Неточные совпадения
Алексей Александрович сочувствовал гласному суду в принципе, но некоторым подробностям его применения у нас он не вполне сочувствовал, по известным ему высшим служебным отношениям, и
осуждал их, насколько он мог
осуждать что-либо высочайше утвержденное. Вся
жизнь его протекла в административной деятельности и потому, когда он не сочувствовал чему-либо, то несочувствие его было смягчено признанием необходимости ошибок и возможности исправления в каждом деле.
— Но все же таки… но как же таки… как же запропастить себя в деревне? Какое же общество может быть между мужичьем? Здесь все-таки на улице попадется навстречу генерал или князь. Захочешь — и сам пройдешь мимо каких-нибудь публичных красивых зданий, на Неву пойдешь взглянуть, а ведь там, что ни попадется, все это или мужик, или баба. За что ж себя
осудить на невежество на всю
жизнь свою?
— И отличное дело: устрою в монастырь… Ха-ха…Бедная моя девочка, ты не совсем здорова сегодня… Только не
осуждай мать, не бери этого греха на душу:
жизнь долга, Надя; и так и этак передумаешь еще десять раз.
Что-то было в нем, что говорило и внушало (да и всю
жизнь потом), что он не хочет быть судьей людей, что он не захочет взять на себя осуждения и ни за что не
осудит.
Он говорил колодникам в пересыльном остроге на Воробьевых горах: «Гражданский закон вас
осудил и гонит, а церковь гонится за вами, хочет сказать еще слово, еще помолиться об вас и благословить на путь». Потом, утешая их, он прибавлял, что «они, наказанные, покончили с своим прошедшим, что им предстоит новая
жизнь, в то время как между другими (вероятно, других, кроме чиновников, не было налицо) есть ещё большие преступники», и он ставил в пример разбойника, распятого вместе с Христом.
«Придется в портные отдать!» — мелькает в голове у матушки, от взора которой не укрывается, что ноги у крестника короткие и выгнутые колесом, точно сама природа еще в колыбели
осудила его на верстаке коротать
жизнь.
Обстоятельства делали sous-lieutenant'a владыкою
жизни и смерти в местности, занятой его отрядом. Он сам составил и сам конфирмовал смертный приговор пастора Райнера и мог в один день безответственно расстрелять без всякого приговора еще двадцать человек с тою короткою формальностью, с которою
осудил на смерть молодого козленка.
Ей, женщине и матери, которой тело сына всегда и все-таки дороже того, что зовется душой, — ей было страшно видеть, как эти потухшие глаза ползали по его лицу, ощупывали его грудь, плечи, руки, терлись о горячую кожу, точно искали возможности вспыхнуть, разгореться и согреть кровь в отвердевших жилах, в изношенных мускулах полумертвых людей, теперь несколько оживленных уколами жадности и зависти к молодой
жизни, которую они должны были
осудить и отнять у самих себя.
Отец же Введенский, видя проявления утвердившегося нигилизма и атеизма не только в молодом, но старом поколении, всё больше и больше убеждался в необходимости борьбы с ним. Чем больше он
осуждал неверие Смоковникова и ему подобных, тем больше он убеждался в твердости и незыблемости своей веры и тем меньше чувствовал потребности проверять ее или согласовать ее с своей
жизнью. Его вера, признаваемая всем окружающим его миром, была для него главным орудием борьбы против ее отрицателей.
И в самом деле, как бы ни была грязна и жалка эта
жизнь, на которую слепому случаю угодно было
осудить вас, все же она
жизнь, а в вас самих есть такое нестерпимое желание жить, что вы с закрытыми глазами бросаетесь в грязный омут — единственную сферу, где вам представляется возможность истратить как попало избыток
жизни, бьющий ключом в вашем организме.
— Ну нет, это дудки! И на порог к себе его не пущу! Не только хлеба — воды ему, постылому, не вышлю! И люди меня за это не
осудят, и Бог не накажет. На-тко! дом прожил, имение прожил — да разве я крепостная его, чтобы всю
жизнь на него одного припасать? Чай, у меня и другие дети есть!
Ах! великая вещь —
жизнь труда! Но с нею сживаются только сильные люди да те, которых
осудил на нее какой-то проклятый прирожденный грех. Только таких он не пугает. Первых потому, что, сознавая смысл и ресурсы труда, они умеют отыскивать в нем наслаждение; вторых — потому, что для них труд есть прежде всего прирожденное обязательство, а потом и привычка.
— Ну, вот и слава Богу! И всегда так вести себя нужно, чтобы
жизнь наша, словно свеча в фонаре, вся со всех сторон видна была… И
осуждать меньше будут — потому, не за что! Вот хоть бы мы: посидели, поговорили, побеседовали — кто же может нас за это
осудить? А теперь пойдем да Богу помолимся, а потом и баиньки. А завтра опять встанем… так ли, батюшка?
— Не
осуждай его: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало; тяжело ему ношу, сонную дрему, весть, когда в нем в одном тысяча
жизней горит.
Мечтал некогда обиженный, что с достоинством провести могу
жизнь мою, уже хотя не за деланием во внешности, а за самоусовершенствованием собственным; но не философ я, а гражданин; мало мне сего: нужусь я, скорблю и страдаю без деятельности, и от сего не всегда
осуждаю живые наклонности моего любезного Ахиллеса.
Теперь он чувствовал, что и ему нашлось бы место в этой
жизни, если бы он не отвернулся сразу от этой страны, от ее людей, от ее города, если б он оказал более внимания к ее языку и обычаю, если бы он не
осудил в ней сразу, заодно, и дурное и хорошее…
Точно так же и человек, не выдержавший жара и, не спасши своего товарища, выбежавший из горящего дома, остается свободным (признавая истину о том, что человек с опасностью своей
жизни должен служить чужим
жизням) считать свой поступок дурным и потому
осуждать себя за него; или (не признавая эту истину) считать свой поступок естественным, необходимым и оправдывать себя в нем.
Так что,
осуждая и казня человека-то, всё-таки надо бы не забывать, что, как доказано, в делах своих он не волен, а как ему назначено судьбою, так и живёт, и что надобно объяснить ему ошибку
жизни в её корне, а также всю невыгоду такой
жизни, и доказывать бы это внушительно, с любовью, знаете, без обид, по чувству братства, — это будет к общей пользе всех.
Он читал вслух душеспасительные книги, толковал с красноречивыми слезами о разных христианских добродетелях; рассказывал свою
жизнь и подвиги; ходил к обедне и даже к заутрене, отчасти предсказывал будущее; особенно хорошо умел толковать сны и мастерски
осуждал ближнего.
А может быть, Семен Иванович, — прибавила она с той насмешливой злобой и даже с тою неделикатностью, которая всегда присуща людям счастливым, — вам уж кажется, что надобно выдержать характер, что если вы теперь признаетесь, что были неправы, то
осудите всю
жизнь свою и должны будете с тем вместе узнать, что поправить ее нельзя.
Ольга Алексеевна. Боже мой! Когда при мне говорят что-нибудь строгое, обвиняющее… я вся съеживаюсь… точно это про меня говорят, меня
осуждают! Как мало в
жизни ласкового! Мне пора домой! У тебя хорошо, Варя… всегда что-нибудь услышишь, вздрогнешь лучшей частью души… Поздно уже, надо идти домой…
Ныне, по-видимому, эти отличнейшие традиции приходят в забвение. Подавляющие события последнего времени вконец извратили смысл русской
жизни,
осудив на бессилие развитую часть общества и развязав руки и языки рыболовам мутной воды. Я, впрочем, далек от мысли утверждать, что в этом изменении жизненного русла участвовало какое-нибудь насилие, но что оно существует — в этом, кажется, никто не сомневается. Вероятнее всего, оно совершилось само собой, силою обстоятельств.
Затем рассматривает факты современной
жизни, вредные — одобряет, полезные —
осуждает, и в заключение восклицает:"так должен думать всякий, кто хочет оставаться в согласии с истиной!"А Ноздрев в выноске примечает:"Полно, так ли?
— Знаю ведь я — красотой моей ты доволен, а сердцем меня не любишь и
осуждаешь меня… Не можешь
жизнь мою простить мне… и старика…
— Вы все знаете Петрушку Филимонова, знаете, что это первый мошенник в улице… А кто скажет худо про его сына? Ну, вот вам сын — избитый лежит, может, на всю
жизнь изувеченный, — а отцу его за это ничего не будет. Я же один раз ударил Петрушку — и меня
осудят… Хорошо это? По правде это будет? И так во всём — одному дана полная воля, а другой не посмей бровью шевелить…
Лунёв, сидя в своей комнате, внимательно вслушивался: что они говорят о
жизни? То, что он слышал, было непонятно ему. Казалось, что эти люди всё решили, всё знают и строго
осудили всех людей, которые живут иначе, чем они.
Домна Пантелевна. Ну, да что уж толковать! Да и не
осудишь женщину-то. Как ее
осудить! Сердце-то не камень; а таких молодцов немного, пожалуй, другого-то такого и всю
жизнь не встретишь. Смиренничай да смиренничай и проживешь всю свою
жизнь так, ни за что; и вспомянуть будет нечем. Он мне про свою усадьбу рассказывал. Какое у него хозяйство диковинное!
Дулебов. Да какая тут обида? В чем обида? Дело самое обыкновенное. Вы не знаете ни
жизни, ни порядочного общества и осмеливаетесь
осуждать почтенного человека! Что вы, в самом деле! Вы меня обижаете!
Но и
осудить их, матерей достаточных семей за этот эгоизм — не поднимается рука, когда вспомнишь всё то, что они перемучаются от здоровья детей благодаря опять тем же докторам в нашей господской
жизни.
Примет
жизнь его жертву или с гневом отвергнет ее как дар жестокий и ужасный; простит его Всезнающий или,
осудив, подвергнет карам, силу которых знает только Он один; была ли добровольной жертва или, как агнец обреченный, чужой волею приведен он на заклание, — все сделано, все совершилось, все осталось позади, и ни единого ничьей силою не вынуть камня.
Дигэ сопровождал брат, Галуэй, лицо которого во время этой тирады выражало просьбу не
осудить молодую
жизнь, требующую повиновения каждому своему капризу.
Город давно знал о её связи со сватом и, строго
осудив за это, отшатнулся от неё, солидные люди запретили дочерям своим, подругам Натальи, ходить к ней, дочери порочной женщины, снохе чужого, тёмного мужика, жене надутого гордостью, угрюмого мужа; маленькие радости девичьей
жизни теперь казались Наталье большими и яркими.
— Мировой судья
осудил меня за то, что я будто у китайца перенял эту системочку, а я никогда в
жизни китайца не видал, кроме как на вывесках да на картинах.
«Для него, простого и обыкновенного человека, достаточно и того счастья, которое он уже получил, — думала она, закрывая лицо руками. — Пусть
осуждают там, проклинают, а я вот назло всем возьму и погибну, возьму вот и погибну… Надо испытать все в
жизни. Боже, как жутко и как хорошо!»
Краснова. А теперешняя
жизнь нешто хороша! Конечно, я не должна тебя много винить, потому что сама кругом виновата. Вам что думать! ваше дело мужское, никто тебя не
осудит, а нам за все про все беда. Ну, да что делать! Теперь поздно разбирать, кто прав, кто виноват, а видно, так надобно было этому делу случиться. Только ты не обмани меня, приезжай!
Нет, уж если раз она попробовала другой
жизни, дохнула другим воздухом, то легче ей броситься в какую угодно опасность, нежели
осудить себя ца эту тяжелую пытку, на эту медленную казнь…
Другую бы
осудили за это, но об Оленьке никто не мог подумать дурно, и все было так понятно в ее
жизни.
Когда видишь людей, всегда всем недовольных, всех и всё осуждающих, хочется сказать им: «Ведь вы не затем живете, чтобы понять нелепость
жизни,
осудить ее, посердиться и умереть. Не может этого быть. Подумайте: не сердиться вам надо, не
осуждать, а трудиться, чтобы исправить то дурное, которое вы видите.
Все люди нашего времени знают, что
жизнь наша дурная, и не только
осуждают устройство нашей
жизни, но и делают дела, которые, по их мнению, должны улучшить
жизнь. Но
жизнь от этого не улучшается, а становится всё хуже и хуже. Отчего это? А оттого, что люди делают самые хитрые и трудные дела для улучшения
жизни, а не делают самого простого и легкого: не воздерживаются от участия в тех делах, которые делают нашу
жизнь дурною.
То же самое делают в мире люди, когда, живя не для души, а для тела, губят свою
жизнь и
жизнь других людей,
осуждают не себя, а друг друга или бога, если признают его, или самый мир, если не признают бога, а полагают, что мир сам собою устроился.
Ты в тюрьме, ты болен, ты лишен возможности какой бы то ни было внешней деятельности, тебя оскорбляют, мучат, — но внутренняя
жизнь твоя в твоей власти: ты можешь в мыслях упрекать,
осуждать, завидовать, ненавидеть людей и можешь в мыслях же подавлять эти чувства и заменять их добрыми.
Человека никогда не будут хвалить все. Если он хороший, дурные люди будут находить в нем дурное и будут или смеяться над ним, или
осуждать его. Если он дурной, хорошие не будут одобрять его. Для того, чтобы все хвалили человека, ему надо перед добрыми притворяться добрым, а перед дурными — дурным. Но тогда и те и другие угадают притворство, и те и другие будут презирать его. Одно средство: быть добрым и не заботиться о мнении других, а награду за свою
жизнь искать не в мнении людском, а в себе.
Ты же, — обратился старец к женщине, принесшей назад мелкие камни, — греша мелкими грехами, не помнила о них, не каялась в них, привыкла к
жизни в грехах и,
осуждая грехи других, всё глубже и глубже завязала в своих.
Осудить себя за чувство к Цезарине, задушить его, выгнать его вон из сердца, — но опять-таки возможно ли это, когда это чувство, Бог весть как и когда, незаметно и невольно, но так могуче овладело им, когда из-за него он всю будущность, всю
жизнь свою поставил уже на карту, когда бесповоротно сказано себе: «aut Caesar, aut nihil», когда наконец и теперь, после этой записки, после всех колючих укоров совести, после сознания своей неправоты, это проклятое чувство наперекор всему — и рассудку, и долгу, и совести, — вот так и взмывает его душу, как птицу в ясную высь, в неизвестную даль и все заглушает, все уничтожает собою.
Относясь еще вчера весьма пассивно к матушкиному проекту моих усиленных научных занятий, я теперь уже
осуждал себя за это равнодушие — и теперь сам страстно желал учиться, и учиться не для чего-нибудь корыстного, не для чинов, не для званий или денежных выгод, а именно для самих знаний, для постигания всего того, что при незнании и необразованности проходит у человека незамеченным и ничтожным, меж тем как при глубоком разумении
жизни в ней все так осмысленно, так последовательно, причинно и условно, что можно властвовать
жизнью, а не подчиняться ей.
— Милые дети, не
осуждайте других в своих неудачах. Ищите причины ваших бед в самих себе. И если вы не ослеплены тщеславием, вы найдете ее, а найдя ее, вы сумеете избавиться от зла. Лекарство от ваших бед в вас самих. Пусть ваш умственный взор никогда не покрывается покровом Майи… Помните те слова, которые были талисманом моей
жизни...
Нравы, собственно говоря, изменились еще более, чем здания, и тоже, может быть, не во всех отношениях к лучшему. Перебирать и критиковать этого не будем, ибо «всякой вещи свое время под солнцем», но пожалеть о том, что было мило нам в нашей юности, надеюсь, простительно, и кто, подобно мне, уже пережил лучшие годы
жизни, тот, вероятно, не
осудит меня за маленькое пристрастие к тому старенькому, серому Киеву, в котором было еще очень много простоты, ныне совершенно исчезнувшей.
И потому я не
осуждаю тебя, а, напротив, с любовью и благодарностью вспоминаю длинные 35 лет нашей
жизни.
— Я полагаю, графиня, что в Петербурге никого не найдется, кто бы решился вас
осудить за это… Слишком хорошо знали вашу
жизнь с графом или, лучше сказать, слишком хорошо знали его
жизнь…
Не смешно ли, что он, в поисках за идеалами, видимо, не достижимыми,
осудил себя на
жизнь отшельника среди шумной толпы.