Удачное распределение

К девяти часам, как ей положено, пришла нормировщица.

— Антонина Ефимовна, — сказал я, — можно посмотреть справочники, по которым вы работаете.

Она напряглась, но тут же выложила мне из ящиков своего стола несколько изрядно потрёпанных книжек, из которых, чихнув раза три от пыли, я почерпнул озадачившую меня информацию к размышлению: нормы времени на ремонт были десятилетней и даже пятнадцатилетней давности.

Среди них оказалась общая тетрадь, на обложку которой была приклеена половинка тетрадного листа с надписью: «Протоколы заседания местного комитета РТМ¹⁰ ОПХ «Целинное». Решив, что, как заведующий, имею право доступа к хранящейся в тетради информации, я открыл дверь, вернее обложку, вошёл внутрь и увидел много всякого интересного.

«Протокол расширенного заседания местного комитета и рабочих РТМ от двадцать первого декабря тысяча девятьсот семьдесят седьмого года.

Повестка дня: вопрос о премировании работников мастерской за выполнение плана сдачи металлолома за четвёртый квартал.

Выступил заведующий Александр Леонтьевич Лукашов. Сообщил, что за сдачу металлолома мастерскую премировали деньгами — пятьсот рублей. Сказал в заключении: «Предлагайте, товарищи, кому сколько». Выступил слесарь по электроаппаратуре Золотов. Предложил выдать всем поровну. Выступил инженер по эксплуатации МТП¹¹ Константин Фёдорович Майер. Сказал, что из списка надо исключить всех, кто имел по работе нарекания за год. Это кузнец В. П. Лихаченко за недисциплинированное поведение, Пётр Шнайдер и Константин Петухов за пьянки и прогулы. Выступил Лихаченко, сказал, что самого Майера надо вычеркнуть за то, что…»

Написанное дальше было замалёвано, но мне всё же удалось прочитать: «…сварил себе гараж из совхозного железа».

Далее следовало решение: «Лихаченко, Шнайдера и Петухова из списка на премию вычеркнуть, остальным раздать поровну».

Последнее заседание датировалось десятым февраля семьдесят восьмого года:

«Повестка дня: поведение сына Васи кладовщицы Ковылиной.

Из школы поступило заявление классной руководительницы сына Васи кладовщицы Ковылиной. Мальчик ведёт себя прескверно, огрызается, хулиганит, не делает домашние задания. Заслушали кладовщицу Ковылину Зинаиду Алексеевну. Она пояснила, что целый день проводит на работе, и ей некогда контролировать сына. Выступила член местного комитета РТМ Шнайдер Регина Кондратьевна. Сказала, что у Ковылиной в квартире бедлам из мужиков, и Васе негде заниматься. Сказала, что во всём виновата мать, что за ней самой нужен контроль участкового милиционера. Постановили: дать Ковылиной три месяца на исправление сына и предупредить, что еслив из школы будут новые жалобы, с ней будем разговаривать более строже».

Наконец, под всей этой литературой я увидел тонкую папку, завязанную белыми тесёмками. Машинально открыв её, я увидел смотревшую прямо на меня с карандашного рисунка счастливо улыбающуюся Зину. Сходство было поразительное: глаза с разбегающимися от уголков лучиками, круглые чётко очерченные скулы, брови как тонкие птичьи крылья, чуть приоткрытый рот. Удивительно, даже на чёрно-белом рисунке я видел, блеск её золотых волос.

Ай да Сашка! Не эту ли папку он искал? Я сразу понял, что именно Лукашов автор рисунков — а кто же ещё?! Но какой талант! Вот что она, любовь животворящая, делает!

Раз уж я узнал, что в папке, поздно быть скромным — посмотрю и остальные рисунки.

На следующем опять была улыбающаяся Зина, но улыбалась она напряжённо. Глаза были широко открыты, губы сомкнуты, и щёки опустились. Казалось, что-то тяжёлое, горькое пробивается сквозь улыбку. Как же Сашка сумел такое передать?!

На третьем портрете Лукашов изобразил Зину сидящей с опущенной головой. Она что-то писала. Глаза были прикрыты опущенными веками. Одежда, руки, авторучка были нарисованы небрежно, наспех, словно Сашка спешил написать главное, что притягивало его в этот момент: её высокую тяжёлую причёску, в центре которой находилась чарующая темнота, из которой то ли выходили, лучи её волос, то ли втягивались туда, как в космическую чёрную дыру. Даже я почувствовал, как, искрясь, текут эти волшебные потоки золотых лучей и тянут меня за собой.

Я очнулся. «Ай да Лукашов!», и представил себе, как сидит он за столом в избушке у круглой башни, напротив него сидит Зина, заполняя складские карточки, а он, прикрывшись от неё стопкой каталогов, украдкой рисует её.

Но как же папка попала в стол нормировщицы? Если бы она сама утащила её для каких-то своих целей, то не выдала бы её мне с такой непосредственностью. Ясно, что Антонина Ефимовна сама не знала о её существовании, не знала, что в её столе лежит что-то чужое.

А если Регина Кондратьевна? Да, видно вражда между ними нешуточная, какая-то большая чёрная кошка меж них пробежала! Она могла. Но что она хотела сказать, подкинув рисунки нормировщице? Что Лукашов любит Зину? Так это и так всем известно. Чёрт знает, что такое здесь творится!

Отдам вечером Сашке его рисунки — то-то обрадуется! А двери за собой надо запирать на замок!

Ладно, учту, но, чёрт возьми! С какой стати она для меня стала Зиной?! Она на пятнадцать лет старше меня! К тому же я женат!

Антонина Ефимовна, не моргнула глазом, когда я вернул ей справочники, а только спросила:

— Ну что?

— Старьё, — ответил я, — как вы с этим работаете?

— А что делать, новых, не хуже, не присылают.

Я запер свой кабинет и пошёл в мастерскую. Сначала заглянул в кузню:

— Что делаешь? — спросил я Вакулу.

— Прицепную скобу кую, а ты что?

— Тебя контролирую, чтобы делом занимался. Вчера токаря болтов из кругляка наточили, высади головки!

— Высажу, высажу! Не много ли вас контролёров развелось!?

— Не много, в самый раз, — ответил я, и пошёл заказывать сварщику отскребалку из уголка, а потом отправился в новую мастерскую к старику Тарбинису (или Тáрбинысу?).

Выглянуло солнце, запахло мокрой землёй, репейниками и полынью, но с запада поднималась новая грозовая стена. Там сверкали молнии. Погромыхивало.

Тарбинис, что-то мастеривший на верстаке, увидев меня, смутился:

— Вот сепаратор попросили сделать, — сказал он, как горох рассыпая свой мелкий смешок, в котором почему-то чудились мне жалобные нотки.

— Я не против, если только не в ущерб основной работе.

— Нет-нет, по работе я всё сделал. Только что радиатор забрали.

— Не обижайтесь: имя, которым вас назвала Антонина Ефимовна, конечно, не настоящее ваше имя. Скажите, как к вам обращаться?

— По-литовски меня звать Альфонсас. Если по-русски, то Альфонс, а отца моего звали óсвальдом, или óсвальдасом.

— Можно я буду к вам обращаться Альфóнс óсвальдович. Вы не против?

— Нет-нет. Зовите, как вам удобно, — ответил он и снова мелко-мелко засмеялся, на этот раз, как мне показалось, подобострастно.

— Альфóнс Освальдович, хочу вас попросить оформить красный уголок на втором этаже.

— Что надо делать?

— Допустим, панно на стену, чтобы вывешивать поздравления к дням рождения или праздничные стенгазеты, и что-нибудь декоративное, чтобы было красиво.

— Я умею чеканить по меди.

— Отлично! Как раз то, что надо!

— Медь нужна… Листовая. Здесь не достанешь.

— Снабженцу нашему закажу. В городе можно купить.

— Хорошо, я вам картинки покажу, выберете, какие понравятся. Я давно чеканю. Для души. На Дальнем Востоке научился. Хи-хе-хи-хе-хи.

От медника я пошёл на склад сказать Зинаиде Алексеевне, что её зонтик лежит у меня в кабинете. Туча стремительно надвигалась, закрывая небо. И хотя от мастерской до склада было меньше ста метров, дойти я не успел. Прямо над головой оглушительно треснуло, и огнистая молния, разбрызгивая искры шарахнула в громоотвод на трубе зерносушилки.

Из разверзшихся небес тут же обрушился на меня целый водопад и в одну минуту промочил меня насквозь. Из склада к избушке бежала мокрая, как я, Зина, а навстречу мне к мастерской с какой-то шестерней в руке высокий худой мужчина.

Зина, смеясь, влетела в избушку, я за ней.

— Ух ты! Вот это ливень!

Волосы её потемнели, прилипли ко лбу, с носа капало:

— Я у вас зонтик случайно не оставила?

— Случайно оставили.

Тут мрак в избушке ярко вспыхнул, и грохнуло по-новому с переливчатым треском, словно над нами переломили дерево.

Зина присела и снова засмеялась. Как же прекрасна она была в этот миг!

— Какой ты смешной, Володя! У тебя с ушей капает!

— А у тебя с носа! Представляю, каков будет мужик, что мне встретился, когда добежит до мастерской!

— А знаешь, кто это? Колька — мой бывший муж.

— Да?! Мне он показался староватым для тебя.

— Это он сейчас спился и стоптался, а когда я сюда приехала, он был — ого-го! Первый парень на деревне!

— А когда ты сюда приехала? — мне было томительно сладко говорить ей ты.

— Я родом из Т… — семьдесят километров от города. После седьмого класса пошла учиться в училище на трактористку. Я ведь была комсомолка, и уже началась целина. Окончила, сюда направили. Но уже был пятьдесят седьмой год, так что опоздала я стать целинницей. Что в училище училась, что из дому уехала за сотни километров, что в бараке да на полевых станах жила — всё несчитово. Вот Регинка — она настоящая целинница. И рядом с совхозом в своём доме жила, и работать сюда пошла за длинным рублём…

— Конечно несправедливо! Когда ты поступила в училище — это и должно считаться началом твоей работы на целине.

— Да ладно, неважно — целинница, не целинница. Просто иногда обидно… В общем, я приехала в совхоз уже осенью, дали мне новый ДТ-54, и я успела ещё в уборке поучаствовать. «Сталинец»¹² таскала. Счастливая былааа!! Такой трактор, такая сила мне послушна. Еду, синее небо у меня над головой, по нему облака как белый пух летят, берёзовые околки¹³ золотом горят. Забыла всё на свете. Песни ору. И вдруг бултых носом вниз. Рядом с тем полем был старый колодец. Знающие трактористы его объезжали, а я зарюхалась, хорошо комбайн за собой не утащила. Мужики надо мной долго смеялись. Потом зябь пахали. Вот тогда первый раз с Колькой схлестнулась. Социалистическое соревнование у нас было, кто больше вспашет. Он первое место занял, а я второе — зауважал меня. Подошёл однажды: «Я тебя, Зинка, люблю!» Я посмеялась сначала: «Пошёл ты!» А потом запала. Красивый был — немного на тебя похож. Такой же высокий, круглолицый, глаза бархатные. Поехали мы с ним однажды в леспромхоз за лесом на двух тракторах с санями. Зима, конец февраля. Туда ехали, погода была нормальная. Мороз градусов пятнадцать, небо ясное, снег блестит, глаза слепит. В леспромхозе у нас была экспедиция. Переночевали там, на другой день нагрузили сани, увязали, поехали назад. Ехать километров семьдесят пять — восемьдесят. Это, если по чистой дороге, часов шесть. Но к обеду как-то небо стала муть заволакивать, ветер поднялся. Сначала не сильный. Кругом всё белая равнина, околки, опять равнина. А мне так тревожно на душе. Смотрю на берёзки в околках и представляю: ночь, мороз сорок градусов! Как им должно быть одиноко, холодно! И жалко их становится. А небо всё темнее, и солнца не видно. И вдруг снег повалил!

— Прямо, как в «Капитанской дочке», — заметил я.

— Ну да. Мы чуть больше половины пути прошли. Николай едет впереди метрах в двадцати, а мне его воз еле-еле видно. И околки по сторонам дороги — словно тени просвечивают сквозь белую пелену. Всё кружится, вьётся, метётся, мельтешит. Вдруг что-то чёрное передо мной. Еле успела остановиться. Это Колькин воз с лесом. Смотрю: он идёт ко мне. Я тоже выпрыгнула и по пояс провалилась в снег. Ветер ревёт, свистит, воет, заливается — не слышно, как двигатель работает.

— Что, Зинка, — Колька мне говорит, — с возами не прорвёмся. Давай сани отцеплять!

— Да как же, — говорю, — лес бросить?!

— Так жизнь дороже леса. Да и кому он нужен, наш лес! Приедем потом, заберём.

Отцепили сани.

— Ты, Зинка, смотри внимательно, не пропусти берёзку! Нам бы до неё добраться, а там уж рукой подать!

А берёзка эта с самого первого дня была достопримечательностью целинников. Росла она километрах в четырёх от совхоза посреди полей. Далеко её было видно. Как увидел берёзку, так едь от неё прямо на юг, и точно выйдешь на совхоз. Ориентиром служила. Сейчас её нет: то ли срубили, то ли ветер повалил… В общем, отвечаю Кольке:

— Да где ж я её увижу, когда твой трактор еле видать! Ты уж оглядывайся почаще, а то не заметишь, как отстану.

А он говорит:

— Тебя-то я, Зинка, не потеряю! Не боись! Не в таких переделках бывал! Со мной не пропадёшь!

Ну поехали. Буран всё сильнее, уже не разобрать куда едем. Сначала дорогу было видно по снежным гребням, которые бульдозеры нарезали, когда её чистили, а тут — всё сравнялось. Снег от гусениц летит, ветром его подхватывает, крутит, швыряет как дым. И ехать всё труднее, двигатель воет, вот-вот, заглохнет. Ну и заглох. Представь: вечер спускается, темнеет, и я одна посреди голой степи, а вокруг буран бесится.

Колька не видит — едет дальше. Вот страху то было, включила фары. С ужасом смотрю, как Колькин трактор уходит от меня всё дальше. Ой! Аж передёрнуло, как вспомнила! Глядь, и у него задние фары над кабиной вспыхнули, возвращается… Выскочила ему навстречу:

— Коленька! Вернулся! А я думала…

— Что ты думала?! Что брошу тебя?! Эх ты! Давай теперь вместе думать, как быть. До совхоза нам не добраться… Надо найти околок, заехать с подветренной стороны. Солярки у нас немного есть. Нарубим веток, разожгём костёр. Ночь продержимся. Замёрзла?

— Я в пимах.

— Ну и хорошо, что в пимах.

Залезла я в его кабину. Поехали. Уж и время потеряли. Думали только о том, чтоб не застрять, да двигатель не заглох. Вот уже густые сумерки, где его искать — околок? И вдруг, прямо перед нами тень. Только на миг, и опять исчезло всё.

— Коля! — кричу. — Околок! Сверни направо!

— Не вижу я никакого околка!

Но свернул. И правда! Выехали как раз на опушку, а потом и в самый лес. А там благодать: бурана почти не чувствуется, только над вершинами ревёт, снег оттуда отвесно на нас сыплется. Наломали веток, насобирали бурелома, полили соляркой, подожгли. Тепло стало. Руки к огню тянем, пимы скинули, ноги отогреваем.

— Сколько времени? — спрашиваю.

Знала, что у него часы есть.

— Да времени, — говорит, всего полвосьмого. А есть-то с собой ничего не взяли! Жрать хочется, сил нет!

А у меня ещё со вчерашнего дня кусок хлеба в сумке лежал, не съела его. Поели хлеба. Я опять спрашиваю: «Сколько времени?» А прошло всего полчаса. А когда в следующий раз спросила, он раздражённо ответил:

— Сколько раз ты ещё спрашивать собираешься? Хорошо, если этот буран через сутки утихнет! А если через трое, как у нас обычно бывает? И никто не знает, где мы, да и мы сами не знаем! Ладно, не унывай, пойдём хворост искать. Эх, я растяпа, и топора-то не взял!

Пошли в глубь леса. Уже и не видать ничего. Опять ужас меня пробрал — вдруг не найдём веток для костра?! Замёрзнем. И как-нибудь летом пойдут люди по грибы, и наткнутся на трактор. Удивятся: «Откуда в такой глуши трактор?» Зайдут в этот околок и увидят наши скелеты.

Набрали хвороста. А Николай говорит:

— Давай берёзу подожгём, вдруг кто-нибудь огонь увидит!

— Ну давай.

Нашли подходящую берёзу, разложили вокруг хворост, облили остатками солярки, подожгли. Задымила она, зачадила, вроде разгорелась. Огонь начал подниматься, но не получилось, как Колька задумал — ветром сбивает. И тепла от такого огня немного. Чтобы согреться, надо рядом стоять. А сверху искры сыпятся.

— Пойду, — говорю, — Коля, ещё топлива поищу на ночь. Потухнет огонь, не разожжём — солярка-то кончилась.

— Ну иди.

Далеко ушла, на другой край леса. Сзади всполохи от нашего костра, и вдруг сквозь деревья и снег другой всполох, не красный, не от огня, а белый, как летняя зарница. И снова всё погрузилось в темноту. Пришла и говорю Николаю:

— Вроде я какой-то свет видела, словно зарница вспыхнула.

— Ну какая зарница?! Разве зимой бывают зарницы?! Блазнится тебе.

Села у костра, а меня назад тянет, спрашиваю:

— Сколько времени?

Колька говорит:

— Около девяти.

— Пойду, ещё раз посмотрю.

Побежала я назад сквозь лес, смотрю, а там не всполохи, не зарница, а будто фары по небу шарят. Я со всех ног назад.

— Коля! Коля! — кричу. — Идём быстрей! Едет кто-то!

Пошёл за мной.

— И правда, — говорит, — фары.

А я как заору:

— Трактор! Коля, трактор! Слышишь?!

Он ухо на шапке поднял, стоит слушает, как заяц.

— Правда, трактор. С-80. Слышишь, металлический звон?!

— Быстрей, Коля! Заводи трактор, сигналь фарами!

Как мы бежали назад! Я боялась, что не заведётся наша «дэтушка», но завелась, выехал Николай из околка и давай мигать фарами. Да уже видно сквозь буран, что к нам едет трактор, да не один, а два!

Тогда директором был ещё Степан Фёдорович Ковалёв — самый первый целинный директор. Когда буран начался, стал звонить в экспедицию. Ему сказали: «Давно выехали!» Вечер, нас нет, он и выслал нам навстречу два бульдозера. Оказалось, мы только немного с пути сбились, околок наш был недалеко от берёзки. Если бы не буран и не ночь, мы бы её увидели.

Вот и полюбила я Кольку. Меня не бросил, показалось, что буду за ним, как за каменной стеной. Красивый был. Ну а потом… В шестидесятом году у нас Сашка родился — в армии сейчас служит, в шестьдесят восьмом Васька. А потом Николай мой обурел от ревности. Таким мерзавцем стал. Как он меня оскорблял! Ваське пять лет было, когда я ушла от него. Подыхать буду от голода, но от него чёрствой корки не возьму. Чуть не забыла, надо этому паразиту в карточку шестерню записать… Ой, Антонина чего-то к нам идёт, — сказала она, бросив взгляд в окошко. — Наверное, директор тебя ищет.

— Откуда ты… вы знаете?

— Кабы не директор, не пошла бы… Другому соврала бы чего.

— Зина, дождь-то идёт. Вы не выходите, я вам зонтик принесу.

— Володя, давай уж на ты. Мне нравится, когда ты говоришь мне ты.

Я вышел навстречу нормировщице, завесившейся от дождя полиэтиленовой накидкой.

— Владимир Александрович, директор зовёт.

— К телефону?

— Нет, к себе в кабинет.

Ничего хорошего мне этот вызов не сулил, поэтому торопиться я не стал. Сначала зашёл к Вакуле:

— Высадил головки? — спросил я.

— Высадил. Уже полста штырей отковал на стройку. Принимай.

— И это ты называешь штырями? — сказал я, вертя в руках Вакулово изделие. — Как его забивать? Оттяни как следует и заостри. В таком виде не приму и не подпишу.

Вакула заскрежетал зубами и закидал меня огненно-ненавидящими взглядами.

— Я смотрю, Владимир Петрович, ты хоть много делаешь, да как попало, тяп-ляп, лишь бы с рук сбыть, да деньги получить. Кончилась для тебя эта лафа. Что зубами скрипишь? Ты хоть заскрипись, но я научу тебя работать.

Вовка проводил меня тихой злобной руганью и угрозами. Впрочем, слов я не разобрал.

— Чем ты Вакулу разозлил? — спросил встретившийся мне Иван Егорович Золотов.

— Не принял у него брак.

— Пойдём, я тебе покажу что-то, — сказал электрик и повёл в свой цех-кабинет. — Смотри, какой он мне молоток сделал!

Молоток, действительно, был бесформенной болванкой с дырой для рукоятки.

— А посмотри этот молоточек. Его мне отковал Иван Иванович Фромиллер. Он до Вакулы здесь кузнецом работал. От заводского не отличишь! Так Иван Иванович был мастер, а этот ни хрена не умеет, но втрое против него зарабатывает. Разве это справедливо?

После этого я взял Зинин зонтик, отнёс ей на склад, а уж оттуда отправился к директору.