Неточные совпадения
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу
жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить
жизнь с мужиками? Теперь не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Г-жа Простакова.
Без наук люди
живут и
жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом был!
Жизни не жалел, чтоб из сундука ничего не вынуть. Перед другим не похвалюсь, от вас не потаю: покойник-свет, лежа на сундуке с деньгами, умер, так сказать, с голоду. А! каково это?
«И разве не то же делают все теории философские, путем мысли странным, несвойственным человеку, приводя его к знанию того, что он давно знает и так верно знает, что
без того и
жить бы не мог? Разве не видно ясно в развитии теории каждого философа, что он вперед знает так же несомненно, как и мужик Федор, и ничуть не яснее его главный смысл
жизни и только сомнительным умственным путем хочет вернуться к тому, что всем известно?»
Но этак нельзя было
жить, и потому Константин пытался делать то, что он всю
жизнь пытался и не умел делать, и то, что, по его наблюдению, многие так хорошо умели делать и
без чего нельзя
жить: он пытался говорить не то, что думал, и постоянно чувствовал, что это выходило фальшиво, что брат его ловит на этом и раздражается этим.
— Нет, ты мне всё-таки скажи… Ты видишь мою
жизнь. Но ты не забудь, что ты нас видишь летом, когда ты приехала, и мы не одни… Но мы приехали раннею весной,
жили совершенно одни и будем
жить одни, и лучше этого я ничего не желаю. Но представь себе, что я
живу одна
без него, одна, а это будет… Я по всему вижу, что это часто будет повторяться, что он половину времени будет вне дома, — сказала она, вставая и присаживаясь ближе к Долли.
Вронский и Анна всё в тех же условиях, всё так же не принимая никаких мер для развода,
прожили всё лето и часть осени в деревне. Было между ними решено, что они никуда не поедут; но оба чувствовали, чем долее они
жили одни, в особенности осенью и
без гостей, что они не выдержат этой
жизни и что придется изменить ее.
Часть их души, занятая галереей предков, мало достойна изображения, другая часть — воображаемое продолжение галереи — начиналась маленьким Грэем, обреченным по известному, заранее составленному плану
прожить жизнь и умереть так, чтобы его портрет мог быть повешен на стене
без ущерба фамильной чести.
—
Без фантазии — нельзя, не
проживешь. Не устроишь
жизнь. О неустройстве
жизни говорили тысячи лет, говорят все больше, но — ничего твердо установленного нет, кроме того, что
жизнь — бессмысленна. Бессмысленна, брат. Это всякий умный человек знает. Может быть, это люди исключительно, уродливо умные, вот как — ты…
— Для меня отечество — нечто,
без чего я не могу
жить полной
жизнью.
Наблюдая за человеком в соседней комнате, Самгин понимал, что человек этот испытывает боль, и мысленно сближался с ним. Боль — это слабость, и, если сейчас, в минуту слабости, подойти к человеку, может быть, он обнаружит с предельной ясностью ту силу, которая заставляет его
жить волчьей
жизнью бродяги. Невозможно, нелепо допустить, чтоб эта сила почерпалась им из книг, от разума. Да, вот пойти к нему и откровенно,
без многоточий поговорить с ним о нем, о себе. О Сомовой. Он кажется влюбленным в нее.
«Моя
жизнь — монолог, а думаю я диалогом, всегда кому-то что-то доказываю. Как будто внутри меня
живет кто-то чужой, враждебный, он следит за каждой мыслью моей, и я боюсь его. Существуют ли люди, умеющие думать
без слов? Может быть, музыканты… Устал я. Чрезмерно развитая наблюдательность обременительна. Механически поглощаешь слишком много пошлого, бессмысленного».
— Позволь, позволь, — кричал ей Варавка, — но ведь эта любовь к людям, — кстати, выдуманная нами, противная природе нашей, которая жаждет не любви к ближнему, а борьбы с ним, — эта несчастная любовь ничего не значит и не стоит
без ненависти,
без отвращения к той грязи, в которой
живет ближний! И, наконец, не надо забывать, что духовная
жизнь успешно развивается только на почве материального благополучия.
— Да ведь что же, знаете, я не вчера
живу, а — сегодня, и назначено мне завтра
жить. У меня и
без помощи книг от науки
жизни череп гол…
Жизнь ее наполнилась так тихо, незаметно для всех, что она
жила в своей новой сфере, не возбуждая внимания,
без видимых порывов и тревог. Она делала то же, что прежде, для всех других, но делала все иначе.
— Ничего не узнали бы, кроме того, что мы уже знаем:
жив, здоров, на той же квартире — это я и
без приятелей знаю. А что с ним, как он переносит свою
жизнь, умер ли он нравственно или еще тлеет искра
жизни — этого посторонний не узнает…
— Как не быть: опора в
жизни! А нет ее, так и
без вопросов тошно
жить!
Он говорил, что «нормальное назначение человека —
прожить четыре времени года, то есть четыре возраста,
без скачков, и донести сосуд
жизни до последнего дня, не пролив ни одной капли напрасно, и что ровное и медленное горение огня лучше бурных пожаров, какая бы поэзия ни пылала в них».
Это был не подвиг, а долг.
Без жертв,
без усилий и лишений нельзя
жить на свете: «
Жизнь — не сад, в котором растут только одни цветы», — поздно думал он и вспомнил картину Рубенса «Сад любви», где под деревьями попарно сидят изящные господа и прекрасные госпожи, а около них порхают амуры.
«Какая же это
жизнь? — думал он. — Той
жизнью, какою я
жил прежде, когда не знал, есть ли на свете Вера Васильевна,
жить дальше нельзя.
Без нее — дело станет,
жизнь станет!»
Он стал весел, развязен и раза два гулял с Верой, как с посторонней, милой, умной собеседницей, и сыпал перед ней,
без умысла и желания добиваться чего-нибудь, весь свой запас мыслей, знаний, анекдотов, бурно играл фантазией, разливался в шутках или в задумчивых догадках развивал свое миросозерцание, — словом,
жил тихою, но приятною
жизнью, ничего не требуя, ничего ей не навязывая.
— Милый мой, надо уметь переносить маленькие несчастия
жизни, — промямлил, улыбаясь, Версилов, —
без несчастий и
жить не стоит.
Милый мой, — прервал он вдруг с улыбкой, — все это — фантазия, даже самая невероятная; но я слишком уж часто представлял ее себе, потому что всю
жизнь мою не мог
жить без этого и не думать об этом.
Золотой век — мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую люди отдавали всю
жизнь свою и все свои силы, для которой умирали и убивались пророки,
без которой народы не хотят
жить и не могут даже и умереть!
Но пока она будет держаться нынешней своей системы, увертываясь от влияния иностранцев, уступая им кое-что и держа своих по-прежнему в страхе, не позволяя им брать
без позволения даже пустой бутылки, она еще будет
жить старыми своими началами, старой религией, простотой нравов, скромностью и умеренностью образа
жизни.
Так бывает и в
жизни религиозной, где слишком многие питаются чужим опытом и
живут чисто словесной догматикой, и в
жизни общественной, где заученные партийные лозунги, формулы и слова повторяются
без всякого самостоятельного акта воли и мысли.
«Будто мой аппетит ослабевает, будто мой вкус тупеет оттого, что я не голодаю, а каждый день обедаю
без помехи и хорошо. Напротив, мой вкус развивается оттого, что мой стол хорош. А аппетит я потеряю только вместе с
жизнью,
без него нельзя
жить» (это уж грубый материализм, замечаю я вместе с проницательным читателем).
Они
живут весело и дружно, работают и отдыхают, и наслаждаются
жизнью, и смотрят на будущее если не
без забот, то с твердою и совершенно основательной уверенностью, что чем дальше, тем лучше будет.
Она у нас
прожила год. Время под конец нашей
жизни в Новгороде было тревожно — я досадовал на ссылку и со дня на день ждал в каком-то раздраженье разрешения ехать в Москву. Тут я только заметил, что горничная очень хороша собой… Она догадалась!.. и все прошло бы
без шага далее. Случай помог. Случай всегда находится, особенно когда ни с одной стороны его не избегают.
Соколовский, автор «Мироздания», «Хевери» и других довольно хороших стихотворений, имел от природы большой поэтический талант, но не довольно дико самобытный, чтоб обойтись
без развития, и не довольно образованный, чтоб развиться. Милый гуляка, поэт в
жизни, он вовсе не был политическим человеком. Он был очень забавен, любезен, веселый товарищ в веселые минуты, bon vivant, [любитель хорошо
пожить (фр.).] любивший покутить — как мы все… может, немного больше.
Очень мало опытный в
жизни и брошенный в мир, совершенно мне чуждый, после девятимесячной тюрьмы, я
жил сначала рассеянно,
без оглядки, новый край, новая обстановка рябили перед глазами.
В самой пасти чудовища выделяются дети, не похожие на других детей; они растут, развиваются и начинают
жить совсем другой
жизнью. Слабые, ничтожные, ничем не поддержанные, напротив, всем гонимые, они легко могут погибнуть
без малейшего следа, но остаются, и если умирают на полдороге, то не всё умирает с ними. Это начальные ячейки, зародыши истории, едва заметные, едва существующие, как все зародыши вообще.
Старики Бурмакины
жили радушно, и гости ездили к ним часто. У них были две дочери, обе на выданье; надо же было барышням развлеченье доставить. Правда, что между помещиками женихов не оказывалось, кроме закоренелых холостяков, погрязших в гаремной
жизни, но в уездном городе и по деревням расквартирован был кавалерийский полк, а между офицерами и женихов присмотреть не в редкость бывало. Стало быть,
без приемов обойтись никак нельзя.
— Зачем же-с? Можно и
без горького
жизнь прожить!
Когда карета Хлудова в девять часов вечера подъехала, как обычно, к клубу и швейцар отворил дверку кареты, Хлудов лежал на подушках в своем цилиндре уже
без признаков
жизни. Состояние перешло к его детям, причем Миша продолжал прожигать
жизнь, а его брат Герасим, совершенно ему противоположный, сухой делец, продолжал блестящие дела фирмы,
живя незаметно.
И как я смогу опять
жить, если… если эта вторая девочка в серой шубке опять уйдет навсегда из моей
жизни и пустая канва опять останется
без узора…
Ведь я родилась здесь, здесь
жили мои отец и мать, мой дед, я люблю этот дом,
без вишневого сада я не понимаю своей
жизни, и если уж так нужно продавать, то продавайте и меня вместе с садом…
Как тяжело думать, что вот „может быть“ в эту самую минуту в Москве поет великий певец-артист, в Париже обсуждается доклад замечательного ученого, в Германии талантливые вожаки грандиозных политических партий ведут агитацию в пользу идей, мощно затрагивающих существенные интересы общественной
жизни всех народов, в Италии, в этом краю, „где сладостный ветер под небом лазоревым веет, где скромная мирта и лавр горделивый растут“, где-нибудь в Венеции в чудную лунную ночь целая флотилия гондол собралась вокруг красавцев-певцов и музыкантов, исполняющих так гармонирующие с этой обстановкой серенады, или, наконец, где-нибудь на Кавказе „Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад, буре плач его подобен, слезы брызгами летят“, и все это
живет и движется
без меня, я не могу слиться со всей этой бесконечной
жизнью.
— Да ведь всеобщая необходимость
жить, пить и есть, а полнейшее, научное, наконец, убеждение в том, что вы не удовлетворите этой необходимости
без всеобщей ассоциации и солидарности интересов, есть, кажется, достаточно крепкая мысль, чтобы послужить опорною точкой и «источником
жизни» для будущих веков человечества, — заметил уже серьезно разгорячившийся Ганя.
Так караван и отвалил
без хозяина, а Груздев полетел в Мурмос. Сидя в экипаже, он рыдал, как ребенок… Черт с ним и с караваном!.. Целую
жизнь прожили вместе душа в душу, а тут не привел бог и глаза закрыть. И как все это вдруг… Где у него ум-то был?
В первом вашем письме вы изложили весь ваш быт и сделали его как бы вновь причастным семейному вашему кругу. К сожалению, он не может нам дать того же отчета —
жизнь его бездейственная, однообразная!
Живет потому, что провидению угодно, чтоб он
жил;
без сего убеждения с трудом бы понял, к чему ведет теперешнее его существование. Впрочем, не огорчайтесь: человек, когда это нужно, находит в себе те силы, которые и не подозревал; он собственным опытом убедился в сей истине и благодарит бега.
Так она, например, вовсе не имела определенного плана, какой характер придать своему летнему житью в Богородицком, но ей положительно хотелось
прожить потише,
без тревог, — просто отдохнуть хотелось. Бертольди же не искала такой
жизни и подбивала Лизу познакомиться с ее знакомыми. Она настаивала позвать к себе на первый раз хоть Бычкова, с которым Лиза встречалась у маркизы и у Бертольди.
Так решено было
жить без прислуги и в день общего собрания занять публику изложением выгод от этой новой меры, выработанной самой
жизнью.
И так
без конца, день за днем, месяцы и годы,
живут они в своих публичных гаремах странной, неправдоподобной
жизнью, выброшенные обществом, проклятые семьей, жертвы общественного темперамента, клоаки для избытка городского сладострастия, оберегательницы семейной чести четыреста глупых, ленивых, истеричных, бесплодных женщин.
— Дорогая Люба, мы с тобой не подходим друг к другу, пойми это. Смотри: вот тебе сто рублей, поезжай домой. Родные тебя примут, как свою.
Поживи, осмотрись. Я приеду за тобой через полгода, ты отдохнешь, и, конечно, все грязное, скверное, что привито тебе городом, отойдет, отомрет. И ты начнешь новую
жизнь самостоятельно,
без всякой поддержки, одинокая и гордая!
Мне в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что не мы одни, то есть наше семейство,
живем на свете, что не все интересы вертятся около нас, а что существует другая
жизнь людей, ничего не имеющих общего с нами, не заботящихся о нас и даже не имеющих понятия о нашем существовании.
Без сомнения, я и прежде знал все это; но знал не так, как я это узнал теперь, не сознавал, не чувствовал.
— Что же я могу тебе о себе сказать! Моя
жизнь — все равно что озеро в лесу: ни зыби, ни ряби, тихо, уединенно, бесшумно, только небо сверху смотрится. Конечно, нельзя, чтоб совсем
без забот. Хоть и в забытом углу
живем, а все-таки приходится и об себе, и о других хлопотать.
Иной всю
жизнь без штанов
жил, да и дела отродясь в глаза не видал — ан, смотришь, он в трактире чай пьет, поддевку себе из синего сукна сшил!
— А я вот вам не верю! — вдруг возбуждаясь, заявила мать. И, быстро вытирая запачканные углем руки о фартук, она с глубоким убеждением продолжала: — Не понимаете вы веры вашей! Как можно
без веры в бога
жить такою
жизнью?
— А для народа я еще могу принести пользу как свидетель преступления… Вот, поглядите на меня… мне двадцать восемь лет, но — помираю! А десять лет назад я
без натуги поднимал на плечи по двенадцати пудов, — ничего! С таким здоровьем, думал я, лет семьдесят пройду, не спотыкнусь. А
прожил десять — больше не могу. Обокрали меня хозяева, сорок лет
жизни ограбили, сорок лет!
— Знаете, иногда такое
живет в сердце, — удивительное! Кажется, везде, куда ты ни придешь, — товарищи, все горят одним огнем, все веселые, добрые, славные.
Без слов друг друга понимают…
Живут все хором, а каждое сердце поет свою песню. Все песни, как ручьи, бегут — льются в одну реку, и течет река широко и свободно в море светлых радостей новой
жизни.