Ниниш

Ранней и поздней весной, в ясные дни, люблю сидеть в Летнем саду. Сажусь на скамейку, на круглой площадке, около памятника Крылова, и смотрю на детей.

Смотрю, сижу, молчу; и вот понемногу я стал различать их, узнавать тех, которые приходили чаще. Иных, — например, двух долговязых и надутых мальчиков с англичанкой, — я не любил. К другим привязался. И дети привыкли видеть меня, молчаливого, на скамейке, всегда около них. Не дичились; говорить не говорили, — но иной пробежит мимо — и улыбнется, как старому знакомцу.

Особенно мне нравилась одна девочка. Бог ее знает, сколько ем было лет, — я этого не умею угадывать; должно быть, лет пять или так около шести. Ростом маленькая, толстенькая. Крепкие такие, круглые ножки в тугих шерстяных чулках. В капоре, в малиновом пальто. Приходила с худой француженкой, а раз была с нянюшкой.

— С кем бы ни приходила — тотчас убегала: в сухие дни играла громадным мячом, который могла держать, только обхватив его обеими руками, — а то так бегала, и быстро перебирала короткими, крепкими ножками. Уставая — карабкалась на скамейку, случалось — на мою, и сидела чинно со своим мячом, пока гувернантка, оторвавшись от книжки, не начинала кричать пронзительно:

— Niniche! Niniche! Ou etes vous?^[1]

Или подходил к ней какой-нибудь чужой мальчик, а то девочка, с несмелым вопросом:

— Хотите играть?

Ниниш, оглядев спрашивающего, неторопливо, боком, слезала со скамьи, — и они уходили, взявшись за руки.

Один раз, когда Ниниш так отдыхала на моей скамейке, мы заговорили друг с другом. Это было в ясный мартовский день, в один из тех дней, когда зима и весна встречаются лицом к лицу: зима — на земле, весна — на небе. Деревья тянутся черными верхушками к небу, к весне, и слышно, как они дышат, — а корни их в снегу, в земле, в зиме.

Конец ознакомительного фрагмента.