Неточные совпадения
— Да, да, прощай! — проговорил Левин, задыхаясь от волнения и, повернувшись, взял свою палку и быстро пошел прочь к дому. При словах мужика
о том, что Фоканыч
живет для души, по правде, по-Божью, неясные, но значительные
мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились в его голове, ослепляя его своим светом.
Но он не сделал ни того, ни другого, а продолжал
жить,
мыслить и чувствовать и даже в это самое время женился и испытал много радостей и был счастлив, когда не думал
о значении своей жизни.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при
мысли о том, в среде каких чужих людей
живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил
о каком-то предприятии.
Левин часто любовался на эту жизнь, часто испытывал чувство зависти к людям, живущим этою жизнью, но нынче в первый paз, в особенности под впечатлением того, что он видел в отношениях Ивана Парменова к его молодой жене, Левину в первый раз ясно пришла
мысль о том, что от него зависит переменить ту столь тягостную, праздную, искусственную и личную жизнь, которою он
жил, на эту трудовую, чистую и общую прелестную жизнь.
— Мы здесь не умеем
жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и
мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к жене да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое
о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
Левин по этому случаю сообщил Егору свою
мысль о том, что в браке главное дело любовь и что с любовью всегда будешь счастлив, потому что счастье бывает только в себе самом. Егор внимательно выслушал и, очевидно, вполне понял
мысль Левина, но в подтверждение ее он привел неожиданное для Левина замечание
о том, что, когда он
жил у хороших господ, он всегда был своими господами доволен и теперь вполне доволен своим хозяином, хоть он Француз.
Кажется, как будто ее мало заботило то,
о чем заботятся, или оттого, что всепоглощающая деятельность мужа ничего не оставила на ее долю, или оттого, что она принадлежала, по самому сложению своему, к тому философическому разряду людей, которые, имея и чувства, и
мысли, и ум,
живут как-то вполовину, на жизнь глядят вполглаза и, видя возмутительные тревоги и борьбы, говорят: «<Пусть> их, дураки, бесятся!
— А знаете, Павел Иванович, — сказал Манилов, которому очень понравилась такая
мысль, — как было бы в самом деле хорошо, если бы
жить этак вместе, под одною кровлею, или под тенью какого-нибудь вяза пофилософствовать
о чем-нибудь, углубиться!..
Он вышел. Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама была как безумная и чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то же время
мысль не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «
О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил мать и сестру. Зачем? Что было? И что у него в намерениях? Что это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу и говорил… говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже
жить не может…
О господи!»
— Возвращаясь к Толстому — добавлю: он учил думать, если можно назвать учением его
мысли вслух
о себе самом. Но он никогда не учил
жить, не учил этому даже и в так называемых произведениях художественных, в словесной игре, именуемой искусством… Высшее искусство — это искусство
жить в благолепии единства плоти и духа. Не отрывай чувства от ума, иначе жизнь твоя превратится в цепь неосмысленных случайностей и — погибнешь!
Он чувствовал себя как бы приклеенным, привязанным к
мыслям о Лидии и Макарове,
о Варавке и матери,
о Дронове и швейке, но ему казалось, что эти назойливые
мысли живут не в нем, а вне его, что они возбуждаются только любопытством, а не чем-нибудь иным.
У себя в комнате, сбросив сюртук, он подумал, что хорошо бы сбросить вот так же всю эту вдумчивость, путаницу чувств и
мыслей и
жить просто, как
живут другие, не смущаясь говорить все глупости, которые подвернутся на язык, забывать все премудрости Томилина, Варавки… И забыть бы
о Дронове.
В мозге Самгина образовалась некая неподвижная точка, маленькое зеркало, которое всегда, когда он желал этого, показывало ему все,
о чем он думает, как думает и в чем его
мысли противоречат одна другой. Иногда это свойство разума очень утомляло его, мешало
жить, но все чаще он любовался работой этого цензора и привыкал считать эту работу оригинальнейшим свойством психики своей.
«Все — было, все — сказано». И всегда будет
жить на земле человек, которому тяжело и скучно среди бесконечных повторений одного и того же.
Мысль о трагической позиции этого человека заключала в себе столько же печали, сколько гордости, и Самгин подумал, что, вероятно, Марине эта гордость знакома. Было уже около полудня, зной становился тяжелее, пыль — горячей, на востоке клубились темные тучи, напоминая горящий стог сена.
Но лишь только он затрепещет от любви, тотчас же, как камень, сваливается на него тяжелая
мысль: как быть, что делать, как приступить к вопросу
о свадьбе, где взять денег, чем потом
жить?..
Тут мелькнула у него соблазнительная
мысль о будущих фруктах до того живо, что он вдруг перенесся на несколько лет вперед в деревню, когда уж имение устроено по его плану и когда он
живет там безвыездно.
Она устремила глаза на озеро, на даль и задумалась так тихо, так глубоко, как будто заснула. Она хотела уловить,
о чем она думает, что чувствует, и не могла.
Мысли неслись так ровно, как волны, кровь струилась так плавно в
жилах. Она испытывала счастье и не могла определить, где границы, что оно такое. Она думала, отчего ей так тихо, мирно, ненарушимо-хорошо, отчего ей покойно, между тем…
Она долго глядит на эту жизнь, и, кажется, понимает ее, и нехотя отходит от окна, забыв опустить занавес. Она берет книгу, развертывает страницу и опять погружается в
мысль о том, как
живут другие.
Там был записан старый эпизод, когда он только что расцветал, сближался с жизнью, любил и его любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым
жил, не зная тогда еще, зачем, — может быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или оставить для себя заметку и воспоминание в старости
о молодой своей любви, а может быть, у него уже тогда бродила
мысль о романе,
о котором он говорил Аянову, и мелькал сюжет для трогательной повести из собственной жизни.
У него даже мелькнула
мысль передать ей, конечно в приличной и доступной ей степени и форме, всю длинную исповедь своих увлечений, поставить на неведомую ей высоту Беловодову, облить ее блеском красоты, женской прелести, так, чтобы бедная Вера почувствовала себя просто Сандрильоной [Золушкой (фр. Cendrillon).] перед ней, и потом поведать
о том, как и эта красота
жила только неделю в его воображении.
Опять дорогой ему пришла
мысль о том, как примет Катюша свое помилование. Где поселят ее? Как он будет
жить с нею? Что Симонсон? Какое ее отношение к нему? Вспомнил
о той перемене, которая произошла в ней. Вспомнил при этом и ее прошедшее.
Он стал вспоминать: гадости не было, поступка не было дурного, но были
мысли, дурные
мысли о том, что все его теперешние намерения — женитьбы на Катюше и отдачи земли крестьянам — , что всё это неосуществимые мечты, что всего этого он не выдержит, что всё это искусственно, неестественно, а надо
жить, как
жил.
Вероятно, очень многим из этих прохожих приходила в голову
мысль о том, что хоть бы месяц, неделю, даже один день
пожить в этом славном старом доме и отдохнуть душой и телом от житейских дрязг и треволнений.
В статьях этих я
жил вместе с войной и писал в живом трепетании события. И я сохраняю последовательность своих живых реакций. Но сейчас к
мыслям моим
о судьбе России примешивается много горького пессимизма и острой печали от разрыва с великим прошлым моей родины.
И не то чтоб я боялся, что ты донесешь (не было и
мысли о сем), но думаю: «Как я стану глядеть на него, если не донесу на себя?» И хотя бы ты был за тридевять земель, но
жив, все равно, невыносима эта
мысль, что ты
жив и все знаешь, и меня судишь.
Если бы она попрежнему
жила больше одна, думала одна, вероятно, не так скоро прояснилось бы это; но ведь теперь она постоянно с мужем, они все думают вместе, и
мысль о нем примешана ко всем ее
мыслям.
— Так я, мой милый, уж и не буду заботиться
о женственности; извольте, Дмитрий Сергеич, я буду говорить вам совершенно мужские
мысли о том, как мы будем
жить. Мы будем друзьями. Только я хочу быть первым твоим другом. Ах, я еще тебе не говорила, как я ненавижу этого твоего милого Кирсанова!
Шел разговор
о богатстве, и Катерине Васильевне показалось, что Соловцов слишком занят
мыслями о богатстве; шел разговор
о женщинах, — ей показалось, что Соловцов говорит
о них слишком легко; шел разговор
о семейной жизни, — она напрасно усиливалась выгнать из
мысли впечатление, что, может быть, жене было бы холодно и тяжело
жить с таким мужем.
Они, когда соединяет их любовь, чем дольше
живут вместе, тем больше и больше озаряются и согреваются ее поэзиею, до той самой поры, позднего вечера, когда заботы
о вырастающих детях будут уже слишком сильно поглощать их
мысли.
В первый раз видел он ясно, что он в нее страстно влюблен; романическая
мысль жениться на крестьянке и
жить своими трудами пришла ему в голову, и чем более думал он
о сем решительном поступке, тем более находил в нем благоразумия.
Я помню сочинения Прудона, от его рассуждения «
О собственности» до «Биржевого руководства»; многое изменилось в его
мыслях, — еще бы,
прожить такую эпоху, как наша, и свистать тот же дуэт а moll-ный, как Платон Михайлович в «Горе от ума».
Этот страшный вопрос повторялся в течение дня беспрерывно. По-видимому, несчастная даже в самые тяжелые минуты не забывала
о дочери, и
мысль, что единственное и страстно любимое детище обязывается
жить с срамной и пьяной матерью, удвоивала ее страдания. В трезвые промежутки она не раз настаивала, чтобы дочь, на время запоя, уходила к соседям, но последняя не соглашалась.
Галактион слушал эту странную исповедь и сознавал, что Харитина права. Да, он отнесся к ней по-звериному и, как настоящий зверь, схватил ее давеча. Ему сделалось ужасно совестно. Женатый человек, у самого две дочери на руках, и вдруг кто-нибудь будет так-то по-звериному хватать его Милочку… У Галактиона даже пошла дрожь по спине при одной
мысли о такой возможности. А чем же Харитина хуже других? Дома не у чего было
жить, вот и выскочила замуж за первого встречного. Всегда так бывает.
Память смертная,
о которой есть христианская молитва, у него всегда была, он
жил и
мыслил перед лицом смерти, не его собственной, а других людей, всех умерших людей за всю историю.
О Сахалине,
о здешней земле, людях, деревьях,
о климате говорят с презрительным смехом, отвращением и досадой, а в России всё прекрасно и упоительно; самая смелая
мысль не может допустить, чтобы в России могли быть несчастные люди, так как
жить где-нибудь в Тульской или Курской губернии, видеть каждый день избы, дышать русским воздухом само по себе есть уже высшее счастье.
В течение двадцати лет бедный немец пытал свое счастие: побывал у различных господ,
жил и в Москве, и в губернских городах, терпел и сносил многое, узнал нищету, бился, как рыба об лед; но
мысль о возвращении на родину не покидала его среди всех бедствий, которым он подвергался; она только одна его и поддерживала.
Вот
о чем задумывался он, проводя ночи на Рублихе. Тысячу раз
мысль проходила по одной и той же дороге, без конца повторяя те же подробности и производя гнетущее настроение. Если бы открыть на Рублихе хорошую
жилу, то тогда можно было бы оправдать себя в глазах компании и уйти из дела с честью: это было для него единственным спасением.
Вот только жаль ребятишек, и
мысль о них каждый раз варом обливала отупевшее материнское сердце: как-то они будут
жить у мачехи?..
В голове Макара эта
мысль о земле засела клином. Смутно сказался тот великорусский пахарь, который еще
жил в заводском лесообъездчике. Это была темная тяга к своей земле, которая прошла стихийною силой через всю русскую историю.
Мне в первый раз пришла в голову ясная
мысль о том, что не мы одни, то есть наше семейство,
живем на свете, что не все интересы вертятся около нас, а что существует другая жизнь людей, ничего не имеющих общего с нами, не заботящихся
о нас и даже не имеющих понятия
о нашем существовании. Без сомнения, я и прежде знал все это; но знал не так, как я это узнал теперь, не сознавал, не чувствовал.
— Помилуйте, Нина Леонтьевна, да зачем же я сюда и приехал?..
О, я всей душой и всегда был предан интересам горной русской промышленности,
о которой думал в степях Северной Америки, в Индийском океане, на Ниле: это моя idee fixe [Навязчивая
мысль (фр.).]. Ведь мы
живем с вами в железный век; железо — это душа нашего времени, мы чуть не дышим железом…
Это говорилось еще задолго до слухов об эмансипации, и я положительно не понимал, откуда мог набраться Валерушка таких несвойственных казенному заведению «принципов». Вероятно, они циркулировали в его семействе, которое безвыездно
жило в деревне и играло в"своем месте"значительную роль. С своей стороны, помнится, я относился к этим заявлениям довольно равнодушно, тем более что
мысль о возможности упразднения крепостного права в то время даже мельком не заходила мне в голову.
Я говорю
о среднем культурном русском человеке,
о литераторе, адвокате, чиновнике, художнике, купце, то есть
о людях, которых прямо или косвенно уже коснулся луч
мысли, которые до известной степени свыклись с идеей
о труде и которые три четверти года
живут под напоминанием
о местах не столь отдаленных.
— Измена в любви, какое-то грубое, холодное забвение в дружбе… Да и вообще противно, гадко смотреть на людей,
жить с ними! Все их
мысли, слова, дела — все зиждется на песке. Сегодня бегут к одной цели, спешат, сбивают друг друга с ног, делают подлости, льстят, унижаются, строят козни, а завтра — и забыли
о вчерашнем и бегут за другим. Сегодня восхищаются одним, завтра ругают; сегодня горячи, нежны, завтра холодны… нет! как посмотришь — страшна, противна жизнь! А люди!..
Он прекрасный человек и был очень ласков ко мне, — говорил я, желая, между прочим, внушить своему другу, что все это я говорю не вследствие того, чтобы я чувствовал себя униженным перед князем, — но, — продолжал я, —
мысль о том, что на меня могут смотреть, как на княжну, которая
живет у него в доме и подличает перед ним, — ужасная
мысль.
Иудушка в течение долгой пустоутробной жизни никогда даже в
мыслях не допускал, что тут же,
о бок с его существованием, происходит процесс умертвия. Он
жил себе потихоньку да помаленьку, не торопясь да Богу помолясь, и отнюдь не предполагал, что именно из этого-то и выходит более или менее тяжелое увечье. А, следовательно, тем меньше мог допустить, что он сам и есть виновник этих увечий.
Это — существо непостижимой сложности, вместилище бесконечного вихря
мыслей; как бы я ни относился к нему, он является частью меня самого,
живет где-то во мне, я
о нем думаю, и тень души его лежит на моей душе.
«Между тем, если читатель чувствует себя смущенным
мыслью о том, что он обязан, как христианин, так же как и Толстой, покинуть свои привычные условия жизни и
жить как простой работник, то пусть он успокоится и держится принципа: «Securus judicat orbis terrarum».
Мысль о том, что можно
жить без войны, была принята как непростительная слабость и безумие».