Неточные совпадения
— Вражда к
женщине началась с того момента, когда мужчина почувствовал, что культура, создаваемая
женщиной, — насилие над его инстинктами.
И если ужасался, глядясь сам в подставляемое себе беспощадное зеркало зла и темноты, то и неимоверно был счастлив, замечая, что эта внутренняя работа над собой, которой он требовал от Веры, от живой
женщины, как человек, и от статуи, как художник,
началась у него самого не
с Веры, а давно, прежде когда-то, в минуты такого же раздвоения натуры на реальное и фантастическое.
И
с тех пор
началась для Масловой та жизнь хронического преступления заповедей божеских и человеческих, которая ведется сотнями и сотнями тысяч
женщин не только
с разрешения, но под покровительством правительственной власти, озабоченной благом своих граждан, и кончается для девяти
женщин из десяти мучительными болезнями, преждевременной дряхлостью и смертью.
Иногда
с покрова выпадал снег и
начинались серьезные морозы. И хотя в большинстве случаев эти признаки зимы оказывались непрочными, но при наступлении их сердца наши били усиленную тревогу. Мы
с любопытством следили из окон, как на пруде, под надзором ключницы, дворовые
женщины замакивали в воде и замораживали ощипанную птицу, и заранее предвкушали то удовольствие, которое она доставит нам в вареном и жареном виде в праздничные дни.
После дележа
начиналось пьянство
с женщинами или игра. Серьезные «иваны» не увлекались пьянством и
женщинами. Их страстью была игра. Тут «фортунка» и «судьба» и, конечно, шулера.
Скоро, однако, умный и лукавый старик нашел средство примириться
с «новым направлением».
Начались религиозные споры, и в капитанской усадьбе резко обозначились два настроения.
Женщины — моя мать и жена капитана — были на одной стороне, мой старший брат, офицер и студент — на другой.
С изменением взгляда на ссылку вообще и на сахалинскую в частности, изменится и возрастный состав населения; то же случится, когда станут присылать в колонию вдвое больше
женщин или когда
с проведением Сибирской железной дороги
начнется свободная иммиграция.
Пока говоришь
с ним, в избу собираются соседи и
начинается разговор на равные темы: о начальстве, климате,
женщинах…
В один прекрасный день он получил по городской почте письмо, в котором довольно красивым женским почерком было выражено, что «слух о женском приюте, основанном им, Белоярцевым, разнесся повсюду и обрадовал не одно угнетенное женское сердце; что имя его будет более драгоценным достоянием истории, чем имена всех людей, величаемых ею героями и спасителями; что
с него только
начинается новая эпоха для лишенных всех прав и обессиленных воспитанием русских
женщин» и т. п.
— Люба, дорогая моя! Милая, многострадальная
женщина! Посмотри, как хорошо кругом! Господи! Вот уже пять лет, как я не видал как следует восхода солнца. То карточная игра, то пьянство, то в университет надо спешить. Посмотри, душенька, вон там заря расцвела. Солнце близко! Это — твоя заря, Любочка! Это
начинается твоя новая жизнь. Ты смело обопрешься на мою сильную руку. Я выведу тебя на дорогу честного труда, на путь смелой, лицом к лицу, борьбы
с жизнью!
Мать
с бабушкой сидели на крыльце, и мы поехали в совершенной тишине; все молчали, но только съехали со двора, как на всех экипажах
начался веселый говор, превратившийся потом в громкую болтовню и хохот; когда же отъехали от дому
с версту, девушки и
женщины запели песни, и сама тетушка им подтягивала.
Краснов махает рукой и
с словами:"Ну, теперь
началась белиберда!" — отпускает женщину-врача. Но через месяц губернатор опять шлет за ним.
Уединенно пришлось ей сидеть в своем замкоподобном губернаторском доме, и общественное мнение явно уже склонилось в пользу их врага, и
началось это
с Полины, которая вдруг, ни
с того ни
с сего, найдена была превосходнейшей
женщиной, на том основании, что при таком состоянии, нестарая еще
женщина, она решительно не рядится, не хочет жить в свете, а всю себя посвятила семейству; но что, собственно, делает она в этой семейной жизни — никто этого не знал, и даже поговаривали, что вряд ли она согласно живет
с мужем, но хвалили потому только, что надобно же было за что-нибудь похвалить.
Можно судить, что сталось
с ним: не говоря уже о потере дорогого ему существа, он вообразил себя убийцей этой
женщины, и только благодаря своему сильному организму он не сошел
с ума и через год физически совершенно поправился; но нравственно, видимо, был сильно потрясен: заниматься чем-нибудь он совершенно не мог, и для него
началась какая-то бессмысленная скитальческая жизнь: беспрерывные переезды из города в город, чтобы хоть чем-нибудь себя занять и развлечь; каждодневное читанье газетной болтовни; химическим способом приготовленные обеды в отелях; плохие театры
с их несмешными комедиями и смешными драмами,
с их высокоценными операми, в которых постоянно появлялись то какая-нибудь дива-примадонна
с инструментальным голосом, то необыкновенно складные станом тенора (последних, по большей части, женская половина публики года в три совсем порешала).
В ту же минуту тонкий звон
начался в ушах, назойливый, как пение комара, и я догадался, что это — золото, чистое золото, брошенное к столбу
женщины с завязанными глазами.
Это была почти самая первая и едва ли не самая большая и вредная ошибка со стороны администраторов женского вопроса, по крайней мере
с этого
начинались подозрительные взгляды на труд
женщин.
И чем дальше от детства, чем ближе к настоящему, тем ничтожнее и сомнительнее были радости.
Начиналось это
с Правоведения. Там было еще кое-что истинно хорошее: там было веселье, там была дружба, там были надежды. Но в высших классах уже были реже эти хорошие минуты. Потом, во время первой службы у губернатора, опять появились хорошие минуты: это были воспоминания о любви к
женщине. Потом всё это смешалось, и еще меньше стало хорошего. Далее еще меньше хорошего и что дальше, то меньше.
Один раз по дороге в Швейцарию шла
женщина с ребеночком.
Началась метель;
женщина сбилась
с дороги. села в снегу и застыла. Монахи вышли
с собаками и нашли
женщину с ребеночком. Монахи отогрели ребеночка и выкормили. А
женщину они принесли уже мертвую и похоронили у себя в монастыре.
Начиналось с того, что меня туда зазывали: «Иди, Муся, там тебя кто-то ждет», либо: «Скорей, скорей, Мусенька! Там тебя ждет (протяжно) сюрпри-из». Таинственность чисто условная, ибо я-то отлично знала, что это за «кто-то» и какой это сюрприз, и зазывавшие знали, что — знаю. Были это — либо Августа Ивановна, либо Асина няня, Александра Мухина, иногда и какая-нибудь гостья, но всегда —
женщина, и никогда — мать, и никогда — сама Валерия.
Иногда они садились на окно, рядом
с восковым бюстом
женщины, у которой были розовые щеки, стеклянные удивленные глаза и редкие прямые ресницы, — и смотрели на бульвар, где жизнь
начиналась с раннего утра.
Еще половины песни не пропели, как
началось «раденье». Стали ходить в кругах друг зá другом мужчины по солнцу,
женщины против. Ходили, прискакивая на каждом шагу, сильно топая ногами, размахивая пальмами и платками.
С каждой минутой скаканье и беганье становилось быстрей, а пение громче и громче. Струится пот по распаленным лицам, горят и блуждают глаза, груди у всех тяжело подымаются, все задыхаются. А песня все громче да громче, бег все быстрей и быстрей. Переходит напев в самый скорый. Поют люди Божьи...
Из темных углов, из «смрадных переулков» приходят
женщины — грозные и несчастные,
с издерганными душами, обольстительные, как горячие сновидения юноши. Страстно, как в сновидении, тянутся к ним издерганные мужчины. И
начинаются болезненные, кошмарные конвульсии, которые у Достоевского называются любовью.
С ранней весны до поздней осени в Дельфах звучал пэан в честь Аполлона. Наступала зима. Аполлон на крыльях лебедей улетал в далекий край счастливых гиперборейцев, кончалось время «изобилия» (koros), приходило время «нужды» (chresmosyne) — и являлся Дионис. Пэан сменялся исступленным дифирамбом. Отовсюду стекались в Дельфы
женщины, и
начинались экстатические оргии — оргии среди зимней «нужды» в честь бога «избытка сил».
Когда начало темнеть, я вместе
с Косяковым отправился в дом старшины. Гольды только что кончили ужинать.
Женщины выгребли жар из печки и перенесли горящие уголья в жаровню. Мы подсели к огню и стали пить чай. Разговор
начался о родах. Говорил наш хозяин, а старик внимательно слушал и время от времени вставлял свои замечания.
Даже обязанности волокитства кажутся уж тяжки, —
женщина не стоит труда, и
начинаются rendez-vous нового сорта; не мелодраматические rendez-vous
с замирающим сердцем на балконе «
с гитарою и шпагой», а спокойное свидание у себя пред камином, в архалуке и туфлях,
с заученною лекцией сомнительных достоинств о принципе свободы…
Забор садика
женщин шел вдоль межи и неглубокого рва. По ту сторону
начиналась запашка. Раз он приложился глазом к щели… Стоял яркий знойный день. Солнце так и обливало весь четырехугольник садика. Только там не было ни одного деревца. Впоследствии он узнал, что
женщины выдергивали деревца
с корнями. Начальство побилось-побилось, да так и бросило.
Снова
начался ужин. Пробка
с треском вылетела из второй бутылки, и моя тетя залпом выпила полстакана, а когда моя жена вышла куда-то на минутку, тетя уже не церемонилась и выпила целый стакан. Опьянел я и от вина, и от присутствия
женщины. Вы помните романс?
Все они могли иметь честные идеи, изящные вкусы, здравые понятия, симпатичные стремления; но они все были продукты старого быта,
с привычкой мужчин их эпохи-и помещиков, и военных, и сановников, и чиновников, и артистов, и даже профессоров — к «скоромным» речам. У французских писателей до сих пор — как только дойдут до десерта и ликеров — сейчас
начнутся разговоры о
женщинах и пойдут эротические и прямо «похабные» словца и анекдоты.
Все, что тогда было поживей умом и попорядочнее, мужчины и
женщины, по-своему шло вперед, читало, интересовалось и событиями на Западе, и всякими выдающимися фактами внутренней жизни, подчинялось, правда, общему гнету сверху, но не всегда мирилось
с ним, сочувствовало тем, кто «пострадал», значительно было подготовлено к тому движению, которое
началось после Крымской войны, то есть всего три года после того, как мы вышли из гимназии и превратились в студентов.
Началась вьюга, и несчастная
женщина упала на дороге вместе
с ребенком…
Барон признался, что болезнь его душевная… что
началась она со времени рождения первого сына… бросил в душу
женщины, страстно его любящей, сомнение, боязнь, утешение, гнев, борьбу долга
с привязанностию, преданность богу и, когда перепытал все чувства и утомил их, между нежнейшими ласками предложил ей выбор: лишиться мужа навсегда или сына только разлукою временною.
В один майский вечер того ж года,
с которого
начался наш рассказ, садились в карету, поданную к террасе гельметского господского дома,
женщина зрелых лет, в амазонском платье, и за нею мужчина, лет под пятьдесят,
с улыбающимся лицом, отмеченным шрамом на лбу.
Таврический дворец горел огнями, гремела музыка, пел хор певцов,
начинались увлекательные танцы, дорогие вина лились рекой и сам хозяин был как-то необузданно весел и ухаживал за
женщинами с пылкостью юноши.
О нет, конечно, вы не поняли, и вы правы. Что вам до какой-то глупой
женщины, опоздавшей на шесть лет, до моей усталости и ворчливых жалоб на хорошенькую славу? Это только предисловие для вас
с особой нумерацией страниц, и настоящее
начнется только там, где я заговорю о вас: вот это будет дело, и тут вы согласитесь понимать. Не правда ли, моя дорогая? Пусть будет так: закроем предисловие и перейдем к роману.
Никто не останавливался над тем, чтт это за
женщина и стоила ли она такого жертвоприношения. Все равно! И что это была за любовь — на чем она зиждилась? Все
началось точно
с детской, точно «в мужа
с женою играли», — потом расстались, и она, по своей малосодержательности, быть может, счастлива, мужа ласкает и рождает детей, — а он хранит какой-то клочок и убивает себя за него… Это все равно! Он — то хорош, он всем интересен! О нем как-то легко и приятно плакать.
Задыхаясь, уже молча, боролась отчаянно
женщина и старалась укусить хватавшие ее жесткие пальцы. И растерянно, не зная, как бороться
с женщинами, хватая ее то за волосы, то за обнажившуюся грудь, валил ее на пол белобрысый городовой и отчаянно сопел. А в коридоре уже слышались многочисленные громкие, развязные голоса и звенели шпоры жандарма. И что-то говорил сладкий, задушевный, поющий баритон, точно приближался это оперный певец, точно теперь только
начиналась серьезная, настоящая опера.