алексеевна?

Я вздохнула и сказала то, что считала нужным:

— Матвей, выйди, — сказала я. Затем обратилась к Селезневу. — Во-первых, Валерий Никифорович, sous sage, от вас сейчас потребуется присутствие духа. Во-вторых, следует успокоить вашу жену и дочь. И, в-третьих, нам следует поговорить о случившемся. Но сначала — дождемся Степана, он привезет моих горничных и они позаботятся о Елизавете Михайловне и Катюше. Кстати, о Катюше, — я направилась к выходу. — Валерий Никифорович, уведите Елизавету Михайловну из этой комнаты и, пожалуйста, закройте дверь.

— Да, да, конечно, — пробормотал Селезнев, который враз как-то сник и даже как будто состарился. — Oui, vous aves raison. Вы правы…

Полчаса спустя после того, как Степан привез моих служанок и они, дав госпожам успокоительные капли, уложили их в постели, мы с Валерием Никифоровичем и, вновь обретшим возможность связно выражаться, Гвоздикиным заперлись в генеральском кабинете, затем, чтобы обсудить случившееся.

— Итак, — начала я, прохаживаясь между креслами, в которых сидели растерянные мужчины, — что мы имеем? Похищение маленького Ники. Это главное. Затем… Пропажа Глаши. Убийство Ефима. Записка от похитителей. И предположительное время, когда все это произошло. Разберем более детально. Вы согласны? — спросила я у Селезнева.

— Да, делайте, как считаете нужным, — махнул генерал рукой и, встав из кресла, направился к шкафу, из которого достал лафетку и три рюмки. — Не хотите ли наливки? — Гвоздикин, с минуту поколебавшись, кивнул, я же отрицательно покачала головой, поскольку последняя мне сейчас была нужнее трезвой.

Генерал вернулся в кресло, налил две рюмки наливки, протянул одну из них Гвоздикину, они выпили.

— Значит так, — сказала я. — Первое. Время похищения. Предположительно между двумя и пятью часами дня, не так ли? Вы ведь, Аполлинарий Евгеньевич, прибыли сюда в шестом часу?

— Д-да, д-да, — залепетал Гвоздикин. — Была, д-должно быть, п-половина шестого, к-когда я п-подошел к дому, отп-пустив Матвея.

— Так. Расскажите нам, пожалуйста, все, что последовало после. Все, понимаете? Это очень важно, — строго сказала я и села на кожаный диван.

— Хорошо, хорошо, Ек-катерина Алексеевна… Валерий Н-никифорович… Можно т-только мне еще н-наливки? — жалостливо попросил он, глядя на генерала.

Тот рассеянно кивнул и плеснул в рюмку темной, терпко пахнущей жидкости. Гвоздикин сделал небольшой глоток, закрыл глаза, вздохнул и, начал говорить немного сбивчиво, с паузами, словно бы через силу:

— Значит, т-так. Я п-позвонил в дверь, но мне ник-кто не открыл. П-признаться, я п-поначалу не удивился, т-так как знал, чт-то слуги распущены и в доме т-только двое… Pardon, т-трое вместе с Н-николаем Валерьевичем, — тут же поправился Гвоздикин, бросив виноватый взгляд на генерала, но тот только болезненно поморщился и закрыл глаза. — Я п-подождал. Затем п-позвонил снова. Еще п-подождал, п-полагая, что Глаша наверху с ребенком, а Ефим к-куда-нибудь отлучился. Однако, когда и п-после т-третьего звонка мне никто не от-ткрыл, я заволновался…

— Скажите, Аполлинарий Евгеньевич, — перебила его я, — а окна в доме были освещены?

— Окна? — растерянно переспросил он. — К-кажется нет. Т-точно нет.

— Но когда мы прибыли, — напомнила я, — свет горел во всем доме.

— Верно, — кивнул головой Гвоздикин, — эт-то я его зажег.

— Вы?

— Д-да. К-когда мне ник-кто не открыл, я решил обойти особняк и зайти с черного входа. Однако т-там было заперто, и я вернулся к п-подъезду, надеясь, что т-теперь-то мне откроют. Т-только тщетно. Я снова позвонил, п-подождал и, совершенно расстроившись, т-толкнул дверь. Она, к моему удивлению, оказалась не заперта, — Гвоздикин сделал еще один глоток. — Я вошел в темный д-дом. Б-было очень тихо. Т-тогда я стал обходить д-дом, зажигая свет в к-комнатах. Я как-то видел, к-как Ефим его зажигает. Это не сложно, п-просто нужно п-повернуть винт на лампах и п-поднести огонь. Внизу, к-как вы п-понимаете, никого не ок-казалось. Т-тогда я п-поднялся наверх. И в д-детской… — здесь Гвоздикин всхлипнул и замолчал.

— В комнате все было так же, как мы обнаружили?

— Д-да… Я очень испугался, Ек-катерина Алексеевна…

— Это понятно, — мягко проговорила я. — Значит, в пять часов Ники здесь уже не было… Получается, как я уже говорила, что похитили его между двумя и пятью часами. — Я помолчала, раздумывая. — Теперь дальше. О том, каким образом похитители вышли из дома, мы знаем. Дверь была не заперта. А каким образом они в дом попали? Через окно было бы совершенно невозможно это сделать. Да и следов внизу, как я успела заметить, обходя дом, пока вы успокаивали дам, нет никаких. Значит, злодеи попали сюда через двери. Черный вход, насколько мы знаем от господина Гвоздикина, был заперт на ключ. Кстати, Валерий Никифорович, у кого имелись ключи от черного входа?

— Ключи? — генерал открыл глаза. — У Ефима, Матвея и старшей горничной Анны, насколько мне известно.

— Ясно, — кивнула я. — Матвей все это время был с нами. Ефим здесь. Нужно разыскать Анну и расспросить ее как следует.

Конец ознакомительного фрагмента.