ПЕСНИ ОБЖИГАЮЩЕГО АНГЕЛА. По мотивам Ури Цви Гринберга

Ещё я вижу их с поклажей в сердце моря,

и я средь них, и вся моя родня…

Я слышу песнь их мощную, им вторя,

единство с их мелодией храня,

несется песнь моя в разъятых водах моря:

и в мире никакой другой народ

так петь не мог, по Божьей воле с нами

он в море не входил с детьми, с дедами,

не шел средь стен качающихся вод.

Еще я находиться с ними смею

при пламенном синайском Откровенье

и сердце с ними бьется в унисон.

Вот Вседержитель отвечает Моисею:

в нас радости восторг — замри, мгновенье, —

присутствовать и знать, что все не сон,

услышать самому и, глаз не закрывая,

увидеть то, что явлено в Синае.

И с ними я еще перед Пеором¹,

я вижу в пляске их со дщерями его.

Я слышу при Луне их вопли хором:

среди песков лишились мы всего,

нас Моисей увел от сытости, от мяса,

чтоб в голоде мы ждали смерти часа?

Я вижу их еще вокруг тельца златого.

Не плачут, хотя мяса нет былого

забыв вчерашний день, отцов завет —

нет Моисея, так и Бога его нет.

И те, кто песню пел, переходя по морю,

и мощью увлекал потомков Ноя,

поют теперь тельцу, не зная горя…

А воды с двух сторон вот-вот падут стеною.

Еще я юноша: халат на мне и пояс,

я сзади Моисея, дрожь не прячу,

стою среди народа, что за горесть

что он под звездами в пустыне, ропщет, плачет…

А Моисей, согбенный, на коленях

пред Богом скрытым молит одинокий:

дай мне войти хотя б на часть сажени

обещанного края, чтоб увидеть оком

места, где будет властвовать народ.

Но только мне закрыт Тобою вход.

Я голос дорогой его все слышу,

он краше всех в народе голосов.

Вот он замолк, и только голос свыше,

то глас Суда… Я, Моисей, готов

принять, мой Бог, Твой приговор суровый,

мне Иордан уже не перейти,

и здесь в пустыне смолкнет мое слово,

здесь погребенье должно мне найти.

Он выглядел оставленным, отъятым

от миссии своей. Спросил: кто тут со мной?

И видит в подпоясанном халате

меня: «Не ты ли неотступно, мальчик мой

за мною ночью крался по пустыне?»

Сквозь слезы: я не крался за тобой,

куда бы ты ни шел, хочу отныне

с тобою быть, возьми меня с собой,

люблю тебя и не могу скрывать

сильнее, чем родных отца и мать.

Он руку на плечо кладет вживую,

склонился, чтоб меня поцеловать…

И до сих пор на лбу моем печать

его провидческого поцелуя.

Печать любви к Завету и просторам,

нам в море путь он проложил к которым.

— — — — — — — — — — — — —

При смертном его часе — никого,

и скрыто погребение его.

— — — — — — — — — — — — —

Вновь с ними я, паломник юный в Храме,

Синайскую Тору² читает царь,

как будто слышится в Эдеме песнь Адама…

В поклоне с ними я… Как встарь:

вот коэн кровью жертвенник кропит,

поют левиты, музыка парит…

Вся жизнь моя для этой песни в Храме

Господнем, вставшем на горе святой.

Но прячутся глаза от лжи и срама,

от чуждого, что насаждает гой,

и Божий град как будто бы чужой:

арабский говор, крест над головой,

галутных лиц непросвещенный рой,

подобный лицам, пляшущих в пустыне

Баал Пеору. Но во мне не стынет

дыханье края царского, он мой!

Как преданный, я верю Моисею,

что Иордан с народом перейдем,

освоим Землю — станет нам своею

от Нила до Евфрата. Разовьем,

прославим край и приумножим силы.

И не поглотят злые нас враги

в Господнем граде, где мы вечно были:

настанет день, и на своя круги

в сердца вернутся истины Завета:

нам осенят чело пророки света,

мы вырвем край свой из объятий спрута,

и ум возвысится над омутом галута.

Пропел подпоясанный в пестром халате

юноша песню, из дальних годин

пришедший к своей героической дате.

Молодость видится из-под седин…

Сквозь тяжесть огня, как в лета молодые,

разумом добрым я вижу, живой:

чудных скрижалей черты золотые

на белом сапфире всегда предо мной.