Неточные совпадения
Никто не задавался предположениями, что идиот может успокоиться или обратиться к лучшим чувствам и что при таком обороте
жизнь сделается возможною и даже, пожалуй, спокойною.
Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощения; а в
жизни теперь, кроме его, у ней
никого не было, так что она и к нему обращала свою мольбу о прощении.
Вернувшись домой и найдя всех вполне благополучными и особенно милыми, Дарья Александровна с большим оживлением рассказывала про свою поездку, про то, как ее хорошо принимали, про роскошь и хороший вкус
жизни Вронских, про их увеселения и не давала
никому слова сказать против них.
Он довольно остер: эпиграммы его часто забавны, но никогда не бывают метки и злы: он
никого не убьет одним словом; он не знает людей и их слабых струн, потому что занимался целую
жизнь одним собою.
Но при всем том трудна была его дорога; он попал под начальство уже престарелому повытчику, [Повытчик — начальник отдела («выть» — отдел).] который был образ какой-то каменной бесчувственности и непотрясаемости: вечно тот же, неприступный, никогда в
жизни не явивший на лице своем усмешки, не приветствовавший ни разу
никого даже запросом о здоровье.
Почтмейстер вдался более в философию и читал весьма прилежно, даже по ночам, Юнговы «Ночи» и «Ключ к таинствам натуры» Эккартсгаузена, [Юнговы «Ночи» — поэма английского поэта Э. Юнга (1683–1765) «Жалобы, или Ночные думы о
жизни, смерти и бессмертии» (1742–1745); «Ключ к таинствам натуры» (1804) — религиозно-мистическое сочинение немецкого писателя К. Эккартсгаузена (1752–1803).] из которых делал весьма длинные выписки, но какого рода они были, это
никому не было известно; впрочем, он был остряк, цветист в словах и любил, как сам выражался, уснастить речь.
Сам же он во всю
жизнь свою не ходил по другой улице, кроме той, которая вела к месту его службы, где не было никаких публичных красивых зданий; не замечал
никого из встречных, был ли он генерал или князь; в глаза не знал прихотей, какие дразнят в столицах людей, падких на невоздержанье, и даже отроду не был в театре.
Шум, хохот, беготня, поклоны,
Галоп, мазурка, вальс… Меж тем
Между двух теток, у колонны,
Не замечаема
никем,
Татьяна смотрит и не видит,
Волненье света ненавидит;
Ей душно здесь… Она мечтой
Стремится к
жизни полевой,
В деревню, к бедным поселянам,
В уединенный уголок,
Где льется светлый ручеек,
К своим цветам, к своим романам
И в сумрак липовых аллей,
Туда, где он являлся ей.
Но не слышал
никто из них, какие «наши» вошли в город, что привезли с собою и каких связали запорожцев. Полный не на земле вкушаемых чувств, Андрий поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его, и небезответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и в сем обоюднослиянном поцелуе ощутилось то, что один только раз в
жизни дается чувствовать человеку.
У меня тогда одна мысль выдумалась, в первый раз в
жизни, которую
никто и никогда еще до меня не выдумывал!
Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую
жизнь, обновить и очистить землю, но
никто и нигде не видал этих людей,
никто не слыхал их слова и голоса.
Кудряш. У него уж такое заведение. У нас
никто и пикнуть не смей о жалованье, изругает на чем свет стоит. «Ты, говорит, почем знаешь, что я на уме держу? Нешто ты мою душу можешь знать! А может, я приду в такое расположение, что тебе пять тысяч дам». Вот ты и поговори с ним! Только еще он во всю свою
жизнь ни разу в такое-то расположение не приходил.
«Вот об этих русских женщинах Некрасов забыл написать. И
никто не написал, как значительна их роль в деле воспитания русской души, а может быть, они прививали народолюбие больше, чем книги людей, воспитанных ими, и более здоровое, — задумался он. — «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет», — это красиво, но полезнее войти в будничную
жизнь вот так глубоко, как входят эти, простые, самоотверженно очищающие
жизнь от пыли, сора».
— Глупая птица. А Успенский все-таки оптимист,
жизнь строится на риторике и на лжи очень легко,
никто не делает «огромных» насилий над совестью и разумом.
— В логике есть закон исключенного третьего, — говорил он, — но мы видим, что
жизнь строится не по логике. Например: разве логична проповедь гуманизма, если признать борьбу за
жизнь неустранимой? Однако вот вы и гуманизм не проповедуете, но и за горло не хватаете
никого.
— Конечно, смешно, — согласился постоялец, — но, ей-богу, под смешным словом мысли у меня серьезные. Как я прошел и прохожу широкий слой
жизни, так я вполне вижу, что людей, не умеющих управлять
жизнью,
никому не жаль и все понимают, что хотя он и министр, но — бесполезность! И только любопытство, все равно как будто убит неизвестный, взглянут на труп, поболтают малость о причине уничтожения и отправляются кому куда нужно: на службу, в трактиры, а кто — по чужим квартирам, по воровским делам.
Ему казалось, что бабушка так хорошо привыкла жить с книжкой в руках, с пренебрежительной улыбкой на толстом, важном лице, с неизменной любовью к бульону из курицы, что этой
жизнью она может жить бесконечно долго,
никому не мешая.
— Экзаменуете меня, что ли? Я же не идиот все-таки! Дума — горчич-ник на шею, ее дело — отвлекать прилив крови к мозгу, для этого она и прилеплена в сумасбродную нашу
жизнь! А кадеты играют на бунт. Налогов не платить! Что же, мне спичек не покупать, искрами из глаз огонь зажигать, что ли?
— История
жизни великих людей мира сего — вот подлинная история, которую необходимо знать всем, кто не хочет обольщаться иллюзиями, мечтами о возможности счастья всего человечества. Знаем ли мы среди величайших людей земли хоть одного, который был бы счастлив? Нет, не знаем… Я утверждаю: не знаем и не можем знать, потому что даже при наших очень скромных представлениях о счастье — оно не было испытано
никем из великих.
«Да, найти в
жизни смысл не легко… Пути к смыслу страшно засорены словами, сугробами слов. Искусство, наука, политика — Тримутри, Санкта Тринита — Святая Троица. Человек живет всегда для чего-то и не умеет жить для себя,
никто не учил его этой мудрости». Он вспомнил, что на тему о человеке для себя интересно говорил Кумов: «Его я еще не встретил».
«Он делает не то, что все, а против всех. Ты делаешь, не веруя. Едва ли даже ты ищешь самозабвения. Под всею путаницей твоих размышлений скрыто живет страх пред
жизнью, детский страх темноты, которую ты не можешь, не в силах осветить. Да и мысли твои — не твои. Найди, назови хоть одну, которая была бы твоя,
никем до тебя не выражена?»
Я всю
жизнь прожила среди революционеров, это были тоже люди заблуждавшиеся, но
никто из них не рассуждал так, как вы и ваши друзья.
Бальзаминов. Что сон! Со мной наяву то было, что
никому ни в
жизнь не приснится. У своей был… и у той был, что сваха-то говорила, у Белотеловой, я фамилию на воротах прочел, как выходил оттуда; а туда через забор…
Никто не знал и не видал этой внутренней
жизни Ильи Ильича: все думали, что Обломов так себе, только лежит да кушает на здоровье, и что больше от него нечего ждать; что едва ли у него вяжутся и мысли в голове. Так о нем и толковали везде, где его знали.
Измученное волнениями или вовсе не знакомое с ними сердце так и просится спрятаться в этот забытый всеми уголок и жить
никому не ведомым счастьем. Все сулит там покойную, долговременную
жизнь до желтизны волос и незаметную, сну подобную смерть.
Вдали ему опять улыбался новый образ, не эгоистки Ольги, не страстно любящей жены, не матери-няньки, увядающей потом в бесцветной,
никому не нужной
жизни, а что-то другое, высокое, почти небывалое…
Пуще всего он бегал тех бледных, печальных дев, большею частию с черными глазами, в которых светятся «мучительные дни и неправедные ночи», дев с не ведомыми
никому скорбями и радостями, у которых всегда есть что-то вверить, сказать, и когда надо сказать, они вздрагивают, заливаются внезапными слезами, потом вдруг обовьют шею друга руками, долго смотрят в глаза, потом на небо, говорят, что
жизнь их обречена проклятию, и иногда падают в обморок.
С тех пор не было внезапных перемен в Ольге. Она была ровна, покойна с теткой, в обществе, но жила и чувствовала
жизнь только с Обломовым. Она уже
никого не спрашивала, что ей делать, как поступить, не ссылалась мысленно на авторитет Сонечки.
Зато поэты задели его за живое: он стал юношей, как все. И для него настал счастливый,
никому не изменяющий, всем улыбающийся момент
жизни, расцветания сил, надежд на бытие, желания блага, доблести, деятельности, эпоха сильного биения сердца, пульса, трепета, восторженных речей и сладких слез. Ум и сердце просветлели: он стряхнул дремоту, душа запросила деятельности.
Или я не понял этой
жизни, или она никуда не годится, а лучшего я ничего не знал, не видал,
никто не указал мне его.
Но беззаботность отлетела от него с той минуты, как она в первый раз пела ему. Он уже жил не прежней
жизнью, когда ему все равно было, лежать ли на спине и смотреть в стену, сидит ли у него Алексеев или он сам сидит у Ивана Герасимовича, в те дни, когда он не ждал
никого и ничего ни от дня, ни от ночи.
Едва ли кто-нибудь, кроме матери, заметил появление его на свет, очень немногие замечают его в течение
жизни, но, верно,
никто не заметит, как он исчезнет со света;
никто не спросит, не пожалеет о нем,
никто и не порадуется его смерти.
— Этого ничего не нужно,
никто не требует! Зачем мне твоя
жизнь? Ты сделай, что надо. Это уловка лукавых людей предлагать жертвы, которых не нужно или нельзя приносить, чтоб не приносить нужных. Ты не лукав — я знаю, но…
К ногам злодея молча пасть,
Как бессловесное созданье,
Царем быть отдану во власть
Врагу царя на поруганье,
Утратить
жизнь — и с нею честь,
Друзей с собой на плаху весть,
Над гробом слышать их проклятья,
Ложась безвинным под топор,
Врага веселый встретить взор
И смерти кинуться в объятья,
Не завещая
никомуВражды к злодею своему!..
Видя это страдание только что расцветающей
жизни, глядя, как мнет и жмет судьба молодое, виноватое только тем создание, что оно пожелало счастья, он про себя роптал на суровые,
никого не щадящие законы бытия, налагающие тяжесть креста и на плечи злодея, и на эту слабую, едва распустившуюся лилию.
И целые века проходят, целые поколения идут, утопая в омуте нравственного и физического разврата, — и
никто, ничто не останавливает этого мутного потока слепо распутной
жизни!
Опенкин в нескольких словах сам рассказал историю своей
жизни.
Никто никогда не давал себе труда, да и не нужно
никому было разбирать, кто прав, кто виноват был в домашнем разладе, он или жена.
Она теперь только поняла эту усилившуюся к ней, после признания, нежность и ласки бабушки. Да, бабушка взяла ее неудобоносимое горе на свои старые плечи, стерла своей виной ее вину и не сочла последнюю за «потерю чести». Потеря чести! Эта справедливая, мудрая, нежнейшая женщина в мире, всех любящая, исполняющая так свято все свои обязанности,
никого никогда не обидевшая,
никого не обманувшая, всю
жизнь отдавшая другим, — эта всеми чтимая женщина «пала, потеряла честь»!
Он пошел поскорее, вспомнив, что у него была цель прогулки, и поглядел вокруг, кого бы спросить, где живет учитель Леонтий Козлов. И
никого на улице: ни признака
жизни. Наконец он решился войти в один из деревянных домиков.
Да если б ты еще был честен, так
никто бы тебя и не корил этим, а ты наворовал денег — внук мой правду сказал, — и тут, по слабости, терпели тебя, и молчать бы тебе да каяться под конец за темную
жизнь.
Я — не тетушка, не папа, не предок ваш, не муж:
никто из них не знал
жизни: все они на ходулях, все замкнулись в кружок старых, скудных понятий, условного воспитания, так называемого тона, и нищенски пробавляются ими.
Вы не дорожили ничем — даже приличиями, были небрежны в мыслях, неосторожны в разговорах, играли
жизнью, сорили умом,
никого и ничего не уважали, ни во что не верили и учили тому же других, напрашивались на неприятности, хвастались удалью.
Она прожила бы до старости, не упрекнув ни
жизнь, ни друга, ни его непостоянную любовь, и
никого ни в чем, как не упрекает теперь
никого и ничто за свою смерть. И ее болезненная, страдальческая
жизнь, и преждевременная смерть казались ей — так надо.
Заехали они еще к одной молодой барыне, местной львице, Полине Карповне Крицкой, которая смотрела на
жизнь, как на ряд побед, считая потерянным день, когда на нее
никто не взглянет нежно или не шепнет ей хоть намека на нежность.
Он какой-то артист: все рисует, пишет, фантазирует на фортепиано (и очень мило), бредит искусством, но, кажется, как и мы, грешные, ничего не делает и чуть ли не всю
жизнь проводит в том, что «поклоняется красоте», как он говорит: просто влюбчив по-нашему, как, помнишь, Дашенька Семечкина, которая была однажды заочно влюблена в испанского принца, увидевши портрет его в немецком календаре, и не пропускала
никого, даже настройщика Киша.
— Говоря о себе, не ставьте себя наряду со мной, кузина: я урод, я… я… не знаю, что я такое, и
никто этого не знает. Я больной, ненормальный человек, и притом я отжил, испортил, исказил… или нет, не понял своей
жизни. Но вы цельны, определенны, ваша судьба так ясна, и между тем я мучаюсь за вас. Меня терзает, что даром уходит
жизнь, как река, текущая в пустыне… А то ли суждено вам природой? Посмотрите на себя…
Но ведь сознательное достижение этой высоты — путем мук, жертв, страшного труда всей
жизни над собой — безусловно, без помощи посторонних, выгодных обстоятельств, дается так немногим, что — можно сказать — почти
никому не дается, а между тем как многие, утомясь, отчаявшись или наскучив битвами
жизни, останавливаются на полдороге, сворачивают в сторону и, наконец, совсем теряют из вида задачу нравственного развития и перестают верить в нее.
— Я не проповедую коммунизма, кузина, будьте покойны. Я только отвечаю на ваш вопрос: «что делать», и хочу доказать, что
никто не имеет права не знать
жизни.
Жизнь сама тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения — и иногда очень грубо. Научить «что делать» — я тоже не могу, не умею. Другие научат. Мне хотелось бы разбудить вас: вы спите, а не живете. Что из этого выйдет, я не знаю — но не могу оставаться и равнодушным к вашему сну.
«Вот она, „новая
жизнь“!» — думала она, потупляя глаза перед взглядом Василисы и Якова и сворачивая быстро в сторону от Егорки и от горничных. А
никто в доме, кроме Райского, не знал ничего. Но ей казалось, как всем кажется в ее положении, что она читала свою тайну у всех на лице.
Я люблю, как Леонтий любит свою жену, простодушной, чистой, почти пастушеской любовью, люблю сосредоточенной страстью, как этот серьезный Савелий, люблю, как Викентьев, со всей веселостью и резвостью
жизни, люблю, как любит, может быть, Тушин, удивляясь и поклоняясь втайне, и люблю, как любит бабушка свою Веру, — и, наконец, еще как
никто не любит, люблю такою любовью, которая дана творцом и которая, как океан, омывает вселенную…»